Круглый диск начал медленно вращаться. Предметы медленно поплыли в стороны и вниз.
- Леночка! - крикнула Татьяна. Это значило: "Леночка, посмотри, как хорошо, а будет еще лучше!"
Ленка сидела с окаменевшим профилем и не повернула головы. Это значило: "Мне плохо и никогда не будет хорошо. И я вас не прощу, как бы вы передо мной ни старались. Я всю жизнь буду мстить вам своей печалью".
Принципиально грустная Ленка проплыла и исчезла.
Я полетела в небо. Сердце толчками переместилось в пятки.
Потом я полетела к земле, и сердце медленно, туго подплыло к горлу. Я не чувствовала напряжения цепей, и мне казалось - падению не будет конца. Но вот цепи; натянулись, я поняла: не выдержат. Сейчас рухну и взорвусь - и через боль перейду в другое существование. Но в этот момент меня понесло в облака. Снова не было натяжения цепей, и казалось - вознесению не будет конца.
Из ниоткуда, как во сне, на меня наплывает моя дочь - смуглая и яркая, как земляничка. Она беззвучно хохочет. Ее дивные волосы текут по ветру.
Вот мои молодые родители: папа в военной форме, мама в крепдешиновом платье, синем в белый горох.
Мама наклоняется к папе и показывает на меня:
- Это твоя дочь. А ты не хотел...
Вот мой нерожденный сын.
Я волнуюсь, что он выпадет из качелей. Мне хочется на лету выхватить его и прижать к себе. Но он проносится мимо, и я не успеваю рассмотреть его лицо.
А вот, стоя ногами на качелях, раскинув руки как распятье, летит мой любимый. Он не хуторянин. Нет. Он бродяжка. Он никогда не бросит, но и себе не возьмет. Он разобьет на мелкие кусочки, а осколки положит в карман.
Он летит, как таран. Я едва успеваю увернуться.
- Не улетай! - кричит он мне.
- Я больше не люблю тебя, - кричу я, и мне становится легче. Так легко, что я не чувствую своего тела.
Я пою. Но пою не напряжением горла. Просто песня вместо меня. Я свободна от прошлого. Я готова к новой любви. Как зовут тебя, моя новая любовь?
...Четыре минуты окончились.
Мы отстегнули ремешки и сошли на деревянный диск. Потом прошли сквозь железную калиточку. Спустились на землю.
Очередь не увеличилась и не стала меньше. Осталась такой же, как была. И выражение лиц было прежним. Видимо, все, кто становился причастным к ожиданию, надевали это выражение, как надевают тапки при входе в музей.
- Чем кормить? - спросила себя Татьяна. Она была уже дома.
Обед у меня был. Меня мучили другие проблемы. И мой побродяжка уже шел по моей душе, выбирая осколки покрупнее, чтобы наступить на них своей интеллигентной пяткой.
Юлька, Ленка и Наташка стояли рядом. Переживали каждая свое: Юлька была бледная, почти зеленая. Ее мутило от перепадов, и она испытывала общее отвращение к жизни.
Ленка смотрела перед собой в одну точку, и отсвет пережитого восторга лежал на ее лице.
Наташка уже забыла о летающих качелях. Ей хотелось на "чертово колесо". Она сложила руки, стала неуверенно торговаться, не веря в успех.
Жизнь представлялась ей сплошной сменой праздников.
ГЛУБОКИЕ РОДСТВЕННИКИ
С Невы дул осенний ветер.
Один и Другой стояли возле Лебяжьей канавки, как в свое время Пушкин с Мицкевичем, и смотрели вдаль.
Человек - часть природы, поэтому связан с ней и зависит от нее. Один и Другой стояли и зависели от осени, от ветра, от низких облаков. Тянуло на откровенность.
- Ирка сильнее меня, - говорил Один. - Она в полтора раза больше моего зарабатывает. Это меня унижает. Понимаешь?
- Понимаю, - согласился Другой.
- Во-вторых, у нее свободное расписание, и я никогда не знаю, где она бывает и что делает. Я хожу в прачечную, выбиваю ковры, купаю в ванне ребенка. Вот уже десять лет она хочет сделать из меня бабу, а я мужик. И она мужик. А женщины в доме нет. И когда я думаю, что нам придется так мучиться еще двадцать - тридцать лет, я падаю духом и мне не хочется жить.
По Неве прошел речной трамвайчик. Озябшие, нахохлившиеся пассажиры, втянув головы в плечи, стояли на палубе и, казалось, совершали воскресную прогулку комуто назло.
- А с Верой - я бог! Когда она слышит, как я чихаю, у нее на глазах слезы от умиления. А когда она смотрит, как я ем, она смеется и говорит, что я широко кусаю. А раньше я никогда не думал о том, как чихаю, как кусаю. Я никогда не думал, что это может быть нужно еще кому-то, кроме меня. Понимаешь?
- Понимаю, - сказал Другой. Он тоже всегда думал, что жует и чихает исключительно для себя.
- В этой новой создавшейся ситуации я бы не хотел ставить в двойственное положение себя, и Ирку, и мою новую любовь, - продолжал Один, вдохновленный пониманием друга. - Это будет унизительно для всех троих. Я решил объявить Ирке, что я от нее ухожу. Разговор может быть тяжелый, поэтому будет лучше, если ты пойдешь со мной.
- Куда? - уточнил Другой.
- Ко мне.
- А зачем?
- Я же только что сказал: я хочу объявить своей жене, что я от нее ухожу.
- Если ты хочешь объявить своей жене, что ты от нее уходишь, то надо идти не к тебе, а ко мне.
- Почему? - не понял Один.
- Потому что сегодня утром твоя жена ушла от тебя ко мне. Теперь она моя жена.
По Лебяжьей канавке плавали чайки. Они были крупные, как утки, и не белые, а рябые. Один никогда не видел прежде таких чаек, - должно быть, они перелетели с Финского залива на Неву, а с Невы перебрались на Лебяжью канавку.
Один смотрел на чаек и приспосабливал новую информацию к своей нервной системе.
- А почему я об этом ничего не знал? - спросил он после молчания.
- Я специально вызвал тебя, чтобы сказать. Сейчас ты уже все знаешь.
- А почему ты сразу не сказал?
- Я хотел, но ты все время сам говорил. Мне некуда было слово вставить.
- Хорош друг, - брезгливо сказал Один. - А я тебе верил.
- Я перед тобой безупречен, - заявил Другой. - Я давно любил Ирку, но моя любовь ни в чем не выражалась. Она даже не подозревала, что я ее люблю.
- А что ты в ней нашел? - заинтересовался Один.
- Она очень красивая.
- Кто? Ирка?
- У нее на лице выражение наивной доверчивости, и она постоянно задает глупые вопросы.
- Да? - раздумчиво спросил Один, как бы припоминая свою жену. - Ты не ошибаешься?
- Нет. Я почти убежден.
- Странно... А почему она ушла? Что она говорит?
- То же, что и ты.
- Ну, все-таки... - выпытывал Один.
- Она говорит, что хочет быть женщиной, а вынуждена быть мужиком. У нее свободное расписание. Ты ей ничего не запрещаешь. И эта свобода уже не свобода, а одиночество. И когда она думает, что надо так жить еще двадцать - тридцать лет, то она падает духом, и ей хочется лечь и заснуть на этот период летаргическим сном.
- Какая низость!
- Что именно?
- Говорить так о собственном муже.
- Она же не всем это говорит. Только мне.
С Лебяжьей канавки был виден Инженерный замок, в котором когда-то убили Павла Первого. Сбоку раскинулся Летний сад со статуями. Громыхал пузатый трамвай, который за глаза зовут "американка".
И казалось, что и трамвай, и сад, и замок были глубоко равнодушны к индивидуальной судьбе отдельного человека и имели выражение: ну и что?
Тебе плохо. Ну и что?
- Пойдем! - сказал Один, и друзья-соперники зашагали широким шагом в сторону реки Фонтанки, которая во времени Петра звалась "Безымянный Ерик".
Ирка сидела в кресле, закутав ноги в плед, и читала книгу Андре Моруа "Литературные портреты".
Когда вошли Один и Другой, она положила в книгу закладочку, чтобы потом легче найти нужную страницу.
- Ты что расселась, как у себя дома? - недовольно спросил Один.
- А я у себя дома, - сказала Ирка. - Теперь это мой дом. Другой - мой муж. А ты - наш друг.
- Я прошу тебя объяснить свое поведение! - потребовал Один.
- Разве Другой тебе ничего не сказал?
- Другой - посторонний человек. Мне не о чем с ним говорить. А ты моя жена. Я у тебя спрашиваю.
- Если коротко, то я люблю Другого, - сказала Ирка.
- В этом все дело.
- Глупости! - сказал Один. - Ты не любишь Другого. Ты в него влюблена, а любишь ты меня.
- Я тебя ненавижу! - призналась Ирка. - Ты мне надоел до ноздрей.
- Да, ты меня ненавидишь, - согласился Один. - Но ты все равно меня любишь. Мы прожили с тобой двенадцать лет, от молодости до зрелости. У нас с тобой общий ребенок, общее имущество и общая испорченная жизнь. Мы с тобой глубокие родственники, а родственников не бросают и не меняют.
- Все равно я люблю Другого, - упрямо сказала Ирка.
- Это не серьезно! Любовь - это любовь. А жизнь - это жизнь. И не надо смешивать.
- Не слушай его, Ирка, - сказал Другой. - Любовь - это и есть жизнь, а жизнь - любовь. Тут как раз все надо смешивать.
- А двенадцать лет? - спросил Один. - А нашу общую испорченную жизнь стряхнуть, как сопли с пальцев?
- Как ты говоришь? - упрекнула Ирка.
- А как ты поступаешь? Сейчас же собирайся и пойдем домой.
- А что мы будем делать дома?
- То же, что всегда. Я смотреть по телевизору хоккей, а ты трепаться с подругами по телефону.
- Ты будешь смотреть хоккей и трясти на ноге тапок?
- Скорее всего.
- Боже, какая тоска...
- Ты замечаешь, как ты дышишь? - спросил Один.
- Нет. А что?
- Вот так и семейная жизнь. Она должна быть обычной и незаметной, как дыхание. Тогда она высвобождает в человеке творческие силы. На страстях живут одни бездельники.
- Не соглашайся, Ирка, - попросил Другой. - Мы с тобой сейчас пойдем на Неву и покатаемся на пароходике.
- Если ты будешь совращать мою жену, я тебя ударю, - предупредил Один.
- А я тебе отвечу, - предупредил Другой.
- Мальчики, если вы раздеретесь, я буду вынуждена принять сторону моего первого мужа.
- Почему? - обиделся Другой.
- Потому что он голодный.