риву, но я угадывал по его лицу, что ему хочется что-то еще сказать. — Вот так, Вьюга, — вздохнул он. — Тебе чудно кажется, а мне нет. Собака — она все поймет, к чему надо, к тому и приучай ее, все будет делать… Терпение только нужно душевное. Это главное в таком деле… Охота мне с товарищем Дуровым познакомиться, потолковать. Не слыхал про него?
— Нет.
— О-о, сильнейший человек по части всяких зверей. У него даже львы и тигры, как котята, делаются…
Памятник
На полпути между заставой и границей есть бугор, заросший тамариском, а на нем памятник — собака, высеченная из серой каменной глыбы. Стоит она на невысоком постаменте, как часовой, устремив взгляд на границу. Это памятник Барину, собаке Горушкина. Сделал его наш художник — пограничник Рыбченко.
Скоро три года будет, как служу, срочную службу свою заканчиваю, много перевидал собак — овчарок, доберманов, даже с бульдогами приходилось встречаться, но такой, как Барин, не видал. И чего бы в ней: простая собачонка, а такую славу себе нашла. Даже нарушители, черти полосатые, каким-то делом пронюхали, что на нашем участке исключительный пес охраняет границу, стороной стали обходить. Вся застава вздохнула: потерь меньше, у пограничников уверенности больше. И только один Федор Горушкин, кажется, был не совсем доволен.
Однажды в наряде мы с ним были, задержали двух контрабандистов — хну[1] и терьяк[2] тащили на нашу сторону. Задержал-то их, по правде говоря, Барин. Они, было, сопротивляться начали: один ружьем от собаки отмахивается, другой — дубиной. А Барин еще злее становится, кинулся на одного, свалил его на землю и так вцепился, что и бросить не может, ровно пришили его к этому контрабандисту. Горушкин подбежал на помощь, и еле расцепил их. А когда мы возвращались из наряда, он потрепал собаку и сказал:
— Ну, Барин, неважные у нас дела с тобой, дружище! Так нельзя…
Что хотел он этим сказать, я так и не понял тогда. С собаками у него всегда ведь свои задушевные разговоры были. А у меня, по-честному говоря, особого интереса к собачьим делам никогда не было, так только, со стороны приглядываешься и диву даешься: какая сильная любовь у человека может быть к этим животным!
И вот вскоре произошло такое событие.
…Пришла осень. Она здесь не такая, как у нас на Урале, когда ее золотой называют. Зелень вся еще летом сгорела. Дожди смочили землю, ветры подули холодные, потянулись туманы. В такую погоду говорят, что хозяин собаку со двора не выпускает, а пограничнику надо идти.
…Начальник заставы Горушкина и меня назвал в одной паре. Значит, предстоит какое-то дело, потому что Горушкина не в каждый наряд назначали, а только тогда, когда приходилось действовать по проверенным данным.
На инструктаже начальник объявил нам, что идем мы в засаду и должны еще засветло скрытно расположиться в Сурочьей балке — там есть старая караванная тропа, почему-то нарушители очень любили ее.
Вот к этой балке мы и направились. Барин впереди бежит. Подбежал Барин к бугорку, понюхал, фыркнул и презрительно отвернулся.
— Ишь ты, что делается, — размышлял Горушкин, покачивая головой. — Весь бугорок барсук запакостил, негодяй этакий… Случись дома такое, я бы его быстро выкурил отсюда… Барин — он все понимает: и что на земле делается, как по книге читает…
— Вот и надо бы ему охотником быть, а не служебной собакой.
— Это еще как сказать! — возразил Горушкин. — Каждая собака — охотник! Службу он понимает хорошо, талант у него по этой части имеется. — Барин, дорогой товарищ, на заставе вырос, можно сказать, что в боевой обстановке, сызмальства приглядывался, что к чему. Вот и понял, что здесь другой охотой занимаются. Жаль только, людей он не любит. Обижали они его часто…
Так за разговором мы и не заметили, как доехали до Сурочьей балки. Смеркаться стало. Я в сторонке с лошадьми, как мог лучше замаскировался, а Горушкин расположился с Барином на самой тропе.
Дождь сыплет несильный, тоскливо и неуютно на границе. Взяться ни за что нельзя — все мокрое и скользкое, и кажется, не только плащ и ватник — до самой души все промокло. Ни птиц, ни зверей — никого не слышно. На что непутевые шакалы и те в такую погоду не любят шататься, сидят где-то в сухом убежище и помалкивают. «А вот нарушитель — его никакая погода не держит, — подумал я и поглядел по сторонам. — Может, еще и не пойдут нынче». Лежу под самыми лошадиными мордами и философствую, разбираю, что к чему подходит. Пограничник — он всегда в мыслях разговаривает то со звездами, то с конем, а то сам с собою. Иначе ему нельзя — может притомиться и уснуть, а делать этого ни в коем разе не полагается.
Время идет своим чередом, чернильная темнота расплылась по границе и такая тяжелая, что, кажись, крикни изо всей силы и голоса не услышишь, застрянет он в этой тьме.
Лежу, а сам будто наяву вижу, как Горушкин службу несет: как Барин царапнет его своими лапами, как они «сменяют» на посту друг друга. На этом и оборвались мои глупые размышления. Шаги послышались. Барин заволновался. А Горушкин крикнул:
— Стой!..
Вместо ответа бабахнул выстрел. Я вскочил на коня, выхватил из кобуры ракетницу и выстрелил вверх. Все до последнего бугорка и кустика обнажилось. Видно и нарушителей — трое вооруженных! Здорово напугал их свет ракеты: бросили завьюченных лошадей и повернули назад.
Барин вступил в дело: скакнул одному на загривок и так рванул его за ворот, что он перевернулся, бросил винтовку и заорал. Но пес и не думал на нем задерживаться — недосуг ему, да и понимает, шельмец, что лежачий враг не опасен. Он кинулся за тем, который проворней всех бежал к границе, прыгнул ему на спину и едет на нем, как на рысаке. А нарушитель — бывалый, видать, не растерялся, изловчился как-то, скинул с себя собаку и опять деру. Горушкин из себя выходит.
— Взять! Взять! — покрикивает на собаку. — Взять его!
Разве можно допустить, чтобы нарушитель обратно убежал?! И Барин это хорошо понимает, совсем остервенел, рвет нарушителя за полы халата. А тот, хотя и падает, но снова вскакивает и бежит. Если бы он не бросил второпях винтовку, он убил бы собаку. Барин, наконец, прыгнул нарушителю на грудь. Но промахнулся. Его страшные клыки звонко клацкнули и впились не в грудь, не в горло контрабандиста, а в засаленный и вонючий от пота ворот халата. Впились и намертво замкнулись, словно бы защемленные стальной пружиной. Контрабандист пошатнулся, но прежде чем упасть на землю, всадил в Барина кинжал по самую рукоятку…
Горушкин так и обмер. Я думал, что он сейчас же, на месте прикончит бандюка, но он этого не сделал. Пока я собирал по балке нарушителей и лошадей с вьюками контрабандных товаров, он все стоял над трупом своего друга. Может быть, он плакал, может, просто забылся, кто его знает. А когда прискакали тревожные, он повернулся ко мне и сказал:
— Вот так, Вьюга… Чего боялся, то и случилось. Мертвая хватка подвела Барина, большая злоба… Знал ведь я, что этим кончится…
Он присел и стал гладить шерсть убитой собаки так, как гладил прежде: ласково, задумчиво.
— Езжай с ними, — сказал он мне, — и доложи начальнику обо всем. Я до утра побуду, а то звери его растаскают. Он заслужил, чтобы его похоронить, как следует быть. Как бойца…
Федор Горушкин
Схоронил Горушкин Барина и на себя не стал походить: лицо посуровело, осунулось; худущий такой, а главное — разговаривать совсем перестал. Сидит, бывало, на занятиях, и ничегошеньки-то, видно, не идет ему в голову, все мимо, в обход. Спросит командир отделения, о чем разговор ведется, а он поднимется из-за стола и молчит. Предлагали ему другую собаку взять, на выбор давали: бери, которая на тебя глядит. Не взял. Один, говорит, дослужу, заботы меньше, переживаний.
Поглядел начальник заставы на него и говорит:
— Тяжело, Горушкин, тебе здесь служить будет, может, на другую заставу перевести?
— Что же, товарищ начальник, глядите, как лучше, вам виднее.
— Ну, а ты-то как?
— Я ничего. Могу и на другую. Ежели можно, пошлите куда-нибудь подальше отсюда, в горы — климат там не такой горячий, ближе к нашему уральскому подходит.
Вот так он и уехал.
Один раз встретился я с ним. Случилась мне командировка на тот участок. Опять же все по своей специальности: семинар ковочных кузнецов там проводился. Добирался я туда полных четыре дня. Местность не то что наша пустыня — горы под самое небо, обрывы, пропасти, вековые леса. Красота! И чудится мне, будто я по родному Уралу еду. Только солнышко светит немного не так: ласково, приветливо. Так в тебе все и млеет от эдакого блаженства. Захотелось мне отдохнуть немного, коня подкормить. Выбрал подходящую лужайку и только было расположился, слышу, кто-то зовет меня.
— Вьюга! Вьюга, лешак тебя задери: совсем оглох?!
Обернулся — Горушкин стоит возле камня.
— Неужели ты, окаянный кузнец?!
— Признаешь, так я, — отвечаю ему. И сам тоже, как обалделый, стою, шутка ли — на совсем незнакомом участке встретиться, да еще с кем!
А Горушкин кинулся ко мне и давай от радости в бока меня тискать.
— Вьюга, железная твоя душа… Ты и не знаешь, как я радешенек, что тебя встретил… Как там ребята на заставе? Как товарищ начальник? Все ли живы-здоровы?
Завалил меня вопросами, не поспеваю отвечать: все его интересует. Вид у него свежий, радостный, даже беззаботный какой-то, будто он не в пограничных войсках служит, а отдыхает где-нибудь на Крымском полуострове. О Барине не вспоминает, похоже, забыл. Постояли минут десять, пошли — его время к концу подходило. Поднялись на горку и отсюда заставу увидели. Она стояла внизу, на полянке, которую окружали высокие сосны и дубы. Чудно как-то: на юге сосны! Впрочем, они здесь такие же красивые и стройные, как и на севере. Идем, о всяких пустяках разговариваем, смеемся.