Или, например, Ольга Валерьевна, учительница географии. Помню свое удивление, когда я глядел на то, как она водит мелом по доске: жил себе какой-нибудь трилобит сотни миллионов лет назад, имел свою небогатую, но все-таки биографию. Питался скудным океаническим пайком и вполне был этим доволен; по-своему любил свою трилобитиху — скорой, но яркой любовью. А потом через круговорот зодиакальных эр, через апокалипсисы цивилизаций он вдруг обнаружил себя в московской средней школе, в кабинете географии, на доске; маленькой известковой точкой в какой-нибудь букве А. Ольга Валерьевна напишет фразу, потом сотрет ее тряпкой. И так, спустя миллионы лет, трилобит внес свою лепту в мое образование. Знал бы он, что его ракушка обратится со временем в интеллектуальный капитал, он бы крепко задумался и на всю жизнь остался печальным.
Кстати, о капитализме. Мое первое представление о капитале в 90-е — это вкладыши (это были такие фантики, которые прилагались к жвачкам). Их коллекционировали, их воровали, за них дрались. Но, главное, на них играли. Игра была элементарной. Усевшись в круг на полу в рекреации школы (РЕКРЕАЦИЯ!!!), каждый участник протягивал в общую стопку по три-четыре вкладыша картинкой вниз. Потом скидывались на камень-ножницы, кто играет первый. Задачей было так хлопнуть ладонью по стопке, чтобы как можно больше вкладышей перевернулись лицевой стороной (именно они и считались выигранными). Стоимость вкладышей сильно варьировалась. Машины из жвачки Turbo были самыми дорогими. Ниже в иерархии стояли роботы-трансформеры Grendizer, потом шли какие-то советы влюбленным от Love is, ну и в основании пирамиды валялись девальвированные Дональдаки и Тип-топы.
В нашей школе скоро образовался свой олигархат. Вкладышные активы обменивали на бирже за спортзалом. Или продавали. Например, за сорок крутых вкладышей можно было купить целый глазированный сырок. По школе ходил слух, что какой-то безумец в балахоне ONYX меняет пятьсот вкладышей на картриджи для приставки «Денди». Но я этим слухам не верил. Одного из тогдашних нуворишей я недавно увидел на билборде. Стал депутатом, участвует в выборах.
В детстве я думал, что каждое утро на небо восходит новое солнце. Я долго не верил, когда меня убеждали, что это не так, потому что есть знание школы, которое нужно для того, чтобы нас между собой уравнять, и есть твое субъективное знание, которое, несмотря на свою абсурдность, отличает тебя от других. Я вырос в учительской среде. Моя бабушка, преподавательница французского, ни разу за всю жизнь не покинув пределы СССР, знала Париж лучше многих парижан. По открыткам, романам, снам. Она могла водить по нему экскурсии с закрытыми глазами. Ее город воображаемый, не эмпирический, но лично для меня еще более живой, чем «настоящий» Париж.
О взаимосвязи знания и воображения Борхес пишет в эссе «Сон Колриджа»: «Монгольский император Кубла-хан в XIII веке видит во сне дворец и затем строит его согласно своему видению; в XVIII веке английский поэт Колридж, который не мог знать, что это сооружение порождено сном, видит во сне поэму об этом дворце. Если с этой симметричностью, воздействующей на души спящих людей и охватывающей континенты и века, сопоставить всяческие вознесения, воскресения и явления, описанные в священных книгах, то последние, на мой взгляд, ничего — или очень немного — стоят».
Мои самые важные воспоминания о школе не имеют отношения к самой учебе. Главное, что происходило со мной в эти годы, как бы вынесено на тетрадные поля (которые придумали в Средневековье, чтобы крысы, объедая бумагу, не задевали текст). К слову, кто-то подсчитал, что средневековый крестьянин за всю жизнь получал столько информации, сколько мы сейчас получаем за один день. Зачем она нам нужна? Иногда о человеке больше говорят отметки его роста на старом дверном косяке.
Вопреки
08 февраля 2024
Москва. Коммунальная квартира в доме по Вознесенскому переулку. За столом, накрытом кружевной скатертью с архипелагом чернильных клякс у края, сидят четверо, не считая кота Фрица. Первый — мужчина лет тридцати с лишним. Он в очках, при усах и с пунцовым носом, как будто на нем дурацкая карнавальная маска, и он курит одну за одной (пусть это будут, например, папиросы «Казбек»). Другой помладше, но уже с эпиграфом к облысению на макушке, на плечи накинут пиджак. Он без остановки размешивает сахар в стакане с чаем, который, правда, давно остыл, и ложечка брякает о подстаканник. Это создает в комнате какой-то особый, купейный уют. Он нахмурен и сосредоточен, словно ждет сигнала к наступлению. Третий — парень лет восемнадцати, похож на цыгана из «Неуловимых мстителей», которые, правда, к тому времени еще не были сняты. И последний из них — совсем мальчик, ему лет десять. По школьным стандартам того времени голова его за исключением чубчика обрита и увенчана тюбетейкой. Он сидит на стуле, подложив под себя ногу, и пытается делать уроки. Этот мальчик — мой будущий отец. Остальные трое — мои дяди, его родные братья. Их внимание приковано к радиоприемнику на столе под абажуром, словно к дрессировщику на арене цирка в световом пятне. Продираясь сквозь транзисторные шумы и помехи, звучит голос Николая Озерова: Аничкин на Кесарева, снова Аничкин. Длинная передача на Царева. Спартаковцы не успевают за скоростью спортсменов в бело-голубой форме. Как тут не вспомнить классика: «В разговор вмешалась мама: / Эти ноги у „Динамо“. / Очень жаль, что наш „Спартак“ / Не догонит их никак!» Никак не догонит «Спартак» сегодняшних динамовцев. Царев делает длинный диагональный пас на правый фланг, удар и ГОООООЛ!!! Аркадий Николаев не промахивается! Молодой вратарь Маслаченко бессилен выручить свою команду, 0:1 в пользу «Динамо».
Следующая сцена представляется мне как бы в рапиде. Под потолок медленно взлетают очки, тюбетейка, папиросы «Казбек», спички, ложки, тетрадь, пенал, ошалевший кот Фриц, бутсы, перчатки, бело-синие шарфы, Лев Яшин намертво ловит награду в виде статуэтки «Золотого мяча», тут же Кевин Кураньи с безумным выражением готовится пробить через себя и, наконец, разлетаются в разные стороны трофеи СССР, России и даже Кубок Лиги чемпионов за какой-нибудь, допустим, 2028 год наращивает обороты в воздухе… Затем пленка как по щелчку ускоряется, и весь этот пестрый ассортимент сваливается на пол (за исключением кота Фрица, зацепившегося за люстру). Братья собираются в круг и совершают ритуальный победный танец «Динамо» — что-то среднее между греческим сиртаки и популярным танцем из сериала «Слово пацана».
После окончания матча отец возьмет листок бумаги, окунет ручку в пузырек и напишет: «Московские динамовцы чемпионы СССР по футболу 1963 г.». И чернильный архипелаг на скатерти увеличится еще на два островка. Эта записка до сих пор жива и хранится среди наших главных семейных реликвий наряду с молочными зубами, похоронкой деда (на самом деле ложной, он оказался только тяжело ранен), собственно, осколком, извлеченным из деда, и почему-то царским рублем.
Футбол, как известно, самая важная из всех самых неважных вещей на свете. Так и жизнь нашей семьи не была сосредоточена вокруг футбола, но без футбола, как без щепотки острой приправы, вкус этой жизни был бы пресен. Так, например, один из папиных братьев, Яков, назвал сына Левой. И только для того, чтобы, если кто вдруг спросит «Чей Лев?», гордо ответить: «Лев Яшин». Так и я, когда был подростком, стал слушать Depeche Mode, только потому что мне была очевидна мистическая связь заглавных букв ДМ с аббревиатурой «Динамо Москва». Вообще слух динамовца особенно чуток ко всякого рода таинственным совпадениям и рифмам. Например, когда я ребенком в первый раз смотрел «Три мушкетера», цвета, в которые были одеты смелые и благородные мушкетеры, были как бы предопределены. Мушкетеры носили синее, потому что, само собой, болели за «Динамо». Что тут непонятного? И, следовательно, злые гвардейцы были одеты в красное, потому что неизбежно болели за «Спартак». И уж, разумеется, мне не надо было объяснять, что эфес шпаги, к которой прикасается д’Артаньян во время клятвы, повторял изгибы фирменной динамовской буквы Д. Все логично.
Но для меня «Три мушкетера» по сути были фильмом об истории отношений «Динамо» и милиции. В конце концов, кем, с некоторыми оговорками, были мушкетеры, как не сотрудниками правоохранительных органов? С тех самых пор я, как болельщик «Динамо», сохранил некоторое бесстрашие и даже развязность в общении с людьми в форме. Они же свои. Я же фильм про них смотрел, как они в Париже порядок наводили. Подспудно каждый динамовец ожидает от полицейского какой-то, что ли, корпоративной солидарности и, следовательно, снисходительности. Когда меня однажды, еще студентом, забрали с улицы в отделение за распитие пива, я на полном серьезе заявил: «Эх, вы, а еще динамовец». Милиционер посмотрел на меня устало, как Якубович, которому снова дарят банку огурцов в музей «Поля чудес», и произнес: «Во-впервых (так и сказал: во-впервых), я вообще за „Локомотив“ болею. Во-вторых, ты мне зубы не заговаривай». В результате отпустили меня только потому, что признали во мне актера эпизода из сериала «Не родись красивой». А на что я рассчитывал? Ведь, согласитесь, было бы странно болельщику того же «Локомотива» ожидать, что ему в поездах будут бесплатно раздавать чай, или болельщику ЦСКА испытывать к себе особую любовь лошадей?
Есть клубы, никогда звезд с неба не хватавшие. Их надежды скромны — оторваться ненадолго от земли, трепеща своими пингвиньими крылышками: обыграть пару-тройку фаворитов и снова бухнуться вниз в полном соответствии с законами футбольной физики. Есть мастодонты и тираннозавры. Те, кто десятилетиями на вершине клубной пищевой цепочки. Болеть за них — одно удовольствие. Бывают периоды упадка, но они только тешат их болельщиков, дают иллюзию, будто и у них все как у людей, есть о чем переживать, тревожиться. Но про себя-то они прекрасно знают, что даже самые чувствительные проигрыши — это случайность, короткий кризис, за которым последует неминуемый взлет. Но есть боление совсем другого рода. Боление экзистенциального мужества, когда зубы стиснуты, кулаки в карманах сжаты. Взгляд на уровне горизонта: это боление тех, кто ожидает лучшего, но всегда готов к худшему. Боление изгнанных из рая, но чающих возвращение. Не таков ли удел болельщика «Динамо»? Карусель тренеров, мельтешня составов, круговерть начальства вырабатывают у преданного динамовца в первую очередь концентрацию. Нас так просто не сбить с курса. Поэтому школа истинного Динамовца — это школа самурая. Мы знаем цену победе и никогда не приходим в отчаяние от поражения. Ну то есть почти никогда. «Динамо» учит нас не поддаваться отчаянию, держаться за самый краешек выступа, за тоненький волосок, зацепиться за надежду той крохотной петелькой в заглавной букве Д и повиснуть на ней вопреки счету на табло, даже после удара в гонг на 85-й минуте, даже после финального свистка. Да, бывает и такое. Игра закончилась. Закончилась не в нашу пользу, но чудесным образом с