Жил на свете один кузнец-бедолага. Сорок пять лет кряду он по три раза на день бегал в винную лавку с бутылочкой из-под жертвенного вина, которое подносят богу Инари в праздник зажжения костров[126], и брал себе сакэ на восемь медяков. Если за день этот кузнец выпивал две с половиной мерки на двадцать четыре медяка, получается, что за сорок пять лет он влил в себя не одну сотню бочонков сакэ и пропил целое состояние – четыре каммэ восемьсот шестьдесят моммэ серебром. Бывало, соседи примутся над ним трунить: кто, дескать, пьет, тот в нищете живет, – а он им отвечает как по писаному: «Из тех, кто не выпивает, тоже не всяк амбар наживает!» – и продолжает пить в свое удовольствие.
В последний день года кузнец с грехом пополам подготовился к новогоднему празднику, даже горку Хорай украсил, и вдруг обнаружил, что денег на сакэ у него не осталось. Какое уж тут веселье!
– Сорок пять лет, – сказал он жене, – я пью изо дня в день, а тут, вот те раз, даже горло промочить нечем. Этак мне и праздник не в радость.
Стали они с женой думать, как раздобыть немного денег, но взять в долг им было не у кого, а нести в закладную лавку – нечего. И вдруг вспомнили про соломенную шляпу, которая спасала их от пекучего летнего солнца. Выгореть она еще не успела и даже не прохудилась.
– Вот то, что нам нужно! – обрадовался кузнец. – До лета далеко, а добро потому и добро, что выручает хозяина в трудную минуту. Продам-ка я эту шляпу, и дело с концом.
И кузнец поспешил на вечерние торги, где ежегодно пускалось с молотка подержанное имущество. Торги были в самом разгаре. Одного взгляда на собравшихся там людей было достаточно, чтобы понять: все они обременены долгами и обратиться за помощью им решительно не к кому. Хозяин торгов, жаждавший получить свои десять процентов комиссионных, отчаянно размахивал руками, выкликая цены.
Вещи, поступившие на торги в последний день года, свидетельствовали о горькой нужде их владельцев. Кто-то принес на продажу полотняное новогоднее косодэ для девочки лет двенадцати – желтовато-зеленого цвета, с крапчатым узором по подолу. Плотно подбитое ватой, на розовой подкладке и с еще не заделанными швами на рукавах, оно выглядело по-настоящему добротным и нарядным. «Кому косодэ?» – крикнул хозяин торгов. Кто-то купил его за шесть моммэ, три бу и пять ринов[127]. Одна только подкладка наверняка обошлась бывшему владельцу дороже.
Вслед за косодэ объявили торги на половину крохотной макрели, выловленной у берегов Танго. На нее тоже нашелся покупатель, тем более что стоила она всего два моммэ, два бу и пять ринов.
А вот москитную сетку так и не продали, хотя цена на нее выросла в ходе торгов с восьми моммэ до двадцати трех моммэ и пяти бу. Кто-то заметил:
– Нечего было выставлять эту сетку на продажу. Хозяину ее, видать, не так уж плохо живется, раз он до сих пор не отнес ее в закладную лавку и продержался до Нового года! – Это замечание было встречено дружным смехом.
Затем в руках хозяина торгов появился свиток из скрепленных между собой десяти листов вощеной бумаги с каллиграфическим текстом, под которым стояла подпись и печать исполнившего его мастера. Цену на свиток едва удалось поднять с одного до пяти бу.
– Да ведь этому свитку цены нет! – воскликнул хозяин торгов. – Посмотрите, здесь одной бумаги на три моммэ, не меньше!
– Бумаги там, может, и правда на три моммэ, – отозвался кто-то из толпы, – только вся она исписана. А кому нужна эта пачкотня? За нее и пять бу отдать жалко. Этот ваш каллиграф – исподних дел мастер, больше никто.
– Что вы хотите этим сказать? – не понял хозяин.
– А то, что так писать – все равно что исподники надевать. Любой мужчина нацарапал бы эти закорючки не хуже, – ответил тот же голос под хохот окружающих.
Не успел стихнуть смех, как для продажи с особой осторожностью – товар-то хрупкий! – вынесли десять фарфоровых тарелок нанкинской работы, переложенных письмами известных куртизанок из Киото и Осаки.
«Вот это да!» – прокатилось по толпе, и хозяин принялся их зачитывать, но все эти послания были написаны в последнем месяце года, и потому ни любовных уверений, ни пылких признаний в них не было – одни только просьбы о денежном вспомоществовании: «Право же, неловко Вам докучать, однако…»
– И любовь, и всё на свете покупается за деньги, – произнес хозяин. – Не иначе владелец этих тарелок был большим кутилой, и каждое такое посланьице стоило ему не меньше серебряного тёгина. Эти выброшенные за ненадобностью письма, пожалуй, дороже самих тарелок!
Снова раздался смех.
Вслед за тарелками на торги выставили статуэтку Фудо вместе со всякой ритуальной утварью: булавой-гокко, блюдом для цветов, колокольчиком, посохом и жертвенником для возжигания священного огня.
– Ну и ну, – воскликнул кто-то, – даже это всесильное божество не смогло вымолить себе безбедное существование!
Наконец наступила очередь соломенной шляпы кузнеца. Нимало не смущаясь его присутствием, хозяин торгов крикнул:
– Если кого-то и впрямь стоит пожалеть, так это владельца этой шляпы! Наверняка он надеялся проносить ее не одно лето. Взгляните, как бережно она обернута старой бумагой. Итак, кто купит шляпу этого скопидома?
Вначале за нее предложили всего три медяка, но в итоге нашелся желающий заплатить четырнадцать медяков. Принимая выручку, кузнец сказал:
– Клянусь богами, я купил эту шляпу в пятом месяце за тридцать шесть медяков и надел ее всего раз – в день «косин»[128]. – Это откровенное признание изрядно развеселило окружающих.
Когда торги подходили к концу, некий человек купил двадцать пять вееров, какие люди дарят друг другу в канун Нового года, а также коробку табака – всего за два моммэ и семь бу. Вернувшись домой, он открыл коробку и обнаружил на дне ее три золотые монеты. Вот какое счастье ему привалило!
Штора из кистей для чистописания – плод находчивого ума
Некий человек, вкусивший весь ужас встречи со сборщиками долгов в последний день года, решил впредь вести хозяйство по-новому и трудиться не покладая рук. Отныне он положит себе за правило платить за все наличными и не станет покупать в долг даже рыбы к столу. Все счета он будет оплачивать, как и положено, перед каждым из пяти главных праздников, не откладывая ничего на конец года и не дожидаясь, пока по его душу явятся мучители-кредиторы.
И вот наступил Новый год. Вопреки давнему обычаю его семьи, он в своем хозяйственном рвении провел ритуал сшивания новой счетной книги не десятого числа, как прежде, а уже на второй день нового года. Переучет в лавке назначил на третье число, хотя всегда делал это пятого числа. Так одним махом он превратился в расторопного и рачительного хозяина. Из дома он предпочитал вовсе не выходить, – ведь этак можно невзначай потратиться или встретить знакомого, а тот, не ровен час, затащит его куда-нибудь, и много драгоценного времени будет потрачено впустую. Если он и разговаривал с кем-то из посторонних, то исключительно о делах. «Поскольку в нашем мире трудно разжиться деньгами, – рассудил он, – главное – не допускать лишних трат». В третьем месяце, когда возобновляют договоры по найму прислуги, он рассчитал стряпуху и велел жене надеть передник и занять ее место на кухне. Сам он днем находился в лавке, отдавая распоряжения приказчикам, как и подобает хозяину, а вечером, заперев входную дверь, работал наравне со слугами, помогая шелушить рис. Ноги он мыл водой из колодца и даже в самые холодные дни не позволял себе роскоши согреть для этого воду. Однако, хоть он и выгадывал буквально на всем, богатство не шло к нему в руки. Видно, дух бедности преследовал его по пятам. В торговле он не ведал удачи, и постепенно дело его стало хиреть и таять, подобно льдинке под лучами солнца. Верно говорили в старину: «Черпаком в один сё[129] больше одного сё не зачерпнешь».
К слову сказать, недавно в здешних краях объявилась одна монашка. Бродя по городу, она показывала людям картинки с изображениями ада и рая и до хрипоты распевала модные песенки. Хотя она отчаянно выпрашивала подаяний, ей редко удавалось наполнить доверху привязанный к поясу черпак в один сё. Все пекутся о загробной жизни, но делают это по-разному, каждый в меру широты своей души.
Между тем прошлой зимой монах Кокэй из обители Рюсёин отправился собирать пожертвования на восстановление сгоревшего храма в Южной столице, где стоит большая статуя Будды[130]. Он молча бродил по дорогам, ничего не прося, и принимал лишь добровольные подаяния. Тем не менее, хотя у него был такой же черпак в один сё, стоило ему ступить шаг, как в нем оказывался целый кан медяков, а через десять шагов набиралось уже десять канов. Некоторые жертвовали даже золото и серебро. Говорят, чудотворная сила Будды тем сильнее, чем больше жертвуют ему денег. Коли так, то наш век можно назвать веком расцвета буддийской веры. Поскольку этот сбор пожертвований был объявлен делом особой важности, приверженцы всех буддийских сект живо откликнулись на него. Даже жители городских окраин, и те внесли свои скромные пожертвования. Каждый из них дал всего лишь по медяку, но в итоге набралась внушительная сумма, равная двенадцати каммэ серебром. Если сложить эти монеты в столбец, на целый храмовый столб хватит! Отсюда вывод: надобно каждой денежке вести счет, ведь великое из малого складывается. Впрочем, тот, кто способен сколотить большое состояние, по природе своей отличен от всех остальных.
У одного человека был сын. В девять лет мальчугана отдали в школу, и он с самого первого дня стал собирать ручки от использованных кистей для чистописания – не только собственных, но и своих однокашников. И вот на тринадцатом году жизни он смастерил из них три шторы и продал по полтора моммэ за каждую. Так своими руками он заработал четыре моммэ и пять бу серебром. «А мой парнишка не промах!» – с гордостью подумал отец и рассказал об этом учителю каллиграфии. Выслушав его, тот, однако, не стал расточать мальчику похвалы.