Прокушев возвращался из Домодедова и шел с нормальной для шоссе скоростью - восемьдесят километров в час, как вдруг посреди дороги возникла тощая старуха в черном - вся черная и скукоженная, как обгорелая спичка. Она шла, задумавшись, будто брела по лесной лужайке и вспоминала что-то из своей молодости. Прокушев понял, что затормозить он не успевает и у него, как всегда, два варианта: один - прямо по старушке, другой - круто вправо. Прокушев вывернул руль вправо, под высокие колеса рейсового автобуса "Интурист". У "Интуриста" не было ни одного варианта и времени на обдумывание вариантов, и он ударил прямо в "Волгу" Прокушева салатного цвета с шашечками на боку. Прокушев упал грудью на руль. А старушка, ничего не заметив, перешла шоссе и двинулась дальше, сохраняя философскую рассеянность. Прокушев успел подумать, что из-за какой-то старухи, которую на том свете обыскались с фонарями, он так серьезно разбил государственную машину и собственную грудь. И возненавидел старуху до того, что пересекло дыхание. Он потянул в себя воздух, но воздух не шел. Прокушев снова попытался вдохнуть, но у него ничего не получалось, будто нос и рот плотно зажали ладонью. Он полетел не то вверх, не то вниз, а где-то в стороне осталась его жизнь с верной толстой Люськой, любимой неряхой Настькой, весенними грозами, иными городами...
На гражданскую панихиду собрался весь таксомоторный парк. Слово взяли Проценко и еще четыре человека. Все говорили, что Прокушев был глубоко порядочным человеком и умер как герой.
ЗИГЗАГ
Младший научный сотрудник Ирина Дубровская вернулась домой со свидания и, не раздеваясь, как была в шубе и сапогах, Прошла в комнату, остановилась возле окна и стала плакать.
На лестнице за дверью шел нескончаемый ремонт. Домоуправление решило навести порядок: побелить и покрасить. Лестничные марши были густо засыпаны белилами, заляпаны зеленой краской, и казалось - так будет вечно и уже никогда не будет по-другому.
В доме напротив светились редкие окна - всего четыре окна на весь дом. Люди спали в это время суток, а Ирина стояла плакала в обнимку со своим несчастьем. И некому было подойти, оттолкнуть это несчастье, а самому стать на его место. Не было такого человека. Не было и, как казалось, никогда не будет, и не надо. И вообще ничего не надо, потому что ее жизнь - это сплошной нескончаемый ремонт, где одно ломается, другое строится, а потом после всего выясняется: то, что сломано, не надо было ломать. А то, что выстроено, не надо было строить.
Ирина увидела себя как бы со стороны - одинокую и плачущую, и ей стало жаль себя вдвойне: изнутри и со стороны. Она зарыдала в меховой рукав, чтобы не разбудить соседей за стеной, и в это время раздался телефонный звонок. Ирина сняла трубку и задержала дыхание.
- Я слушаю вас...
- Это Игорь Николаевич? - спросил далекий мужской голос.
- Вы ошиблись.
Ирина бросила трубку и собралась дальше праздновать свое несчастье, но телефон зазвонил опять.
- Это Игорь Николаевич? - пять спросил мужской голос.
- Ну неужели непонятно, что я не Игорь Николаевич?
- раздраженно спросила Ирина. - У меня что, голос как у Игоря Николаевича?
- А что вы сердитесь? - удивился незнакомец.
- А что вы все время звоните?
- Я вас разбудил?
- Нет. Я не сплю.
- Вы простужены?
- С чего вы взяли?
- У вас такой голос, будто у вас насморк.
- Нет у меня насморка.
- А почему у вас такой голос?
- Я плачу.
- А хотите, я сейчас к вам приеду?
- Хочу, - сказала Ирина. - А вы кто?
- Вы меня не знаете, и мое имя вам ничего не скажет.
Ваш адрес...
- Фестивальная улица, дом семь дробь девять, квартира одиннадцать.
- Легко запомнить. Нечетные числа.
- А вы где? - спросила Ирина.
- Сейчас стою на улице Горького, а по ней идут танки.
И в каждом танке сидит танкист в шлеме. Слышите?
Ирина прислушалась - в отдаленье действительно грохотало, будто шли большие маневры. Москва готовилась к параду.
Он появился через двадцать минут. Ирина посмотрела на него и обрадовалась, что он именно такой, а не другой.
Другой, даже более красивый, понравился бы ей меньше.
У него были очки, увеличивающие глаза. Эти преувеличенные глаза делали его лицо прекрасно-странным. Он посмотрел на нее, сидящую в пальто, как на вокзале.
И сделал заключение:
- Вам не надо здесь оставаться. Вам надо переменить обстановку. Пойдемте со мной.
Ирина встала и пошла за ним. Куда? Зачем?
На улице он остановил такси и привез ее в аэропорт.
В аэропорту он купил билеты, потом завел ее в самолет и вывел из самолета в городе Риге.
Было четыре часа утра, и они поехали в гостиницу.
Оставшись в номере, Ирина подошла к окну. За окном занимался серый рассвет, ощущалось присутствие моря.
А может быть, ничего и не ощущалось, просто Ирина знала, что море близко и это должно как-то проявляться.
И климат должен быть континентальный. И серый рассвет - тоже умеренно континентальный.
Ирина стояла и ждала. Его неожиданный звонок в ночи и это неожиданное путешествие она восприняла как талантливое начало мужского интереса. А там, где есть начало, должно быть продолжение, и если следовать по данной логической схеме, то через несколько минут Он должен постучать в ее дверь, осторожно и вкрадчиво. Но то ли логическая схема была неверна, то ли не было мужского интереса - в дверь никто не стучал. Ирина подождала еще немного, не понимая, как к этому отнестись. Потом решила никак не относиться, не заниматься самоанализом, свойственным русскому интеллигенту, а просто разделась и легла спать.
Трамвай лязгал так, будто били в пожарный колокол.
Но Ирина спала крепко и счастливо и улыбалась во сне.
Утром Он позвонил ей по телефону и предложил позавтракать в буфете. Они ели пирожки с копченостями, взбитые сливки и удивлялись: почему эти блюда делают только в Прибалтике? До каждого блюда, как до каждого открытия, трудно догадаться, дойти своим умом. Но если кто-то уже догадался до пирожков с копченостями, то почему не подхватить это начинание. Однако взбитые сливки только в Прибалтике. Лобио - на Кавказе. Спагетти только в Италии. Луковый суп - только во Франции.
А борщ - только в России.
После завтрака они сели на электричку и поехали в Дзинтари. На Рижское взморье.
Сначала они пошли в "детский городок" и стали предаваться детским развлечениям. Качаться на качелях.
Съезжать с деревянной горки на напряженных ногах. Это было весело и страшно, и она визжала от веселья и от страха. Потом стали подтягиваться на брусьях. Ирина не могла преодолеть собственной тяжести, висела на руках, как куль с мукой. Он пытался приподнять ее, обхватив за колени, но она только хохотала навзрыд и в конце концов изнемогла от смеха.
Отправились гулять по побережью. Море не замерзло.
На берег набегали серые волны с белыми барашками. Воздух был пронизан йодом. Возле самой воды песок обнажился, и маленькие круглые розовые раковины лежали целыми отмелями. Хотелось наступить на них ногой, чтобы хрустнули. И она действительно наступила. И они действительно хрустнули. И вдруг показалось, что так когда-то уже было в ее жизни. Но когда? Где? Может быть, в самом раннем детстве? А может быть, еще раньше, до детства. Ее дальний предок в виде звероящера вышел из моря и увидел отмели из раковин. Он увидел, а она узнала...
Сосны на берегу стояли с красными стволами, искореженными ветром. Рисунок хвои на фоне сероватого неба напоминал японские открытки.
Днем поехали в Домский собор. Слушали "Реквием" Моцарта. В первой части Ирина отвлекалась, смотрела по сторонам: на Стены Домского собора, на хористов, которые казались ей ровесниками собора, каждому лет по семьсот, и даже молодые, стоящие в сопрано, выглядели так, будто их вытащили из сундука с нафталином. Ирина покосилась на Него, ища в нем признаки заинтересованности - во взгляде, в легком, нечаянном прикосновении. Но ничего такого не было: ни взгляда, ни прикосновения, ни единого признака. Он сидел, откинувшись в деревянном кресле, слушал музыку, и его лицо было обращено куда-то в свое прошлое. Он был далек, непостижим. Ничему и никому не принадлежал.
Ирина слегка удивилась и слегка обиделась. Но вдруг забыла и удивление и обиду. Хор запел "Лакримоза". И это уже не шестьдесят разных людей пели по нотам. Это тосковал Моцарт. Его "божественное Я". Душа взметнулась и задохнулась. Ирина заплакала. Слезы шли по щекам, и вместе с ними как будто уходила боль из сердца. Поэтому слезы становились соленые, а сердце легким.
Вечером этого же дня они вернулись в Москву.
Он довел ее до дверей и снял шапку.
- Вам лучше? - спросил Он.
- Конечно, - сказала Ирина. - Раз существует море, Моцарт и вы, значит, жить не только нужно. Но и хорошо.
Он поцеловал ей руку и пошел вниз по лестнице.
Ирина стояла и смотрела, как на белых ступеньках, засыпанных известкой, остаются его следы, похожие на гигантские бобы.
Он доехал на метро до станции "Юго-Западная". Потом на автобусе до остановки "44 квартал". Потом на лифте до своей двери. Отворил дверь своим ключом.
В прихожей стояла его жена с годовалой дочкой на руках. И дочка и жена были одинаково круглолицы, одинаково нечесаны, с вихрами во все стороны, и походили на обаятельных дикарей.
- Опять в зигзаг ходил? - спросила жена и устремила на него свои глазки, маленькие и круглые, похожие на шляпки от гвоздей.
Он не ответил. Раздевался молча.
Под "опять" жена подразумевала его предыдущий бросок в Сибирь, на Бийский витаминный завод. Кому-то срочно понадобилось облепиховое масло, и Он, естественно, выступил в роли волшебника.
- Тебе нравится поражать, - сказала жена. - Показушник несчастный. А я тут одна с ребенком... Кручусь как собака на перевозе.
Он посмотрел на жену, пытаясь представить, как ведет себя собака на перевозе, и вообще: что такое перевоз. Наверное, это большая лодка или баржа, на которой люди пе