е обособляться друг от друга. «Постойте, постойте, – не выдержал я, – неужели вы на самом деле хотите возвратиться туда, к трехдюймовке французского производства 1911 года, с которой начали воевать в 1941-м?» – «Я бы не стал сравнивать, – отвечал он, – теперь же это – сон, а тогда была жизнь. Что же это водки так долго не несут?»
Бар наконец открылся. На табличке над стойкой я прочел: все простые крепкие алкогольные напитки – один фунт пятнадцать пенсов за одинарную порцию (25 г), два фунта за двойную. Но это же сущий грабеж! Чтобы скрыть свою прижимистость, я объяснил Гутману, что исчезну ровно на пять минут купить еще закуски. Сам же, выбежав из бара, нырнул в метро – станция находилась прямо под холлом, с намереньем проехать одну остановку и купить бутылку водки в винной лавке.
Когда я вернулся, Гутман несколько виноватым тоном мне сообщил, что он здесь встретил одного своего бывшего студента, очень голодного, которому и отдал два наших огурца («Вы уже свое отьебли, Мойсеич, а мальчику нечем ебаться»). Я незаметно взял два бумажных стаканчика со стойки, и мы уже готовы были начать пить, когда появилась Сигрид. Юлий Матвеевич встал, поклонился и сказал: «Добрый вечер, мисс Биттернэм. Предупредите, сделайте милость, остальных аспирантов, что семинар начнется ровно в 6.30. Наш общий друг – не так ли, Мойсеич? – сделает маленькое введение…» – «Знаю я его маленькие введения, – перебила его Сигрид, – прежде чем меня, ну это самое, он восемь месяцев излагал мне теорию этого самого…» – «Любви, а не этого самого! – возмущенно заорал я. – Не верьте ей, Юлий Матвеевич!» – «Я верю и не верю, – сказал Гутман. – Однако с этим маленьким пакетиком копченой рыбы мы едва ли продержимся при такой выпивке». И он потрогал стоявшую на столике бутылку. «Но можно ли во сне быть самим собой? – спросил его я. – Если, конечно, вы не перетащите сюда из 1941-го свою трехдюймовку». – «Сейчас, сейчас, – быстро заговорила Сигрид, – это прямо тут, под баром. Там кладовая с бездной копченого бекона». – «Там же проходит линия метро?» – пытался возразить я, но она уже тащила меня к черному люку в дальнем углу бара, и мы тут же провалились глубоко под пол.
Квадратная комната с серыми стенами, на которых играли блеклые отсветы уличных огней. Мебели не было никакой. На полу сидел мой предполагаемый будущий учитель Эндерби, держа во рту маринованный огурчик – я подумал, что это был один из тех двух. Он откусил кончик и выплюнул его в рот Сигрид. «Что вам еще от меня нужно? – закричал я. – Чтоб я опять спрашивал? Но только я не желаю спрашивать, не желаю, и все! Дайте мне ответить, спросите, я отвечу». – «Это невозможно, – очень спокойно сказал Эндерби, – невозможно и – все. Кончай так же, как ты начинал».
Было так темно, что я не видел лица Эндерби. Сигрид сидела на полу, прижавшись грудью к моей спине и обхватив меня руками. «У тебя не будет учителя, – звонко сказала она, – у тебя буду только я». Она выплюнула кончик огурца, и я услышал, как он покатился по полу. Я хотел спросить, а не возможен ли компромисс, но, вспомнив о только что мною декларированном решении не спрашивать, закрыл рот.
«Не хотите спрашивать, хуй с вами, – сказал я, – я остаюсь здесь и молча делаю, что хочу. Отсюда я буду совершать вылазки и набеги. Долгими ночами буду думать о бесконечных лестницах наверху, а ты (к Сигрид) оставайся, если хочешь, а нет – тоже иди на хуй».
Я был почти спокоен, хотя понимал, что переиграть это будет едва ли возможно.
Январь, 1991
Маг с причала № 20 (Сон одной женщины)
Резон ли это или не резон, Я за чужой не отвечаю сон.
Было еще очень рано, когда высокий человек в темно-серой шляпе, темных очках, с плащом, перекинутым через левую руку, подошел к нашему причалу и протянул матросу свой билет и маленький чемодан. Матрос поклонился и повел его по трапу на нижнюю палубу, где уже стояли несколько неизвестных пассажиров. Нет, право же, это был не его причал и не его пароход, но поскольку матрос, взглянув на билет решил, видимо, что все в порядке, то я сочла за лучшее не вмешиваться и продолжала наблюдать. Сейчас он, нетерпеливо постукивая тростью по свежевымытой палубе, прохаживается взад-вперед, время от времени поглядывая на светлеющее небо или грязно-серую пену прибоя. Интересно, а знает ли он, что сел не на тот пароход? Еще интересно, где он держит свой Малый Трактат о Черной Магии – в отданном матросу маленьком чемодане или в кармане плаща? Нет, для кармана трактат, пожалуй, слишком велик, хотя с ним знать наверняка ничего не возможно. Впрочем, и это не мое дело.
Появившемуся на палубе дежурному штурману: «Доброе утро, я вижу, что наше отплытие затягивается. В чем причина задержки?» – «Нет никакой задержки, Ваша честь, только мы не отплывем, пока не станет совсем светло». Мне хочется объяснить штурману, что, поскольку джентльмен – в темных очках, то навряд ли сможет различить ту степень интенсивности света, которая позволит дать команду отплывать или, если отплытие не произойдет, даст джентльмену основание снова обратиться с тем же вопросом. Но к чему я об этом думаю? Тем более что еще не было настоящего разговора.
Настоящий разговор происходит, когда пробили склянки и появился капитан. «Доброе утро, капитан. Не будете ли вы так любезны объяснить, почему мы так медлим с отплытием?» – «Мы давно отплыли, сэр, уверяю вас». – «Но штурман мне сказал, что мы не можем отплыть, пока не станет совсем светло?» – «Если я не ошибаюсь, сэр, сейчас вы говорите со мной, а не с моим штурманом. Не говоря уже о том, что вокруг давно уже совсем светло. Вы, разумеется, не можете сами об этом судить, поскольку у вас темные очки, и я не хочу входить в обстоятельства, которые не позволяют вам их снять или делают нежелательным для вас появление без них на палубе, но вы вполне можете поверить мне на слово, сэр, что мы плывем, а не стоим на причале, и что рассвет давно настал. И право же, сэр, вопросы метеорологии никак не входят в компетенцию штурмана».
О, как страшно я боюсь неожиданности чужих слов, чувствуя в них угрозу моему зыбкому существованию на этой палубе! Все-таки я не выдерживаю и подхожу к капитану, который только что отошел от человека в темных очках и сейчас что-то объясняет палубному боцману. «К вашим услугам, meine Fraulein?» Он еще не поднял на меня глаза, и его губы продолжают двигаться и после того, как он произнес эти слова. «Этот джентльмен определенно ошибся причалом, капитан. Хотя это, безусловно, и ошибка матроса, проверявшего билеты». – «Если это ошибка, то только моя, meine Fraulein. Все ошибки на этом судне – мои. Как все ошибки в этом мире – ошибки Бога. По прибытии в первый же порт, – а оно будет через шестнадцать часов, – я возвращаю джентльмену деньги за билет и предоставляю его дальнейший маршрут на его усмотрение. Остается надеяться, что направление судна, на котором он должен был отплыть, не является географически противоположным курсу моего судна». – «Боюсь, что это именно так, – сказала я, – тем более, что на пароход, на котором он должен был ехать, было продано много билетов, – по повышенным ценам, конечно, – лицам, специально желающим ехать этим рейсом. Для них должно быть устроено чтение им его недавно вышедшей книги о черной магии».
Мы пьем кофе в салоне. Он снял шляпу, и я вижу низкий, широкий лоб с отступающей линией редеющих каштановых волос. Маленький чемодан лежит на стуле рядом. Значит, он уже был у себя в каюте после объяснения с капитаном. «Бренди?» – «Да, если это вас не затруднит». Он что-то очень долго объясняет бармену Рейфу и возвращается с двумя низкими тяжелыми фужерами. «Это – Imperial Brandvein, я уверен, что вы никогда его не пробовали». Я отпиваю большой глоток для храбрости, потом запиваю его кофе и тянусь к сумочке за сигаретами, но он перехватывает мое движение, протягивает мне раскрытый портсигар с желтыми серифьяновскими сигаретами и подносит зажженную спичку. Это облегчает объяснение. Что может быть проще, настаиваю я, ведь и здесь найдется немало любопытных и страждущих эзотерического знания пассажиров, готовых потратить часы, – да что там часы, дни! – чтобы услышать Малый Трактат из уст его автора. Нужно только его согласие. Стеведор и бармен берут на себя все устройство, напитки и закуски. «Но кто будет в это время обслуживать посетителей в баре?» – «Это не имеет значения, если бармен сам мне это предложил». – «Но я не могу читать трактат в темных очках». – «Какая ерунда, вы просто положите его перед собой на стол и будете переворачивать страницы, читая его наизусть. Вы согласны?» – «Я еще не решил». – «Скажите, а вы намеренно сели не на тот корабль?» – «Нет, не намеренно. Я шел вдоль линии причалов и вспомнил о том, что я делаю, только когда уже протянул свой билет матросу у причала № 20». – «Но ведь вы знали, что вас ждут у причала № 17?» – «В тот момент я этого определенно не знал, а знал ли я или не знал это в другое время, для нас сейчас не имеет никакого значения». – «Что, по-вашему, имеет значение для нас сейчас?» – «То, что я хочу вас ебать». – «Какое совпадение, капитан только что просил меня о том же!»
Больше всего в этот момент я боялась, что он снимет очки. Никакой самый откровенный акт неприличия с его стороны не поверг бы меня в такой ужас. Но он, чуть коснувшись левым мизинцем переносицы, сказал: «Я не прошу вас об этом. Я – хочу». Нет, он не снимет очки. «Хорошо, – сказала я, вставая, – хотя я бы предпочла невинные или почти невинные отношения».
У себя в каюте, лежа на низкой кушетке, я видела, как холодный северный свет льется из иллюминатора на разбросанные на полу предметы: трость, маленький чемодан, серый твидовый пиджак, галстук, мою юбку. Его голова была у меня между ног, и я все сильней сжимала его виски, пока он меня там целовал сильными короткими поцелуями, входя глубже и глубже. Я быстро и легко кончила, как и он, – я чувствовала это в судороге его губ. Потом мы заснули чистым сном полета над пустынными фьордами. Кричали чайки, и сухо сыпалась пена прибоя.