В одной из глухих деревушек Ямато скрывалось четверо нищих ронинов. Отчаявшись раздобыть хоть немного денег для встречи Нового года, они решили напасть на купцов, когда те будут возвращаться в Нару. Но, как оказалось, в сундуках у этих толстосумов лежали огромные деньжищи – у кого тридцать, у кого пятьдесят каммэ, – а вовсе не та мелочь, которая требовалась им на выпивку. Поразмыслив, грабители не стали с ними связываться и отправились к Темному перевалу, чтобы там подкараулить какого-нибудь купчишку, возвращающегося из Осаки. Вскоре они увидели небольшого роста мужичонку с перекинутым через плечо свертком из рогожи.
– Глядите-ка, какой хитрец, – заметил один из грабителей. – Поклажа у него наверняка тяжелая, а он несет ее так, будто она ничего не весит. Не иначе у него там спрятаны деньги!
Выскочив из засады, они отняли у путника сверток и поспешили скрыться. А тот закричал им вдогонку:
– К завтрашнему дню вам это не пригодится, ей-ей не пригодится!
И верно, раскрыв сверток, четверо разбойников нашли в нем сушеную икру сельди. Вот те раз!
Ночь, когда хозяева меняются домами
В последний месяц года даже морские волны накатывают на берег Фусими с особой поспешностью. Двадцать девятого числа от тамошней пристани отплывала лодка, совершавшая свой обычный вечерний рейс в Осаку. Пассажиры давно уже сидели на местах и то и дело поторапливали перевозчика: «Отчаливай поскорее! Сколько можно ждать?» Перевозчик понимал, что перед праздником все спешат, и отвечал: «Я и сам знаю, что до Нового года осталось два дня. Сейчас поедем». Наконец он отвязал лодку от причала у моста Кёбаси и сел на весла.
В обычные дни пассажиры без умолку трещат: делятся сплетнями о куртизанках и их обожателях, распевают коута[113] и дзёрури[114], пересказывают потешные истории и прибаутки уличных лицедеев, декламируют отрывки из пьес. Нынче же стоит тишина. Лишь изредка кто-то, словно очнувшись от сна, произнесет слова молитвы или со скорбным видом заметит: «Жизнь и без того коротка, а все ждут не дождутся Нового года – ах, скорее бы! Но ведь это все равно, что торопить собственную смерть…» Остальные сидят мрачные, озабоченные, и хотя никто в лодке не спит, разговор не клеится. Вдруг один из них, по виду приказчик из какой-то лавки, во весь голос затягивает песню нагэбуси[115], выученную в доме свиданий, а в промежутках между куплетами гнусаво мурлычет себе под нос, подражая звукам сямисэна, и самодовольно покачивая в такт головой. До чего же неприятное зрелище!
Между тем лодка приблизилась к Малому мосту Ёдо и стала разворачиваться кормой, чтобы пройти под ним посередке, в том месте, где установлен сигнальный фонарь. Увидев на берегу водяное колесо, кто-то из пассажиров, человек, сразу видно, неглупый, воскликнул:
– Посмотрите на это водяное колесо! Если бы люди точно так же без устали трудились с утра до вечера, в конце года им не пришлось бы подсчитывать свои убытки. А то сидят весь год сложа руки и только перед праздником вскакивают, как ошпаренные, и хватаются за работу. Какой же от этого толк?
Все это он произнес с таким выражением, словно сделал важное открытие. Остальные с готовностью закивали.
– Вы совершенно правы, – поддержал его пассажир, живший в городке Хёго на Гостиничной улице. – Взять, к примеру, меня. Живя возле моря, я мог бы свободно промышлять рыбной ловлей и не знать нужды. Но дело у меня не заладилось, и за последние пятнадцать лет я ни разу не смог из собственных денег заплатить по счетам. В Оцу у меня есть тетка с материнской стороны. Каждый год я выпрашивал у нее семьдесят-восемьдесят моммэ и кое-как выкручивался. Сотни никогда не просил. Но на этот раз, как видно, терпение у нее лопнуло, и она заявила: «Больше не получишь от меня ни гроша». А я привык рассчитывать на теткины деньги, как на свои собственные, и теперь мне не на что встретить праздник.
– А я возил своего младшего брата в Киото, – вступил в разговор его сосед. – Там на Четвертом проспекте живет мой знакомый. Думал, он мне поможет пристроить юнца к труппе. Тогда, получив задаток, я смог бы расплатиться с заимодавцами. Я был уверен, что у братишки незаурядная внешность и со временем из него выйдет знаменитый актер. Каково же было мое разочарование, когда мне объявили, что уши у него маловаты и принять его в ученики нельзя. Оказывается, смазливых мальчуганов повсюду хоть пруд пруди. Каждый день в Киото привозят по двадцать, а то и по тридцать таких мальчиков в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет. Посредник шепнул мне по секрету, что среди них даже есть отпрыски благородных семейств – сыновья врачей и ронинов. Видно, туго пришлось в этом году их отцам, раз они чадо свое готовы отдать в лицедеи. С теми, кто прошел отбор, заключают договор сроком на десять лет и назначают им жалованье от одного каммэ медяками до тридцати моммэ серебром. По красоте лица и изысканности манер никто не может сравниться с мальчиками из Камигаты. Вот и приходится нам с братом возвращаться домой несолоно хлебавши. Только на дорогу издержались.
Тут начал свой рассказ третий пассажир:
– В наследство от отца мне досталась мандала[116] кисти самого святого Нитирэна. Несколько лет назад один человек из Удзи упрашивал меня продать эту семейную реликвию, любые деньги предлагал, но мне было жаль с ней расставаться, и я отказался. Нынче же я попал в трудное положение и отправился в Удзи к этому человеку. Но за это время он успел перейти в секту «Чистой земли» и даже не прикоснулся к свитку. Расчеты мои не оправдались, – уж и не знаю, что теперь делать. Раздобыть деньги мне негде, а без них домой лучше не возвращаться: ничего доброго встреча с кредиторами мне не сулит. Чем ехать в Осаку, направлюсь-ка лучше на святую гору Коя[117]. Вот уж посмеется надо мной Кобо Дайси[118], когда прочтет мои мысли!
Вслед за обладателем драгоценной мандалы заговорил еще один пассажир.
– Я торговый посредник, – сказал он, – и долгие годы поставлял рис в рассрочку товариществу киотоских ткачей. Комиссионных, причитающихся мне за труды, всегда хватало на то, чтобы без лишних хлопот встретить новогодний праздник. Ткачи рассчитывались за рис в конце третьего месяца, причем за каждый мешок платили не по сорок пять моммэ, как на рынке, а по пятьдесят восемь моммэ. До нынешнего года эти условия их устраивали, но теперь они посоветовались между собой и отказались покупать у меня рис. Лучше, дескать, встретить Новый год без риса, чем переплачивать по тринадцать моммэ за мешок. Мне ничего не оставалось, как выгрузить рис в Тобе и с пустыми руками возвращаться восвояси.
Кого из путников ни возьми, все обременены заботами. У каждого наверняка есть дом, а идти туда нельзя. К знакомым тоже не пойдешь, ведь и у них перед праздником хлопот полон рот. День еще можно кое-как скоротать в храме, рассматривая вывешенные там эма[119], но вечером деваться решительно некуда. Разумно поступают иные должники, заводя себе содержанку, чтобы найти у нее убежище в день расплаты с кредиторами. Но такое могут позволить себе лишь те, у кого хотя бы изредка водятся деньги. Бедняку это не по средствам. И все же существует множество способов увильнуть от кредиторов в последний день года.
Как-то раз одному человеку, беспечно распевавшему модные песенки в канун Нового года, сказали:
– Уж если вам даже в этот день петь охота, дела ваши наверняка обстоят наилучшим образом. Прямо зависть берет, глядя на вас!
А тот рассмеялся и говорит:
– Похоже, вы еще не знаете, как провести день накануне Нового года, чтобы и себе польза была, и товарищу. Между тем вот уже несколько лет мы с приятелями в этот день просто меняемся домами и тем самым начисто избавляем себя от тревог и волнений. Как только являются сборщики долгов, каждый из нас напускает на себя грозный вид и кричит жене друга: «Имейте в виду, ваш муж задолжал мне гораздо больше, чем всем остальным. Кишки из него выпущу, а деньги свои получу!» Незваные гости сразу расходятся, понимая, что на сей раз им ничего не заплатят. Эта уловка – новинка последних лет. Пока еще мало кто о ней слышал, так что нам с успехом удается морочить сборщиков долгов!
Рисовые лепешки в Нагасаки
К последнему дню месяца инея китайские суда покидают порт Нагасаки, и в городе становится тихо и пустынно. Однако за установленный для торговли с иностранцами срок[120] купцы в Нагасаки успевают заработать достаточно, чтобы не знать нужды весь год. И бедный и богатый живут здесь вольготно, каждый в меру своего достатка, и никто не отказывает себе в необходимом. Поскольку все в Нагасаки покупается, как правило, за наличные, в дни уплаты долгов здесь не бывает ни шума, ни суеты. Даже накануне Нового года люди спокойно попивают сакэ, как и в обычное время. Прожить в этом городе легче, чем где бы то ни было еще.
В последний месяц года люди не мечутся здесь взад-вперед, как заведенные. Нет здесь и попрошаек, сэкидзоро, как в Камигате, и о приближении Нового года можно узнать разве что только из календаря. Следуя старинным установлениям, тринадцатого числа последнего месяца года жители Нагасаки прибирают свои жилища, сметают сажу со стен, а закончив уборку, засовывают бамбуковую метелку под стреху, где она и хранится до следующего года.
Рисовые лепешки в каждом доме готовят по-своему, как где заведено. Особенно занятны так называемые «столбовые» лепешки: последнюю порцию сбитого в ступе теста налепливают на главный столбопору в доме, а в праздник Сагитё[121]