Рассказы — страница 24 из 24

ГРАФ КУКАРЕКА

Променяли кукушку на ястреба…

В середине лета мой дачный хозяин принес вместо прежнего драчливого петуха еще более драчливого. Новый петух вовсе никого не подпускал к курятнику, не признавал ни хозяина, ни его жену, даже маленького внука Сашу бил крыльями.

А был новый петух истинным красавцем! Хвост — колесом! Гребень высокий, поставленный гордо, точно царский венец. Красные бакенбарды-висюльки подчеркивали его независимость, и когда он встряхивал ими, казалось, они звенели. Взгляд у Петьки был смелый, голос громкий. На сильных лапах торчали острые шипы, точно две шпаги. Д'Артаньян, да и только! Не случайно на петуха сыпались клички — и «агрессор», и «мушкетер», и «забияка», но окончательно закрепилось за ним шутливо уважительное «граф Кукарека». И впрямь были в нем какая-то величавость и аристократизм.

Первое время меня он почему-то не трогал. И если я шел близко, сердито косил глазом и что-то бормотал, будто хотел сказать: «Проходи, проходи, нечего глазеть».

За всеми остальными жителями дачного поселка он гонялся, и не было на него никакой управы. И тогда я решил проделать «научный» эксперимент — как подшучивали потом надо мной друзья, на уровне академика Павлова — выработать у петуха условный рефлекс страха, сначала передо мной, а потом и перед остальными. Я был уверен в успехе, потому что некоторый опыт с прошлогодним петухом у меня был.

И вот настал час эксперимента. Я вооружился пушистым веником и решительно направился к курятнику, помня о мудром правиле всякого полководца: идя в атаку, выбрать путь возможного отступления, если кампания будет проиграна.

Граф Кукарека встретил меня, я бы сказал, с удивлением, дескать, гляди, какой смелый нашелся: идет и не боится! Но я уверенно шел на него. Тогда Петька подал сигнал курам: в укрытие! А сам двинулся мне навстречу. Сначала сделал несколько шагов, посмотрел на меня одним глазом, потом другим и вдруг, нагнув голову и распушив перья, побежал на меня, подпрыгнул, намереваясь ударить в грудь шипами. Я увернулся. Он снова разбежался, подлетел еще выше, но мне удалось отбить веником и эту атаку. Признаюсь, я несколько растерялся, не ожидал от петуха такой лихости.

Словом, Петьке в тот раз досталось от меня крепко. Он падал от ударов легкого веника, вскакивал, забегал с флангов, подпрыгивал в ярости чуть не до плеча, но ему так и не удалось нанести мне ни одного удара.

Битва закончилась тем, что я загнал драчуна в курятник, подпер дверь поленом и ушел, испытывая сладостное чувство победителя. Я был убежден, что проучил петуха и теперь он будет покладистее. Силой своих ударов я безусловно выработал у него рефлекс страха, и он наконец перестанет набрасываться на первого встречного.

Но вышло все наоборот. Граф Кукарека объявил мне войну, и где бы я ни появлялся, немедля подавал курам сигналы: ко-ко-ко, дескать, вижу противника, прячьтесь. И, взмахнув могучими крыльями, взлетал на забор, громко вызывая меня на бой.

Невозможно стало выходить из дома. Стоило мне появиться у калитки, как Петька во весь дух мчался ко мне, радужным щитом распушив на груди перья, глаза у него становились красными, и он не выпускал меня за ограду. Если же случалось, что я, заработавшись, долго не появлялся на улице, петух взлетал на круглый дачный столик или на крышу красного «Москвича», стоявшего у забора, приподнимался на цыпочки и воинственным криком вызывал меня. Кажется, он даже посмеивался: «Что, сдрейфил? Выходи, хоть с двумя вениками! Не боюсь тебя!»

Можно было удивиться, какой страстной была ненависть у петуха ко мне. Казалось, у него не было другой цели, как мстить мне за унижение перед подругами. Он жадно искал меня повсюду, а найдя, спешил подать знак курочкам, чтобы прятались, потому что сам он выходит на бой кровавый…

Первым капитулировал я. Надо было помириться с Петькой, успокоить его, доказать, что я не такой уж плохой человек, а всего лишь неудачный экспериментатор. К тому же я понял, что петух наш вовсе не был злюкой. Просто он оберегал своих невест, и его рыцарскому сердцу казалось, что я могу их обидеть.

Я стал обдумывать план перемирия, и начал издалека, исподволь подкармливать курочек, ласково подзывая их сквозь штакетник. Куры сбегались, но Петька даже захлебывался от гнева, сердито бормотал — не велел брать моих «подачек». На меня же бросался с новой яростью, и в горле у него клокотало.

Так и не удалось «умаслить» Петьку. Мои угощении он отвергал как явный подхалимаж и отгонял кур.

Дальше — больше.

За нашим домом начиналось колхозное поле с объезжей дорогой, укатанной колесами самосвалов. Однажды по дороге к дому двигался бульдозер на гусеничном ходу. Он был таким тяжелым, что земля дрожала. Куры в панике бросились врассыпную, а Петька колебался одно лишь мгновение, словно хотел разглядеть, что за чудище приближается к курятнику. В следующую секунду он бросился навстречу бульдозеру, подлетел к самой кабине водителя и ударил шипами в стекло. Водитель опешил, затормозил машину и, открыв дверцу, крикнул: «Ты что, окаянная душа, в суп захотел?»

Бульдозер двинулся дальше, а Петька, должно быть, смекнул, что хватил через край, и в смущении начал ласково успокаивать своих подружек.

В доме хозяина стали открыто поговаривать, чтобы отрубить голову графу Кукареке. Я вступился за него — жалко было губить жизнь этакому красавцу.

Неизвестно, чем бы закончилась история, если бы Петька сам не определил свою судьбу и не защитил себя так, что о нем заговорила вся деревня.

На рассвете лисица подкопала под курятником нору и утащила двух куриц. Тут и отличился Петька. Он помчался следом за лисой, настиг ее у оврага и смело кинулся в бой. Лиса отпустила кур и занялась петухом. Началась смертельная схватка. В деревне все еще спали, и, наверно, один коршун, круживший в небе, видел, как шла та неравная битва.

Лисе досталось крепко, иначе она не бросила бы кур и не пустилась наутек в лес. А граф Кукарека, весь в крови, без единого пера в роскошном своем хвосте, с волочившимся по земле крылом, шатаясь, победно возвращался к дому. Временами он останавливался, чтобы привстать на цыпочки и огласить окрестность ликующим и победным возгласом — кукареку!

Когда обнаружили подкоп, в доме поднялся переполох. Полузадушенных кур нашли на опушке леса. Одна была еще жива, вернее еле жива, поэтому пришлось ей помочь отбыть в лучший из миров, поскольку от нее было мало толку.

Соседи сбежались поглядеть на Петьку. И это был его звездный час! Хвалили петуха на все лады, старались помочь — кто блюдце воды принес, кто стал крыло перевязывать. К нему относились с таким уважением, какого не испытал, наверно, ни один петух за всю петушиную историю от Адама до наших дней. Еще не бывало, чтобы петух вышел победителем в сражении с лисицей.

Говорят: раны победителя заживают быстрее, чем раны побежденного. И скоро Петя уже ходил с курочками в прилегающих к дороге посевах пшеницы, купаясь в ее золотых колосьях и в собственной славе.

Так бесславно закончился мой эксперимент, но польза от него была, и притом немалая. В душе я благодарил Петю за науку. Во-первых, он показал, каким должен быть настоящий мужчина. Во-вторых, и это главное, он убедил всех нас, что свобода несовместима с насилием и что слепым подчинением, слабостью воли можно утвердить только рабство, воспитать труса. Свобода же завоевывается в битвах, и борьба за нее не ведает страха.

ЛИСИЧКИНА МАМА

С детского садика мы учим своих малышей, что лиса «плутовка», что она «хитрая обманщица», «зловредная хищница». А я знаю, что лиса умница, и если ворует в деревне кур, то лишь от нужды: детишек-лисят кормить надо.

Вот какая история приключилась с лисичкой в одной подмосковной деревне.

Ранней весной, когда снег еще не сошел, у моих дачных хозяев лиса утащила курицу. Когда обнаружили пропажу, а потом увидели дыру под сараем, каких только проклятий не сыпалось на голову несчастной лесной жительницы. Кончились разговоры тем, что хозяин подпоясался охотничьим патронташем, снял со стены ружье и мрачно пообещал:

— Не я буду, если сегодня не порешу ее…

И пошел к лесу.

Глядя на его широкую качающуюся спину, налитую здоровьем и силой, я от души желал ему неудачи. Я представил себе, как в редких весенних зарослях притаилась в норе лисичка-мама, худая, изморенная голодом, с тоскливым взглядом совсем не хитрых, а вечно озабоченных глаз, как тревожно колотится ее сердечко от неясного предчувствия беды. И не знает мама, как спасти своих лисят, у кого попросить защиты… Мне легко было представить себе подобную грустную картину, потому что не далее как прошлой весной сам встретил на лесной тропинке лисичку — эту ли самую, что утащила теперь курицу, или другую. Она была до того тощая, с облезлой шерстью, что я поначалу принял ее за кошку, которая пришла в лес поохотиться за птичками. Я шел по тропе, когда недалеко впереди из зеленых зарослей вышла лиса. Увидев меня, она замерла и несколько мгновений стояла подняв лапу и не двигаясь. Она внимательно смотрела на меня, но, убедившись, что я не опасен, спокойно пошла вперед, даже не оглянувшись в мою сторону. Потом нырнула в кусты, и я ее больше никогда не видел…

И вот пришла новая весна, а с нею пора новорожденных лисят. Жалобно скуля, они окружили мамку и просят есть, до боли, до изнеможения сосут ее отощавшие пустые соски.

С тяжелым сердцем я прислушивался: не раздастся ли выстрел в лесу. И когда хозяин вернулся ни с чем, сердито швырнул на землю напрасно убитую сойку и повесил на стену ружье, у меня отлегло от сердца.

Однако я понимал: радость моя преждевременна. Хозяин на том не успокоится, и гибель лисички неотвратима. Чтобы попытаться отдалить ее горький час, я решил подкармливать лису, чтобы не бродила ночами по деревне и не попала под выстрел.

Начал я свою операцию в сумерки: завернул в бумагу кусочки хлеба, две вареные картофелины и куриные кости. Все это я тайком отнес на опушку, где когда-то встретился с лисой. Там лежал большой камень — валун, и я разложил на нем свои угощения.

Утром я раньше обычного вышел на прогулку: томило любопытство, нашла ли мой корм лисонька? К радости своей, увидел я разбросанные кости, клочки замасленной бумаги, хлеб и картошка исчезли. Как же была голодна моя лесная красавица, коль так старательно обсосала каждую косточку. Ну конечно же, она большую часть добычи отнесла лисятам — это было заметно по рассыпанным крошкам и следам.

Вечером я повторил операцию «ужин». И снова не нашел на камне ни крошечки из моих угощений — лишь валялись обрывки газеты.

Так продолжалось несколько дней. По примятой траве я замечал, что лисичка стала приводить на опушку своих детей, которые подросли и бегали за мамкой. Так и хотелось представить себе: выйдет осторожно из чащи лисичка-мать, чутко прислушивается к звукам уходящей ночи, потом подает знак лисятам, замершим в кустах, и те, обгоняя друг друга, головастые и лопоухие, с белыми кисточками на хвостах, спешат к заветному камню… С первыми петухами лиса уводит детей в чащу — до следующей ночи.

Неотложные дела заставили меня уехать в Москву, и я два дня не ходил к лесной опушке. Вернувшись на дачу, я был разбужен ночью странным шорохом под дверьми. Я поднялся, приоткрыл занавеску на веранде, но в серых предутренних сумерках ничего не увидел. Однако ощущение, что кто-то приходил ко мне, не исчезало. Правда, был у меня приятель Филька, живший на соседней сосне дятел, который повадился по ночам пить из корыта, что стояло возле крыльца. Все же чутье подсказывало, что не дятел Филька, а кто-то другой навестил меня прошедшей ночью.

Предчувствие чего-то необыкновенного не исчезало во мне до самого вечера. Сам не знаю почему, я в тот вечер не ходил на опушку с ужином для лисички, как будто хотел проверить неясное предчувствие. Я даже приоткрыл занавеску на стеклянной двери веранды.

Уже и ночь миновала, рассвет забрезжил, когда я встал и увидел: мелькнула тень на моем крыльце. Это была лиса. Должно быть, пролезла сквозь штакетник и, нюхая воздух острой мордочкой, направилась по дорожке к моей веранде.

Так вот какая загадка тревожила меня: я перестал носить на опушку леса еду, и лиса по запаху моих следов сама пришла к своему кормильцу… Затаив дыхание следил я за лисой. Вот она подошла к первой ступеньке, поднялась на вторую, будто искала — не оставлен ли для нее «гостинец». Не найдя ничего, она спустилась вниз, понюхала воду в корыте и как-то сразу исчезла. Я даже не заметил, куда она вдруг пропала.

Был тот час рассвета, когда хозяин поднимался и поливал из шланга свой огород и сад. Не получится ли так, как в поговорке: на ловца и зверь бежит? Ведь никакая самая роковая опасность не остановит мать, рискующую ради своего дитя. Материнская любовь первозданна и неиссякаема, как свет солнца. И не в этой ли материнской любви загадка бессмертия?..

С тревогой прислушиваясь к звукам рассвета, я мысленно сопровождал лисичку до опушки, словно видел, как она крадется бесшумно, чуть заметная в синих сумерках утра, нюхая воздух, в поисках корма…

Счастливым выдался день, когда ко мне приходила лисичка! Все у меня ладилось, самые трудные дела точно сами собой делались — легко и просто. И целый день радостно было на сердце. Я знал: это лисичка принесла мне счастье. Именно так: счастье приходит к нам по следу наших добрых дел.

ЛОСЕНКА УБИЛИ

Тихим летним вечером на окраине деревни случился переполох. Из леса вышли и паслись на озимом поле лосиха с лопоухим лосенком. Деревенские собаки захлебывались от лая, но боялись подходить близко к лосихе. А лоси мирно паслись, не обращая внимания на собак и на столпившихся на краю поля людей.

Случай был и впрямь редкостный. Лоси — жители леса, они нелюдимы, осторожны и всячески избегают встречи с человеком, а если выходят в поле, то лишь потемну или на рассвете.

Люди с любопытством наблюдали за лосями, любовались их дикой красотой. Лосиха была молодая. Свобода и сила были в ее гордой постати, грация в движениях могучего тела. Вместе с тем привлекала в ней спокойная нежность, точно она была уверена, что люди не осудят ее за потраву и поймут, что пришла она по святому материнскому долгу — накормить детеныша, а детей обижать нельзя. Миролюбие матери передавалось и лосенку. Он был забавен: горбонос, уши как два лопуха, ноги — четыре высокие палки. Он заигрывал с собаками: то делал вид, нагнув лобастую голову, будто хочет их забодать, то весело взбрыкивал ногами и пускался по полю вскачь, приглашая собак поиграть с ним. Но собаки не принимали приглашения и отчаянно брехали, оглядываясь на людей, прося у них подкрепления.

Кто-то из мальчишек запустил в лосиху комом земли, чем ободрил собачью стаю. Собаки снова пошли в наступление, заходя с двух сторон. Лишь тогда лосиха рассердилась и двинулась на собак, глядя на них исподлобья. Те мигом бросились врассыпную.

Из толпы выбежала девочка в голубом платьице и смело пошла к лосенку, протягивая ему букетик цветов, который держала в руке.

— Борька, Борька, — звала она, и лосенок доверчиво пошел ей навстречу.

— Ешь, лосенька, ешь мои цветочки, бери…

Лосенок понюхал цветы, платье девочки, постоял, глядя на нее по-детски, и вдруг, взбрыкнув, помчался скачками по полю, увлекая за собой девочку.

Кто-то сказал матери о смелом поступке девочки, и та примчалась как на пожар:

— Ирочка, сейчас же вернись, они дикие, убьют тебя!..

Но девочка мирно разговаривала с лосенком, который вернулся и снова обнюхивал ее, потом фыркнул и побежал к лосихе.

Женщина бросилась в зеленя, требуя, чтобы дочь немедленно вернулась. И тогда лосиха-мать, словно желая успокоить женщину, подала сигнал лосенку и не спеша, с достоинством направилась к темневшему лесу. И столько было прелести в ее дикой красоте, что люди на краю дороги притихли.

Озимое поле опустело, лишь собаки еще лаяли на лес, над которым уже поднялся одинокий золотой полумесяц.

На следующий день лосиха вновь появилась на колхозном поле. Людей удивляла и трогала ее доверчивость. А может быть, она жила тем необъяснимым чувством гордости за свое дитя, какое испытывает всякая мать. Точно она приводила лосенка к людям: поглядите, какой у меня хороший сынок…

Не зря говорится в народе — и у прекрасного есть враги. Был среди людей на краю поля недобрый человек, деревенский хищник по имени Егор. Он отличался хитростью, проворством и жадностью. У него был мотоцикл, два ружья, и все знали, что он браконьер, что даже щук в пруду стреляет.

Сговориться о подлости не составляло труда. Посмотрел Егор на лосиху с лосенком, пошептался с дружками, а вслух с показным негодованием сказал:

— Ишь, проклятые, озимку нашу губят… В старое время помещик взыскал бы за такую потраву…

— Шугануть их из ружья, — поддакнул Егору один из его приятелей. — Хлеб, он тоже ценность имеет.

— Лосей запрещено убивать, — попыталась вступиться за животных женщина. — С детенком приходила, верит в людскую доброту.

— Нашлась добрая, — озлился Егор. — Ваше дело дачное: приехал-уехал, и вам колхозного хлеба не жалко. А мы эту озимку сеяли…

Сгустились вечерние сумерки, и лосиха с лосенком ушла в лес. Разбрелись по домам люди. И только трое во главе с Егором тихо о чем-то сговаривались.

Как ни старался я отогнать от себя тревожные мысли, ожидание беды не давало покоя. И мои предположения сбылись: с того вечера лосиху с лосенком никто на поле не видел. По деревне пошла молва, что браконьеры устроили засаду и, когда лосиха возвращалась в лес, выстрелами в упор наповал убили лосенка, а лосиху смертельно ранили. Сгоряча она кинулась в чащу, но тут же вернулась к убитому детенышу. Истекая кровью, она жалобно трубила, оглашая лес голосом горя и смертной тоски. Егор выстрелил ей в голову, и лосиха упала на передние колени. Она хотела победить смерть, старалась подняться на ноги, но не было сил. Лосиха рухнула рядом с убитым своим дитем. И долго удивленно и жалостливо смотрели на мир ее потухающие прекрасные глаза…

В тот день я уезжал в Москву. Возле больницы на автобусной остановке оказалось свободное такси. И случилось так, что кроме меня в такси сели Ирочка и ее мама. Им тоже нужно было ехать в Москву.

Пока водитель такси протирал смотровое стекло машины, из магазина вышли двое. Третий ожидал их с гармошкой на плече. У всех троих лица были красные от выпитой водки, и скоро воздух огласился пьяной песней.

Какое-то время мы ехали молча. Неожиданно Ирочка сказала с недетской серьезностью:

— Мамочка, зачем убили лосенка?.. Помнишь, какой он был добрый?

Мать обняла дочь, украдкой взглянула на меня. Мы понимали, что слова здесь неуместны. Но Ирочка не хотела этого понимать и сказала, сердито нахмурив брови:

— Эти дяденьки как фашисты…

Устами младенца глаголет истина: если бы мать-природа была судьей, она бы так и назвала тех браконьеров.

Разговор завязался сам собой. Шофер оказался нашим единомышленником. Мне понравилось, с какой суровой непримиримостью, почти с личной обидой говорил он об оскудении наших лесов и рек, о разгуле и безнаказанности браконьеров.

— У вас в деревне лосенка убили, — говорил он с горечью. — А я в прошлом году поехал в отпуск к себе на Волгу. И там при цементном заводе своими глазами видел железный дуб… Я не шучу, самый настоящий дуб из железа. Рабочие отковали ствол из болванки, приварили сучья, листья, покрасили их в зеленый цвет, и вышло чудо из чудес: на дворе зима, свистит вьюга, а дуб стоит зеленый, только вместо листьев гремят жестянки… Так что не будем горевать, товарищи. Если перебьем всех животных — наделаем из железа и глины. Птиц истребим — чучела посадим на ветки. Леса исчезнут — из бетона наделаем. У нас заводов много, таких себе сосен и берез наштампуем, что вечно зеленеть в скверах и парках будут. Красота, и поливать не надо: один раз вкопал — и на тыщу лет…

С трудно скрываемой болью говорил шофер о том, какими редкими стали наши когда-то богатые леса, а в них не слышно птичьего пения. Иные реки текут мертвыми, пахнут одеколоном или фенолом. Лягушки и те гибнут в отравленной воде. Я слушал и думал, что если есть такие люди, как наш водитель, то природа еще может надеяться на спасение.

В Ильинском мы свернули на мост через Москву-реку, миновали его, и перед нами пролегло прямое Успенское шоссе. Скоро мы подъехали к огромной круглой клумбе, в центре которой красовалась скульптурная группа: два оленя — мать и ее олененок. Они стояли на перекрестке дорог будто живые. Коричневая краска блестела на солнце.

— Вот они, легки на помине, — сказал шофер. — А ты, девочка, плачешь. Смотри, какие красивые стоят, глаз не оторвешь! Только грустно становится от такой красоты. Пройдет два-три поколения, и останутся у нас одни глиняные олени… И ведь что удивительно: люди уверены, что в борьбе с природой они побеждают. Не понимают, что это самое настоящее поражение. Природу надо не «побеждать», а сотрудничать с нею, уважать ее мудрые законы, учиться у нее…

Промелькнули как призраки скульптуры оленей, дорога петляла между стройных сосен подмосковного бора.

Неожиданно меня поразила мысль, что глиняные олени — не украшение клумбы, а памятник нашей лосихе и лосенку — вечный памятник бессмысленно истребленным животным, доверчивым и беззащитным.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ

Вновь жаворонок надо мной,

Чуть от него я не отвык…

Пой, вестник дней весенних, пой,

Ликуй, что так простор велик.

Шандор Петефи

В душе я всегда завидовал птицам. В самом деле, кто из нас не испытал в детстве сладостное чувство полета во сне, когда от легкого толчка, от невесомого взмаха рук взлетаешь и паришь в небе, словно за спиной у тебя выросли крылья?

Может быть, все мы когда-то были птицами?..

Воспоминания детства скрыты дымкой забвения, но сказки той поры поныне живут в памяти и волнуют.

Когда-то на Руси праздновали день птиц. Назывался он — сорок мучеников. Не могу поручиться за точность, а тем более объяснить происхождение этого названия. Знаю лишь, что праздновали тот радостный день весной. Люди с утра отправлялись на птичьи базары, скупали птиц в клетках и, под веселые возгласы собравшихся, выпускали пернатых пленников на волю.

В каждой семье пекли из теста «жаворонки». Еще не рассвело на дворе, еще не проснулись дети, а на столах уже красовались тарелки сдобных, ароматных, золотисто зажаристых жаворонков с изюминками вместо глаз, с острым клювиком из теста и широким хвостом, разрезанным наподобие веера.

После завтрака начинались детские забавы. Помню, мы с братом взбирались на табуретку и прыгали с нее на пол, держа высоко в руке будто бы летящего жаворонка.

Нам самим хотелось научиться летать. Мы тогда не знали, что крылатая жизнь дана только птицам.

Сколько лет уже прошло с той поры, а в душе поныне звенит нежная песенка жаворонка. С песенкой этой мне было легче жить на свете. И теперь каждой весной — еще не успеет сойти снег — отправляюсь за город на встречу с лесной тишиной и первой песней жаворонка над полем.

На склонах оврагов еще белеют холсты вчерашнего снега, а солнце уже припекает и озимые хлеба зазеленели. Выйдешь на край поля, прислушаешься к той особенной тишине, какая бывает в пору ранней весны, и услышишь в поднебесье заветный звоночек. Поет, переливается степной колокольчик, и сколько ни смотри в небо, не увидишь птичку. Кажется, звенит сам воздух. Лишь потом разглядишь под облаками крохотную птаху. Мерцая крылышками, жаворонок висит в небе над своим гнездом и поет колыбельную песню птенцам. До чего нежна и мила та ласковая переливчатая трель, похожая на песню матери. Откуда у скромной небесной певуньи такие божественные звуки, что властно берут за сердце, вызывая ответное чувство любви ко всему живому? Слушаешь, и чудится тебе, будто вернулось детство и тебя, малыша, баюкает на руках мама…

Но что-то случилось в природе: уж который год не слышу я пения жаворонка над степановским полем. Молчит зеленая колыбель, молчит небо над ней. Ветерок волнами пробегает по молодым зеленям, и я вижу серую ворону, которая бродит в хлебах, оглашая воздух одиноким хриплым карканьем.

Стою у хлебного поля и не нахожу ответа на свои думы. Почему-то грустно на сердце, словно земля осиротела без серебряного звоночка в небе.

Но вот вдали послышался рокот мотора. Из-за пригорка, прямо через хлебное поле ехал трактор. Он тащил за собой поливное устройство на небольших колесиках — размашистое сооружение из пустотелых трубок. Синеватый дымок стелился за машиной. Трактор подминал под себя молодые ростки пшеницы, оставляя в зеленях широкие вмятины от колес. В первую минуту я не мог сообразить, почему трактор давит рубчатыми колесами нежные хлебные побеги. Потом догадался: шла подкормка озимых химическими удобрениями.

Не берусь судить о пользе той работы, которую выполнял тракторист. Конечно же, необходимо повышать урожай, но, наверно, существуют другие, более удобные способы подкормки озимых. Но тогда мне было больно смотреть, как тракторист, бесстрастно управляя машиной, мял, терзал зеленые ростки непомерной тяжестью колес.

Поравнявшись с опушкой леса, трактор стал разворачиваться. И в эту минуту я увидел на правом колесе прилипшие, смешанные с землей птичьи перышки. Не сразу понял, что произошла одна из тех незаметных маленьких трагедий, которыми полна жизнь. По кругу вращались остатки раздавленного птичьего гнезда.

Невольным движением души было окликнуть тракториста, сказать ему: «Что же ты наделал, человек, почему нерадиво выполняешь свои обязанности?» Но рев мотора заглушал все звуки, а отсутствующий взгляд водителя не отражал раскаяния. Вероятно, сам он не знал, что раздавил гнездо, не видел его в зеленях, а если бы видел, ответил: «Мне надо план выполнять, а не птичек разглядывать». Ответил бы так и по-своему был прав, потому что план действительно надо выполнять, а хлебные посевы нуждаются в подкормке.

Суровы законы жизни. Низкий поклон хлебному колосу и слава рабочим рукам, лежащим на руле машины. Но что делать птичке, если своим родным домом она избрала русское хлебное поле, если сама мать-природа подсказала ей, что от посева до жатвы она успеет вывести птенцов, обучит их летать и бороться за жизнь. Откуда было знать пичуге, что люди придумают химическую подкормку и посередине лета сначала польют ядохимикатами птенцов, а потом переедут гнездо колесом.

Трактор удалялся, расстилая по земле приторно сладкий угар из выхлопной трубы. И уже ничего нельзя было изменить в том, что совершилось, ничего нельзя было исправить, а тем более спасти.

Провожая глазами трактор, я думал: из века в век хранил человек единство хлеба и песни. Но вот их разъединили: хлеб вырастили, а песню убили.

Чудом двадцатого века, другом и помощником человека явилась к нам машина. И она же убила крылатую песню, безжалостно и бесстрастно переехала ее колесом, и поле умолкло.

В чем же разгадка неразрешимого противоречия? Чего жду я от самого себя и почему болит душа, не находя ответа на трудный вопрос?

И тогда мне вспомнилась прочитанная однажды в газете заметка. В одной колхозной бригаде трясогузка свила гнездо на сеялке, пока она стояла без дела. Обнаружив гнездо, люди окружили смелую птаху и с любопытством рассматривали ее. А водитель осторожно включил мотор и бережно повел машину по полю. И так вместе с птенцами, которые прекрасно чувствовали себя на машине, продолжал работать в поле.

Люди говорят: не трактор пашет, а тракторист. И надо быть не только хорошим специалистом, но прежде всего человеком. Если на руле лежит добрая рука, то машина сама объедет гнездо с беспомощными птенцами. Все знают: человеку трудно прожить без хлеба, но и без песни жаворонка ему никак невозможно. Без нее утратит он самое драгоценное — живую душу, способную откликнуться на любовь любовью, на добро добром.

Трактор удалялся и скоро исчез за бугром. Железный грохот сменился оглушающей тишиной. Все вокруг молчало, а мне чудилось, будто звенит в небе песня жаворонка и незаметно переходит в нарастающий из далекой дали колокольный звон тревоги.

УКРАШАЛА ЗЕМЛЮ ЧЕРЕМУХА

Синий май. Заревая теплынь.

Не прозвякнет кольцо у калитки.

Липким запахом веет полынь,

Спит черемуха в белой накидке.

Сергей Есенин

В наших лесных степановских пущах дорога к Истре выбегает на просторный луг, словно река в море. Не гуляют в том море бурливые волны, — оно из неоглядного зеленого разнотравья, усеянного полевыми цветами. Широкой вольной дугой окружает луг вечнозеленый сосновый окоем. И каждой весной опушка леса занимается на рассвете белой зарей: зацветает черемуха.

Старожилы тех очарованных мест гордились высокой молодой черемухой. Она стояла у края дороги как белое чудо, как царица леса. И невозможно было оторвать взгляда от ее звенящих пчелами белых душистых гроздьев.

У каждого цветка, у всякой травинки своя судьба. Была она и у красавицы черемухи: родилась в Степановском лесу, радовалась безоблачному детству, тянулась к юности. А когда пришла невестина пора, засветилась белыми султанами и росла в нежной истоме, сама себя опьяняя. И стоило подуть лесному ветерку, и кружилась в воздухе снежная вьюга лепестков, устилала под деревом зеленую траву. Подружки черемухи — сосны и ели, что росли поодаль на песчаном пригорке, казалось, завидовали ее молодости и красоте. Соловьи любили петь в ее пахучих ветвях, вили там свои гнезда.

Осенью черемуха меняла свой пышный наряд на золотое убранство листьев. С веток свисали кисти сочных глянцевито-черных ягод — сладчайшая пожива дроздам. Зимней порой, когда лес засыпал в снежном безмолвии, солнце пригревало и подтапливало снег на ветвях черемухи, ледяные сосульки сверкали в лучах солнца, словно серьги на лице красавицы.

Уходила зима, и снова с весной сказка цветения возвращалась к людям.

Но вот в чем было горе черемухи: кто бы ни шел лесной дорогой, каждый старался отломить себе пахучую веточку. День ото дня, год от года дерево теряло свой первозданный пышный наряд, медленно умирало. Люди не замечали той смерти. Так называемые любители природы, «туристы», приезжавшие на мотоциклах развлечься на берега Истры, кромсали цветы, точно веники. Скоро до нижних ветвей уже нельзя было дотянуться рукой. Тогда парни приноровились баграми и палками наклонять цветущие ветви, обламывали и бросали их в кучи. Девушки охапками уносили цветы и украшали ими мотоциклы и палатки.

Постепенно нижние ветви превратились в черные рогатины и торчали в разные стороны или безвольно свисали вниз, точно выкрученные руки…

Мать-природа! Что-то недодумала ты в своей мудрой заботе о будущем. Почему создала красоту такой доверчивой и доступной? Люди, как неразумные дети, сами не ведая что творят, растоптали непорочную красоту, распяли ее, живую и добрую.

Довершили дело «барышники». В ранний час летнего утра, когда роса еще не сошла с листьев, под черемухой появились двое: отец и сын. Они прихватили с собой вместительную тележку на легких велосипедных колесах.

Отец деловито принялся обучать сына алчности. Он велел ему взобраться на дерево, набросить веревочную петлю на вершину. И когда мальчишка спустился вниз, они вдвоем стали наклонять черемуху к земле. Затрепетало дерево всеми своими листочками, застонали, затрещали ее ветки. Ствол не выдержал напора и раскололся от макушки до самого низа. Воплем отчаяния раздался в лесных далях голос погибающей черемухи: дереву сломали хребет.

Двое хищников, оседлав упавший ствол, стали торопливо обламывать цветущие ветки и укладывать их в тележку. Они спешили, и не потому, что боялись возмездия или соперничества себе подобных. Их подгоняла жадность, распирала грудь радость наживы, предвкушение барыша, который сулили им бесконтрольные наши уличные базары.

На беду, я был свидетелем тех азартных действий. Надеясь, что мои увещевания разбудят у них совесть, я спросил:

— Зачем же вы такую красоту загубили?

Старший мрачно взглянул на меня и ответил нехотя, назидательно:

— Красота тогда красота, когда она в руках человека…

— Но вы сломали дерево и оно теперь погибнет.

— Ну и что? Твоя, что ли, черемуха?

— Не моя… Она народная собственность.

— Вот именно: народная, а мы и есть народ… Поэтому, мил человек, шагай своей дорогой и не мешай нам. А ты, Петя, полезай вон на тот сук, там цветы крупнее.

Не было у меня никакой другой силы, кроме силы слов. Но они отскакивали от его слепой души. Мы не понимали один другого. Для меня высшей справедливостью было чувство прекрасного, для него — замусоленные трешки, которые он выручит от продажи лесных цветов.

Что же было делать мне: осуждать этих людей или жалеть? Скорее всего — жалеть! Спросить у старшего: где же ты, гордый сын природы, защитник и хранитель всего прекрасного на земле, растерял свою человечность и доброту? Почему не повезло тебе в жизни и жалкая корысть погасила в твоей душе свет, лишила тебя самого драгоценного — удивления и радости перед красотой природы?!

…Я пишу этот реквием красавице черемухе, потому что она умерла. Проходя по лесной дороге, я каждый раз с болью смотрю на ту насильственную смерть. Вот и опять пришла весна. Все вокруг благоухает. И стоит среди всеобщего ликования жизни растерзанная, засохшая черемуха с перекрученными, изломанными ветвями. Выглядывают из зеленой чащи пугающие черные рогатины. Умерла добрая черемуха, щедро и бескорыстно дарившая людям радость. И уже не поют птицы в ее ветвях, не вьют там свои гнезда. Подружки-деревья с грустью и страхом смотрят на загубленную ровесницу, которой так мало было нужно — только жить!

Какой же урок возьму я для себя из этой грустной песни, чем успокою встревоженное сердце?

Поистине так: природа добра, но и горда. Она не прощает высокомерного, а тем более варварского к себе отношения. И если человек напористо наступает, она отвечает тем, что умирает, оставляя его наедине с каменной тишиной.

НЕ СУДИ О ЛЕСЕ ПО ОПУШКЕ

Там липы в несколько обхватов

Справляют в сумраке аллей,

Вершины друг за друга спрятав,

Свой двухсотлетний юбилей.

Б. Пастернак

Деревня Степановское со всех сторон окружена лесом. Вдоль опушки вьется дорога, заросшая полевыми цветами. Она обегает неоглядное хлебное поле и замыкается, образуя зеленое кольцо.

За долгие годы жизни в деревне знакомая опушка леса приобрела для меня дорогой сердцу облик. По ней я узнаю свой лес издалека, знаю там каждое дерево в лицо. Вот выступили на край дороги красавцы деревья, все как на подбор, ни дать ни взять — гвардейцы! Стройная белая береза все свои девичьи годы росла у меня на глазах. Сейчас она в зрелой поре и украшает опушку, задумчиво поникнув зелеными косами ветвей. Она грациозна, видна отовсюду и вся от земли до вершины светло-пресветлая.

Неподалеку от березы выступила из чащи сосна — теплошубая, мудрая. От ее мохнатых ветвей исходит зеленый полусвет, а оранжевые сучья широко раскинулись в стороны. Лесной ветерок легонько шелестит молодой прозрачной корой. Вековым здоровьем, теплом и добротой веет от сосны.

Вышли на опушку великаны дубы и липы. Зеленой ракетой взметнулась к небу темно-зеленая ель. Кончики ее ветвей в кокетливой оторочке из светлых молодых побегов.

Рядом с елью вытянулся в струнку высокий тополь, похожий на молодого лейтенанта в зеленых погонах листьев.

Деревья опушки жизнестойки, картинны. Они как избранники леса, как витязи переднего края первыми грудью встречают вьюги и ураганы. Но они же первыми бывают обласканы солнцем, с рассвета до заката купаются в его ласковых лучах. Эти деревья как баловни судьбы, как представители и посланцы всего леса знают себе цену. Недаром туристы, охотники и друзья природы любуются их горделивой осанкой. Художники спешат запечатлеть на холстах их красоту, чтобы потом на выставках вызвать к ним всеобщее внимание.

По картинным деревьям опушки мы привыкли судить о лесе. До поры и я жил в таком заблуждении. Но вот случилось мне побывать в заповедных чащах степановских угодий, и с той поры я с гордостью причисляю себя к открывателям лесных тайн.

Одна из таких тайн — дружба моя с прабабушками Марией Ивановной и Дарьей Петровной. Так в шутку назвал я патриаршие деревья тех берендеевых пущ. Мария Ивановна стоит на краю лесного оврага, где трава по грудь, а папоротники выше плеча. Вековая сосна так высока, что шапка валится с головы, а ствол ее и вчетвером не обнять. Об этой сосне мало кто знает. Она живет там, наверно, с пушкинских времен, и к ней непросто пробраться сквозь зеленую полутьму лесных буреломов. Она как мать всего леса и как прапрабабушка целой рощи разбросанных вокруг малых и больших сосен.

Ее подруга Дарья Петровна растет по соседству. Замшелый ствол древней ели, пожалуй, еще толще, чем у сосны. Характером Дарья Петровна похожа на свой человеческий прототип, на старую бабушку, которую я знал еще с детских лет. Она угрюма, горда и замкнута. В ее стволе, как глубокая рана, зияет подгнившее дупло, должно быть образовавшееся на месте старого шрама от удара молнии. Чего только не повидали и не пережили эти патриархи леса — бури и грозы, крещенские морозы и обвальные ливни. Не покорились и стоят, поражая воображение своей громадностью. А вокруг — непролазные чащи орешника и бузины, приятно пахнет прелью, грибами, спелой малиной. Ягоды земляники здесь крупные, душистые, каких на опушке не сыщешь.

По-былинному красив дуб из Лукоморья. В нем все из сказки, и даже златая цепь на стволе: плети дикого хмеля перевили дерево и гирляндами свисают с рогатых сучьев до земли. Дубу лет двести и он еще в поре расцвета.

…Под ним сидел и кот ученый,

свои мне сказки говорил…

Сказки в том лесу рассказывали Мария Ивановна и Дарья Петровна, сами похожие на старые-престарые сказки. За густыми зарослями — девственная чистота солнечных полян. Здесь гнезда ястребов, тайные волчьи и кабаньи тропы, шмелиные ульи в дуплах. Тут и там лежат вывороченные с корневищами другие деревья. А лес без конца и края, на десятки километров тишина сосновых боров.

Любуюсь могучими деревьями и думаю: поистине, настоящее величие скромно и некрикливо, невзыскательно и нешумливо. Оно чаще бывает в тени. Красавцам богатырям с опушки недоступна красота и мудрость жителей лесных глубин, подлинных владык леса. В боевых построениях древнерусских воинов не всегда наперед выходили самые сильные витязи. Они чаще бывали в засаде или в резерве и готовились для нанесения сокрушающего удара, для перелома в ходе сечи.

Из дальних лесных походов извлек я для себя мораль: не суди о лесе по опушке, не хвались, что знаешь лес, не продравшись сквозь буреломы в его потаенные глубины. Не все самое красивое, что на виду, не все самое ценное, что броско и картинно. Глубины жизни всегда заманчивы, полны загадок и тайн. И какое это счастье — стремиться в глубину и там видеть невиданное, находить ненайденное, открывать неоткрытое!

CONTRA SPEM SPERO

Старожилы москвичи помнят время, когда на Миусской площади стоял недостроенный, мрачный своими руинами храм Александра Невского. Его могучие стены, сложенные из старинного темно-красного кирпича, покрытые мхом, поражали воображение своей угрюмой монументальностью и напоминали остатки заброшенной крепости. Очевидцы рассказывали, что храм строили много лет, а в 1914 году прекратили: началась первая мировая война. С тех пор древние стены возвышались среди жилых кварталов словно тени прошлого. Они покрылись сизой плесенью, а на самой высоте по гребню густо поросли дикой травой.

На удивление людям там среди бурьяна выросла юная березка. Ее посеял ветер: подхватил летучее семечко и забросил на узкий кирпичный выступ. Там оно и проклюнулось слабым стебельком жизни. В детстве своем березка едва была заметна в зарослях бурьяна. Но шло время, тонкий белый ствол набирал силу, вытягивался, и скоро затрепетало кудрявой зеленой кроной стройное деревце. Отчаянной, беспечной и счастливой казалась жизнь березки в небе над крышами московских домов. Она первая встречала рассветы, последней провожала золотисто-розовые закаты, видела всю Москву от седого Кремля до далеких окраин. Грациозная, вольная, бросавшая вызов всем ветрам, росла березка в синем поднебесье. Весной красовалась нежными сережками, роняла их сверху на асфальт. Осенью осыпала прохожих пожелтевшей листвой. Год от года хорошела березка, и люди стали обращать на нее внимание, останавливались под стенами храма и с улыбкой смотрели на деревце, выросшее под облаками.

— Поглядите, куда забралась, озорница.

— Настоящая альпинистка…

— Снять бы ее оттуда, бедненькую… Ведь от земли-матушки оторвана…

— А ей там неплохо: пьет дождевую воду, на солнышке греется.

Отчаянной верой в жизнь березка у одних людей вызывала восторг веселой удалью, с которой жила на карнизе, вцепившись корнями в камень. У других — грустную улыбку ненадежной своей надеждой, горькой иллюзией жизни.

В те годы я жил неподалеку от Миусской площади, частенько проходил мимо храма и всегда любовался смелым деревцем.

Не знаю, почему я привязался душой к той поднебесной жительнице. Может быть, судьбы наши были схожи, или отчаяние казалось более обманчивым, чем надежда, и я выбирал последнюю. Не случайно, видно, в трудные минуты березка возникала перед глазами, словно пыталась чем-то помочь мне, успокоить, подбодрить и уверить, что нескончаемый и манящий путь к надежде и есть сама жизнь…

Однажды ночью разразилась сильнейшая буря. Небо над Москвой сделалось черным, удары грома оглушающим эхом отдавались в ущельях улиц, молнии били по крышам домов. Укрылись от непогоды люди в домах и подъездах, и только березка на вершине храма, никем и ничем не защищенная, встретила грозную стихию лицом к лицу.

Ураган застал меня дома. Казалось, земля вздрагивала от громовых раскатов. Я смотрел, как бушевал за окном ливень, и вспомнил о березке. На этот раз я был уверен, что деревце не выдержит и ветер сломает ее, вырвет с корнем и сбросит с высокой стены. Мысленно представлял себе, как шквалы бури треплют, ломают тонкие ветви, как летят по воздуху и падают на мокрый асфальт нежные зеленые листья. Не знаю, был ли я одинок в моей тревоге или кто-то еще, подобно мне, пожалел одинокое деревце, но едва миновала гроза и на улице еще лил дождь, я набросил плащ и поспешил к месту вероятной беды… Как же я был счастлив, увидев деревце невредимым. Березка стояла в небе красивая, в разноцветном ореоле солнечной радуги, блестела мокрой молодой листвой и точно смеялась…

Все в жизни имеет начало и конец. Настал и горький час березки. Было решено на месте старого храма построить Дворец пионеров — макет его был выставлен в витринах. С грозным рычанием приползли на Миусскую площадь мощные бульдозеры, окружили храм автокраны, самосвалы. Строители обнесли стены храма временным забором. Началась ломка. Но стены, сложенные на века, не поддавались. Старые люди говорили, что старинная кладка была связана особым раствором, замешанным на яичных белках. Никакими силами не удавалось сокрушить крепостные стены. Взрывать собор было нельзя ввиду близости жилых кварталов. И тогда придумали особые разрушающие приспособления: в стены стали бить тяжелыми металлическими шарами. Мощный кран раскачивал шар, и тот, казалось, с дьявольским хохотом, с гулом ударял в стену, сотрясая храм. Березка трепетала, не ведая, какая непоправимая беда пришла к ней.

Ночью могучие стены не выдержали и рухнули. В лучах прожекторов было видно, как поднялись к небу тучи пыли. Погибла юная березка под обломками камня, изломали, расплющили ее ствол, растерзали ветки, смешали с битым кирпичом ее молодую листву.

Всякий конец бывает началом чего-то нового. Теперь москвичи любуются красивым зданием Дворца пионеров на Миусской площади. Новая красота пришла и заняла подобающее ей место. Вырос четырехэтажный, облицованный розовой плиткой дворец с куполом обсерватории на крыше, с зимним садом за солнечными стеклянными стенами. Из распахнутых окон доносятся звуки пионерских горнов, звенят детские голоса. Радует сердце новая жизнь, что пришла на смену неприветливой старине: таковы законы вечно движущегося времени.

…А я бы ту березку спас. Осторожно снял бы ее со стены храма и посадил на зеленой лужайке под окнами Дворца пионеров. Я подарил бы отважной вторую жизнь, которую она заслужила и в которую так преданно верила.

Приходится сожалеть, что за неотложностью дел, за трезвостью суждений нам часто недостает романтики. Мы забываем, что среди нас везде и всюду живет сказка и что без нее нет человека, нет мечты, вечно зовущей в светлые дали.

Contra spem spero — говорит латинское изречение, — без надежды надеюсь. Так бы и мне жить, как жила та березка, верить в жизнь даже тогда, когда нет надежды, когда остается одна-единственная минута — последний удар сердца. Ведь вера в жизнь и есть наш завтрашний день!

ПЕСНЯ ЖИЗНИ

Как-то в школе в разговоре учителей услышал я шутливую реплику: «Дети? Да они же у нас все академики!»

Правда этих слов состояла в том, что в отличие от взрослых дети видят мир изначально, мыслят по-своему — смело, свежо, я бы сказал, первично.

Попалось мне письмо школьника из Липецкой области Пети Камкова. Местная молодежная газета напечатала это письмо, и оно вызвало много откликов. Мальчик сделал неожиданное для себя открытие и, радуясь догадке и как бы сомневаясь в ней, писал:

«Почему весной человек как все равно оживает или рождается заново? И вот я думаю, вернее, предполагаю, что человек с природой какой-то общей „кровью“ связан, которая и через нас, и через деревья одинаково течет».

Ярко представил, я себе этого маленького Ломоносова, простого русского мальчишку с открытым лицом и задумчивым взглядом добрых серых глаз. Сколько первозданной правды было в наивном его открытии, какая глубина! Небольно подумалось, что эта мысль пришла мальчику в ту минуту, когда он потрясенной душой наблюдал гибель живого дерева, видел своими глазами, как взмахом острого топора пересекли, перерубили кровеносные сосуды молодой березы и обильный сок, носитель жизни, хлынул из раны на измятую, истоптанную сапогами весеннюю траву. Мальчик слышал, как дерево вскрикнуло от боли, глухо ударившись о землю. Не мог он понять, почему не нашли засохшую, а срубили живую березу — высокую, стройную, с зелено-тенистой кроной, полной птичьего гомона. Страдая от жалости и не зная, как с нею справиться, мальчик смотрел, как люди волокли срубленное дерево, давя по пути и вырывая с корнем ростки сосенок, елочек и березок, едва пробившихся из-под земли. Может быть, это было первое потрясение в жизни мальчика и ему было над чем задуматься.

У памяти свои законы, и никто не властен предсказать или объяснить их. Письмо Пети Камкова неожиданно вернуло меня в тот горький год, когда мы хоронили на Новодевичьем кладбище в Москве писателя Александра Фадеева. Был яркий, сверкающий солнечный день, пора пробуждающейся весны, торжество мая. Помню, как с обрубленных лопатой живых корней брызгал, частыми слезами капал и стекал в могилу животворный сок, точно это были слезы матери-земли, слезы его неоконченных книг, недодуманных дум. В расцвете сил ушел от нас юный партизан Дальнего Востока Саша Булыга, ставший выдающимся писателем, упал, точно срубленное дерево в цвету. С тех пор его всенародная слава на веки вечные связана со славой страны, как соки дерева связаны с током крови людской…

Годы мчатся, не оглядываясь на прошлое. Как сложилась судьба моего пытливого искателя истины из города Липецка? Кем стал Петя Камков, окончив школу, — слесарем на заводе? Лесником? Начинающим ученым или, может быть, затаил в душе мечту о литературной деятельности, чтобы страстным писательским словом встать на защиту матери-природы? Но кем бы ни был Петя Камков, верю, знаю, вижу, как он решительно и властно остановит чью-то руку, вооруженную топором и занесенную над живым деревом, остановит, потому что жизнь человеческая связана с природой общей кровью.

ПЕСНЯ УТРЕННЕЙ ЗАРИ

Есть и в буднях наших часы очарования. Не знаю большего счастья, как встать до восхода солнца и наблюдать одно из земных чудес — рождение нового дня.

Еще нет никакого источника света — ни на небе, ни на земле, еще не успели погаснуть далекие звезды, а вокруг уже светлеет. В голубоватых сумерках медленно проявляются деревья, сонные домики на деревенской улице, лесной овраг, до краев наполненный молочным туманом. Всюду безлюдье, тишина, покой.

Но вот первым просыпается легкий как дыхание предутренний ветерок. Он словно перелистает страницу ночи и, невесомый, неслышный, поплывет над землей — пошевелит листву на деревьях, позвенит лесным колокольчиком, еще влажным от росы, тронет перышки на спящих птицах.

Небесный полог на востоке начинает розоветь, накаляться. Это за лесной сторожкой и дальше над деревнями Николо-Урюпино и Бузланово выплывает в небо на розовых крыльях утренняя богиня Заря. Она открывает ворота богу света — Солнцу. Еще рановато и бог не торопится, он еще только запрягает четверку огненных коней, не спеша заводит их в золотую колесницу, чтобы взлететь в небо и царить в нем от восхода до заката.

Осиянные невидимым светом, замерли в радостном ожидании сосны, и кажется, будто деревья светятся, расстелив на траве розовые тени.

С каждой минутой таинственный свет все ярче озаряет медно-красные стволы сосен. Всюду вокруг торжественная тишина. Она — как прелюдия к музыкальной картинке июньского дня. Кажется, если перевести неуловимое свечение утренней зари на музыку, то зазвучат скрипки и флейты. И вот они уже начали, завели свою нежную мелодию. Это ранний жаворонок залился трелью над полем. Потом раздается воинственный крик петуха. Из леса доносится мычание коров. За деревьями их не видно, но там резко щелкает пастуший кнут.

Все больше разгорается тихим пожаром небо. Птицы проснулись и защебетали, запели на разные голоса. От пламенеющего небосклона невозможно оторвать взгляда. Хочу схватить мгновение, когда брызнет первый луч. Но мои старания напрасны: сколько ни следил, не заметил, когда всплыло над землей солнце. Миг — и кроны деревьев уже в золотом сиянии. Ночные тени сползают по стволам все ниже к земле. В просветах между деревьями золотом озарилась трава. От кустов и деревьев пролегли голубоватые тени, заблестела, заискрилась бриллиантами роса, и только в овраге еще сумрачно, хотя и там уже растаял ночной туман.

Еще минута — и лес вовсе проснулся, ожил, заиграл красками. Засветился, зазвенел июньский день. Пришло новое утро с петушиными сполохами, с бесшумным полетом крылатых грачей над полем, с отдаленным гулом колхозного комбайна, окучивающего картофельные гряды.

Родился новый день, день поисков и надежд, день трудов и вдохновенья.

От века до века так: с вечерней зарей свет меркнет, в утренней рождается. И как в закате есть что-то печальное, неизбежное, какой-то величавый уход, так в утреннем рассвете, в восходе солнца заключено торжество начала, таинство рождения, окрыляющее и манящее чувство грядущего.

ГДЕ ХОЧУ, ТАМ И СПЛЮ

Шли последние минуты летнего дня, когда солнце уже закатилось за Тимошкин бугор, скрылось за дальними ракитами. Но вечер еще не настал, и алая заря светилась слабеющим розовым пожаром.

Я возвращался с речки широкой лесной тропой, окаймленной кустами бузины и орешника. За ними угрюмо темнели старые ели-великаны. Деревья притихли на исходе дня, и лес готовился к недолгому летнему сну.

Гористая тропинка, по которой я шел, была светлой от вечерней зари. Вдруг я увидел впереди на тропе странный серый комок, похожий на еловую шишку, кем-то поставленную торчком, или на обломанный сучок. Приблизившись на полшага, я понял, что это была не шишка и не сучок, а птенец, довольно крупный, в сером оперении: может быть, кукушонок или детеныш лесного дрозда. Птенец сидел на проезжей части дороги, закрыв глаза и подняв к небу широкий сплющенный клюв в желтой каемке. Я удивился — почему птенчик не боится меня. Потом осторожно постучал палкой по земле рядом с ним, желая спугнуть, но птенец не шевельнулся. «Неужели мертв?» — подумал я, наклонился и протянул руку. Но едва коснулся, как сам отпрянул от неожиданности. Птенец ожил, сердито зашипел и, растопырив крылья, побежал под куст орешника, смешно подталкивая себя крыльями.

Я рассмеялся, поняв, что птенец попросту спал на дороге. Сморила ли его летняя жара или мать накормила так, что не в силах был преодолеть тропу, и заснул на середине дороги спокойно, сладко, точно под крылом матери, на виду у всего леса, у всего мира…

«Ах, малыш-малыш, — подумалось мне, — зачем же ты выбрал столь ненадежное уединение? Здесь ходят люди, ребятишки гоняют на велосипедах».

Чувство нежности наполнило мое сердце: дитя есть дитя. Может быть, птенчик вынужден был покинуть свой дом — братья вытолкали из гнезда или попросту заблудился в трех соснах. Он еще не знал строгих законов жизни, не усвоит, что можно, а чего нельзя…

В случае с птенцом меня тронула доверчивость. Именно так: каждый детеныш начинает жить с доверчивостью. Это уже потом жизнь по буковке, по черточке будет раскладывать его судьбу, вносить добрые и роковые поправки — обучит его стойкости, осторожности, терпению. Потом придут любовь и первые огорчения. Доверчивость, может статься, превратится в подозрительность, а доброта станет недоверчивой…

Как же мне разобраться в том, какое качество в человеке является самым высоким? Снова и снова прихожу к пониманию: мне по душе доверчивость. Именно с этого чувства начинается человек.

Буду и я жить так, чтобы никогда, ни в чем, ни при каких условиях не обмануть детской доверчивости — самого счастливого и самого беззащитного чувства.

БЕРЕЗОВЫЙ КУЗОВОК

Бурей сломало дерево в лесу. Береза росла двумя стволами из единого корня. Главный ствол ураган пощадил, а вместо второго остался куцый обломок. Со временем внутренность обломка сгнила и образовался кузовок — белый, круглый и пустой внутри, точно карман на березе. В кузовок падали листья, ветром забрасывало туда сосновые иголки, сучки. Зимой в него набивался снег, а весной там скапливалась талая вода, и птицы, стоя на краю кузовка, пили из него, как из блюдечка.

Приглянулось мне то сказочное березовое чудо-лукошко, волшебный туесок, крохотный лесной тайник. И всякий раз, проходя мимо, я заглядывал в него: не лежит ли на дне заветное колечко от пушкинской Маши к Дубровскому?..

В конце лета все мы, временные жители деревни, перебрались в Москву, и скоро я позабыл о березовом лукошке. Лишь на следующий год по весне, шагая знакомой дорогой, вспомнил о нем, и захотелось навестить свой секретный кузовок.

Подойдя к березе, я в испуге вздрогнул от неожиданности: из кузовка выпорхнула птичка. Я заглянул внутрь и увидел гнездо — уютное, мягкое, с пятью крохотными яичками. Какая птаха свила здесь гнездо — певчий ли дрозд, пеночка-теньковка или соловей, об этом я не успел подумать и стоял возле березы в смущении и растерянности. «Экий увалень», — с досадой упрекал я самого себя, испытывая неловкость оттого, что явился непрошеным свидетелем птичкиной тайны и нарушил ее покой. Но почему пичуга свила гнездо так близко от дороги, зачем облюбовала столь ненадежное место — может быть, на людскую доброту полагалась?

Первым неосознанным движением души было желание укрыть гнездо от постороннего глаза, не хотелось оставлять его открытым и незащищенным. Я сорвал несколько крупных свежих листьев орешника и замаскировал хрупкое птичкино убежище. Получилось удачно, и я был счастлив, словно искупил вину. Меня беспокоила мысль — не перестарался ли я, не скрыл ли гнездо от самой птички. Ведь она доверяла свое маленькое счастье и темной ночи, и жестоким ветрам, всем зорям лесным, и громам над зелеными чащами.

Наутро я поспешил в лес к заветной березе. Уже издали заметил: маскировки на кузовке не было, а гнездо оказалось пустым. Яички лежали, но были холодными. Птичка покинула насиженное место, чужой глаз отпугнул ее. Значит, сам того не желая, я погубил жизнь пятерым птенцам, лишил лес соловьиной песни…

Правду говорят — не всякое добро есть благо. Как же горько мне было от того, что, желая защитить гнездо, я причинил непоправимый вред. И тогда возникло в душе неожиданное и мучительное чувство, перед которым отступили все другие — и вина моя, и сожаление об ошибке, — я ощутил чувство стыда за свое невежество. Я действовал как непросвещенный и нецивилизованный человек, и моя медвежья услуга с маскировкой гнезда происходила от незнания жизни леса. К чему были сожаления. Я грубо нарушил законы природы, не познав их и даже не подумав, что моя услуга никому не нужна и может обернуться несчастьем. Организм природы оказался более тонким и чутким, чем я сам, с моим высоким сознанием и неуклюжей добротой.

Воистину так: природа — загадочная и увлекательная книга, страницы которой вечно манят к себе и вечно остаются недочитанными. Я же, человек, вообразил себя властелином, хозяином природы, когда должен быть ее учеником.

РАДУГА

Одолели нас за городом дожди. Две недели не переставая дули холодные ветры, с неба лило, и казалось, не будет конца половодью. С тоскливой надеждой поглядывали мы в сторону Москвы, где остались наши уютные квартиры с ванной и горячей водой.

Но вот перед вечером после очередного проливного дождя небо стало проясняться. Над лесом заблестело солнце. И в той стороне, куда ушли тяжелые тучи, зажглась в небе радуга, и даже не одна, а две сразу. Первая — близкая, яркая, неотразимо красивая, с четко обозначенными семью цветами, которые переливались, играли, переходя один в другой. Вторая радуга была ниже и тусклее, наверно, взошла где-то далеко за Москвой. Радуги сияли красочными воздушными мостами во все небо, от горизонта до горизонта. В непостижимой вышине еще сыроватого неба стояли царственно-красивые семицветные арки, и в них летали стрижи, небесным танцем своим приветствуя невиданную иллюминацию. Трудно было сказать, какой из семи цветом радуги был прекраснее — зеленый или желтый, оранжевый или розовый, пурпурный, малиновый или голубой.

Люди были очарованы чудесным творением природы. Взрослые и дети высыпали за калитки, любуясь многоцветной красотой. Одни восхищенно молчали, другие с улыбкой что-то шептали про себя.

А мне вспомнилось детство.

В нашем степном шахтерском краю радуги бывали не менее живописными. В народе их называли веселками, а мы, ребятишки, — райдугами. Мы были уверены, что один только бог способен сотворить подобную красоту. Ему надо было поливать райские сады, где растут золотые яблоки. Бог спускал с неба на землю сияющую райдугу и набирал воду из нашего степного ставка за Рыковским рудником. Засучив штаны, мы, ватага ребятишек, с криками мчались в степь, чтобы успеть добежать до райдуги и своими глазами увидеть, как бог перекачивает нашу воду в райские чертоги и водоемы. Мы выкрикивали приговорки, которые придумывали на ходу: «Райдуга-дуга, не пей нашу воду!» Это была погоня за несбыточными детскими мечтами, которые остались в тех светлых годах…

И вот сказка детства вернулась, словно перекинулась ко мне через всю жизнь семицветной радугой. Только теперь она черпала воду не из шахтерского ставка, а из речки Истры в том месте, где у деревни Дмитровское она впадает в Москву-реку.

Не мог я ответить себе: то ли воспоминания детства вызвали в душе беспричинную радость, то ли красота небесная, мимолетная и зыбкая, как мираж, делала меня счастливым. Я мысленно и машинально повторял про себя слова детской песенки:

Дождик бывает разный:

серый, синий, красный,

розовый, желтый, зеленый,

сладкий и даже соленый.

Дождик трусливый и смелый,

дождик со снегом весь белый,

дождик багровый льет осенью,

зеленый играет с озимью.

Оранжевый дождь — солнечный,

а серый, тоскливый — облачный,

а радужный дождик — разный:

и желтый, и синий, и красный.

Эта прелестная песенка скорее всего была сложена нечаянно и так же нечаянно запомнилась мне. Ее сочинила девочка по имени Тамара. Песенка понравилась мне своей родниковой свежестью и той восторженной любовью к жизни, которая свойственна только детям.

Почему-то думалось: девочка увидела над городом красивую радугу и, шлепая босыми ногами по лужам, радостно прыгала под сказочными небесными воротами, и слова песенки неизвестно откуда слетались к ней и сами собой складывались в строчки. Она не знала, что красота обладает волшебным даром делать человека талантливым, не задумывалась над тем, что на свете нет людей неталантливых. Каждый человек с детства одарен и приходит в жизнь, чтобы творить. Надо только быть внимательным, искать и не пропустить в жизни свою радугу.

ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Декабрь почти всегда по-зимнему хмур, но если выдастся солнечный денек, то так и простоит весь в серебре, в сказочных блестках инея от первых утренних лучей до закатных.

Старая Руза. Легкий морозец. Идет пушистый, задумчивый, пополам с солнцем невесомый снег. Снежинки плавают в воздухе, искрятся на солнце. Деревья до самых макушек осыпаны сверкающим розовым инеем. Провода как белые канаты протянулись от столба к столбу, провисли под тяжестью снега и тоже поблескивают в лучах солнца.

Зимняя пора, а на дворе солнце припекает так, будто на царственном светиле черти распалили атомный котел и хотят сжечь все живое. Но лучи солнца животворны, они рождают жизнь на земле, и все живое радуется им.

Канун Нового года. Иду по лесу. Желтогрудая синичка порхнула мимо плеча и села впереди меня на снежной тропе, прыгает, просит, как цыганка: зинь-зинь, угости чем-нибудь вкусненьким, добрый человек. В сторонке дымчатые снегири с красными грудками повисли вниз головой на стеблях прошлогодней крапивы и копошатся, крошат, роняют на снег семена, и сами похожи на красные фонарики.

Москва-река дремлет в снежных берегах, она покрыта стеклянным, блещущим на солнце льдом. И лишь на середине, в узкой протоке плывет «сало», от воды поднимается пар. Деревянные перила моста, перекинутого с берега на берег, тоже засеребрились от инея. Вдоль берега по снежной целине проложена лыжня. Сверху на ней отчетливо видны заячьи следы, косой прыгал вслед за лыжником, хотел испить речной водицы. От берега зайчишка уходил в лес петляли, хотел запутать свои следы и сам запутался — по следам он весь на виду.

С левого берега Москвы-реки открывается широкая панорама, издали видны дачные домики с заснеженными крышами. На берегу — подлесок из молодых берез, осин и ольхи. Густые заросли седые от изморози — так и кажется, будто зацвела белая сирень.

От заходящего солнца в окнах домов полыхает пожар. Снежок скрипит под ногами. Хрустальная бахрома сосулек свисает с крыш, они подтаивают на солнце, и с острых кончиков торопливо сыплется веселая капель. На карнизах домов греются на солнце голуби. Они сидят рядышком крыло к крылу, нахохлились и сладко подремывают.

В лесных сугробах протоптана петляющая дорога. Поперек тропы течет говорливый ручеек, и я вижу на его берегах серебряную свадьбу. Ручей разлучил рослый дуб и тонкую рябину… Сам стоит на одном берегу, рябина на другом. «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…» И перебралась: оба дерева ветвями, как руками, сплелись через ручей и стоят, радуясь своей серебряной свадьбе. Ведь бон сколько искрящихся, заиндевевших молодых дубков и рябинок рассыпалось вокруг — это их дети. Прошлогодними золотыми листьями, всем своим обликом маленькие дубки похожи на батю — кряжистый дуб. А малые рябинки — на рябину-мать, что стоит тут же в коралловых гроздьях ягод.

Тропа петляет между деревьями, от которых на снегу синие тени. В лучах солнца искрятся снежинки, переливаются всеми цветами радуги — ни дать ни взять россыпи бриллиантов под ногами. Вот как богаты мы, люди, — ходим по самоцветам!..

Путь мне преградили три могучих красавицы — золотая сосна, мохнатая зеленая ель и светлая береза. Березка распустила серебряные косы. Сосна запудрена инеем, взбила пепельные кудри, модница. Ель развесила на ветвях белые подушки снега.

— Здравствуй, березка, с Новым годом тебя!

— С Новым годом!

— Пропусти меня.

— Не пропущу, — игриво отвечает березка. — Подари мне счастье, тогда пропущу.

— Ты сама как белое счастье и даришь людям радость.

Деревья слушают наш разговор и молчат.

— Подари мне молодость, — просит ель.

— Подари мне вечность, — говорит сосна.

Я поднял еловую шишку и развеял, рассыпал по снегу семена.

— Вот тебе молодость.

— Спасибо, добрый человек.

Взял сосновую шишку, расшелушил и разбросал семена вокруг сосны.

— Вот тебе вечность.

— Спасибо.

Но оказалось, что не я одарил деревья, а они меня, потому что, посеяв будущий лес, я почувствовал себя счастливым. А счастье в том и состоит — что обещает завтрашний день.

АПРЕЛЬСКАЯ КАПЕЛЬ

В легкой дымке тумана начинается апрельское утро. Снег почти всюду сошел, разве только в лесных низинах задержался. На склонах оврага засеребрились пушки вербы. Березы приготовились раскрыть зеленые куколки смолистых почек, из них еще не проклюнулись нежные листики. После ночного теплого дождя в лесу хмельной запах прелой листвы и первородный материнский аромат согретой солнцем земли.

Апрель по-народному — водолей или снегогон. В старину его величали цветнем, а на Украине и сейчас он — квитень. Апрель — пора тихого межвременья, пора ожидания: что-то в природе кончилось, а новое еще не пришло. Лес пробуждается не спеша, словно не доверяет изменчивой весенней погоде.

Деревья и кусты стоят еще голые, и лес далеко просматривается в глубину. На кочках видны пряди выбеленной снегом летошней травы. Сквозь лесной мусор робко пробивается первая зелень — изумрудные побеги медуницы, зубчатые трилистья земляники, они всю зиму спали под снегом и теперь зеленые, повеселевшие пробуждались к новой жизни.

В лесу безлюдно, отдыхает душа в тишине. Иду и замечаю приметы обновления природы. Сонный шмель в черно-желтой синтетической шубке зигзагами бесшумно летает над землей, ищет цветы, не находит и сердится. Он придирчиво облетает каждую яркую вещь — оброненный прошлым летом спичечный коробок, круглый камень, покрытый зеленым мхом.

Прохожу, как под аркой, под согнутой в дугу тонкой березкой. На земле — тревожная россыпь белых перьев со следами крови. Должно быть, коршун растерзал какую-то птичку.

А вот на старом, замшелом пне — белочкина столовая. Аккуратно сложены в кучку коричневые чешуйки от еловой шишки. Здесь белка завтракала. Чешуйки похожи на медные копейки. Это белочкины деньги: подходи и бери. Только помни, что это не просто деньги, а подлинные сокровища. Из летучих семян, которые лежат здесь вперемешку с чешуйками, может вырасти зеленый океан леса. Тем и бесценны белочкины копейки. Она оставила их здесь, чтобы люди были внимательны и рассеяли семена: пусть укроет землю лесная благодать.

Слышу, кто-то бросил в меня шишкой. Ну конечно же, это она, озорница, спряталась в густой сосновой хвое и наблюдает: достойный ли гость явился в лес, можно ли доверить ему такие сокровища? И хотя у леса много помощников — ветер, птицы, звери, — белка решила устроить испытание мне: ну-ка, человече, выдержишь ли экзамен на сеятеля?

Неожиданно объявилась и сама хозяйка лесных копеек. Она воздушно перелетела с ветки рябины на соседнюю ель, молнией промелькнула по стволу вверх, уселась на сук и следит за мной черными бусинками глаз. Смотрю и удивляюсь: до чего крохотное существо, меньше котенка! Сама белка рыжая, на ушах торчат кисточки, а хвост серый. Казалось, она смотрела на меня с усмешкой, разбросаю ли по земле ее копеечки.

В лесу дышится легко, сердце бьется ровно. Высоко над головой раскинулось голубое небо акварельной нежности. Где-то стучит по сосне дятел. Наверно, это мой приятель Филька передает подружке любовные весенние телеграммы. Поют на ветках синички. Они возвратились из садов в родные лесные угодья продолжать крылатый свой птичий род. А может быть, это не птицы поют, а звенят капли вчерашнего дождя? Они расселись на ветке рядышком и похожи на ожерелье. Когда две капли-сестрички сливаются в одну и падают в лесную лужу, слышен тонкий мелодичный всплеск. Перезвон капели нарушает тишину леса. Впрочем, нет, не нарушает, а подчеркивает ее, и сама тишина становится музыкой. Радуюсь нечаянно пришедшей мысли, что все лесные звуки и есть язык природы, с помощью которого она разговаривает со мной. Как у Тютчева:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

Стою посередине лесной благодати и думаю: все, что оставил час тому назад в шумном городе с его утомительными ритмами, бензиновым смрадом и бытовыми хлопотами, не более чем суета сует. Только здесь, на природе, все подлинное, неподдельное, вечное. И я, сын земли, стою, онемев от непонятного счастья, точно очнулся от похмелья.

Наслушавшись целебной тишины, возвращаюсь на опушку. Под раненой березой стоит забытая кем-то, переполненная влагой стеклянная банка. Березовый сок переливается через край, и земля вокруг дерева мокрая. Из рассеченной топором раны стекают и капают светлые березкины слезы. Падая, они тихонько позванивают.

Надо спасать березу. Набираю в горсть сырой глины и тщательно замазываю кровоточащую рану на дереве. Что же делать с березовым соком? Как видно, нерадивый хозяин потерял банку или вовсе бросил ее. Сок светлый, живой, приговорный, — так и тянется к нему рука. И я с наслаждением пью холодноватый, живительный, чуть сладковатый сок. Выпил и, как в древних былинах, почувствовал себя богатырем.

Это родная мать-земля напоила меня животворящей силой, чтобы стойким был, чтобы хранил сыновнюю верность, не заносился перед ней и любил благодарно и вечно.

ЗВЕЗДНАЯ ФАНТАЗИЯ

Конец мая — царство одуванчиков.

Отцвела ранняя сурепка, отгорели жаркими огнями ее кустики, и на смену высыпала на поля и луга несметная рать одуванчиков. Их такая сила, что зеленые просторы пожелтели. Тонкий аромат плавает в теплом майском воздухе. Золотые венчики цветков как радары уставились в небо и слушают музыку солнца, следят за ним влюбленными ликами. Гляжу не нагляжусь на россыпь земных звезд и улыбаюсь нечаянно пришедшему сравнению: луг и впрямь похож на звездное небо. Вон на обширной поляне из конца в конец пролегла широкая полоса сочных, мягко-бархатистых цветков — ни дать ни взять Млечный Путь. Чуть поодаль крупные одуванчики сбежались вместе, и они похожи на летящее созвездие Лебедя. Еще дальше горит золотым блеском прекрасная Вега, сверкает величавый Арктур. Забавно и радостно на душе от мысли, что вижу не луг, а сказочную Вселенную. Рассыпались по бескрайнему полю звезды-одуванчиков, и если присмотреться, заметишь, что цветки шевелятся, словно мерцают земные звезды. Это шмели жадно облепили цветы и копошатся в них, гудят басовито, пьют ароматный нектар, перепачкались в цветочной пыльце, опьянели. Тонкий мелодичный звон стоит над лугом. Шмели неуклюже перелетают с цветка на цветок, точно космонавты, вышедшие в открытый космос, путешествуют с одной звезды на другую. Они в скафандрах, в космических шубках, расцвеченных в черную и желтую полоску, вероятно, для того, чтобы не затеряться в безбрежной Вселенной.

Чья-то охотничья легавая вымчалась из леса и бежит зигзагами по золотому разливу одуванчиков, нюхает траву, словно ищет созвездие Гончих Псов.

А земной космос неогляден и манит к себе и зовет. Над цветами легко порхают бабочки, похожие на инопланетянок. Пришла пора любви, и они летают попарно, будто играют в салочки: то взлетают друг над дружкой, то припадают к земле, трепеща крылышками, и опять шарахаются в сторону — не полет, а танец любви.

Шмели гудят как фаготы, деловито и озабоченно. Они обходятся с бабочками вежливо: что взять с этих легкомысленных существ… Шмелям порхать некогда, надо запасаться нектаром на зиму. Не успеешь оглянуться — и лету конец. А там холодная неуютная зима, и надо уберечь деток, чтобы жизнь продолжалась.

…Говорят, кто-то из ученых высказал мысль, будто земля людей уникальна, что нет ей аналогов во всем мироздании, что жизнь на земле возникла случайно и так же случайно исчезнет. Грустная сказка. Неужели Земля наша, и Марс, и Венера, и Сатурн, и Юпитер — всего лишь одуванчики Вселенной? И стоит дыхнуть космическим ветрам — осыпятся планеты как белые пушинки…

Нет и нет! Ничто живое не хочет верить в это. Вот и шмели знают, как прекрасен и уютен их Земной Дом. Сама природа внушила им веру, что жизнь бесконечна и надо думать о смене поколений.

Пусть же звенит, гудит, кипит и ярится быстролетная и бессмертная наша жизнь!

ПЕСНЯ КУКУШКИ

Что за власть в кукушкином грустном зове? Почему так волнует нас ее таинственный голос, всегда безответный и одинокий? Особенно приятна ее призывная песня в чистом сосновом бору ранним утром, когда роса еще не сошла и в лесу пахнет свежей хвоей.

Издавна бытует в народе поверье: если спросить у кукушки, сколько человеку осталось жить на свете, она прокукует столько раз, сколько человеку назначено. Вспоминаю, как однажды в лесу наблюдал за маленькой девочкой. Она звонко спрашивала: «Кукушечка, кукушечка, скажи, пожалуйста, сколько лет мне жить?» Спрятавшись за кустом, она с улыбкой зажимала пальчики: один, два, три… И когда голос кукушки оборвался, она весело захлопала в ладоши и запрыгала от радости, что жить ей еще целых три года…

Но вот моя встреча с загадочной птицей обернулась неожиданной стороной. Шла телевизионная передача о жизни птиц. Я был обескуражен тем, что увидел в бесстрастных документальных кадрах фильма.

Все мы знаем, что кукушка гнезда не вьет, а подкладывает яйца в гнезда других птиц. И вот кинолента открывала потрясающие подробности, о которых я не знал и ведать не ведал. Не веря своим глазам, я с огорчением наблюдал, как вылупившийся крупный кукушонок с квадратной и голой головой на жилистой и тоже голой шее настойчиво и безжалостно выталкивал из гнезда подлинных хозяев — крохотных птенчиков камышовки. Птенцы тревожно и беспомощно копошились в тесном гнезде, кажется, даже упирались, но кукушонок с жестоким упрямством спиной поддевал их и вытеснял. Один за другим птенцы падали в воду — потому что камышовка вьет гнездо в уединенных болотистых местах над водой, — падали и погибали. Сам же урод кукушонок, закончив страшную свою работу, расселся в гнезде хозяином и поднял кверху ненасытный свой зев — кормите!

Подчиняясь вечному инстинкту материнства, обманутая птичка-мама, не замечая пропажи своих деток, кормила прожорливого приемыша. А тот, подрастая, день ото дня стал сначала вдвое, а потом и вчетверо больше своей кормилицы и неустанно капризно требовал пищи.

Признаюсь, мне было тяжело видеть эти кадры. Пораженный тем, что с ледяным спокойствием запечатлела кинолента, я мысленно обращался к кукушке: что же ты, лесная вещунья, пророчишь нам годы, а сама лишаешь жизни беспомощных птенцов?

Немало времени находился я под впечатлением странного и жестокого закона природы. Трудно возвращалось ко мне уважение к загадочной лесной певунье, но оно все-таки вернулось: я узнал об огромной пользе, которую приносит лесу кукушкино племя. Оказывается, ни одна птица, кроме кукушки, не ест волосатых гусениц непарного шелкопряда, уничтожающих целые леса. Сколько же деревьев спасла кукушка, истребляя вредителей!

Не знал я, как примирить в душе пользу и вред, жестокость и целесообразность, зловредность и неоценимую нужность этих таинственных птиц. Налицо был один из незыблемых законов диалектики: отрицание отрицания.

Нет, не мне быть судьей суровых и вечных законов природы. Лучше пойду в лес и спрошу кукушку-вещунью: сколько мне осталось жить на белом свете? Ведь никто, кроме нее, этого не знает.

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ

Горит, не сгорая, пожар вечерней зари. Солнца уже нет, оно скрылось за дальней мглистой кромкой леса. Заря излучает таинственное розовое сияние, и в нем чудесно светятся деревенские дома, меднолитые стволы сосен, розоватое облако в небе и цветущая, белопенная от земли до макушки садовая вишенка. От зари она вся в розовом ореоле, и даже цветы кажутся розовыми.

Сумерки выплывают из темного леса, крадутся из глубокого оврага, заросшего черемухой. Но вот и заря стала меркнуть, а вишенка светится и видна отовсюду, будто сама излучает фантастический свет.

Белый цвет — цвет любви, цвет непорочности и надежды, цвет верности и чистоты. Свети же, пречистая, и дари людям свою красоту, учи думать о плодах, что таятся в твоем непорочном белом цветении. Для того ты и живешь, вишенка, и любишь для того, и сама похорошела от любви.

Хотелось бы и мне делами и помыслами своими, всей жизнью излучать свет, как та белая, вся в цвету, вишенка, что стоит под открытым вечерним моим окном.

КРАСНЫЙ МАК

Есть необъяснимая тайна в том, что всякое начало неуловимо.

Кто видел, как начинается ледоход на реке? Кому выпало счастье услышать первый тонкий звук треснувшей льдины, мелодичный, хрустальный звук, из которого потом рождается ликующая симфония весеннего половодья? Неуклюже ворочаются в воде, сверкая на солнце, стеклянные льдины, шумит, плещется, плывет в берегах разбуженная река, и влажный воздух оглашается криками чаек.

Живет в народе поверье: только счастливому человеку дано увидеть, как рождается подземный источник, стать свидетелем первых толчков родника, похожих на удары сердца. Говорят, если в эту минуту задумать желание, оно непременно сбудется.

Не знаю, ожидает ли меня счастье, но однажды я был очевидцем великого таинства природы — рождения красоты.

Мы посеяли красные маки под зиму. И уже к началу июля они вымахали выше георгинов, гордо стояли на сочных стеблях, подняв к небу зеленые коробочки будущих цветков. Но всякий раз, когда наступала пора цветения, я находил утром уже распустившиеся цветы. Ни разу мне не удавалось уловить миг расцвета. Решил я стеречь, чтобы схватить счастливый момент рождения.

Внимательно и неотступно я стал следить за самым крупным бутоном, скрытым в зеленой коробочке. И терпение мое было вознаграждено: я заметил, как бутон на моих глазах треснул сбоку и в щелочку показался темно-красный смятый узел еще не распустившихся лепестков. Я не отходил от клумбы и не спускал глаз с зеленой коробочки.

Не могу сказать, что бутон раскрывался у меня на глазах, но он раскрывался. Постепенно, незаметно трещинка увеличивалась, как будто живая плоть цветка разрывала изнутри зеленый свой домик. Странно, но я волновался, даже сердце притихло, будто замерло: приближался миг рождения, сейчас появится на свет нечто неведомое, никогда прежде на свете не бывавшее — живой цветок. Я не мог отвести глаз от Зеленой шапочки. А она все больше раздваивалась, разъезжалась на половинки. Миг, еще миг, и одна половина шапочки сама собой съехала набекрень и упала на клумбу, другая еще держалась, словно сжимала тугой узел жгуче-красных лепестков. Но вот свалилась и она. Пламенная мякоть цветка стала раскрываться. И явились на свет четыре трепетных и свежих, блестящих от новизны широких красных лепестка. Казалось, цветок, разворачиваясь, вздохнул и сказал: «Ну, вот и я… Здравствуйте!»

От легкого ветерка нежные лепестки шевелились, будто дышали. Роскошный ярко-красный мак, простой и волшебный, долгожданный и неожиданный, стоял облитый солнечным светом и, казалось, смущенно улыбался. Наверно, так раскрывается сердце навстречу любви…

Красная чаша цветка трепетала, удивляясь и радуясь миру. В черном блюдечке на самом дне шевелились тычинки пепельной окраски. Они окружали бледно-зеленую, еще слабую от младенчества будущую маковку, у которой по кругу шли зазубринки, и сама она была похожа на маленькую золотую корону.

Своей стыдливой прелестью цветок привлекал внимание людей. Им любовались, и в глазах я замечал восхищение, нежность и грустную тень воспоминаний. Даже строгий старичок сосед Федор Степанович, глядя на дрожащее живое сердце цветка, задумался. Может быть, он вспомнил свою молодость, ведь никогда не поздно заново пережить забытые волнения юности. Или он думал о том, о чем думали все мы, ставшие свидетелями светлого таинства природы? Не так ли рождается великий миг всякого творчества? Может быть, бессмертный Микеланджело, работая искусным резцом, вот так же увидел распускающийся цветок и, потрясенный душой, учился у него рождению Красоты. Сердце художника переполнилось радостью, и он сам дивился творениям своих рук.

Законы прекрасного едины для всего сущего. Распустится ли цветок, вспыхнет ли новая звезда во вселенной, рождается ли великое произведение искусства — все подчинено законам Природы — праматери жизни и творчества.

А как быть мне с моей наивной верой в счастье? Ведь я наблюдал миг рождения… Втайне я тогда загадал желание. Почему же удача не спешит ко мне?

Но может быть, счастье в том и состояло, что я был свидетелем рождения Красоты?

КРАСКИ ОСЕНИ

Краски осени легли на донецкую землю.

Небо густо-синее, чистое, холодноватое. На его ярком фоне отчетливо видны черные треугольники шахтных терриконов, дымят вдали заводские трубы.

Белые хатки шахтерских поселков увешаны желтыми гирляндами кукурузных початков. На крышах сараев греются на солнце оранжевые тыквы.

В посадках вдоль дорог, в парках и садах — листопад. Укрыли выжженную, покрытую пылью траву багровые, желтые листья кленов, тополей, дубков.

Плывут в чистом воздухе паутинки, вспорхнет редкая поздняя бабочка. Воробьи сидят на проводах, взъерошив перышки, они собираются стаями — так легче бороться за жизнь…

На полях, где недавно зеленели заросли подсолнуха, теперь торчат одни палки. Кукуруза шелестит сухими лентами листьев.

Унылая пора, очей очарованье,

Приятна мне твоя прощальная краса…

К вечеру поплыли облака — низкие, черные. Над ними в вышине навалены вороха белых облаков. Вот солнце скрылось, снопы его лучей, как прожекторы, косо просвечивают сквозь облака на землю. Небо заиграло красками. Нижний слой облаков засветился золотом, верхние стали пунцово-красными, сиреневыми, малиновыми. Все это переливалось одно в другое и тускнело, вспыхивало и снова гасло. Длинные тучи перерезали солнце двумя черными мечами.

Стемнело. Засверкали звезды. Луна сеяла серебристо-призрачный полусвет.

В рудничных поселках, на улицах, в парках по-осеннему тихо. Лишь возле шахты на просторной площади звучит репродуктор. Из Москвы передают песни революции. Хор молодых голосов негромко и задушевно поет:

Там, вдали за рекой,

Уж погасли огни…

В небе ясном заря догорала.

Сотня юных бойцов

Из буденновских войск

На разведку в поля поскакала.

Всю ночь до рассвета плавала, ныряла в облаках полная луна. А когда замерцала на востоке бледная полоса зари — застрекотал на скошенном поле трактор. Он готовил землю под новый посев.

Осень — пора плодов. В эту пору все чаще и неспокойнее задувает ветер. У него свои дела: он расселяет по земле семена растений. Давно отцвели травы, ветер разнес их семена. Далеко разлетелось от материнского дерева крылатое семя кленов, летят по ветру стручья белых акаций, катятся по полю сухие шары перекати-поля, они мчатся, подпрыгивают и щедро сеют семена на своем пути.

Хорошо. Земля это любит: пали семена в землю — продолжается жизнь…

НЕ ПРОСТИЛАРассказ деревенского охотника

Вот какая история случилась с моей собакой Тайгой. До сих пор не могу ни понять, ни забыть. Послушай, может, вину мою рассудишь…

Весной купил я щенка из породы легавых пегой масти. Обошлась покупка не дешево: шестьдесят рубликов отвалил да в придачу еще кусок сала. Принес щенка домой, хотел посадить на цепь, как теща велела, да уж очень печально смотрела на меня Тайга, как будто понимала все и осуждала.

Утеплил я конуру, постелил вдоволь соломы. Кормил, не жалел продуктов и не заметил, как вымахала знатная собака. Умная была, по грядкам не бегала, понимала — нельзя топтать рассаду. Зимой, когда выпадали сильные морозы, я уводил собаку в дом, и она спала возле меня на коврике.

Хорошо было охотиться с Тайгой. Тут она раскрыла весь свой талант. Ни лиса, ни заяц от нее уйти не могли. Сколько я их пострелял — со счету сбился. Выходило так, что собака раз десять себя окупила…

По характеру Тайга была гордая и добрая. Еще когда была щенком, любила играть с ребятишками в футбол. Мой старший внук Саша водил мяч против Тайги. В воротах стоял младший — Ваня. И что удивительно: Тайга понимала игру. Бывало, возьмет резиновый мячик в пасть и смеется одними глазами, хвостом дразнится, дескать, попробуй-ка, отними мяч. А сама норовила проскочить с мячиком мимо Вани в ворота. Мальчишка растопырит руки, не пускает, но Тайга все равно пробегала, и тогда считалось, что гол забит. Потеха…

Однажды приблудилась к нашему двору кошка. Жила на чердаке, где у меня сено хранилось. Одичала кошка, людей избегала, а с Тайгой, представь себе, подружилась. Они даже ели из одной чашки. И если, бывало, теща запустит веником в кошку, Тайга обижалась, отходила недовольная в сторону, как будто давала знак кошке, мол, не бойся, иди поешь…

Пришла осень. И тут, как на беду, кошка привела котят. Они тоже росли дикими, доверялись одной Тайге. Если кошка-мать уходила куда-нибудь покормиться, котята прибегали к Тайге, играли возле нее, боролись друг с другом. Собака позволяла им взбираться на спину. Котята, наигравшись, так и засыпали под животом у Тайги. Ей нравилось греть своим теплом чужих деток.

Признаюсь, надоели они мне, но если я терпел их из уважения к Тайге, то теща требовала всех порешить.

Приказ тещи хуже приговора. Поймал я кошку. Посадил в мешок всех ее котят, взял охотничье ружье и пошел пз дому. Аккурат ночью снег выпал — белый, чистый. Солнце вставало над дальним лесом, и тень от меня пролегла по снегу чуть не на километр. Красота вокруг, воздух легкий, только жить да жить, а я вышел на убийство… Однако делать нечего. Снял с плеча ружье, поставил на бой. Размахнулся мешком и вытряхнул на снег всю кошачью семью. Котята от испуга растерялись: один присел, другой побежал, проваливаясь в снегу, а кошка-мать будто почуяла беду, уставилась на меня желтыми глазами и ждет. Ну, взял я их на мушку и одним залпом всех уложил.

Вижу, во дворе мечется Тайга, бегает от дома до калитки и обратно, просится, чтобы выпустили ее со двора. Потом разбежалась и перемахнула через забор. Примчалась ко мне и смотрит, как я лопатой собираю в ведро снег вместе с котятами. Постояла Тайга и пошла прочь.

Как нарочно в тот день я ни разу не вспомнил о собаке. А Тайга моя исчезла — как сквозь землю провалилась. Хватился искать — нигде не могу найти. Сел я на велосипед и по зимней дороге покатил в Петровское. Там не нашел. Кинулся окольной дорогой в Бузланово, оттуда в Николо-Урюпино. Все ближайшие деревни объехал, спрашивал у людей — никто не видел собаку. Поместил объявление в местную газету — опять никакого следа.

Так и ушла от меня Тайга, не простила…

С той поры ношу в душе грех. Стыжусь чего-то, а чего, сам не знаю. Вообще-то ничего особенного не произошло: порешил котят, ну и бог с ними, ушла собака — другую можно купить. А вот поди же ты — мучает, грызет душу совесть, и как от этого освободиться — не знаю.

ЗЕРНА

В каждом зерне заложено будущее. Как великое таинство, как предчувствие чуда дремлет оно в недрах зерна. И стоит семечку прикоснуться к земле, погрузиться в ее теплые глубины, таящие в себе силу материнства, как мечта обернется сказкой — невиданной, чудесной, придуманной самой матерью-природой.

В маленьком желуде заложен дуб. Крошечный, почти невесомый плод с забавной шапочкой на макушке с годами превращается в могучее красивое дерево с мощным стволом в три обхвата, с цепкими корнями, с роскошной лиственной кроной.

Сколько может вместиться в горсти человека крылатых семян? И в каждой крылатке заложено, запрограммировано дерево. Значит, в моей горсти, которую я наполнил семенами сосновых шишек, — целая роща, неоглядный дремучий бор!

Стоит лишь так подумать, и очутишься в объятиях сказки. Невольно представишь себе картину, как тысячу лет назад вышел русский богатырь Илья Муромец в поле, махнул рукой, развеял по ветру семена. И выросли от края до края былинные муромские леса, птицами воспетые, дятлами обстуканные, заячьими лапками истоптанные. И шумят, шумят сосновые чащи, радуя глаз и даруя жизнь.

В зерне начало всех начал, истоки жизни — любовь, мечты, надежды, — закопченный жизненный круг от первого мгновения до последнего…

Друг мой! Если у тебя доброе сердце, береги зерно, как берегут дитя. И еще: если можешь, посей свою рощицу. Бросай в землю жизни зерна мыслей, зерна добрых поступков, и они дадут ростки, и цветы, и плоды. Есть ли награда выше этой?!

САШКАСказка

Было это давно, когда в России царя сократили. Царя скинули, а помещики, фабриканты, купцы остались, хитро сговорились между собой, захватили власть и образовали Временное правительство. Эта буржуйская власть перво-наперво распорядилась арестовать Ленина. Объявили: кто укажет, где находится Ленин и выдаст его властям, тому будет награда сто тысяч рублей.

Но рабочие Петрограда надежно охраняли своего пролетарского вождя — товарища Ленина. Сначала спрятали его на станции Сестрорецк в доме рабочего Емельянова. Потом переправили еще дальше — на пустынный берег озера Разлив. Место там было сенокосное, безлюдное, удаленное от дорог, и попасть туда можно было не иначе как в лодке. Рабочий Емельянов со своими сыновьями поплыли туда в лодке, построили на берегу шалаш, накрыли сверху ветками и еловым лапником от дождя, взбили постель из душистого сена. На другой день Емельяновы тайно переправили туда Ленина и все вместе отпраздновали новоселье.

В шалаше было тепло и уютно. У входа развели костер между двух кирпичиков. Вскипятили в чайнике вкусную озерную воду и, радуясь тому, что теперь буржуйским шпионам не найти Ленина, расселись в кружок, попили чайку на свежем воздухе. После этого рабочие уплыли в лодке в Сестрорецк, а Ленин остался в Разливе.

Первая ночь прошла тихо. Рано утром Владимир Ильич вышел из шалаша, смотрит, а вокруг такая красота: птицы поют, солнышко светит, над лугом белый туман расстилается. Разжег Ленин костер, принес из озера свежей воды, вскипятил ее в чайнике, и только собрался позавтракать — разложил на пеньке хлеб, сваренные вкрутую яйца, кусочек селедки, — как явился гость, да не какой-нибудь, а крылатый. Это был хозяин здешних мест Сашка из породы лесных синиц. На голове у него черная шапочка, на шее такой же черный галстучек, а грудка ярко-желтая. На лапках цепкие розовые пальцы, а щечки белые.

Сашка был отчаянно любопытный. Много синиц летало вокруг, но такой доверчивой и любознательной, как Сашка, не было. Сел он на ветку поблизости от шалаша и разглядывает — кто такой поселился на берегу озера в шалаше. То с одного боку, то с другого подлетал к шалашу. А потом и вовсе осмелел, вспорхнул, вцепился лапками в край пенька, на котором Ленин завтрак разложил, покосился одним глазом, потом другим и спрашивает: «Пинь-пинь, кто ты, добрый человек?»

Ленин засмеялся и отвечает: «Я рабочий, Иванов Константин Петрович. Если не веришь, могу показать документ с фотокарточкой и настоящей печатью — он у меня в шалаше лежит». — «Верю, — сказал Сашка, — только почему ты нарядился так чудно: парик рыжий, а на ногах сапоги, и зачем-то воду на огне греешь?» — «Так вкуснее, — говорит Ленин и спрашивает в свою очередь: — А ты где живешь и как тебя зовут?» — «Я — Сашка и живу вон в тех кустах. Здесь и родился». — «Ну, будем знакомы, — говорит Ленин. — Присоединяйся ко мне и угощайся, могу покрошить тебе яичко или хлебных крошек. А хочешь — сальца отведай». — «Покорнейше благодарю», — сказал Сашка и деликатно клюнул яичко, попробовал сальца. Потом взмахнул крылышками и, ничего не сказав, улетел. Через несколько минут опять явился и положил на пенек кузнечика. «Угощайся, товарищ рабочий Константин Петрович, — чем богаты, тем и рады». Ленин улыбнулся и говорит: «Ты, Сашенька, лучше отнеси кузнечика деткам или подружке своей». Сашка так и сделал, отнес, а потом привел с собой подружку и всех родственников — не меньше десятка синиц. Все они были очень робкими и боялись приблизиться к шалашу. Один Сашка смело садился на ладонь к Ленину, бесстрашно летал вокруг костра. Ленин рукой осторожно отстранял его: «Смотри, Сашенька, крылышки обожжешь».

По характеру Сашка был неуемный. Утром Ленин раскладывал на пеньке свои бумаги и начинал работать, а Сашка скакал по бумагам, потом взлетал и садился Ленину на плечо. Он и в шалаше побывал, всюду по-хозяйски все обследовал: по подушке попрыгал, железную кружку острым клювом подолбил, на карандаше, как на перекладине, посидел.

Так и жили. А тут к Ленину стали приезжать люди, привозили ему книги, продукты. Сашка не любил приезжих. В такие часы хозяин шалаша забывал о нем. Один раз приехал кавказец с кудрявой шевелюрой и в черных усах. Его тоже перевезли на лодке Емельяновы и свистом подали условный сигнал, чтобы Ленин вышел из шалаша. Владимир Ильич вышел в рыжем парике, в кепке, а гость смотрит на него и не узнает. Тогда Владимир Ильич положил руку на плечо кавказцу и спрашивает: «Что, товарищ Серго, не узнали?» — «Ой, Владимир Ильич, да неужели это вы?» — «Именно я». — «Как же у вас здесь хорошо! — воскликнул гость. — Ищейкам Временного правительства нипочем не найти вас, хотя они и стараются, по всему Петербургу рыщут». — «Пускай побегают, — говорит Ленин. — А мы с вами долго здесь гостить не будем. Надо поднимать рабочий люд против буржуйского Временного правительства».

Сашка ревниво наблюдал за гостем с ближнего куста. Потом решил напугать пришельца, сорвался с ветки и сел ему на плечо. Серго даже вздрогнул и говорит весело: «Владимир Ильич, да у вас и птицы ручные». — «Это мой приятель Сашка. Мы с ним дружим». Ленин протянул ладонь, и Сашка мигом уселся к нему на большой палец и захоркал, заворчал на гостя из Петрограда, дескать, кончай свои разговоры и уплывай отсюда.

Гость не рассердился и сказал Ленину: «В народе говорят, что птицы, как дети, добрую душу чуют». А Ленин отвечает: «Уж кто добрый, так это мой Сашка. Мы с ним на прогулку вместе ходим: я брожу по лесу, а он с ветки на ветку порхает, сопровождает меня. И что любопытно: если заметит постороннего человека — тут грибники частенько ходят, — сейчас же подает мне сигнал, тревожно так, озабоченно, как будто говорит: „Прячься скорее в шалаш, Керенский идет!“»

Ленин и Серго весело смеялись.

Мало ли, много ли, подошло время — сели ужинать. Сашка освоился с новым гостем и даже вместе с ним попил из блюдечка сладкого чаю.

Перед вечером гость уехал, и снова Сашке было весело вдвоем с Лениным. Утром чуть свет залетал он в шалаш и бегал по одеялу, мол, вставай, товарищ Иванов Константин Петрович, пора нам с тобой завтракать…

Целый день Ленин работал, водил карандашом по бумаге. Сашка понимал: мешать нельзя, поэтому сидел на соседней ветке и от всей души на всю округу заливался в песенках.

Между тем дни становились короче, приближалась осенняя пора. По утрам выпадала холодная роса. Все чаще приезжали к потайному шалашу разные люди, горячо разговаривали с Лениным, спорили, готовились к чему-то грозному и тревожному.

Однажды прилетел Сашка утром к шалашу, и его насторожила непривычная тишина. Давно погас огонь в костре, над ним висел холодный чайник. Ленина нигде не было, даже постель куда-то исчезла, косу и грабли кто-то унес. Заметался Сашка в тревоге, прыгал с ветки на ветку, звал друга. Но ответом была тишина. Он два раза слетал к озеру: не ушел ли друг купаться? В лес полетел — не подался ли за грибами? Нет и нет!

Вернулся Сашка к шалашу озадаченный. И только тут увидел расстеленный на траве белый носовой платок, а на нем горкой хлебные крошки, половинка яйца, остаток вареной картошки. Сашка понял: угощение оставлено для него. И это последний привет от друга, Константина Петровича…

В печальной растерянности кидался Сашка от дерева к дереву, взвивался от горя к небу и снова садился на шалаш. Пустынные берега озера Разлив оглашались его тревожным и зовущим свистом.

ФИЛЬКА

Если ты думаешь, друг мой, что дятлы только и знают долбить носом по сосне, то ошибаешься. Был у меня приятель Филька, и у нас была такая дружба, что стоит о ней рассказать.

Возле нашего дома в Подмосковье стоят три красивые и очень высокие сосны. Они возвышаются над крышами домов и видны издалека.

И вот повадился на эти сосны дятел — стучит и стучит с утра до вечера. Взял я бинокль и стал разглядывать непрошеного гостя. А он вцепился острыми когтями в сосну, а хвостом уперся в ствол и долбит шишку. Заклинил ее в развилке из сучьев и давай шерстить, добывать клювом вкусные семечки. Поклевал с одной стороны, повернул шишку другим боком и начал снова долбить. Покончил с одной шишкой, сбросил ее мне на голову и полетел за другой. И вот уж снова стук да стук, стук да стук. Пока я смотрел на его работу, он штук пять шишек испортил — браконьер, да и только! Ведь шишки полны семян, из которых деревья вырастают. Досада меня взяла, да и стук надоел. Думаю: перебью я тебе аппетит.

— Эй, приятель, ты что расстучался?

Он отвечает сверху с насмешкой:

— Дрова колю…

— Может, ты и мне наколешь?

— Сам коли… А мне надо план выполнять. Сколько шишек надо переклевать, передолбить. Лес-то вон какой, а я один.

— Почему один?

— А потому, что потравили нашего брата химией. Нерадивые колхозники рассыпают химические удобрения сверх меры: пять козявок-вредителей уничтожат, а десятки птиц замертво падают. Птицы тех вредителей склевывают, а они ведь отравленные. Вот и осталось нас, дятлов, мало.

— Зачем ты шишку долбишь?

— Живая душа есть просит. Да и сеять лес надо. Я шишку расклюю, растрясу, семена на землю упадут, и, глядишь, там сосенка, а там елочка вырастет.

— Вот как ты умно рассуждаешь, сеятель. Как тебя зовут?

— Филипп Матвеевич.

— Очень приятно, будем знакомы… Ладно, стучи себе на здоровье, выполняй план…

Так было в первый день знакомства. А на другое утро шел я по лесной дороге. Слышу: кто-то бежит за мной. Оглянулся — никого. Пошел дальше — опять кто-то меня догоняет. Посмотрел и снова никого не увидел, хотя слышал: кто-то башмаками стук да стук. Но вот я увидел на сосне дятла.

— Здравствуй, Филька, физзарядкой занимаешься?

— Завтракаю…

— Много червяков раздобыл?

— Мало: пару короедов да личинку прошлогоднюю, и та горькая.

— Долби глубже, найдешь что-нибудь послаще. Сейчас август, кузнечики появились.

— Кузнечиков не ем. Их не ужуешь: твердые, да и мяса мало. Зато ноги словно пружинные: сиганет, и не успеешь глазом моргнуть.

— Спасибо тебе, Филя, что короедов уничтожаешь, а то вон сколько леса сухого стоит — одна кора у подножия дерева валяется. Спасай лес, Филя. Все люди тебе спасибо скажут.

— Тем и занимаюсь. Вам, людям, не помоги, так вы и не заметите, как вредители весь лес погубят. Не все из вас понимают, что лес надо беречь. Иные приедут в лес и давай сосны да березы валить, костры жечь, шашлыки жарить. Лучше бы придумали толковое средство против короедов…

Раскритиковал меня Филька в пух и в прах. Но я не обиделся: правду говорил — не умеем мы лес защищать.

Словом, подружились мы с Филькой. Стал он рано утром прилетать к моему крыльцу, где стояло цинковое корыто с водой. Лето было жаркое, и птицы страдали от жажды.

Прилетел однажды Филька, а я всю воду истратил на поливку огорода. Филька вцепился в край корыта костистыми лапками и звенит клювом по корыту:

— Хозяин, налей воды, а то надолбился я по сосне, аж голова гудит… Охота водицы испить.

Дружба есть дружба: пришлось встать и налить воды. Филька попил и улетел.

Так мы с ним дружили, но однажды поссорились. А было дело так. Услышал я в лесу жалобный писк. Гляжу, Филька впился когтями в дуплянку, которую я прибил к дереву для трясогузок и синиц, вцепился и долбит клювом, чует, что внутри птенчики от страха затаились, хочет добраться до них и съесть.

Не мог я допустить такой несправедливости. Поднял еловую шишку и говорю:

— Филька, сейчас же прекрати, не то запущу в тебя шишкой.

Покосился он на меня и ворчит недовольно:

— Думаешь, легко жить на сухомятке… Мясного хочется.

— Я тебе дам мясного… Не стыдно малые души губить?

Произнес я эти слова, а тут трясогузка-мать прилетела, заметалась в тревоге вокруг дуплянки, хочет защитить птенцов. Решил я вступиться за птичку, размахнулся и запустил в дятла еловой шишкой.

Хочешь знать, дружок, что было дальше? Отплатил мне Филька за мои угрозы. Вышел я утром на крыльцо и увидел на ступеньках круглую белую печать, да не простую, а гербовую. Это Филька поставил ее мне в отместку за обиду.

Ладно, решил я, зато Филька жив-здоров и спасает лес от вредителей. Спасибо тебе, санитар, — с нежностью подумал я о нем и уже больше не сердился на Фильку.

СОВА МАРФА

Долго не удавалось мне дознаться, почему все птицы спят ночью, а сова днем. Потом узнал: неуживчивый, сердитый характер у совы. Я, говорит, назло буду делать все наоборот: вы спите ночью, а я буду летать и в темноте подстерегать добычу. Вы утром на работу пойдете, а я, наевшись досыта, завалюсь спать. Мой режим лучше вашего.

Ладно, подумал я, не стану спорить с совой, пусть живет как ей удобно.

Но вот однажды мой приятель Филька устроился завтракать на той сосне, на которой сова Марфа дремала. Начал он барабанить по стволу — стучит и стучит. Не выдержала сова и с бранью накинулась на дятла:

— Чего безобразничаешь! Мало тебе лесу, что сюда прилетел и не даешь поспать.

— Извини, соседка, — оправдывался Филька, — я ведь не нарочно, я хотел закусить с утра червячком.

— Закусить ему захотелось… Лети в Горелую Сечь, там и закусывай.

— В Горелой Сечи одни березы, а мои жучки в соснах да елях живут. Ты спи, тетка Марфа, я потихоньку…

— Ничего себе потихоньку, аж в голове гудит. И зачем только господь дал тебе такой носище. Дураку делать нечего, вот и долбит башкой…

— Ладно, тетка Марфа, полечу дальше. Спи.

— Лети, лети, пока цел. Я к тебе ночью в гости наведаюсь и, глядишь, тоже закушу…

Такой разговор я слышал в лесу или он мне почудился? И не напрасно я тревожился за судьбу Фильки. Среди ночи меня разбудил странный крик, похожий на детский плач. Люди говорили, что так кричит по ночам сова. Утром я нашел в лесу растерзанного дятла. Стоял я над убитой птицей и думал, что, может быть, это не Филька погиб в когтях совы Марфы, а какой-нибудь другой дятел.

В то лето мне не удалось дознаться правды. Лишь следующей весной, переехав на дачу, я поспешил в лес поискать своего приятеля Фильку. Очень хотелось убедиться, что он жив и здоров. Скоро я нашел его: он ловко бегал по сосне снизу вверх спиралями, точно с кем-то играл в прятки.

— Здравствуй, Филька! — радостно приветствовал я дятла. Но он не ответил и продолжал свое занятие, поднимаясь по дереву все выше и выше. — Почему не здороваешься, Филька? Неужели зазнался?

— А я не Филька вовсе…

— Кто же ты?

— Тимофей.

— Не сын ли Фильки?

— Сын…

— А отец где?

— Сова заклевала… Тетка Марфа.

— Ах, беда какая… Ну, прими мои сочувствия, малыш.

— А я и не малыш вовсе, — с достоинством ответил Тимофей. — Чай сам себе хлеб зарабатываю.

Я не удержался от улыбки: именно так ответил бы мой Филька. Сын растет такой же самостоятельный и с тем же чувством долга и собственного достоинства. Все правильно: жизнь продолжалась.

ДУБ И ВЕТЕР

Стоял на горе могучий дуб, никому не покорялся. Но вот однажды налетел на него ураган и спрашивает:

— Боишься меня?

— Не боюсь!

— Ах так, ну тогда держись!

Стал ветер дуть изо всех сил. Налетал с одной стороны, заходил с другой, старался пригнуть дерево к земле. А дуб вцепился корнями в землю и стоит посмеивается. Каждый листик на нем трясется от смеха. Так и устоял против ураганного ветра. Не сладил тот с ним, не сумел повалить.

Разозлился ветер и помчался звать на помощь молнию.

— Сестрица-молния, окажи услугу.

— Что случилось?

— Опозорил меня дуб. Пообещал я одолеть его u не смог, а дуб поднял меня на смех. Прошу: повали его, сожги!

Заклубились черные тучи, прилетела к дубу молния и спрашивает:

— Боишься меня?

— Не боюсь!

— Ах так, ну тогда держись…

Грянул гром, блеснула молния, будто раскололось небо надвое. Вспыхнула вершина дуба огнем, а дождь залил. Ударила молния еще раз — расщепила ствол. А дуб стоит.

Стали ветер и молния думать, как одолеть непокорный дуб. И придумали. Помчался ветер к леснику.

— Будь добрый, дай мне химических удобрений. Да побольше!

— Зачем?

— Дуб спасти. Вянуть стал… Только не жалей удобрений, чтобы я мог враз вылечить дуб. Хе-хе-хе.

— Много химии большой вред для растения, — говорит лесник. — Ты мне дуб не вылечишь, а погубишь. А мы с ним в большой дружбе.

Рассердился ветер на лесника, полетел снова к дубу:

— Послушай, дуб, ответь мне: почему я, всесильный, не могу совладать с тобой? Открой: в чем твой секрет, в чем твоя сила?

— Могу сказать, — отвечает дуб. — Моя сила в том, что я из земли-матушки расту, корнями с нею связан. Я — сын земли, и она дает мне силы жизни.

Так и не покорился дуб и до сих пор растет могучий и красивый.

ДУБ И БЕРЕЗА

Послушай, о чем разговаривали деревья в лесу.

Сказал кряжистый дуб:

— Я опытнее и мудрее всех, и если начну задавать вопросы и загадывать загадки, никто не ответит.

Вызвалась береза:

— Берусь ответить на все твои вопросы и разгадать загадки.

— Нет, березонька, нет, соседушка. У меня такие вопросы, что на них вовек не найти ответа.

— Что ж, давай попробуем, — сказала березка весело.

И начал дуб задавать хитрющие свои вопросы. А березка отвечала смело и уверенно.

— Кто ты, береза белая?

— Я — Россия!

— Почему ты каждой весной в слезах?

— Мои слезы добрые, — ответила березка. — Я дарю людям животворные земные соки, делаю их крепче духом, ласковее сердцем.

— Но ведь тебе больно от pan, которые человек наносит топором твоему белому телу.

— Боль моя утихает, когда я вижу счастливые лица. Ведь это так хорошо видеть людей счастливыми.

— Ладно, березонька, ответь мне: почему ты белая?

— Хочу светить.

— Кому и зачем?

— Человеку хочу светить, чтобы было легче найти путь к радости и счастью.

— А ты знаешь, в чем счастье?

— Знаю: в том, чтобы приносить пользу людям. Человек — наш старший брат, но тоже бывает несчастным. И тогда мне хочется облегчить его горе.

— Чем же ты помогаешь ему?

— Весной дарю целебный сок, летом — благодатную тень. Я помогаю человеку в хозяйстве. Разве ты не знаешь, что самая лучшая детская колыбель делается из березы? Мои дрова горят жарче других. Из бересты люди мастерят лукошки. А в былые времена письма писали на моих берестяных листах.

— Но ведь тебе больно, когда сдирают твою нежную кожу!

— Все можно вытерпеть, если знаешь, что кому-то нужна.

— В годы войны ты, береза, первой встречала грудью врага.

— Я защищала солдат и сама была солдатом. В моем теле и теперь болят осколки и пули войны.

— Умница ты, березонька, — растроганно сказал дуб. — Хорошо отвечаешь. Теперь дай мне ответ на последний вопрос. Много ты делаешь для человека добра, а что хорошего сделал для тебя человек?

Береза не ответила. И только ветер закачал ее вершину.

— Что же ты молчишь, сестра моя белая?

— Не знаю, что сказать. Спроси у человека, может быть, он за меня ответит.

1981