ДЕТСТВО В УРЖУМЕ
…С Костриковым мы жили в одном доме. Одну половину дома занимала наша семья, другую — семья Сережи. Сережа часто ночевал у нас. Вместе мы затевали игры в городки, прятки, лунки.
Сереже было семь лет, когда умерла его мать. Незадолго до этого пропал без вести и Сережин отец. Самой старшей в семье осталась десятилетняя Нюра. Тогда к ним переселилась бабушка, работавшая нянькой у владельца уржумской типографии Гросса. Семья осталась без всяких средств к существованию. Бабушка решила отдать Сережу в приют. Она обивала пороги благотворительного общества, умоляла председателя общества, акцизного надзирателя Польнера, «сделать такое одолжение» — принять Сережу в приют — и с большим трудом этого «одолжения» добилась.
Я часто бывал у Сережи в приюте на Скобе (ныне Советская улица). Сережа водил меня по огромной, похожей на казарму комнате, уставленной койками. «Вот моя кровать», — показал он на одну из них. Деревянный топчан, тощий матрац, серое казенное одеяло, бледные приютские ребята… Не сладко жилось Сереже у «благотворителей»! По праздникам Сережа приходил к нам. Только здесь он ел вволю и отдыхал по-настоящему.
Сережа поступил в приходское училище. После трехлетнего учения он перешел в городское училище, по окончании которого был направлен в Казанскую техническую школу.
На летние каникулы Сережа приезжал в Уржум. Мы дружили по-прежнему, спали на одной кровати, вместе купались в Уржумке. Остался в памяти рассказ Сережи о казанской опере, которой он восхищался. Часто, сидя на берегу Уржумки, Сережа пел приятным тенором отрывки из «Евгения Онегина» и «Пиковой дамы».
Три года проучился Сережа в Казани и каждое лето приезжал на родину. В те годы в Уржуме было много политических ссыльных. Мы с Сережей частенько заходили к ним. Особенно большим авторитетом пользовался у Сережи ссыльный петербургский студент Мавромати. Сережа часто беседовал с Мавромати; мы вместе пели «Варшавянку», «Марсельезу» и другие революционные песни. Мавромати давал Сереже читать «Искру», нелегальные брошюры, рассказывал нам о революционном движении в Питере… В 1904 году Сергей Костриков окончил Казанскую техническую школу и возвратился в Уржум механиком. Работы не было.
— Поедем, Шурка, в Сормово, — уговаривал меня Сережа, — там сильны революционные настроения рабочих.
Я познакомил Сережу со студентом Томского университета Ваней Никоновым, уроженцем Уржума, приезжавшим сюда на каникулы. Никонов посоветовал Сереже ехать в Томск.
— Найдешь какую-нибудь работу, наши студенты помогут сдать на аттестат зрелости…
Сережа согласился и осенью 1904 года уехал в Томск. Через два года я встретил в Уржуме Никонова.
— Ну, как Сережа, где он? — спросил я.
— Вместе сидели в Томске в тюрьме. Меня выпустили, а он все еще сидит за политическое выступление, — ответил Никонов.
После этого я надолго потерял Сережу из виду.
Е. ИстоминаЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ
С Сережей Костриковым я много раз встречалась в семье моего деда, портного-ремесленника С. А. Морозова. С сыном деда, Володей, Сережа учился в городском училище. В семье деда Сережу и Володю называли в шутку изобретателями, так как они постоянно что-то мастерили и «изобретали».
— Избу мне не сожгите! — ласково ворчал дед.
— Что ты, что ты! Никогда этого не случится, — уверяли мальчики.
Помню, что-то такое они изобрели — ящик какой-то кубический, внутри которого под известным углом были поставлены стекла, а на дне лежал лист бумаги; откуда-то сбоку падал свет (вероятно, это было связано с изучением фотографии). Если накрыться чем-нибудь и смотреть в ящик сверху, видны были очертания предметов, находящихся против бокового отверстия. Я смотрю в этот ящик, а Сережа с нетерпением ждет, что я скажу. И вдруг Сережа громко, негодующе вскрикивает. Мы всё бросаем и смотрим на него. Сережа бледнеет и дрожит.
— Он упал… ушибся… и его же бьют!.. — с трудом произносит мальчик.
Оказывается, на дворе солдатской казармы, которая расположена была наискось от дома деда, проходили гимнастические упражнения солдат. Один из них сорвался с высокой трапеции и упал. Подбежавший фельдфебель ткнул расшибшегося солдата в зубы. Всю эту сцену Сережа увидел из окна.
В этот день он уже не интересовался больше своим «изобретением» и, посидев несколько минут, молчаливый и задумчивый ушел к себе в приют.
Приют помещался совсем близко от дома: стоило по диагонали пересечь плац, где происходило учение солдат, и окажешься в приютском дворе.
Дальше помню такой случай.
Мы стоим на крыльце дома. Начало осени. Улетают птицы на юг. Вдруг в осеннем воздухе слышится журавлиный крик — далеко в небе летят журавли.
— Эх, если бы и нам с ними! — страстно говорит Сережа.
— Не лучше ли с гусями, Сергей? — лукаво спрашивает моя бойкая подруга Маня П.
Сережа добродушно смеется.
Лететь с гусями Маня предложила потому, что тогда учащихся городского училища по двум буквам на гербе фуражки и на пряжке ремня — Г. У. (городское училище) — мы, гимназистки, дразнили «гусями уржумскими»…
Старшая сестра Сергея Мироновича, Анна, училась в одном со мною классе местной гимназии. Наш дом от их дома находился на расстоянии не более квартала. Мне часто по школьным делам приходилось бывать у Костриковых. Жили они очень бедно. Вся обстановка их единственной комнаты состояла из стола, трех табуреток и деревянной кровати. Родителей у них тогда уже не было. Незатейливое хозяйство вела бабушка. Сережа почти каждый день после окончания школьных занятий, прежде чем идти к себе в приют, забегал домой (городское училище находилось за полквартала от их дома).
Придешь к ним, бывало, и бабушка примется хвалить своего внука:
— Вот ведь он у меня какой хороший — и дров мне наколол, и воды принес… Такой-то ласковый, дай бог ему здоровья!
— Будет тебе! — смущенно улыбался Сережа и, поспешно захватив книги, убегал в приют.
Помню привычный его жест: войдет в комнату, проведет рукой по своим волосам — «ежику» — и как-то быстро передвинет ремень справа налево и сейчас же обратно. Глаза у него были хорошие: быстрые, внимательные. Чаще он был серьезен, а когда смеялся, смех был веселый и заразительный.
Учился очень хорошо. За хорошую учебу был направлен в Казанское техническое училище.
С 1900 года в Уржуме появились политические ссыльные. Сережа стал брать у них литературу, и с этих пор определился его дальнейший путь. Были в то время у нас в городе в ссылке доктор Маслаковец, Мавромати, Томаш Михалевич, Андреев Порфирий Демьянович и многие другие. Под их влиянием сложилось и окрепло мировоззрение Сергея Мироновича. В эти годы я помню его особенно сосредоточенным, серьезным. Это было уже в то время, когда он учился в Казани и только на каникулы приезжал домой. Я и мои подруги шептались: «Сережа Костриков — настоящий революционер».
В 1903 году я окончила курс и уехала на работу в деревню. С этих пор я потеряла Сергея Мироновича из виду.
П. ЖаковМУЖЕСТВО
В 1901 году по конкурсу аттестатов был принят в Казанское техническое училище воспитанник Уржумского воспитательного дома пятнадцатилетний юноша Сергей Костриков.
Я заведовал тогда в училище учебной частью механического отделения, преподавал черчение и курс «Устройство машин» и был тесно связан со своими учениками.
Как сейчас, встает передо мною фигура Сережи в потрепанном легком пальтишке, служившем ему верную службу и зимой и летом… Казанское техническое училище было по тем временам весьма демократическим учебным заведением. Значительная часть учеников состояла из сыновей рабочих, ремесленников, мелких служащих. Нуждавшихся здесь было много, но и среди них Костриков был бедняком из бедняков. Питомец казенного воспитательного дома, болезненный и голодающий юноша, без родных и близких, без какой бы то ни было моральной и материальной поддержки, он сам пробивал себе дорогу и своим образованием был обязан лишь только себе самому.
Учиться было тогда нелегко. В училище существовал такой распорядок: ученики приходили к половине восьмого утра и обязаны были присутствовать на общей молитве. Занятия начинались с восьми утра и тянулись до полудня. Затем давался двухчасовой перерыв на обед, а потом с двух часов и до шести вечера занятия продолжались. Так ежедневно. Кроме того, каждый день ученикам задавали на дом работы, выполнение которых требовало еще не менее двух-трех часов. Жили ученики на «ученических», разрешенных начальством, квартирах у «благонамеренных» частных лиц.
Квартиры контролировались инспекцией. В частной жизни учеников соблюдался строжайший, почти полицейский режим. В каждой комнате помещалось по нескольку учеников. Плата была высокая — от 3 до 5 рублей в месяц за койку. Обедали ученики в столовой училища, которую содержали на средства Общества вспомоществования нуждающимся учащимся.
Обед в столовой из двух блюд стоил 12 копеек, а попроще — 8 копеек. Сережа был настолько беден, что не мог обедать даже в столовой общества, и ему выдавались единовременные небольшие пособия или бесплатные обеды.
Эту помощь оказывали ему, однако, не систематически. Но с редкой для мальчика его лет твердостью Сережа мужественно преодолевал исключительно тяжелые материально-бытовые условия и по всем академическим показателям шел все время в числе первых. Его интерес к науке был поистине неисчерпаем. Поставив себе целью закончить техническое училище, он не останавливался ни перед какими препятствиями.
Обычной болезнью наших учеников была казанская малярия, которая не пощадила и Сережу.
Мне не раз приходилось наблюдать: сидит он на моем уроке, скорчился в приступе малярии, но внимательно слушает объяснения…
В памяти сохранился один эпизод, характеризующий отношение Сергея Мироновича к своим занятиям.
Мною была предпринята с учебной целью экскурсия на Паратский завод, близ Казани. Насколько помнится, дело происходило зимой 1903 года. Учеников обязали явиться на вокзал.