Когда я иссяк, подключился Ван и заявил, что сифилис и болезнью-то считать нельзя: достаточно самому время от времени делать уколы. Офицер и с этим согласился, сославшись на собственный опыт: уж сколько раз, не долечившись, пускался он в погоню за удовольствиями — в случае чего, сделаешь себе несколько лишних уколов, и все сходит с рук. Ван встретил его слова с одобрением и немедленно закинул удочку: если пациент намерен лечиться длительное время, плату можно уменьшить вдвое — всего пять юаней за укол. Можно сразу же договориться на месяц вперед — сто юаней все удовольствие, и колись себе на здоровье. Офицер был согласен на все и поставил нам лишь единственное условие — чтобы лекарство всегда было столь же отменного качества, как сегодня. Мы только кивали в ответ, улыбаясь про себя…
Не успела отъехать машина с офицером, как подкатила другая; четыре служанки помогли выйти старой хозяйке, и вся пятерка тут же хором осведомилась, есть ли отдельное помещение. Оттолкнув служанку, я бережно подхватил хозяйку под локоток и ввел во дворик.
— Там уже все занято, — кивнул я на здание траспортной конторы, — но вам повезло: вот здесь, — я показал на наши каморки, — пока еще свободны две первоклассные палаты, вы можете временно устроиться в них. Здесь вам даже будет удобнее, чем в большом здании: не придется спускаться-подниматься по лестнице, не правда ли?
После первых же слов старухи у меня полегчало на душе.
— Ну вот, сразу видать настоящего врача — зачем же и в больницу ходить, если не для облегчения? А эта шайка из «Восточной жизни» — просто головорезы!
— Вы лечились в «Восточной жизни»? — изумился я.
— Только что оттуда, чтоб они все подохли, ублюдки! Пока она бранила «Восточную жизнь» (это лучшая больница в городе), я провел ее в одну из комнатушек. Надо было как-то отвлечь внимание пациентки — иначе она ни за что не останется в такой конуре.
— Сколько вы там пробыли? — спросил я.
— Два дня — еще немного, и ноги протянула бы! — и старая дама присела на койку.
Я поспешил подпереть койку ногой — они у нас, в общем-то, неплохие, да только ветхие — случается, и падают.
— Зачем же вы туда поехали? — я боялся закрыть рот, иначе старуха непременно обратила бы внимание на мою ногу.
— Ох, молчи! Слышать о них не могу! Ты, доктор, только послушай: у меня желудок больной — а они меня голодом морят! — в глазах старухи блеснули слезы.
— Голодом морят? — глаза мои округлились. — При больном-то желудке?! Коновалы! И в вашем-то возрасте?! Ведь вам, почтеннейшая, наверняка уже все восемьдесят?
Слезы больной мгновенно высохли, она слегка улыбнулась:
— Чуть поменьше. Недавно пятьдесят восемь стукнуло.
— Подумать только! Точь-в-точь как моей матери. Она, кстати, тоже страдала расстройством желудка! — Я прикрыл глаза рукой. — Побудьте, уважаемая, у нас — и я излечу ваш недуг. При такой болезни хорошее питание — это все. Ешьте, что вам нравится. Тогда и на душе легче станет, и болезнь пойдет на убыль, не правда ли, почтеннейшая?
В глазах старой дамы снова блеснули слезы — на этот раз от избытка чувств.
— Ты только послушай, доктор, я жидкого терпеть не могу, так они меня нарочно рисовым отваром поили — видно, чтоб совсем уж доконать.
— У вас превосходные зубы, — заметил я с важностью, — с такими зубами, как у вас, только твердой пищей и питаться!
— Мне есть то и дело хочется, а они не дают: время, видишь ли, не пришло!
— Болваны!
— А то ночью — только, бывало, заснешь — суют тебе в рот палочку стеклянную — «градусы» какие-то меряют.
— Невежды!
— Горшок попросишь, а сиделка в ответ: «Потерпи, сейчас доктор придет, вот закончит осмотр, тогда и подам!»
— Хамка!
— Только, бывало, сядешь на койке, да с таким трудом, а сиделка уж тут как тут: «Ложись!»
— Гадюка!
Чем больше мы беседовали со старухой, тем больше друг другу нравились. Теперь-то уж она наверняка не уехала бы — даже если бы комнатушки оказались еще меньше. С чувством облегчения я убрал наконец ногу: если койка и рухнет, старуха, надо думать, простит.
— У вас тоже есть сиделки? — спросила старая дама.
— Есть, но пусть это вас не беспокоит, — сказал я, смеясь, — вы же привезли с собой четырех служанок? Ну и пусть себе живут в больнице и ухаживают за вами. А сиделок я, уж так и быть, не стану сюда посылать — хорошо?
— Чего уж лучше! А помещение для них найдется? — старухе было даже как будто неловко.
— А как же! Ведь вы, вероятно, снимете весь этот дворик? Можете и повара сюда взять — ешьте на здоровье, что хотите. Деньги я буду брать только с вас — пятьдесят юаней в день, а повар и служанки могут жить бесплатно.
Старуха вздохнула:
— Пятьдесят так пятьдесят, не в деньгах дело. А ты, Чуньсян, сходи-ка домой за поваром — да пусть прихватит с собой парочку уток!
Я раскаивался, что потребовал всего пятьдесят юаней. Мне хотелось дать себе затрещину! К счастью, я ничего еще не успел сказать про лекарства — уж на них-то я отыграюсь сполна. А пока нужно все как следует взвесить: сынок у этой дамы, надо думать, не меньше как дивизионный командир. А так как она собирается каждый день есть жареных уток, то едва ли скоро отсюда выберется; в общем, поживем увидим.
Больница приобрела надлежащий вид: четыре служанки носились как угорелые; во дворе, у стены, повар соорудил печь — можно было подумать, что в доме готовятся к свадьбе. Мы, не стесняясь, лакомились, когда вздумается, фруктами старухи и ее утятиной. Никто и не собирался заниматься лечением больной — всех интересовало только одно: не принесли ли ей опять чего-нибудь вкусненького.
В общем, хорошо ли, плохо ли, а мы с Ваном сделали почин, и только Цю ходил как неприкаянный. Он не расставался со своим ножом, я боялся, как бы Цю не испробовал его на мне, и старался не попадаться ему на глаза. Ван уговаривал его не волноваться, но Цю не мог смириться с мыслью, что ничего еще не заработал для больницы.
И вот, только мы отобедали, — клиент! Страдает геморроем, нужна срочная операция! Толстяк, лет за сорок, с большим животом. Госпожа Ван даже приняла его впопыхах за роженицу и, лишь удостоверившись, что это мужчина, уступила пациента Цю. Глаза Цю вспыхнули. Переговоры были непродолжительны, и нож нашего хирурга принялся за дело. Толстяк визжал от боли и умолял дать ему наркоз.
— Насчет наркоза уговору не было, — отвечал Цю. — Можно и под наркозом, если дашь еще десять юаней. Ну так как, с наркозом или без? Только быстро!
Толстяк не посмел перечить, и Цю дал ему наркоз. Еще движение ножом, и опять остановка:
— Послушай-ка, а у тебя тут свищ… Насчет свища мы не договаривались. Так резать дальше или не резать? Если резать, плати еще тридцать юаней, или оставим как есть.
Я молча показал Цю большой палец. Ай да Цю! Вот это ловкач! Вцепился в больного мертвой хваткой — и выжимает из него, выжимает!
Толстяк не сопротивлялся — где уж там! Цю в своем деле мастак и за словом в карман не полезет — вырезает свищ и заливается соловьем:
— Скажу по секрету, эта ерундовина могла тебе обойтись юаней в двести, но мы не вымогатели; вылечишься — дай обо мне хороший отзыв. Если завтра будешь свободен, заходи показаться. Вот эти лоботрясы, мои ассистенты, посмотрят в микроскоп — он увеличивает в сорок пять тысяч раз — и можешь не сомневаться — даже полмикроба не найдут!
Толстяк не издал ни звука — должно быть, вконец сомлел.
Так и Цю заработал свои пятьдесят юаней. Вечером мы купили вина и заказали старухиному повару разных закусок — в основном из ее же провизии.
За ужином мы продолжали обсуждать наши дела и постановили учредить дополнительно отделение по абортам и отделение по борьбе с курением. Ван предложил практиковать липовые медосмотры: любому, кто вздумает сдавать экзамен в институт или намерен застраховать свою жизнь — даже если он уже сшил себе саван и заготовил гроб, — мы, за каких-нибудь пять юаней, с удовольствием вручим справку об отменном состоянии здоровья. Проект прошел единогласно.
Тесть Цю предложил, чтобы каждый из нас внес по нескольку юаней, а он на эти деньги закажет вывеску. Понятно, у старика и мысли стариковские, не ведь он затеял это из любви к больнице, и мы не стали возражать. Он уже и название придумал: «Гуманное сердце — гуманное искусство» — немного банально, но, в общем, сойдет. Решено было завтра же с утра отправить тестя за вывеской. А госпожа Ван предложила подкрасить ее масляной краской, дождаться, когда мимо ворот будет проходить свадебная процессия, и водрузить нашу вывеску под звуки чужого оркестра — всего лишь обычная женская изобретательность, но Ван гордился так, будто он сам это придумал!
У ХРАМА ВЕЛИКОЙ СКОРБИ
Прошло более двадцати лет с тех пор, как не стало наставника Хуана. Все эти годы я неизменно совершал жертвоприношения на его могиле всякий раз, как мне доводилось бывать в Пекине. Только бывал я там не часто и очень грустил, когда осенние ветры заставали меня в иных местах: приносить жертвы на могиле наставника полагалось в девятый день девятой луны. Именно в эту пору он погиб. Я добровольно взял на себя труд совершать жертвоприношения: Хуан был самым уважаемым и самым любимым моим учителем, хотя он никогда не выделял меня среди других учеников — он равно любил всех нас. И все же из года в год осенью меня тянуло на его низенькую могилу под красными кленами, неподалеку от Дабэйсы — храма Великой Скорби.
Случилось так, что целых три года я не был на его могиле — жизнь бросала меня с места на место, и единственное, что мне оставалось, — это мечтать о Пекине. И вот в прошлом году, не помню уж по какому поводу, я приехал в Пекин, всего на три дня. Был праздник середины осени6, но я все же отправился в Сишань — кто знает, когда еще доведется попасть сюда вновь. В Сишань я поехал, разумеется, для того, чтобы побывать на могиле учителя. Ради этого стоило отложить дела, хотя, говоря откровенно, кто не надеется за три дня в Пекине переделать уйму дел? На этот раз я не совершал обряда — просто пошел на могилу, и все. У меня не было ни бумажных денег, ни благовоний, ни вина. Наставник не отличался суеверием, и я никогда не видел, чтобы он пил вино.