роде, где шел какой-то праздник. На улицах царило радостное оживление благодаря веселой, перевозбужденной толпе, ошалевшей как от беззаботности, обычной для этих нескольких дней, так и от солнца, алкоголя, смеха и беспорядочного столкновения тел. Мы гуляли без какой-либо цели; когда нас одолевала жажда, мы пили прохладное вино, стоя прямо на улице или же теснясь на переполненных террасах. Под вечер мой приятель объявил; «Пошли посмотрим бой быков». Но для этого мне была нужна сигара, и я зашел в первую попавшуюся табачную лавку, где продавец буркнул: «Сигару? Хорошо, но какую? Что вы предпочитаете?» — «На ваше усмотрение, главное, чтобы ее хватило на шесть быков». Зрители теснились на каменных уступах вокруг арены; внизу был круг — бледный диск с красной каймой, ограждением из ярко окрашенных досок. Ничто не могло нарушить порядок, царивший на нем, ни крики, ни жестикуляция толпы, ни звуки фанфар, ни то, как — одновременно размеренно и стремительно — сменяли друг друга фигуры, которые образовывали мужчины в искрящихся костюмах вокруг быка, могучего черного монстра, чья мощь била через край и которого тем не менее быстро приканчивали. Когда мулы выволакивали труп, кровь оставляла на песке длинную красную запятую; мужчины тут же устремлялись туда с граблями и стирали ее, чтобы ничего не портило эту безмятежную поверхность, служившую триумфу и славе быкоубийцы. Меня завораживали движения, вызывавшие оглушительные овации или гул неодобрения, мое внимание в равной мере приковывали и длинный тлеющий конец сигары, и рог животного, исчезающий и вновь появляющийся среди волнистых складок розовых и желтых плащей. Из недр арены появился уже пятый бык. Человек, который должен был его убить, славился своим талантом, чистотой стиля и движений. Когда бык, встревоженный и растерянный, останавливался, тяжело дыша, он начинал подманивать его издалека, почти что с другой стороны круга, затем приближался маленькими дробными шажками, собранный и напряженный, голосом и жестами побуждая зверя броситься, что тот всегда в конце концов и делал; тогда, неподвижный, сдвинув ноги вместе и горделиво выпятив грудь, человек заставлял быка плавно обогнуть его кругом, как морское течение огибает камень. Мне, разумеется, объяснили правила игры: матадор вовсе не был обязан стоять на месте, подставлять живот или зад рогам, которые иногда оказывались так близко, что задевали позолоту на костюме; то был вопрос этикета, который в этом деле превыше всего; возможные ранение или смерть не принимались в расчет. Матадор как раз готовился убить быка; привстав на носки и повернувшись в профиль, он целился длинной изогнутой шпагой ему в загривок, прямо между рогов обессиленного зверя, проигравшего, но все еще полного ярости; выставив перед собой левую руку, обмотанную куском красной ткани, человек бросился вперед и спустя мгновение уже болтался на рогах, — бескостная марионетка, тряпичная кукла, гротескный в своем красивом позолоченном костюме, — словно ему предстояло остаться на них навсегда, между тем как его помощники устремились вперед, напрасно крича и размахивая своими плащами. Наконец он упал на землю, одни отгоняли быка, другие хотели унести раненого. «Пустяки, — как будто сказал он, поднимаясь и вновь принимая шпагу, которую ему протянули, — это пустяки». Он снова встал лицом к быку. Его лицо, руки, сияющий, словно солнце, костюм были покрыты кровью; изогнувшись и повернувшись к нам в профиль, он кончиками пальцев держал на весу шпагу, которая образовывала с его рукой правильный треугольник, как если бы он хотел поприветствовать соперника; он смотрел на быка черными округлившимися глазами, где не было никакой другой мысли, кроме как о совершенстве движения, которое ему предстояло повторить; глазами, сверлившими зверя, которого ему предстояло убить, — как если бы это было зеркало. Затем он сделал молниеносный выпад и сразу же повернулся спиной к быку, который закачался, втянутый в балет плащей, брошенных ему под нос, со шпагой, погруженной ему в загривок по самую гарду. Мужчина уже шел не оборачиваясь к красному барьеру, между тем как животное позади него тяжело рухнуло, задрав все четыре конечности к небу.
Вечером я зашел в винный погребок; в глубине на сцене мужчины в черном сидели на простых деревянных стульях и, уперев ноги в пол, играли музыку. Это было очень красиво, но, по правде говоря, особенное удовольствие мне доставлял висевший за ними занавес, длинный складчатый занавес из бордового бархата, на который падал яркий свет. Мне протянули напиток, тоже красного цвета, в высоком, прямом бокале, не знаю точно какой, возможно вино; я сидел за маленьким круглым столиком вместе с еще несколькими людьми, не знаю точно с кем; должно быть, среди них был и мой приятель, но, может быть, и нет. Через некоторое время на сцену вышли несколько девушек в длинных черных платьях, украшенных крупными красными горошинами, словно кровавыми лунами, усеявшими ночной небосклон. Они танцевали, совершая резкие движения, но эта резкость была странным образом плавной; они образовывали квадраты, круги, затем снова их разбивали; когда они кружились, держась гордо и прямо, их просторные юбки раздувались вокруг их тонких мускулистых ног, образуя большие зыбкие окружности, подобные тому кругу, который описывает плащом у себя за спиной надменный матадор, заканчивающий серию взмахов, чтобы поставить быка на колени. Они выделялись на фоне красного занавеса, словно тени, они кружились, стуча каблуками, обозначая свое присутствие скорее ритмичными звуками и фигурами, которые они выделывали, — фигурами статичными, составленными вместе почти случайно, подобно несвязным взмахам плаща, которые делает новичок, еще не уверенный в своем животном, — чем своими телами, скрытыми под платьями с лунами; только следы пота, которые были заметны у них под мышками, когда они поднимали руки, изгибая запястья и щелкая пальцами, напоминали об их материальности. Я постепенно пьянел, испытывая эйфорию от опьянения, отдавая себе при этом отчет, что, подобно движениям матадора в центре красной окружности арены, подобно движениям танцовщиц на прямоугольнике сцены, это тоже своего рода причащение, шаг вовне, исподволь открывающий путь в мир смерти и показывающий тому, кто на него ступает, что он всегда одной ногой был там. Я вернулся на арену; красный барьер, чью огромную дугу пересекала по диагонали линия тени, блестел под пылающим диском солнца. Однако круги сменялись один за другим; поскольку, фокусируя свой взгляд на том, который был образован ареной, я в конечном счете обнаруживал себя не лицом к лицу с быком и его рогом, а с самим собой, своим бледным, растерянным лицом, отраженным матовым кругом зеркала в моей комнате; и плоть, протыкаемая рогом, нашедшим мышечный треугольник бедра незадачливого матадора, — почти случайно и также точно, как иной раз я сцеплялся с нежным и уязвимым треугольником девушки, с которой меня сводил случай, — в каком-то смысле ничуть не отличалась от моей, обнаженной, не защищенной ни смехотворным кружевным бельем, ни световым одеянием матадора, сияющим и суверенным, а разве только желанием, не знающим границ, порхающим туда-сюда подобно развеваемой ветром мулете, кровавой тряпке, нелепой и неуловимой, соединяющей все эти формы в одном невозможном жесте, только чтобы разделить их навсегда.
Растянувшись на матрасе, я проводил долгие праздные часы в своей комнате, с задернутыми занавесками, но с открытой стеклянной дверью, которая позволяла ветерку овевать мою обнаженную кожу. Повернув голову к стене, я ощущал присутствие круглого зеркала; оно больше не отражало мое тело, его круг заполняли темные сморщенные складки занавески, неустанно колеблемые ветром. Когда мне приспичивало по нужде, я вставал. Меня притягивала вода, расстилавшаяся вдалеке за моими окнами; внезапно я почувствовал к ней безрассудное, безудержное влечение, но в этом влечении не было ни терпения, которое требовалось, чтобы вновь покинуть город, ни мужества, чтобы лицом к лицу встретиться с толпами, шумом и грязью пляжей, раскинувшихся у подножья улиц. Но немного поодаль, на невысокой горе находилось решение — бассейн, куда можно было добраться на метро. На одной из станций в вагон зашла молодая пара; они уселись рядом со мной — сначала парень, а следом, к нему на колени, опершись спиной ему на грудь, девушка. На ней были белые шорты-комбинезон, и она с жадностью уплетала банан; я заметил веснушки на ее лице, повернутом ко мне в профиль, она казалась довольно обычной, но живой и смешливой. Его мне не было видно: он поглаживал рукой живот своей подружки и при каждом движении задевал и щекотал мою руку своей волосатой рукой, как если бы мы все трое принимали участие в этом проявлении чувств, как если бы они, не сговариваясь, хотели принять меня в свою компанию, я же был в восторге от этого и чувствовал к ним благодарность за это дружеское соседство. Девушка доела банан; на следующей остановке она выскочила из вагона, чтобы выбросить шкурку, тут же, смеясь, вернулась назад и опять забралась на колени к парню, который возобновил свои действия. Они отражались в прямоугольнике окна напротив, и я наблюдал за девушкой, которая, счастливая, развалилась в объятиях своего мужчины, откинувшись на него всем своим весом. Добравшись до бассейна, большого голубого квадрата под открытым небом высоко над городом, я весело прыгнул в чистую прохладную воду; плавая или отдыхая и держась за бортик, я окидывал взглядом панораму домов внизу, груду кубиков, сваленных как попало неуклюжим ребенком, или же, перевернувшись на спину, растворялся в необъятном дрожащем куполе неба. Вокруг меня гулко звучали смех, крики радости, шум воды; обнаженные тела блестели на солнце; поодаль, в другом бассейне, дети лихо и грациозно совершали акробатические прыжки с вышек разной высоты. Они ныряли всегда по несколько человек сразу, девочки с девочками, мальчики с мальчиками; меня восхищала их отвага; я никогда не был способен на такие красивые, точные, смелые движения. Выйдя из воды, я сел, еще мокрый, за маленький круглый столик и заказал бокал лаймового сорбета. Обсыхая под солнцем, я смаковал лед и смотрел, как ныряют дети. Д