- Почему? - удивился Хонин.
- Я сам выиграю. Или сам проиграю. Честно.
- "Честно"! - передразнил Сережка. - Ты будешь честно, а у них уже список чемпионов заранее составлен.
- Это их дела, - ответил Булеев. - А я отвечаю за себя.
- И правильно, - поддержала Оля Елисеева с набитым ртом. - Иначе не интересно.
- Сам добежишь - хорошо. А если Дюк тебя подстрахует, что плохого? выдвинул свою мысль осторожный Хонин. - Я считаю, надо работать с подстраховкой.
- Без риска мне не интересно, - объяснил Булеев. - Я без риска просто не побегу.
- Это ты сейчас такой, - заметил Сережка Кискачи. - А подожди, укатают сивку крутые горки.
- Когда укатают, тогда и укатают, - подытожил Булеев. - Но не с этого же начинать.
- Правильно! - обрадовался Дюк.
Он был рад вдвойне: за Булеева, выбравшего такую принципиальную жизненную позицию, и за себя самого.
Иначе ему пришлось бы подготавливать победу. Ехать к судье. И еще неизвестно, что за человек оказался бы этот судья и что он потребовал бы с Дюка. Может, запросил бы, как Мефистофель, его молодую душу. Хотя какая от нее польза...
- Дело твое, - обиделась Светлана. - Я же не за себя стараюсь.
- А что Дюк должен сделать? - спросила Мареева.
- Ничего! - ответила Кияшко.
Мареева пожала плечами, она ничего не могла понять - отчасти из-за того, что все ее умственные и волевые усилия были направлены на то, чтобы не съесть ни одного пирожного и сократить себя в пространстве еще на одну дырку.
Дюк заметил: бывают такие ситуации, когда все знают, а один человек не знает. И это нормально. Например, муж тети Зины, Ларискин папаша, гуляет с молодой. Весь дом об этом знает, а тетя Зина нет.
- Пойдемте танцевать! - предложила неуклюжая Оля Елисеева и первая вскочила из-за стола.
Все переместились в комнату, включили Кияшкин маг и стали втаптывать ковер в паркет.
Танец был всеобщим, и Дюк замечательно в него вписывался. Он делал движения ногами, будто давил пятками бесчисленные окурки. Ему было весело и отважно.
Кискачи чем-то рассмешил Олю Елисееву, и она, не устояв от хохота, плюхнулась на диван всеми имеющимися килограммами. Ножка хрустнула, диван накренился. Все засмеялись. Дюк присел на корточки, исследовал ножку, - она обломилась по всему основанию, и теперь уже ничего поправить нельзя. И как выходить из положения - непонятно.
Он взял в своей комнате стопку "Иностранок" и "Новых миров", подсунул под диван вместо ножки. Бедность обстановки из тайной стала явной.
Кассетный магнитофон продолжал греметь ансамблем "Чингисхан". Неуклюжий Хонин вошел в раж и сбил головой подвеску, висящую на люстре. Подвеска упала прямо в фужер, который Сережка держал в руках. Все заржали. Дюк заметил, что природа смешного - в нарушении принципа "как должно". Например, подвеска должна быть на люстре, а не в фужере. А в фужере должно быть вино, а не подвеска. Все засмеялись, потому что нарушился принцип "как должно" и потому что у всех замечательное настроение, созданное вином и ощущением бесконтрольности, а это почти свобода. И поломанный диван - одно из проявлений свободы.
Фужер треснул, издав прощальный хрустальный стон. Дюк забрал его из Сережиных рук, вынес на кухню и поглядел, как можно поправить трещину. Но поправить было нельзя, можно только скрыть следы преступления.
Фужер был подарен маме на свадьбу шестнадцать лет назад. С тех пор из двенадцати осталось два фужера. Теперь один.
Дюк вышел на лестницу, выкинул фужер в мусоропровод, а когда вернулся в комнату, увидел, что свет выключен и все распределились по парам.
Хонин с Мареевой, поскольку они оба интеллектуалы с математическим уклоном. Кискачи - с Елисеевой, поскольку он ее рассмешил, а ничего не роднит людей так, как общий смех. Булеев с Кияшкой, по принципу: "Если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге".
Дюк попробовал потанцевать между парами один, как солист среди кордебалета, но на него никто не обращал внимания. Все были заняты друг другом.
Дюк пошел к себе в комнату. Непонятно зачем. За ним следом тут же вошли Елисеева и Кискачи.
- Ты мне не веришь! - с отчаяньем воскликнул Сережка.
- Ты всем это говоришь, - отозвалась Елисеева.
- Ну, хочешь, я поклянусь?
- Ты всем клянешься.
- Это сплетни! - горячо возразил Сережка. - Просто меня не любят. Я только не понимаю, почему меня никто не любит. Я так одинок...
Он склонил нечесаную голову, в круглых очках и на самом деле выглядел несчастным и неожиданно одиноким.
Дюку показалось, что Елисеева хочет прижать Сережку к себе, чтобы своим телом растопить его одиночество. Он смутился и вышел к танцующим.
Танцевали только Булеев с Кияшкой. В комнате было душно от сексуального напряжения. Дюк не стал возле них задерживаться. Отправился на кухню.
На кухне за столом сидели Хонин с Мареевой и, похоже, решали трудную задачу... Хонин что-то вертел на листке, Мареева стояла коленями на табуретке, склонившись над столом своим похудевшим телом. Они оглянулись на Дюка с отсутствующими лицами и снова углубились в свое занятие.
Дюк постоял-постоял и вышел в коридор. В коридоре делать было абсолютно нечего. Он взял с вешалки куртку и пошел из дома, прикрыв за собой дверь, щелкнувшую замком.
На улице мело. Под ногами лежал снег, пропитанный дождем. Значит, скоро весна.
Возле подъезда дежурил старик с коляской. У коляски был поднят верх.
Дюк почувствовал вдруг, что может заплакать, - так вдруг соскучился по маме. По обоюдной необходимости. У него даже выступили слезы на глазах. И в этот момент увидел маму, но почему-то похудевшую вдвое. Как Мареева.
Она подошла, и он понял: это не мама - Другая женщина, чем-то похожая на маму и одновременно на Машу Архангельскую. Если бы маму и Машу перемешать в одном котле, а потом из них двоих сделать нового человека - получилась бы эта женщина с голубым от холода лицом. Как Аэлита. У нее были прозрачные дужки больших очков, и за ними большие прозрачные серые глаза.
- Мальчик, ты не знаешь, где тут квартира восемьдесят девять? - спросила Аэлита.
Дюк знал, поскольку это было его квартира.
- А вам кого? - спросил он.
- Я не знаю имени. Мальчик-шаман.
- Талисман, - поправил Дюк. - Это я.
- Ты? - удивилась Аэлита и даже сняла очки, чтобы получше рассмотреть Дюка.
Ничего особенного она в нем не увидела и вернула очки на прежнее место.
- Это хорошо, что я на тебя сразу напоролась. Это хорошая примета, заключила Аэлита.
- Случайно... - философски возразил Дюк.
Если бы на сабантуй пришли четыре девочки, а не три, то он был бы сейчас дома и дверь никому, кроме мамы, не открыл. Аэлита бы постояла, постояла, да и ушла.
- Случайно ничего не бывает, - возразила Аэлита. - Все зачем-нибудь.
Дюк часто думал на эту тему. Что есть судьба? Нагромождение случайностей. Или все зачем-нибудь? А если второе - то зачем? Зачем, например, стоит перед ним эта странная марсианская женщина, от которой пахнет воздухом и водой, а именно - дождем. Которую он никогда не видел прежде, а кажется, будто знал давно.
Дюк смотрел на Аэлиту и раздумывал - как быть? Пригласить ее в свою квартиру или нет? Можно, конечно, подняться, зажечь свет и громко предложить своим гостям; как предлагает обычно Лев Семенович: "Потрудитесь выйти вон!"
И это было бы совершенно справедливо со стороны Дюка. Но гостям сейчас меньше всего хотелось выйти вон, в промозглый холод и мрак. Им хотелось быть там, где они есть.
- Можно я к тебе не пойду? - спросила Аэлита. - Я твоих родителей стесняюсь. Еще подумают, что я ненормальная.
- Можно, - обрадованно разрешил Дюк.
- Пойдем в парадное, - предложила Аэлита. - Там батарея есть.
Они вошли в парадное. Поднялись на один пролет.
Аэлита поставила на подоконник большую клетчатую сумку. Сняла варежки. Положила руки на батарею. Она грела их довольно долго. Потом спросила:
- Как ты думаешь, сколько мне лет? Только честно...
Дюк преувеличенно честно посмотрел на Аэлиту и сказал:
- Двадцать пять.
Он сложил в уме возраст мамы и Маши Архангельской - 34+16 и разделил на два. Получилось двадцать пять.
- Сорок, - сказала Азлита низким голосом.
Дюк вгляделся в нее пристальнее и не поверил.
- Не может быть, - сказал он.
- Я тоже не верю, - согласилась Азлита. - Утром проснусь, вспомню, что мне сорок, и такое чувство, как после операции: приходишь в себя и узнаешь, что тебе отрезали ногу... Ужас... Кажется, что это не со мной. А потом вспомню, что до войны родилась. Давно живу. Значит, все-таки со мной...
Аэлита замолчала, всматриваясь в сумерки.
- А чего? Сорок - не много, - слукавил Дюк, поскольку этот возраст казался ему безнадежно отдаленным, давно миновавшим станцию под названием "Любовь". Ему казалось, что в этом возрасте уже смешно любить или быть любимым. И что делать в сорок лет - совершенно непонятно.
- Не много, - согласилась Аэлита. - Но и осталось тоже не много. Молодости считанные секунды остались. А молодость мне сейчас нужна больше, чем когда-либо. Раньше она была мне не нужна...
Из-под ее очков выползла слеза. Аэлита сняла слезу пальцем, но на ее место по этой же самой дорожке выкатилась следующая слеза, абсолютно такая же.
- Не плачьте, - попросил Дюк. - В конце концов, как у всех, так и у вас. Если бы вы одна старели, а все вокруг оставались молодыми, тогда было бы обидно. А так чего?
- Все - это все. А я - это я, - не согласилась Аэлита и упрямо шмыгнула носом.
- Вы хотите, чтобы я сделал вас моложе? - догадался Дюк.
- Немножечко, - тихо взмолилась Аэлита. - Всего на десять лет. Больше я не прошу...
- Но это не в моих возможностях. Для этого надо быть волшебником, а я только талисман.
- Не отказывайтесь! - шепотом вскричала Аэлита. - Я не из-за себя прошу. Мне все равно. Я, в конце концов, себя и так узнаю. Я - из-за него.