Рассказы Фата-морганы
Этюды
Этюд: инструментальная пьеса, предназначенная для усовершенствования техники. Она помогает овладеть трудным приемом, изолируя его, применяя его рационально, систематически, многократно, чтобы лучше его освоить и проработать. При этом она оставляет простор для творчества, и это отличает ее от простого упражнения.
Одно летнее воскресенье
Далеко внизу поднимаются две башни. Они четко вырисовываются на небе, сером и болезненном от скудного света. Деревья частично скрывают вторую, обгоревшую снизу доверху. Они стоят молча, как часовые, безразличные к тому, что происходит у их подножья. Листья деревьев дрожат на ветру. По небу лениво плывут цепи облаков. Летнее воскресенье. Через некоторое время солнце заглядывает на балкон и начинает припекать лицо и ноги. Тогда на несколько часов мы прячемся внутрь квартиры, где темно и прохладно.
Напротив, левее, на склоне холма, белые пятнышки могил — прерывистая полоса между домами. Над кладбищем высится красивая усадьба, большое здание XIX века с внушительными флигелями и колоннами по обе стороны от парадного входа. Может, там был проход на кладбище. Трудно сказать, потому что подняться туда нельзя. Ночью возле этого дома горит свет, как огненная щель в темноте. Кто его зажигает, опять-таки неизвестно. Кто-то наверняка знает, но я с такими людьми не знаком.
Однажды я побывал в доме неподалеку от кладбища. Тогда тоже было воскресенье, около полудня. Меня привела туда Б., которой надо было передать посылку тамошним жильцам. Мы провели на террасе полчаса, пили пиво с отцом, пока дочь в саду срезала розы для Б. Мы сидели немного в глубине, поскольку край террасы был под открытым солнцем. Внизу у наших ног под голубовато-белесым небом раскинулся город с теми двумя башнями как раз напротив нас. Несколько снарядов упало рядом с резиденцией генерала. Мы всего лишь в ста пятидесяти метрах от кладбища, объяснил мне отец; мне это показалось удивительным. Вчера, продолжил он, прямо у его дома снарядом убило женщину. Накануне на самом деле был очень плохой день, много людей погибло. Но в это воскресенье я еще не знал, насколько плохим был день накануне. Выходные прошли замечательно. В субботу я обедал в бистро, когда резиденция генерала была атакована в первый раз. Перед моим столом с легким звоном отрикошетил осколок снаряда, и я побежал его подбирать; я вернулся в кафе, со смехом перебрасывая еще горячий осколок из руки в руку, будто картофелину, только что вынутую из печи. Позже, ближе к концу дня, я пошел к друзьям выпить. Мы пили в саду, когда над головой завыли ракеты. Несколько моих друзей бросились на землю и свернулись клубком под розовыми кустами. Это было очень смешно, и мы хохотали до упаду. На следующее утро еще один снаряд взорвался в соседнем саду, примерно в полсотне метров от места, где мы пили.
Итак, в это воскресенье, выпив пива у кладбища, мы с Б. отправились к нашему другу А., а потом пошли обедать в очень хороший ресторан, немного на отшибе, с террасой, которая была закрыта лишь наполовину, так что мы могли сидеть на свежем воздухе, не слишком нарушая полицейские постановления. Всю вторую половину дня мы медленно ели бараньи отбивные с луковым салатом и выпили бутылку красного вина. После этого мы с Б. выкурили на двоих сигару, слишком сухую, но все равно доставившую нам большое удовольствие. Потом мы купили пирожных и отправились пить на мой балкон, откуда открывался вид на на кладбище и две башни внизу у наших ног. Только на следующий день из газет мы узнали, насколько плохими были выходные. Но лето было таким уже шесть недель, и казалось, что так может продолжаться и дальше.
С конца мая город был полностью закрыт. На самом деле одна дорога для въезда и выезда еще была доступна, но пользоваться ею было небезопасно. Некоторым это ощущение отрезанности давило на нервы, но лично я был в восторге. Мне нравилась перспектива застрять здесь на все лето, со всей этой жарой и светом, когда в городе тебя со всех сторон преследует пронзительный свист снарядов и гнусный шум их разрывов. Все это делало меня очень уязвимым и буквально прибило, как мученика гвоздями, кое к чему еще, о чем мне лучше бы помалкивать.
Я не могу об этом говорить, но и не говорить не могу тоже. Это кое-что разрывало мое сердце и грызло меня по ночам: утром, когда я просыпался, оно наполняло мое тело и скручивало его от удовольствия. Затем я вставал, одевался, шел в офис и продолжал работу с такой сосредоточенностью и остервенением, что оно на время отходило на второй план. Но иногда бомбили слишком сильно, невозможно было работать, и тогда между этим кое-чем и страхом вкрадывалась безмерная лень, сопротивляться которой я был не в состоянии. Тогда оставались балкон, солнце, книги, алкоголь и маленькие сигары, которые было так трудно достать, а иногда и телефон часами напролет — средство отвратительное и фальшивое, но в отсутствие ее лица и тела оно подпитывало мою тоску и ощущение безысходности. Ну вот я и говорю об этом, хотя не должен. Я должен говорить о другом. Заниматься описаниями, как в начале этого рассказа, описывать маленькую бледную сигару, которую я сейчас курю, лежащую передо мной покрытую патиной оловянную зажигалку, слегка поцарапанную монетами в моем кармане, сереющее небо. Окна моего кабинета, чтобы нас случайно не ранили осколки стекла, покрыты прозрачными самоклеющимися листами пластмассы; сквозь эти листы, испещренные пузырьками воздуха, все расплывается. Обидно, но, с другой стороны, напротив моего офиса не на что смотреть, там просто еще одно серое грязное здание, с редкими уцелевшими стеклами и фасадом со следами обстрелов. А вот и снова показавшееся солнце благосклонно осветило этот жуткий фасад. Излишне говорить, что солнце исполнено доброты ко всему убогому в этом мире.
Немного выше, в том же блокноте, где я это записываю, несколько недель назад я записал пару фраз о солнечном свете на шее Б. Это также случилось в воскресенье (но это не совсем случайно, так как, чтобы оправдать свое присутствие здесь, я работаю и на эти истории у меня остаются только воскресенья). Это было одно из самых ужасных мучительных мгновений за последние годы. Что помешало мне тогда поцеловать эту шею? Все мое тело, весь мой разум, столь слабые, стремились только к одному — прикоснуться губами к этой шее, блестящей от света и белизны. Но вот незадача! Я не пошевелился, я стоял, прислонившись к перилам, и затем мы ушли. Я мог бы списать это на свою природную застенчивость, но что-то мне подсказывает, что это не так, что это лишь жалкая отговорка. Думаю, скорее мне помешал страх, а это не одно и то же. В этом ошеломляющем свете, так близко от ее кожи, я распался на части, распятый желанием и страхом, и даже не воззвал Эли, Эли; мы поболтали, а потом ушли, я сорвал ей цветок, еще один на могилу моего желания, и отвез ее домой.
Мне и правда не следовало бы говорить об этом. Лето продолжается, до его конца еще далеко. Об этом следовало бы говорить позже, намного позже. А лучше вообще никогда об этом не говорить, лучше молча сдохнуть и чтоб это все тоже исчезло, все эти терзания и вспышки света, из которых, как мы в итоге увидим, и состояла жизнь, если мы не видим этого до сих пор, и если о жизни можно когда-то сказать, что она состоялась; но если мы не в силах молчать, пусть по крайней мере это произойдет как можно позже, пусть жизнь как следует усвоится в нас, прежде чем мы извергнем ее из себя. Лето еще не закончилось, только что завыли сирены, надо научиться отращивать себе кожу, прежде чем баловаться, царапая себя такими дрянными бритвами. Такое нетерпение приводит меня в отчаяние.
Лето 1995
Ожидание
Итак, я вернулся в Париж и стал ждать. Ожидание не доставляло мне особой радости — отнюдь. Но имелись определенные сложности. При обычных обстоятельствах я бы снова — сразу же или через несколько дней — уехал. Мне предложили место в другой стране, холодной и суровой, я не был против и, не долго думая, согласился. Но была одна проблема с документами, которую никак не могли уладить. У моих работодателей в столице той страны был свой человек, он и должен был эту проблему решить; не знаю, что он для этого делал. Я часто ему звонил, ему или его помощнику, и у него всегда находилось какое-то туманное, часто противоречивое оправдание; но подвижек с документами — ни малейших. Это нисколько его не смущало, у него все шло по плану. Но меня это доводило до тихого помешательства.
Я ждал уже больше месяца. Что такое месяц? Иногда пустяк; иногда же, это все равно что переправа через мерзлое болото. Могли бы сразу сказать, так, тебе придется ждать месяц, ну три, — без проблем, я принял бы меры, я нашел бы, чем себя занять. Но тут ожидание увязало в бесформенности, поскольку каждый день этот некомпетентный сотрудник обещал мне: скорее всего, завтра, в крайнем случае послезавтра. Только концы недели вносили ритм в это адское безделье, потому что в конце недели офисы закрываются. В результате я зачах, моя сущность распадалась, по мере того как длилось ожидание. У меня возникли серьезные проблемы со сном: когда наступала ночь, я не мог заснуть; пришлось принимать таблетки, чего раньше со мной не случалось. А утром я не мог заставить себя встать, черная гнетущая усталость приковывала меня к постели, иногда до второй половины дня; часто я в конце концов вставал лишь на несколько часов, а потом, чувствуя себя усталым, снова ложился спать до обеда. После чего бессонница вновь вступала в свои права.
Нервозность сказывалась на моих мыслях и чувствах; мной овладёла беспорядочность. Я пил, но не был последователен даже в этом. Если у меня была бутылка, я опустошал ее с ужасающей скоростью; но как только она оказывалась пуста, должен был пройти не один день, чтобы я купил новую. Я хотел выпить ещё, мне жутко этого хотелось, но сходить еще за одной бутылкой было выше моих сил. В качестве оправдания я убеждал себя, что у меня проблемы с деньгами, но это был только мнимый предлог, которого тем не менее оказывалось достаточно, чтобы этот паралич продолжался. В то