— Кто знает!
Янчи один за другим отправлял в рот каштаны.
— От таких бы и Джек из Аризоны не отказался.
— Это еще кто? — спросила бабушка.
— Знакомый один.
— А имя, как у нехристя.
— Уж какое досталось, — вступился Янчи.
— Главное, вел бы себя как следует, — сказала бабушка. — Смотри не научись от него баловству какому! Как бишь его зовут-то?
— Джек из Аризоны.
Янчи посмеялся бы над бабушкиными вздохами, но во рту у него были каштаны. Вдруг кухонное окно закрыла чья-то тень.
— Вон родители твои вернулись, — сказала старушка. — Чего ж тут удивительного, в такую погоду. Только бы виноград не погнил.
Вошли отец и мать, одетые во что похуже — что не жалко на винограднике трепать. От них веяло сыростью и кисловатым запахом давильни.
— Хвала господу, — поздоровался Янчи и, засуетившись, попытался было прикрыть остатки каштанов на тарелке и очистки.
— Во веки веков, — ответила мать. — Что же ты не пришел нам помогать?
— Да я… Я думал…
— А это что такое? — подошла она ближе. — Что это у тебя?
На столе красовалась миска, вокруг трудилась шелуха.
— Поди сюда, Габор, — кликнула Анна мужа. — Как ты думаешь, что это?
Мужчина скользнул взглядом по столу.
— Ты что, сама не видишь? Каштаны. И пахнут как хорошо.
— Дождешься, что твой сын станет вором. Где ты их украл, отвечай!
— Он не украл, он в траве нашел, — сказала старуха.
— А вас не спрашивают, мама. Вы и сами хороши. Что там у вас в переднике?
— Лучше бы пообедали, чем ссоры разводить. Ну подобрал мальчонка несколько штук каштанов, а ты уж… Женщина вытянулась в струнку.
— Чтоб ничего чужого в нашем доме не было! Особенно от Порколабов. Я ведь знаю, откуда эти каштаны. На днях Порколабиха на базаре убивалась, что мальчишки все каштаны посбивали. Им, мол, никак не углядеть, дерево далеко от дома. Наслушалась я, хватит. Ты что, хочешь, чтобы мне пришлось платить? Признаться, что мой сын украл?
— Да не крал я, а нашел. Под деревом, в траве.
— Каштан не слива, чтобы с дерева падать, — сказала мать. — И не смей трогать чужого! Пусть у них будет еще больше денег, чтоб им все спустить на лекарства. Моему сыну нечего искать под чужими деревьями. Хочется тебе каштанов, так я куплю!
Отец наконец-то повесил на гвоздь отяжелевшее от дождя, запятнанное осеннее пальто и повернулся к ним.
— Еще не хватало мальчонку заставлять расплачиваться за эти растреклятые каштаны! Выдумала тоже! Чтоб их громом разразило, все деревья каштановые!
— А чего бы ему самому не расплатиться, он ведь уже не маленький, сказала мать. — Да не забудь на следующей исповеди во всем покаяться.
— Да уж, исповедаться — это первым делом, — протянул отец, и губы его насмешливо дрогнули. — На это у него времени хватит. Да и в попах недостатка нет.
— Габор!
Тот лишь отмахнулся раскрытой табакеркой: мол, не хочется об этом и говорить. Тут, собравшись с духом, подала голос бабушка:
— Так сразу и платить, и исповедоваться… Он эти каштаны в траве нашел. Их кто угодно мог подобрать. И никакой у меня внук не вор. И потом… он ведь не ограбил никого, не убил. Пожаров не устраивал.
— Не о том речь, мама. Пусть не подбирает того, что ему не принадлежит. Неизвестно, за чем он в следующий раз вздумает нагнуться.
Бабушка расплакалась, сидя на кровати. Потом вдруг встала и, придерживая передник, засеменила к печке. А там с ловкостью фокусника швырнула на горящие угли и каштаны, и шелуху.
— Дай сюда миску, Янчи.
Мальчик, сдерживая дрожь, подчинился и с безмолвным гневом смотрел, как огонь один за одним пожирает собранные и испеченные им каштаны.
— Пусть будет по-твоему, дочка, — сказала старуха. — Только пора бы вам и пообедать.
Янчи потерянно стоял возле печки. Даже своего доброго знакомого, Джека из Аризоны, он видел едва-едва, как в тумане; ему приходилось напрягать все силы души и разума, чтобы по-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец не растворился в сумрачной, переполненной горечью кухне. Он смутно различал контуры человеческой фигуры, лишь когда закрывал глаза. Джек, конечно, сражался с бандитами, а не с жареными каштанами. Джек был мужчиной, на коне, на Черной Молнии, да еще с кольтом, в котором никогда не кончались пули.
Вот уже все каштаны превратились в пепел. У Янчи, пока он смотрел, пересохло во рту; теперь у него остался только Джек из Аризоны, где-то там, далеко, в Техасе, за тысячи верст от этой кухни. Он снова стал переживать про себя подвиги бесстрашного ковбоя.
— Ты ведь и не помнишь небось, что в этом месяце и не исповедовался, и не причащался, — сказала мать. — В конце недели обязательно пойди.
— Я все запишу, — поддакнул Янчи. — А то забудешь про какой-нибудь грех… И гори потом вечно в аду. Я уж лучше что-нибудь лишнее припишу.
— Лишнего не нужно. В чем согрешил, то и запиши.
— А вдруг все-таки что-нибудь забуду?
— Что же, у тебя столько грехов? — спросила мать.
Отец подсел к столу и, насупившись, смотрел, как жена ставит на плиту чугуны с обедом. Потом потянулся за сигаретой, хотя обычно не курил перед едой.
— Стоит ли из-за нескольких каштанов, — сказал он, — докучать попам. Пусть они лучше молодух исповедуют. Они в этом знают толк.
— Габор! Пока что я воспитываю ребенка!
— Ладно, ладно… Только почему господь не крикнет с небес, что ничего дурного ты не совершал, а, сынок? — продолжал Габор. — Хотя… все одно, когда-нибудь да совершишь. Так по крайней мере заранее покаешься. С богом ведь тоже можно договориться.
— Габор! Вот когда придет время ему с тобой косить, тогда и указывай. А пока… не учи ребенка богохульствовать. Ты последний раз на исповеди перед свадьбой был.
— Так иначе бы нас не обвенчали.
— О боже милостивый! — воскликнула мать.
Старушка, роняя слезы, сидела в самом темном углу кухни. Было не понять, то ли она плачет из-за сгоревших, рассыпавшихся в пепел каштанов, то ли огорчена перебранкой. Ее голова в платочке безостановочно раскачивалась из стороны в сторону.
— Анна, — позвала она слабым голосом, — вареники в верхней духовке. Переставь их в нижнюю, чтоб скорей разогрелись. А ты, Янчи, покормил бы своих кроликов. Ведь им только успевай давать.
— Я тоже пойду проведаю скотину, — сказал отец. — С обедом успеется.
Янчи переводил глаза с одного на другого. Пытался поймать чей-нибудь взгляд. Но у него ничего не вышло, и он совсем сник. Оставался единственный выход: он представил, что в правой руке у него кольт, и, направив дуло в темно-коричневый кухонный потолок, выстрелил — бах! бах! бах! Джек из Аризоны тоже трижды пальнул бы в пустоту, чтобы на него обратили внимание и наконец-то разглядели, каков он из себя, этот по-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец.
Джек из Аризоны преклоняет колена{3}
По-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец сделал свое дело, вернее, выполнил свой долг. Он рассчитался с бандитами, державшими в страхе всю округу. Эти негодяи украли у старика фермера единственную дочь, красавицу Мейбл, и требовали за нее двадцать тысяч долларов выкупа. Наличность убитого горем отца исчислялась жалкой суммой: его урожай сгубила засуха. А банки не выдают ссуды на украденных девушек. Джек из Аризоны заблаговременно изловил молодого гангстера, прозванного Барышней, и выбил из него, где тот прячет пленницу.
И что вы думаете? Мейбл, как оказалось, томится в одной из комнат провинциального салуна. А кто же босс? Ни за что не догадаетесь! Владелец салуна, Толстяк! Полдня стрельбы и акробатических трюков — и вот уже Джек из Аризоны хозяин положения. Под конец бесславной игры вероломный подручный босса решает обесчестить Мейбл (если уж денежки все равно тю-тю!). С мерзавцем расправляется единственный благородный бандит, Испанец, он делает все, чтобы предотвратить бесчестье. И предотвращает — убив Одноглазого Билла. Но сам тоже гибнет. Каков же конец истории? Юная леди Мейбл отдает свою изящную руку Джеку — навечно. Прибежавший на шум шериф тем временем конфискует разбросанные по полу бандитские пистолеты, и его избирают на следующий срок.
А крестьянский паренек из Алшочери вырезает из куска деревяшки кольт и несколько дней таскает его под курткой.
Так что же все-таки произошло с удалым и веселым всадником из аризонских степей?
В субботу после обеда Янчи Чанаки уже стоял в очереди перед исповедальней в кестхейской приходской церкви, известной под названием Большой Храм. Скамьи в эту пору дня были пусты, лишь кое-где молились сгорбленные старушки. Янчи они были знакомы; впрочем, старухи все на одно лицо, так что даже какая-нибудь незнакомая бабка могла показаться ему знакомой.
Очередь двигалась еле-еле, по всему выходило, что в исповедальне сидит придирчивый и въедливый священник и им скоро не освободиться. Все стояли, сцепив под подбородком руки, и как будто молились, иногда слышался вздох, шарканье обувки по полу. Мужчин почти не было — несколько стариков в счет не шли.
Притащились, бедняги, исповедаться, потому что теперь жены взяли над ними верх и иначе им не заполучить свои ежедневные пол-литра вина или утреннюю порцию палинки.
Ну а где же мужчины помоложе? На фронте, а те, кого еще не забрали, в корчме, сегодня как-никак суббота. Его преподобие в прошлый раз опять сетовал, что мужская половина нынешней молодежи не почитает церковь как должно, не ходит к исповеди, не причащается, а толчется вместо этого в притонах разврата, пьет, играет, сквернословит, забыв о господе… А ведь трудовому человеку тоже отпущено время, чтобы позаботиться о своей душе и обратиться с покаянием к милосердному создателю…
Слова проповеди красиво разлетались по Большому Храму, заполняли огромное внутреннее пространство и как будто и в самом деле отдавались в душах. Человек на коленях или даже во весь рост казался здесь таким крошечным, толпа людей такой ничтожной под могучими сводами! Янчи любил ходить сюда, а не к кармелитам, хотя их церковь была по дороге. Но там внутри были беленые голые стены, их нагота лишь кое-где оживлялась изображениями святых, и Янчи даже не помнил, какие стекла — цветные или прозрачные — вставлены в высокие, узкие окна. Эта белизна нагоняла на него