ех нависнет над ним, и для него это снова будет означать клетку, зарешеченное окно, ключ, брошенный в пруд, и вину, и боль вдобавок. Итак, остается вариант 3, который не идеален ни для него, поскольку исключает ее, ни для нее, так как исключает его, но все же этот вариант мыслим, раз уж у нее будет тот другой и можно будет обойтись без чего-то непоправимого, и для него, учитывая, что не будет ее, но на самом деле и того другого не будет, поскольку тот другой останется с ней, это даже не обсуждается; так что если даже тот другой в каком-то плане и будет существовать, по крайней мере уже не будет решетки, железной двери с ключом, висящем на гвозде, и не случится чего-то непоправимого, значит, не будет ни вины, ни боли, кроме боли, причиненной ему ее отсутствием, что по прошествии времени можно будет вытерпеть, особенно учитывая другие варианты на горизонте. То же самое переживет и она — спустя какое-то время, если не сразу. А значит, этот вариант, хоть и не идеальный, но оптимальный для данной ситуации, в каком-то плане он даже элегантен, учитывая дилеммы, и он в любом случае лучше, чем вариант 2, самый приемлемый для него, как уже было сказано, но, безусловно, худший для нее, гораздо более худший, самый-самый худший для нее, пусть и менее худший для него. Если бы можно было измерить степень худшести с какой-либо точностью, так бы и вышло: скажем, вариант 3 несомненно наименее худший, раз уж варианты 1 и 4 исключены, 1 — ею и им, а 4 — категорически им, хотя для нее он представил бы идеальное решение в дальнейшем: и рыбку съесть, и в пруд не лезть. И вот после установления этого факта пришло время говорить, поскольку пока мы думаем не сначала, а потом, время идет, жуткое такое время, а тот другой растет, жуткий такой. Или, собственно, почему бы и не та другая, жуткая? Точно неизвестно. В этом случае французский язык со всем своим весом и историей решает, никого не спрашивая, также как при сомнениях в случае множественного числа смешанного типа, что autre будет он, а не она. Возможно, это и несколько произвольно, но такой уж у нас язык. Если б мы имели дело с английским, мы бы написали it. «Говорить» — это в общем про разговор, один из многих. Сказав «разговор», подразумеваешь и «место действия» — это условность жанра. Разговор, впрочем, происходит в сквере, у серого пруда, где шумят проезжающие машины и трамваи, они едут между двух рядов деревьев, среди которых есть и каштаны, узнаваемые по форме листьев, похожих на баклажаны, а главным образом по своим плодам, лежащим на земле. Осень, листья, уже пожелтевшие, в том числе и каштановые, падают, и покрывают землю, и плывут по серой воде пруда или поднимаются с ветерком обратно в воздух, когда мимо проезжают машины и трамваи, а их грустные шаги разбрасывают желтые и коричневые листья, редкие плоды каштана и множество колючих скорлупок — зеленые, недавно упавшие, и коричневые, вчерашние или позавчерашние. Их натрясли с веток гадкие мальчишки, собирающие каштаны для своих рогаток, оттого каштанов мало, а скорлупок сколько угодно. Нет, так не пойдет. Лучше уж любая станция московского метро — скажем, «Маяковская», со сводчатым потолком во всю длину вестибюля и милыми овальными мозаиками: самолетами, другими летательными аппаратами, парашютистами, юными спортсменами, что по-советски пышут здоровьем и радостью, — до самого конца зала, где стоит бюст поэта, паршивый бюст, паршивый поэт. Они идут, она стыдливо опустила свой печальный взгляд на платформу, а он поднял лицо к мозаикам, цветным пятнам между арками, к воображаемой невинности. Нет, так тоже не пойдет. На самом деле они сидят, потому что мысли их слишком утомили, нет сил ходить. Они сидят в парке на скамейке вечером, вокруг орут пьяницы; или в ресторане, у мутного аквариума, или и там и там: из парка — в ресторан, чтобы скрыться от пьяниц, и после ужина в ресторане — опять в парк. Разве эти сценические детали имеют значение? Главное — они сидят и разговаривают, или же сидят и молчат, или идут куда-нибудь и говорят, или снова идут и молчат, или он молча шагает взад-вперед, а она так же молча сидит, опустив стыдливо-печальный взгляд на стол; или он сидит, смотрит в потолок и молчит, а она шагает туда-сюда и так же молчит; и то же самое, когда они говорят: он двигается, она сидит — или наоборот. Но есть и другая возможность: они пишут друг другу письма, передают их друг другу или оставляют на какой-нибудь поверхности, говоря: «Вот, я написал (-а), читай». Главное, что они уже общаются, покончив со всем этим думаньем и недуманьем, за исключением тех моментов, когда они не общаются, но, учитывая сложившееся положение, даже отсутствие общения и есть общение в своем роде. Тот другой, между прочим, пока они его обсуждают или не обсуждают, живет своей жизнью, всего пять миллиметров — а сердце бьется. Возможно, уже все шесть миллиметров, когда они завершат обсуждение, так что стоит поторопиться. Значит, он объясняет ей обе дилеммы — первую и вторую — и варианты решений 1, 2, 3 и 4. Вариант 1 не представляет никакого интереса ни для нее, ни для него, а вариант 4 исключен по уже известным причинам, остаются варианты 2 и 3, при этом вариант 2 значит что-то непоправимое плюс тяжесть и вина, которые ему придется взвалить на плечи, что бы она ни сказала. А вариант 3 наименее худший, но удивительным образом для нее неприемлемый, так как если не он, тогда и не тот другой, без него не будет и того другого — вот такие дела. Так что если выбирать вариант 3, тогда и предпринимать что-то непоправимое, что в сущности равно варианту 1, без того другого и ее без него и его без нее и без того другого. Черт, опять все валится и нужно начать снова. Итак, если вариант 3 для нее исключен и сведется к варианту 1, другими словами если его вариант 3, так сказать, автоматически для нее влечет за собой вариант 1, а ее вариант 4, так называемый «и рыбку съесть, и в пруд не лезть», для него вообще не вариант — ведь это цепь с кандалами, а ключ в колодце, остается вариант 2 (напомним: он с ней и без того другого). Значит, надо предпринимать что-то непоправимое, и быстро, поскольку тот другой растет. Но для нее это ужас, помойка, она, стоящая на четвереньках, и кровь на полу. Нет, впрочем, если он с ней, так почему бы и не с тем другим, какая разница? — говорит упрямая женская логика. Он объясняет ей про свою тюрьму, запертую дверь, она понимает — но как хорошо будет с тем другим в зеленых полях, у реки. Нет, такого варианта для того другого не будет, не будет зеленых полей и реки, а только кровь на полу и вакуумный насос. А если да, поля, река, то без него, напомним, вариант 3, но он невозможен, ибо если без него — тогда и без того другого. А вариант 1 — она на четвереньках, спичечный коробок и кровь на полу, и к тому же потом она без него, что, собственно, полное несчастье. Остается только вариант 4, напомним, «и рыбку съесть, и в пруд не лезть». Но снова необходим разговор. В таких условиях трудно продвигаться вперед. Он хорошо разобрал первую и вторую дилеммы, как и варианты решений 1, 2, 3 и 4. В них железная логика, и он готов делать выводы. Но, когда он говорит о себе, она говорит о том другом, а когда он говорит ей о том другом, она ему говорит о нем же, таким образом превращая вариант 3 в вариант 1 и вариант 2 в вариант 4, «и рыбку съесть, и в пруд не лезть», напомним, даже если мы тут несколько повторяемся. Тогда она просит его еще разок объяснить, почему вариант 4 исключен, почему он и тот другой исключают друг друга. А он ей в очередной раз объясняет про зарешеченное окно, замок в три оборота и ключ, брошенный в глубокое море. Она возражает: «Нет же, зеленые поля, река!», — а он отвечает: «Плевал я на твои поля и реку, не в этом суть, суть в ужасе». И таким образом до них доходит, что они в корне не согласны друг с другом, ибо по большому счету она еще таила надежду, паршивенькую надежду (это цитата, вы заметили?), что все будет лучше, чем было раньше, что они будут идти вперед вместе с тем другим, неважно, насколько плохо от этого будет тому другому. Все равно ему будет не хуже, чем если произойдет что-то непоправимое, самое худшее будет лучше, чем ничего, — паршивый оптимизм. Потому что он по-прежнему твердо убежден, что плохо уже было, а хуже еще только будет, и несомненно хуже даже того, что можно вообразить, потому что воображение имеет свои пределы, а худшее — нет, и тот другой повторит историю с крысами в клетке (черт, еще одна цитата, хватит уже цитат!). Поехали дальше. Итак, когда над тобой навис ужас, нет смысла добавлять еще, не стоит посылать еще одного на убой, восславлять таким образом ужас во веки веков, лучше покончить с этим раз и навсегда. Речь о том другом — он это хорошо понял: чтобы того другого не было, придется предпринять что-то непоправимое. Но в любом случае это лучше, чем клетка в темнице, и крысы, и бесконечная мясорубка для того другого, бедного, ничего не осознающего со своими систолами-диастолами. Так что, гоп, и вариант 2, но он снова не для нее, потому что для нее вариант 2 — это помойка и она, стоящая на четвереньках, тот другой в спичечном коробке, и кровь повсюду, повсюду, повсюду. Хорошо, вернемся обратно на стартовую площадку. Вариант 3 без помойки и четверенек и даже без клетки и ключа, поля будут, разве что без него — он будет далеко. Этот вариант, видимо, неидеальный, но в любом случае наименее худший, поскольку ограничивает жертвы для всех: для нее не будет крови, для него — решеток, а тот другой найдет свою реку. Одна только беда: она этого не хочет, говорит, если нет его, не будет и того другого, она упрямая как неизвестно что — полный облом! Начинаем сначала. Чего же она хочет? она хочет «и рыбку съесть, и в пруд не лезть» (напомним, это вариант 4), но об этом не может быть и речи. И она не сможет навязать ему, поскольку (напомним факты) это ее вина, что появился тот другой, когда он не должен был появляться. Значит, кто-то ошибся, и это была ее ошибка, с этим все согласны, спору нет, она это сделала не намеренно, но тем не менее ошибка произошла — значит, ее вина, и, констатировав это, перейдем дальше. После установления вины у нас четыре варианта, то есть варианты 1,