мертвыми товарищами, его зарыли и оттуда он продолжил сопротивляться.
Сопротивлялся его рассудок и он был сильнее страха и боли. Сопротивлялся его
ум и он был сильнее ярости. Сопротивлялась его любовь к жизни, и в ней он
нашел необходимую энергию, чтобы выйти из смерти, подпольно жить в гетто и
организовать колонну бойцов, которые под комендованием поэта, начали
вооруженное сопротивление в странах Балтики.
Пережившие холокауст не смогут забыть послания надежды, которые несмотря на
весь окружавший кошмар, Суцкевер рассылал им по гетто Центральной Европы и
даже до самих лагерей смерти. Особенно помнят они одно из них, удивительный
гимн сопротивления, который назывался «Тайный Город». В нем Суцкевер
описывает жизнь десяти человек – еврейский кворум, чтобы вместе молиться, -
которые выжили в полном мраке канализации. У них не было пищи, но один из
них берется за соблюдение кошерной нормы. Они были полураздеты, но другой
берется за проведение одежды в порядок. Одна беременная берется за
организацию игр и воспитания детей. У них нет врача, но один из них дает советы
и утешения. Слепой берется за охрану, ибо мир мрака – его мир. Равин, едва
одетый в священный пергамент берет на себя обязанности сапожника. Молодой
парень становится лидером группы и организует месть. Учитель ведет дневник-
хронику, чтобы сохранить память и поэт берется за то, чтобы его товарищи
помнили, что в мире существует красота.
В 1943 году поэту исполняется тридцать лет и он становится одним из главных
лидеров антинацистского сопротивления. Его известность пересекает границы, и
после нескольких неудавшихся попыток, советский военный самолет пересекает
линию фронта и приземляется во вражеском тылу, чтобы перевезти его в Москву.
Там его ждут Илья Эренбург и Борис Пастернак. Перед еврейским
антифашистским комитетом, он рассказывает о восстаниях в гетто Варшавы и
Вильны и просит трех вещей, которые, может быть, спасут множество жизней –
решения, оружия и солидарности.
Интеллектуалы приглашают его остаться в СССР, поэты восхищены его поэзией,
ему даже предлагают Сталинскую премию, но Абрам Суцкевер отказывается от
всего и решает, что его место – в сопротивлении.
Когда закончилась война, Суцкевер стал одним из ключевых свидетелей на
Нюренбергском суде над нацисткими главарями и потом, избегая всяческого
излишнего протагонизма, в 1947 году, на борту корабля именуемого «Родина» он
прибыл в Палестину – где каждый камень это мой дед – накануне рождения
Государства Израиль.
Я никогда не встречался с еврейским поэтом Абрамом Суцкевером, но он научил
меня тому, что мы, мечтатели, должны превратиться в солдат. Я знаю, что
скоро ему исполнится восемьдесят восемь лет, и наверняка он возмутится, если
кто-то напомнит ему о его почтенном возрасте, потому что старики умирают в
расцвете юности / и деды это только переодетые дети.
Я никогда не встречался с ним, но его стихи и его пример всегда со мной и
необходимы мне, как хлеб и вино.
ПАПА ХЕМИНГУЭЙ,
ПОСЕЩАЕМЫЙ АНГЕЛОМ
Хоселито Моралес черен, как ночь, и сейчас он наверняка прогуливается по
улицам Гаваны со своим потрепанным картонным портфелем, полным авокадо.
Он и авокадо представляют собой странную смесь зеленого с черным,
выделяющуюся на фоне вечно изменчивых красок Карибов.
- Вы знаете, что все благородные боксеры попадают на небо? – спросил он меня
однажды вечером, когда мы сидели на набережной.
- На какое небо? – спросил я его в ответ.
- Не на небо церковников, а на другое, где всегда множество красивых девушек,
которые никогда не говорят нет, когда ты приглашаешь их танцевать. На этом
небе каждый может пить сколько угодно рома и бесплатно. Это – небо, на
котором Папа Хемингуэй принимает всех, кто при жизни был благороден.
Мне понравилась идея Хоселито и я уверовал в это небо.
Сегодня, когда приближается 35 годовщина смерти Эрнста Хемингуэя, его внучка
Маргот решила отправиться в путь, чтобы встретиться со своим дедом, и я хочу
верить что где бы это небо ни находилось, там будет праздник со множеством
рома и карибской музыки.
Папа Хемингуэй сопровождает меня с детских лет. Напротив пекарской доски, на
которой я пишу, висит его фотография, на которой он в толстом шерстяном
свитре и на его лице видны все отметины, выгравированные жизнью. Пишу
отметины, а не шрамы, потому что шрамы – это памятники боли, отметины
Хемингуэя, в отличие, говорят мне: видишь, товарищ, отсюда рождается
литература, из этих отметин, которые становятся дипломами всего пережитого.
Множество раз я шел по его стопам в Испании, Италии, на Кубе, и всегда находил
следы, которые укрепляли во мне это чувство нежности к Учителю. Я следовал за
ним, но не в Испании боя быков, а в Испании поражения Республики, потому что
в этом пространстве Хемингуэй спас лучшее из того что есть в человеческом
существовании.
Один мой дядя, который воевал в Интернациональных Бригадах, сумел описать
это: «Он знал, что дело республиканцев проиграно, но остался с нами, не для того,
чтобы прибавить нам мужества, это было в избытке. Он остался, чтобы напомнить
нам, о том что у нас есть достоинство, и что борьба не заканчивается на фронтах
Теруэля и Сарагосы. Она продолжается за Пиренеями и за Уралом. Он остался,
чтобы сказать нам, что борьба за человеческое достоинство – задача
планетарная».
Однажды утром, в Венеции, я отправился очень рано на лодке в аэропорт. Стояла
зима, и лучи рассвета заливали город смутными, почти нереальными красками.
Наша лодка ранила зеркальную гладь каналов, и вдруг в этом отражении еще
спящей Венеции я увидел силуэт старика, бессильно и молчаливо вперившегося в
тишину зари, единственнную форму принять невозможность любви к женщине,
которая намного, слишком намного моложе, и не из страха быть отвегнутым и не
из моральных измышлений, а просто для того, чтобы спасти для этой женщины ее
возможность любить.
В этой лодке я еще раз пережил весь сюжет «За рекой, в тени деревьев» и увидел,
как Папа Хемингуэй, на время превратившийся в этого старика, удаляется к
другим берегам залива, чтобы продолжить свою охоту на уток – прекрасный
повод для такого мудрого романа о любви.
На карибских берегах я находил его во всех рыбаках, «синеглазых и
непобедимых», синеглазых не за счет англосаксонской крови, а из-за того, что
они окрашены морем и лишениями.
Каждый день я здороваюсь с ним, и каждый день Папа Хемингуэй отвечает,
объясняя мне, что искусство писать сродни труду ремесленника. Я здороваюсь с
ним и говорю ему, что все его советы являются для меня заповедями: «прекращай
писать только тогда, когда знаешь, что следует дальше. Помни, что прекрасные
романы могут быть написаны словами, стоящими двадцать долларов, но заслуга
писателя в том, чтобы смочь написать их словами ценой в двадцать центов. Не
забывай никогда, что твое ремесло – это лишь часть твоей судьбы. Нехватка
одной полосы не может изменить шкуру тигра, но одно лишнее слово способно
убить любую историю. Место избавления от печали – бар, но ни в коем случае не
литература».
Иногда я пытаюсь представить самоубийство Папы Хемингуэя. Наверное, тем
утром 1961 года он посмотрел в зеркало и задал себе вопрос: - И что теперь?
Вокруг стояли горы Айдахо, деревья, травы, птицы, его коты (накануне ночью
один из них исцарапал книгу Поля Лафаржа), все к чему сводилась жизнь гиганта.
И что теперь?
И тогда, в решимости избавиться от этой слабости, угрожавшей с ним покончить,
он снял со стены винтовку.
Через тридцать пять лет его внучка с ним, на этом небе, о котором рассказал мне в
Гаване Хоселито Моралес. Не на небе церковников, а на том, другом, где жизнь
всегда праздник.
Переводы Олега Ясинского
Document Outline
ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ
ТАНО
Переводы Олега Ясинского