Я шел в магазин и увидел, как папа тащит маленького сына на санках по тротуару. Снега толком не осталось (выпал, испугался и умер), но коли уж собрались на прогулку, надо тащиться к горке. Санки какой-то старой, еще советской модели. Возможно, папа и сам когда-то катался на них. Или на авито купил. Сейчас многие охотятся на атрибуты своего детства. Я, к примеру, недавно нашел пластинку «Али-Баба и сорок разбойников». Конечно, денег ему хватило бы и на новый снегокат или на навороченные ледянки (хотя что вообще может быть навороченного в ледянках, этом самом простом и древнем способе съезда с возвышенности?). Но что-то сберегло эти санки. Наверное, хранились много лет привязанные к балкону с внешней стороны. Или на площадке перед входной дверью. Или на антресолях в коридоре. Эти санки — улика прошлого. Такое не выбрасывают. Это как захватить с собой из сна какую-нибудь вещь — страницу из книги, песок с пляжа, обрывок облака. И любоваться этим всем наяву, пока не исчахнет в нашей атмосфере.
Помню, в моем детстве санки делились на две партии: с продольными планками и с поперечными. Лихачи отвинчивали металлические спинки. Говорили, что спинка значительно ухудшает аэродинамические характеристики болида. Тихоходы, наоборот, подкладывали к спинке подушку, вручали поводья родителям, и те тягали обоз на горку, тащили его до подъезда. Ленивые, сонные души. Помню, какой скрежет поднимался, когда санки съезжали с заснеженной дороги на асфальт, под которым пролегала теплотрасса, а потом опять бесшумно катили по снегу.
У моих санок были продольные планки желто-синего цвета. Спинку я не откручивал — ее украли, пока санки на привязи ожидали моего возвращения из булочной. На них я садился в позе скульптуры Русалочки из порта в Копенгагене. Спускался быстро и умел неплохо маневрировать. Но все-таки моих санок уже давно нет. Где-то они сейчас? На какой свалке истлели? Какие костры истопили?
Сосед в автобусе продолжает. «А вот вы тут газировку из баночек попиваете, да? А циферку не замечали на баночке? Нет? Ноль Запятая Тридцать Три! Ничего число не напоминает? То-то же! Это цифра отчуждения приспешников Люцифера от ангельского воинства! Именно столько их, предателей, было — треть! А вы пейте свою американскую водичку, пейте…»
0,33… Есть такое психическое отклонение, которое называется апофения. Это когда человек, при желании, может обнаружить взаимосвязь всего со всем: счет футбольного матча — тайное послание священной ложи Биробиджана, узор на обоях — карта с указанием, где искать библиотеку Ивана Грозного, цена на творог — номер машины, в которой ехал Кеннеди перед убийством. Ну и т. д.
Но ведь цифры — это и правда одно из самых загадочных открытий человека. Точно ли открытие? Или все-таки изобретение? Может быть, цифры — это тот остов, скелет, по которому будет воскрешен мир, когда придет час?
Игра чисел и случайна, и закономерна одновременно. Например, на днях театры обязали снизить количество зрителей на спектаклях до 25 %. Почему не 10 %? Не 35 %? Артисты, режиссеры, директора в ужасе. Дело тут даже не в огромных убытках (репертуарный театр вообще предприятие неприбыльное), а в том, что спектакли теряют свой смысл: обмен энергией между сценой и зрителем исчезает. Актеры — натуры нервные, неуравновешенные. Начинают пить, буянить, чудить. Словом, все чаще срываются.
Приятель рассказывал, у них в театре на днях был случай. Давали «Пиквикский клуб». Сцена суда подошла к концу, и присяжные потянулись за кулисы. Последний актер задержался, вышел на авансцену и, разведя руками, обратился к залу: «А от меня сегодня ушла жена». Поджал губы и громко заплакал. Зрители ему долго аплодировали. Его решили не увольнять. Ограничились строгим выговором. В другом театре труппа устроила сбор, и было решено играть спектакли только на 25 %: сократить число реплик, снизить подачу и громкость речи, убрать побочные линии в пьесах (оставить только самое важное), приглушить на три четверти свет и музыку. И вместо поклонов сдержано кивать. В другом театре, рассказывают, сошел с ума вахтер. Забаррикадировал все входы, взял связку ключей от помещений и отправился в подвал ждать конца света. Пришлось вызывать полицию и врачей. Впрочем, тут мало чего удивительного. Каждый вахтер в России — святой Петр. Каждый день русского человека — преддверие страшного суда.
Погода в ноябре меняется так часто и скоро, как будто ребенок вертит в руках волшебный граненый камень. Сейчас светит солнце, через пятнадцать минут начнется дождь. А еще через полчаса пойдет снег, как-то некстати, как в театре бывает: во время действия посыплется вдруг сверху белое конфетти совсем из другого спектакля. Вот, кстати, Пушкин. Лучшее и любимое о ноябре.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливый караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.
Маленькое чудо на Покровке
22 декабря 2020
Недавно наткнулся на стихотворение японского поэта Накахары Тюя.
Хмельной ночлег.
Утро. Светит опостылевшее солнце.
Дует ветер.
Тысячи ангелов в баскетбол играют.
Я глаза протираю. Тоскливое похмелье.
Ненужная жаровня покрыта белесым пеплом.
Утро. Светит опостылевшее солнце.
Дует ветер.
Тысячи ангелов в баскетбол играют.
Ангелы, играющие в баскетбол. Сновидение, абсурд и еще что-то, чему не подберу названия. Пожалуй, это лучшая аллегория ко всему 2020 году. Те, кому предписано охранять нас от бед, нести круглосуточную вахту, следуя по пятам, чуть справа, развлекаются с похмелья в небесном спортзале. А нам внизу только и остается что слушать оглушающий стук мяча о паркет (из какого интересно дерева выложен паркет в раю? Пусть будет из ливанского кедра. Да. Тот самый, из которого Ной смастерил ковчег).
Вяло листаю социальные сети. Новостная лента все больше напоминает ленту траурную. Пользователи уходят. Далекие, близкие. Вот, например, пару месяцев назад прочитал у одного приятеля, с которым учился в ГИТИСе, что не стало Аллы Николаевны. Она работала буфетчицей в ГИТИСовском кафе «Анчар». У Аллы была напарница Людмила, тоже Николаевна, очень на нее похожая. Обе носили одинаковые гофрированные наколки на голове, красили ногти одним цветом, одинаково стриглись. Они были как бы наглядным комментарием к песням Пугачевой. Одновременно и слушательницами ее песен, и их же героинями. Даже так: если бы у Пугачевой был герб, то по бокам от медальона я поместил бы наших буфетчиц Николаевн. Одна держит вилку с сосиской наотмашь. Другая изящно протягивает ладонь со сдачей. Так они и стояли за прилавком, как будто соединенные невидимым вишневым черенком.
Все четыре года учебы, каждый день я встречал их в буфете. ГИТИС я давно закончил и о буфетчицах, кажется, с тех пор ни разу не вспоминал. Я поставил грустный лайк под постом приятеля и решил не уточнять детали произошедшего. Знаете, бывает, что уходят далекие, малознакомые люди, но все равно ощущаешь к их судьбе особую, что ли, сопричастность. Нет, на похороны не идешь, родственникам не помогаешь. В их жизни ты никакого участия не принимал, тремя словами в день в лучшем случае перекидывались. А все равно замедляешь на улице шаг или проезжаешь нужную остановку. Но ничего такого по отношению к Алле Николаевне я не чувствовал. И именно из-за этой недостачи и было особенно грустно.
Я так и не понял, от чего она умерла. Должно быть, ковид. Я представил ее хождения по больницам, тесты, ИВЛ, статистика. Занавешенные зеркала и всю остальную муторную атрибутику русского траура. Представил ее подругу Людмилу. Что она? Где она и как? Как Людмила смогла работать дальше? И смогла ли? Или ей представили новую напарницу, и она к ней скоро привыкла, а Аллу вспоминала пару раз в месяц? Или ее случайно настигало какое-нибудь незначительное воспоминание, когда она ехала в метро. И пассажиры отрывались от гаджетов, бросали взгляд на плачущую тетку и снова таращились в экраны. Или успевали заснять ее и выложить в сторис, чтобы развлечь горстку подписчиков.
И вот бывает (что это за алгоритм, как вычислить его закон, силу воздействия и прочее?), так вот бывает, что достаточно подумать один раз за долгое время о каком-то человеке из позапрошлой жизни, как вдруг, каким-то дуновением из зазеркалья, неверным окликом получишь о нем весточку или даже встретишь его самого в самом неожиданном месте. Так случилось с Людмилой Николаевной.
Я зашел на днях в магазин на Покровке (как известно, Покровка — сокровенный нерв столицы. Московская улица, первая легализовавшая свободный оборот сверхъестественного). Захожу и вижу за прилавком Людмилу: жилетка, фирменный козырек, на лице защитный экран (в маске, может быть, и не приметил бы). Преддверие старости. Мандарины не пробились по штрихкоду. Она ввела номер, не заглядывая в прейскурант. Знает наизусть.
— А вы меня не помните, Людмила Николаевна?
— Масочку с перчаточками наденьте, пожалуйста. Нет, не помню. В ГИТИСе, наверное, учились?
— Да, точно. Это давно было. Очень рад вас встретить, — я как-то даже разволновался, долго возился с маской и перчатками.
— Я сама в ГИТИСе сто лет уже не работаю. Тут тоже парень один недавно заходил, из ваших, узнал меня.
Она мне говорит про какого-то парня, а я думаю: надо все-таки про подругу что-то спросить или что-то сказать? Какое-то человеческое слово из себя выдавить. Или не надо? Да и зачем? И почему я решил, что она знает, что случилось с Аллой? Может, они давным-давно перессорились и удалили номера?
— Простите, а у вас только одна касса работает? — сзади меня уже выросла очередь. Людмила кричит в дверь подсобки:
— Девочки, на кассу подойдите кто-нибудь.
Я укладываю продукты в пакет и иду на выход. Напоследок оборачиваюсь. И окаменеваю. За второй кассой, дожевывая какую-то булку, стоит Алла. Та самая. Из ГИТИСа. С теми же синими тенями вокруг глаз, с той же стрижкой, как у Мартина Гора из группы Депеш Мод. Даже, кажется, с теми же круглыми позолоченными сережками. Раздраженная, усталая, постаревшая, в строгом соответствии с количеством прошедших лет, но вполне себе убедительная и живая Алла Николаевна. И вот она пробивает кому-то йогурт, как-то наивно, добросердечно не предполагая ничего ни о посте моего знакомого в социальных сетях, ни о том, что я успел сочинить в своей голове про нее. Ни о чем. И пока охранник помогал мне собирать обратно в пакет рассыпанные мандарины, я думал.