Семья Отти уже пообедала. Митька ушел пахать землю для озимых посевов. Фрося ушла жать озимую рожь. А трое мужчин задержались немного за столом и докуривали свои папиросы, пока старая, рыхлая Элла убирала со стола посуду.
Человек, войдя, приподнял кепку и сказал:
— Здравствуйте!
— Здравствуй, здравствуй! — ответила ему по-русски хозяйка, гремя посудой у плиты.
Мужчины за столом тоже кивнули головами.
Человек подошел к ним и остановился.
Он ждал приглашения сесть, но не дождался и молча стоял перед ними целую минуту с какой-то затаенной мыслью в глазах.
Потом он решительно сел перед ними за стол и обратился к старому Отти:
— Что же вы, товарищ Пютсип, отстаете от своих соседей? — сказал он. — Нехорошо. Мы считали вас передовым человеком. Вы такой культурный хозяин...
Человек приостановился немного и прислушался к странной, напряженной тишине, воцарившейся в комнате. Три мужских лица смотрели на него, не разжимая губ: одно лицо — поросшее седой щетиной, второе — поросшее рыжей щетиной, и третье — гладко выбритое лицо одетого по-городскому человека.
Даже старая Элла перестала на минуту греметь посудой и повернула к ним свое полное, дряблое лицо, посреди которого торчал нос, такой же маленький и острый, как у Эйно.
— Почему вы так отмахиваетесь от колхозов, товарищ Пютсип? — продолжал человек. — У вас, наверно, неясное представление о колхозах. Кто-нибудь наплел вам небылицы. Вы поймите, что...
— Я не Пютсип, — мрачно прервал его старый Отти.
— То есть как? — спросил человек. — Вы не Пютсип? А кто же Пютсип? — он вопросительно посмотрел на три угрюмых лица, обращенных к нему.
— Ах да! Понимаю, — весело хлопнул он себя по лбу. — Просто я не туда попал! Ошибся? Пютсип живет там, дальше, правильно?
— Нет, — сказал старый Отти, — там дальше Иоганес Карьямаа.
— Иоганес Карьямаа? А-а!.. А дальше?
— Дальше Яков Карьямаа.
— А потом?
— А потом лес. Сорок верст лес.
— Ах так, — протянул человек. — Вот оно что! Я, оказывается, не в ту сторону забрел, — он усмехнулся. — Бывают в жизни шутки. Это ваш сосед Ойнас надул меня, представьте себе. Такой чудак!.. Ну, а вы кто же будете?
— Я Отти Карьямаа.
Человек вдруг сразу стал серьезным и медленно поднялся с табуретки. В глазах его мелькнула затаенная тревога.
— Ах, вы Отти Карьямаа. Так-так, — сказал он, внимательно вглядываясь в лицо хозяина.
— Какого чорта ему нужно? — проворчал Михкель по-эстонски.
— А чорт его знает! Мало ли их, дармоедов, шляется, — ответил ему отец.
— Нет, уж вы, пожалуйста, говорите по-русски, — попросил человек.
— Куда же вы так спешите? — спросил Михкель. — Посидите, разве вы с нами не хотите поговорить о колхозах?
Человек пошевелил губами.
— С вами — нет! — ответил он и стал еще серьезнее.
— Почему же? — спросил Михкель и попробовал изобразить улыбку на своем рыжем лице. — Разве мы недостойны?
— Не знаю... Но думаю, что вам... вообще не придется быть в колхозе.
— Не придется? Значит, вечные единоличники?
И Михкель опять изобразил улыбку среди своей рыжей щетины.
— Нет, зачем же... вас просто, может быть... попросят отсюда...
— Как попросят? Кто попросит?
— Об этом спросите лучше своих бывших батраков. — И он повернулся, чтобы итти. Но Отти остановил его.
— Как это попросят? — Старый Отти даже привстал за столом. Он весь подался вперед, упираясь длинными руками о край стола так, что плечи поднялись вверх до самых ушей. — Кто попросит? Ну зачем говорить глупости? Не может этого быть.
Нет, он никак не хотел верить этим слухам. Пусть говорят что угодно, он будет смеяться над ними. Этого не может быть. Это только шутки. И он усмехнулся, сложив складками щетинистую кожу на щеках. У Михкеля глаза превратились в узкие щели и на рыжих щеках вздулись бугры. Он сказал по-эстонски:
— Если эта чортова душа сейчас не уберется отсюда, я брошу его об стенку и раздавлю ногой! — и он громко выкрикнул последние слова.
— Михкель, не смей! — взвизгнула испуганно старая Элла и схватилась за свое больное, сердце. Она не могла переносить слишком больших волнений.
Человек беспокойно оглянулся на нее.
В это время Эйно двинул в сторону тяжелый стол, и тогда комната наполнилась шумом и криками.
— Убью-ю паразита! — заревел Михкель и схватил человека за грудь так, что все складки на его одежде стянулись к одному месту, словно лучи. — Кто дал вам право выселять? Попробуй только сунуться в мой дом! Я не для того дрался за советскую власть, чтобы теперь мне не давали жить, как я хочу. Убью, сволочь! — И он тряс человека, точно ком тряпья.
Эйно засунул руки в карманы и спокойно смотрел на действия брата. Старый Отти вплотную придвинулся к двум сцепившимся людям, не зная, что предпринять, и нервно потирал рукой подбородок. Элла не могла вынести этого зрелища. Она судорожно раскрыла рот и оседала вдоль плиты, пока не уткнулась в кучу дров.
И тогда человек открыл бледный рот.
— Как вы смеете меня бить? — спросил он. Но его никто не услышал. Он спросил это тихим голосом, а Михкель производил много шума, тяжело топая ногами и крича о том, что вытряхнет из него все кишки. Человек хотел громче повторить свой вопрос, но не мог: Михкель уже успел растрясти ему грудь. Бледное лицо его покрылось пятнами румянца от напряжения.
А Михкель, чувствуя за собой молчаливое одобрение брата и отца, крепче сдавил складки одежды гостя и размахнулся свободным кулаком, нацеливаясь в бескровные губы.
— Как вы смеете трогать меня? — еще раз спросил человек, приблизившись к лицу Михкеля, и в сдавленном голосе прозвучало такое искреннее изумление, что даже Михкель приостановил свой кулак и, поморгав глазами, мысленно задал себе тот же вопрос.
— Прочь руки! — сказал человек и попробовал оторвать от своей груди руку Михкеля. Но слабость его пальцев снова приободрила Михкеля, и он, стиснув челюсти, опять взмахнул кулаком.
— Я теперь знаю вас, Михкель Карьямаа, — прошептал человек, глядя прямо в глаза Михкеля. — Я слыхал, как вы воевали за советскую власть...
И Михкель опять опустил кулак. Человек приблизил свои глаза совсем близко к его лицу, и в них теперь почему-то не было тревоги. В них даже мелькнуло что-то похожее на насмешку.
— Вы действительно пролили много крови за советскую власть, — прошептал он, усмехаясь. — Вы два раза резали себе руку, чтобы не попасть на фронт. Вот как вы дрались за советскую власть. И потом, на ваше счастье, вы заболели тифом и вернулись домой.
Михкель больше не взмахивал кулаком, он слушал. Все трое мужчин хмуро тянули шеи к дрожащему от напряжения человеку.
— Как вы смеете заявлять о своем праве жить здесь? Чем вы докажете это право? Вы жили тут сорок лет, но в то время как вы богатели сорок лет, другие люди вокруг вас не вылезали сорок лет из нищеты, на которую вы их обрекали. Так разве это заслуга ваша? Разве это заслуга — уметь жить богато среди чужой нищеты? Убивать нужно за такую заслугу!
Человек гневно взглянул снизу вверх на угрожающие лица людей, собравшихся его бить.
— Но мы не собираемся вас убивать! — милостиво сжалился он над ними. — Нам до вас дела нет. Мы бьем то зло, которое вызывается вашим присутствием. Вы мешаете нам сделать всех людей счастливыми. Неужели вы этого не понимаете?
Человеку все еще удавалось сдерживать то, что рвалось из груди и душило горло, хотя голос его стал еще глуше и тише.
— Неужели вы надеетесь, что мы все оставим по-прежнему? Нет, не бывать этому! Прочь свои грязные руки, Михкель Карьямаа, или это не пройдет тебе даром, слышишь? Вы все жестоко ответите за это.
Его сдавленный, напряженный голос внезапно прервался, словно лопнула нить, не выдержавшая напряжения.
Назад! — сказал Эйно Михкелю. — Отпусти!
— Ну! — и, видя, что брат не отпускает, он ударил ребром ладони по его руке, и тот, зашипев от боли, отдернул руку.
— Успокойтесь, — сказал Эйно. — Никто вас пальцем не тронет. Я не позволю. Я сам чужой в этой компании. Вы напрасно ругаете нас всех огульно. Надо разбираться!
Человек внимательно посмотрел на Эйно и ничего не ответил, доставая из кармана платок. Четыре человека стояли близко друг к другу и молчали, тяжело дыша. И каждый из них думал о чем-то своем.
Потом человек изогнулся и наконец судорожно закашлялся, прижимая к губам платок. Он кашлял целых четыре минуты с таким усилием, что красные пятна на его бледных щеках стали еще ярче и на лбу под кепкой выступили крупные капли пота. А трое рослых мужчин и одна расслабленная женщина смотрели на него и молчали.
Потом человек взглянул на свой платок, пропитавшийся кровью, хотел что-то еще сказать, но снова закашлялся и так, кашляя, вышел из комнаты.
После этого случая Эйно больше не разговаривал с отцом, и старый Отти понял, что сын для него потерян окончательно. Теперь ясно определилось, на чьей стороне сын, и не было никакой надежды вернуть его обратно. Старый Отти тоже не искал разговоров с сыном. Все равно разговаривать было бесполезно. Он ходил пасмурный и тяжело вздыхал.
Однажды вечером Эйно сказал ему:
— Завтра разбудите меня в девять и запрягите лошадь... на станцию.
— Хорошо, — тихо ответил старик, — хорошо.
Он знал, что у Эйно было еще две недели свободных, но раз он уезжает, значит все понятно. Да и не могло быть иначе. Ну что ж! Пускай едет. Без него можно будет снова взять поденщиков. Луга нужно выкосить, хлеб нужно, убрать, лен нужно выдергать и обработать. Чорт их подери! Пусть грозят и говорят что хотят, но его хозяйство должно жить, и крепнуть, и расти. Вот и все.
Вечером Эйно в последний раз прошелся по родным полям. Он прощался с ними. Ведь он покидал их навсегда. Остановившись у сада, он прислонился плечом к забору и долго смотрел на запад, облитый яркими красками.
В это время к нему подошла Фрося в своем полинялом синем платье.
Она, видимо, только что вымылась, потому что из-под платка торчали мокрые темные пряди и загорелые щеки были покрыты особенно ярким, даже блестящим румянцем. Она взглянула на него снизу вверх своими большими глазами и тихо спросила: