— Какие кулацкие привычки? — спросил отец. Он сильно обиделся, услышав такие слова от сына, но, не желая с ним ссориться, спросил мягко и тихо.
Они стояли в саду под яблоней. Луч солнца, проникший сквозь листву, скользнул по мускулам загорелого живота Эйно и осветил его выпуклую ляжку, тускло блеснувшую, как старая медь. Отец только что угостил сына спелым яблоком, и тот, сочно чавкая, продолжал:
— Почему у тебя полный двор чужих людей? Я тебе еще пять лет назад писал, что теперь нельзя жить наемным трудом, нельзя богатеть чужими руками. Наша политика ведет к тому, чтобы прекратить такое развитие частного хозяйства, а ты все продолжаешь... Или ты думаешь, что так будет длиться без конца? Не надейся!
Эйно говорил грубо и резко то, что считал нужным, не заботясь о том, что перед ним отец, потому что он, Эйно, был коммунист. Ведь нельзя же думать, что он говорил так на правах любимого сына старого Отти, зная вперед, что ему простится любая грубость.
Старый Отти глубоко вздохнул и задумался, потирая ладонью щетинистый подбородок. Он и раньше предчувствовал, что Эйно пойдет против него. Так уж складывалась жизнь, что дети шли против отцов. Но он хотел спорить и возражать. Он сказал:
— А я думаю, что я как раз и делаю все по вашей политике. — Он уцепился длинной рукой за ветку яблони над головой и подался вперед, чтобы лучше видеть сына. — Я делаю все по вашей политике. Ваша политика не запрещает иметь работников. Ваша политика не говорит, что можно иметь только одного работника. Так зачем же я сам буду делать себя бедным? Человек так и устроен, чтобы все время желать себе богатства. Зачем я должен иметь только одну лошадь, когда мне гораздо удобнее иметь их пять?
Отец усмехнулся и опять потер ладонью седую щетину на подбородке.
— Ты плетешь какую-то ерунду, — ответил сын. — По «нашей политике» разрешается иметь одного-двух поденщиков лишь в самое горячее время года, а у тебя их полный двор. Если бы ты все делал по закону, тебя бы не лишили избирательных прав.
Эйно положил сердцевину яблока на ладонь и сбросил ее щелчком в кусты смородины.
— Как хочешь, — сказал он, — но если с завтрашнего дня не прогонишь к чорту всех работников, то нам с тобой больше не о чем разговаривать, так и знай! Я не хочу из-за тебя вылетать из партии. И так уже ко мне приставали...
— Да я и то подумал, что дело неладно, — сказал тихо отец. — Когда ты написал, что деньги и письма нужно посылать не прямо на твой адрес, а через Лизу, я догадался, что у тебя там с партией неладно. Ну, а вот с работниками дело плохо. У меня ведь поденщики...
— К чорту всех поденщиков и неподенщиков! — сказал Эйно.
— Ну ладно. Поденщиков попробую отпустить, — старый Отти потер подбородок. — Только боюсь, покосу много останется.
— И чорт с ним, с покосом! Довольно жадничать!
— Ну хорошо, хорошо, отпущу поденщиков, да и поденщиц... Только вот работницу пока не могу. Мать не справится: семь дойных коров, телята, овцы...
— А работника?
— Митьку? Тоже нельзя. Михкель все время на русской земле. Мы там арендовали двенадцать десятин, посеяли рожь, лен. И еще хотим запахать к осени. А сейчас там луга косим. Нужно кому-то присматривать. Вот Михкель там, а Митька здесь.
— И к чему нужно было заводить такое имение! — воскликнул сын.
— Нужно было, — хитро сказал отец и продолжал мягко, чтобы не рассердить сына: — Ты долго учился, Эйно. Лиза давно окончила и вышла замуж. Ей перестали посылать деньги, а ты все учился... И потом ты всегда требуешь так много денег... Откуда бы я брал их, если бы...
— Ну деньги — это ладно, — поспешно перебил сын, — они нужны мне, но...
— Да, да, конечно, — согласился отец.
— Но я их верну тебе, будь спокоен. Я мог бы у других занять, но решил, что лучше у отца. Ты мне можешь не присылать больше. Мне еще год осталось учиться, но я как-нибудь перебьюсь.
— Ах, еще год, — сказал отец, лукаво сощурив глаза. Он взялся обеими руками за ветку яблони, точно гимнаст, и поднял вверх лицо, чтобы скрыть от сына усмешку. Он был еще крепок, старый Отти, как та яблоня, ветку которой он раскачивал своими длинными жилистыми руками. Луч солнца проник сквозь густую листву и упал на его лицо, и там, где оно было свободно от щетины, блеснула загорелая, гладкая кожа. Старый Отти еще бодро смотрел на жизнь и собирался крепко за нее держаться.
Сын стоял перед ним в одних черных трусиках и сандалиях. Он был ниже отца и худощавее. И мышцы упруго шевелились под его кожей.
Эйно помолчал немного, глядя через изгородь в далекое поле, потом спросил:
— А колхозы есть у вас поблизости?
— Есть, как же! Русские: Зиминский колхоз, Демидовский... В Демидове недавно клуб новый построили. Наши туда ходят. Ты мимо проходил, видал?
— Видал, — сказал Эйно и улыбнулся. Он вспомнил тяжелый топот за своей спиной и три упрямых лица, стремительно плывущие к нему среди облаков пыли.
— Да и наши тоже затевают колхоз, — продолжал Отти. — Они хотят к русским примкнуть, Эльмар Уйт подбивает.
— Эльмар Уйт? Вот как! Хм... Ну, а как он сейчас выглядит?
— Ты его отца ведь хорошо помнишь?
— Еще бы! Я помню, как он свою старую баню ломал: взял в руки бревно, ударил два раза — и баня рассыпалась.
— Ну вот и Эльмар теперь такой же. Не только баню, а целый дом своротит. Он сейчас скандалит с отцом: тот не хочет в колхоз.
— Так-так, — сказал Эйно и еще раз улыбнулся своей короткой, неуловимой улыбкой.
На другой день погода внезапно испортилась. Подул прохладный ветер, и пошел дождь. Сенокос был прерван. Около леса в длинных прокосах осталась лежать скошенная накануне трава... Ей не суждено было попасть в сарай в зеленом виде. Она желтела в длинных бороздах. Дождь равнодушно смывал с нее душистый запах и придавливал к мокрой земле. За прудом, около болота, осталось в копнах просушенное сено. Его не успели вывезти. Ветер сбил с некоторых копен верхушки и предоставил их во власть дождя. Только сено, сохнувшее у сарая, удалось кое-как убрать. На это сено бросились все и, быстро набирая граблями большие охапки, носили его в сарай, подгоняемые первыми крупными каплями дождя. Но даже и это сено не убрали полностью: часть осталась мокнуть в разбросанном виде под дождем в ожидании хорошей погоды.
Обильный дождь с небольшими перерывами лил почти целую неделю, насыщая низкие, сырые луга ненужной влагой. Там надо было еще косить, и старый Отти хмурился, глядя на обложенное серыми тучами небо.
Он рассчитал, поденщиков и ходил пасмурный. Эйно мало с ним разговаривал. А если и разговаривал, то больше ругался. Он был недоволен тем, что отец заставлял Митьку работать в дождливое время. Он говорил, что человеку трудно и неприятно в дождь работать. Человек имеет право отдохнуть в дождливое время или, по крайней мере, работать под крышей. Отти молчал в ответ, но он никак не мог понять сына. Как это так: отдохнуть в дождливое время! Ведь он же работник! Он получает пятнадцать рублей в месяц! Его для того и держат, чтобы он работал. И потом, какая же работа может быть сейчас под крышей! Пусть пока чистит мочило для льна. Там все равно нужно стоять в воде. Заодно уж мокнуть... и во время дождя не так пахнет гнилью. А вот когда вычистит все мочила, тогда, может быть, найдется работа и под крышей.
Но когда Митька вычистил все пруды, ему все-таки не нашлось работы под крышей.
Работа под крышей нашлась только самому Отти. Он гонял трех лошадей на новом, недавно выстроенном гумне. Там нужно было сделать твердый глиняный ток. Митька, весь мокрый от дождя, возил желтую глину и сваливал ее на гумне. Работница носила из колодца воду и поливала эту глину. А Отти гонял по этой глине лошадей, привязанных гуськом. Лошади бегали одна за другой вокруг него по чавкающей глине и месили ее.
Потом Митька утрамбовал эту глину, а старый Отти загладил ее сверху и оставил на просушку.
Дождь лил все так же обильно. Отти послал Митьку в лес рубить жерди для колосников на риге, а работницу послал на черный пар убирать камни.
Работница ходила по черной земле, подставляя согнутую спину дождю, и очищала пашни от булыжника. Она собирала булыжник в передник и, тяжело переставляя босые ноги по липкой земле, таскала этот булыжник до края пашни и высыпала на межу. Она была очень трудолюбивая и смирная, эта работница. Старый Отти потому и держал ее так долго, что она была смирная. Смирная работница всегда больше сработает. А в хорошем хозяйстве всегда найдется работа: и в дождь, и в холод, и в жару.
— Но все-таки ты Митьку не особенно гоняй, — говорил Эйно, — ведь устает человек. Ведь это... Ну, как сказать... бесчеловечно, наконец. И к тому же он мне бывает нужен... иногда поговорить надо... а ты его гоняешь в дождливую погоду в лес. Не пойду же я за ним туда!
— Да, я понимаю, — отвечал отец унылым голосом, — я понимаю...
И он тяжело вздыхал. Он ясно видел, что теряет сына. Ничем нельзя было его смягчить. Никакими ухищрениями нельзя было внушить ему любовь к своему родному дому и хозяйству.
Старый Отти подговорил свою жену, рыжую Эллу, осторожно узнать, что больше всего из пищи нравится Эйно. Старуха узнала, что больше всего он любит яичницу со свежей свининой и свежие сливки: сливки он любил пить просто так, без всего, как воду.
Тогда Отти заколол борова, которому надлежало еще жить до осени, и велел старухе жарить яичницу как можно чаще и ставить перед Эйно сливки целыми кружками.
А сам лукавый Отти во время обеда или завтрака как бы невзначай намекал на то, что не в каждом хозяйстве можно ежедневно питаться яичницей со свининой и иметь вдоволь сливок. Только в хорошем хозяйстве, где много рабочих рук, может быть хорошая пища. Те, кто отказались от работников, давно живут в бедности. Вот почтенный братец Яков Карьямаа разогнал всех, остался с одним больным сыном и теперь, наверно, скоро по миру пойдет.
Но сын молчал и как бы не слышал слов отца. Он выпивал свои сливки, вытирал губы и сидел спокойно. Тольк