Рассказы Фата-морганы — страница 6 из 27

2, 3 и 4, они перечислены выше, перечитайте, если вы не помните. Вариант 1 никому не интересен, вариант 4, «и рыбку съесть, и в пруд не лезть», не подходит ему. Так что, исходя из элементарной логики, а без логики мы вообще никто, остаются варианты 2 и 3. Значит так: когда он ей говорит о том другом, она ему говорит о нем и таким образом переходит от варианта 3 к варианту 2, и она, как только он ей говорит о себе, говорит ему о том другом, переходя от варианта 2 к варианту 4. Это хитро, но он говорит «нет», и они начинают снова. Вариант 3 ей не подходит, так как если 3, то и 1 плюс лужа крови и нет его. Остается вариант 2, и это то же самое непоправимое: вакуумный насос, лужа крови, я на четвереньках, любовь моя в помойке, любовь моя в спичечном коробке, ужас! Такое положение вещей, вы наверняка заметили, помимо всей прочей сентиментальности, перенесло бы всю вину с нее на него, как это уже было сказано выше, перечитайте, вдруг вы забыли, потому что первоначально вина ее, это бесспорно, но после установления вины есть вариант 4 — «и рыбку съесть, и в пруд не лезть», а если не вариант 4, тогда вариант 2, коробок спичек и четвереньки; вариант 3 исключен, она так не хочет, а если вариант 3, то и вариант 1. Но он не хочет варианта 4 — это ведь не одно и то же. Ну правда, давайте тогда лучше обратно к варианту 2, к луже крови и всему остальному, она согласна, говорит, да, пусть будет лужа, что поделать, но вина переходит к нему, ведь его вина в том, что она будет стоять на четвереньках в крови. Ужас, да! Но тот другой для него — тоже кошмар, клетка, стены и крысы, но это совсем не одно и то же. Ну ладно, это все в твоей голове, а спичечный коробок — нет, и если ты прав, я приму вариант 2, но пойми же, это ужас, ужас и вина перенесена: моя первичная вина станет твоей вторичной виной, и, что еще хуже, она не станет данностью, поскольку она не обязательна, есть же выбор, есть другой выход — вариант 4, который ты называешь «и рыбку съесть, и в пруд не лезть». Ты это так называешь, но, насколько я вижу, ты его отклоняешь. Я понимаю, клетка и все это, и я виновата. Итак: вариант 2, как ты это называешь. Поскольку вариант 3 не подойдет, одна я не справлюсь. И как только ты отбросишь вариант 4 — «и рыбку съесть, и в пруд не лезть», как ты это называешь, — случится непоправимое, помойка, любовь моя в помойке, повсюду кровь, но я это сделаю, я не стану винить тебя, милый, твоей вины уже не будет, милый, ты только должен быть уверен. Уверен, что будет комната, запертая на ключ, а ключ выброшен в помойку, уверен в крысах, в клетке, я знаю эту цитату; уверен, что тот другой будет хуже чем ничего; уверен во всем этом, потому что, если ты уверен, тогда пусть будут, милый, и вакуумный насос, и наша любовь в помойке, милый, и я, твоя любовь, на четвереньках, в крови, попытаюсь засунуть свою любовь, дорогой, в спичечный коробок, мой дорогой. Так что ты должен быть уверен в своем поступке, а если нет, у нас еще остается вариант 4 — «и рыбку съесть, и в пруд не лезть», как ты его называешь.

Осень 2002

Рассказ ни о чем

Эта история пришла мне на ум на днях. Я ехал по Северной трассе; солнце, дырявящий бледное небо огненный шар, сокрушало все вокруг своим жаром и светом, и, в оцепенении под этим необъятным летним небом, я безотчетно плыл вперед в полусне. Я не знал, куда я еду; по правде говоря, я даже не знал, рулю я, или мне, простертому на прямоугольнике незастеленного матраса посреди этой бескрайней жары, снится, что я рулю, или я вижу сон, держась безвольными руками за руль, обтянутый черной кожей. Во сне я сказал себе: нужно написать об этом и ни о чем другом, ни о людях, ни о себе, ни об отсутствии, ни о присутствии, ни о жизни, ни о смерти, ни о виденном, ни о слышанном, ни о любви, ни о времени. Все это уже обрело свою форму. Следуя указанию знака в виде треугольника, я съехал с трассы и поехал к морю. Мимо тянулись однообразные парковки, переполненные раскаленными на солнце машинами. Наконец я заметил уединенную грунтовую дорогу и свернул туда. Дорога вела к небольшой полоске пляжа, не слишком чистой, но почти пустой: лишь несколько человек расстелили там квадраты своих полотенец и расположились на них, нагие и блестящие под палящим солнцем или же наполовину спрятанные под смехотворными дисками маленьких зонтиков; это меня устраивало, и я тоже разделся и зашел в воду. Она была теплая и нежная, и вместо того чтобы стряхнуть с меня сон, этот однообразный зыбкий простор, наполненный мерным оглушительным гулом, еще больше меня усыпил, обволакивая, затягивая мое сонное тело в прихотливую игру своих форм и звуков. Голый, я плыл на спине, волны поддерживали мою голову на плаву, торжественные небеса, проколотые в зените ненасытным тусклым пламенем солнца, слепили глаза, и мне грезилось, что, безмятежный, я размеренно и неторопливо плыву в открытое море, экономно направляя силы на эту инертную, необъятную массу, бесформенную и обманчивую, непрестанно оживляемую безостановочным, но бесстрастным насилием; время от времени моя голова уходила под воду и, закрыв глаза, чтобы их не жгла соль, я утрачивал всякое ощущение пространства, пока не обнаруживал, что покачиваюсь на воде совершенно потерянный; глухая тревога наполняла тяжестью мои члены, которые колыхались, словно водоросли, безвольно и бессильно, каждый сам по себе, не составляя единого целого, — что могло бы придать смысл и направленность моему движению; воздух в моих легких скисал и распирал мне ребра; затем встречные волны, набегая, переворачивали меня обратно лицом к небу, мой округло раскрытый рот захлестывали хлопья пены, и я возобновлял свои мерные движения, прокладывая путь через эту бескрайнюю пустыню. Это продолжалось долго, пока я не услышал громкий звонкий смех молодой женщины и ее голос: «Да нет же, дурак, ты не плывешь, тебе снится, что ты плывешь. Ты плавать-то вообще умеешь?» — «Ну, конечно», — хотел было я возразить, но напрасно открыл глаза: вокруг никого не было.

В тот же день друзья предложили мне отпраздновать мой день рождения; но я не мог вспомнить ни дату, ни хотя бы знак, под которым родился. Уж какой есть: ни печальный, ни веселый, ни открытый, ни погруженный в себя, любопытный ко всему, но ничем не интересующийся; у меня было много знакомых, но я ни к кому не был привязан. Я в этом не виноват; в этом следует винить тех, кто меня воспитал, или мою собственную порочную натуру, или же удар по голове, который я получил туманной осенней ночью на высокой мрачной горе.

Едва вернувшись в город, я встретил одного знакомого. Одетый в светлый, сияющий на солнце костюм, он спускался по большой лестнице, которой заканчивалась пустая прямоугольная эспланада; чтобы получше его разглядеть, я поднес руку к глазам, он рассмеялся, обнажая два ровных ряда маленьких блестящих зубов между губами цвета граната, и, вытянув руку, взял меня за плечо: «Ты меня не узнаешь? А ведь мы с тобой старые друзья». Он принялся со мной непринужденно болтать, обо всем и ни о чем. Это было несколько неожиданно: я думал, он умер много лет назад. «Вовсе нет! Насколько мне известно, во всяком случае». Некоторое время мы еще поболтали, стоя на ступеньках; он все еще по-дружески держал меня за плечо, его глаза смеялись. Я тоже смеялся, затем я пожал ему руку и отправился к себе.

Отворяя дверь, я увидел себя в зеркале, большом круглом зеркале, прислоненном к стене и отражающем горизонтальный прямоугольник полосатого матраса на полу и вертикальный прямоугольник открытой двери, красной снаружи и белой изнутри. Безмятежно улыбающаяся фигура в зеркале, обрамленная дверной коробкой, смотрела прямо на меня; она показалась мне весьма красивой, но красота эта ускользала, оставаясь неопределенной, расплывчатой. Вечерело, и я нажал на выключатель: голая лампочка, висящая прямо над матрасом, вспыхнула ярким, резким светом, удваивая себя в круглом зеркале. Я купил это рябое зеркало в пятнах патины в комиссионном магазине, и оно мне ужасно нравилось. У него был дефект, который я, видимо, не заметил; через некоторое время от его края протянулась трещина; затем еще одна бородзка отделилась от первой, образуя в основании зеркала V наподобие женского лобка; и наконец, это V пересекла длинная горизонтальная линия. Зеркало бесстрастно сверлило меня мрачным глазом немого циклопа. Иногда я клал его плашмя на матрас и, опираясь на руки, опускался на корточки у самого края; в зависимости от выбранного угла я видел либо свои удивительно абстрактные, очень далекие черты, либо только висящую на потолке лампочку, либо ничего — ничего вообще, как если бы это было не зеркало, но зияющая дыра, вырезанная в моей постели, светящаяся и чуть фиолетовая, куда я мог бы ухнуть вниз головой и пропасть навсегда. Порой же я надевал женское белье — чулки, изысканные черные кружевные трусики, лифчик с мягкими чашечками, а иногда еще изящное платье, и долго рассматривал эту красивую женственную фигуру, породистую, элегантную, с изящной рельефной мускулатурой и белой кожей, под которой змеились толстые, наполненные кровью вены, теряя в этом образе всякое представление о времени и месте, о самом себе и своих мыслях. Меня завораживало, что нескольких тряпок, наспех купленных в супермаркете, было достаточно, чтобы сотворить женщину, образ самой настоящей женщины, — это было колдовство, магия чистой воды. Ничто не могло разрушить это счастье. Но как-то раз со мной случилась странная вещь — ребенок в углу комнаты тихо, но отчетливо произнес: «Тебе не следует это делать». Я не знал, ни кто он, ни что он там делает, но благожелательно ему ответил: «И почему же?» — «Мне бы не хотелось, чтобы ты это делал». Я смотрел на него с ласковой улыбкой. В зеркальном диске тонкая кружевная паутина подчеркивала изогнутый таз отражающейся фигуры и скрывалась между ее ягодиц; ниже еще одна лента опоясывала ее бедро. Я продолжал смотреть на упрямо застывшего в своем углу светловолосого ребенка, который прижимал к бедрам стиснутые кулаки; наконец, не отводя от него глаз, я медленно протянул руку к выключателю, нажал, и всё — ребенок, женственная фигура, прямоугольники и круги, — растворилось в темноте.