Проезжая мимо ворот поповского дома, командир не узнал осунувшейся за ночь попадьи, сидящей на завалинке. Левой рукой он крепко сжимал узел поводов, курносое лицо его было закинуто кверху, отчего на плечи ложились тяжелые складки мускулистого затылка. В глазах командира не было ни воспоминаний, ни печали.
Масленица кончилась. Успокоившиеся после многодневных ужасов девки шли в церковь, подвыпившие парни пожирали глазами конницу и вполголоса мурлыкали песни украинской вольницы.
Командир смотрел прямо перед собой и улыбался своей мысли был он такой же далекий и непонятный, как и ночной гость четырнадцать лет назад.
Песок
Мы отступали. Был август на исходе. Ко всем несчастьям этой злополучной осени прибавилась еще нестерпимая жара.
Мы — это несколько тысяч оборванных, голодных и измученных бойцов южной группы, отходящей сквозь густые леса Подолии. У нас у всех есть оружие, и мы с ним не расстаемся ни днем ни ночью. Оружие стало частью нашего тела, чем-то неотъемлемым и живым.
Лица людей покрыты желтым налетом пыли, мелкий песок хрустит на зубах, забирается в уши и нос. Шерсть давно не чищенных лошадей к ночи ссыхается, днем пот и песок стекают к земле желтыми мутными струйками. Песок всюду — в верхней одежде, в белье, в пище…
По ночам ободранные, голодные бойцы спят на голой земле, зарывшись в песок. В ночной тишине раздаются отдельные выстрелы это разъезды банд расстреливают отставших красноармейцев. Тишину нарушают стоны тифозных. Телами тифозных усеяны подводы со снарядами, с продуктами, с медикаментами. Больные умирают десятками в сутки, и сумрачные бойцы, стиснув, зубы, зарывают их тут. же возле дороги в песок.
Собственных лошадей в обозе немного. Главную тяговую силу составляют крестьянские подводы. По ночам кое-кто из крестьян удирает восвояси; в таких случаях у дороги неожиданно обнаруживают кучу сваленных ящиков со снарядами и продуктами.
Два или три раза в день нападают бандиты. Тогда больные и умирающие сползаются к обозу и дрожащими руками взводят затворы винтовок. Будя многоголосое эхо, долго в воздухе стоит треск ружейной и пулеметной перестрелки. Здоровые и больные вперемежку стреляют до тех пор, пока не нагреваются стволы винтовок. Те, которые могут еще двигаться, бросаются на врага со штыками наперевес, и до обоза доносится шум рукопашной схватки. Потом откуда-нибудь, сбоку неожиданно. появляется наша конница или рота пехоты. Атаку бандитов отбивают, и вновь все стихает на несколько часов.
По ночам у костров самые слабые сеют панику. Группа идет к северу на соединение с частями Красной Армии. С ними нет связи около двух недел-ь. Куда мы идем Неизвестно… Может быть, там уже все кончено, может быть, уже нет советской власти.
Сильные верят в то, что они дойдут. Впереди есть тыл революции и громадные фабрики и заводы, многомиллионный рабочий резерв. Там есть ЦИК, Совнарком, Ленин. Оттуда придет помощь. Эта помощь будет в кожаных костюмах, на фуражках будут алеть звезды, грудь людей будет перевита ремнями нового походного снаряжения. Эти люди будут держать в руках новые винтовки, выкованные революцией на тульских заводах.
Бойцы у костров смотрят на свои рваные опорки и израненные ноги в те годы символом побеждающей революции были кожаный костюм и новая винтовка.
Так мы отступали.
Железные люди, которые вели южную группу, вероятно, твердо знали, что они делают. В авангарде второй колонны 45-й дивизии шла конница Котовского. Прикрывал отступление сводный коммунистический полк — весь партийный актив Одессы, которому разрешено было эвакуироваться. В этом замечательном полку люди в левой руке держали портфели, а в правой — винтовку. В середине двигался громоздкий обоз, везший ценное военное имущество и жизнь всей группы, отходившей к северу, — снаряды и патроны.
Со всех сторон сзади, спереди, справа, слева — нас охватили густым тесным кольцом враги. С запада двигались банды Заболотного, с юга и юго-запада отряды петлюровских атаманов Черного и Ангела. Впереди были петлюровцы, а с востока деникинцы, с юго-востока подходили головные отряды Махно…
Катастрофа началась с Крыжополя. До рокового дня, которого я, вероятно, никогда не забуду, все шло благополучно. Тыл у нас как будто был — Одесса. Во всяком случае, оттуда приходили поезда, привозились громадные партии словно каменных американских ботинок, всегда на одну ногу, и никому не нужные фляжки. Правый фланг наш висел где-то здесь, на границе этих проклятых песков. Левый фланг упирался в Днестр. А фронт шел громадной волнистой линией.
Так продолжалось четыре месяца. Четыре месяца изо дня в день мы как бешеные лезли на лазурно-голубую стену австрийских мундиров. С проклятием и стонами продвигались верст пятьдесят вперед, а потом под градом шрапнели и бомб возвращались обратно. Но все-таки был фронт, было что-то определенное, а главное, мы твердо верили, что победим. Мы понимали, что в этом нелепом беге на месте есть что-то нужное. Дивизия крепким солдатским инстинктом чувствовала, что такое положение не может долго продолжаться, что мы кого-то ждем и во имя этой так долго идущей к нам помощи должны держаться во что бы то ни стало. Среди бойцов сложились целые легенды об этих далеких и желанных братьях, которые придут к нам на смену. Ребята воображали их себе в кожаных куртках, походном снаряжении и с «Азбукой коммунизма» под мышкой-. У них будут новенькие винтовки и блестящие штыки. Они придут с севера и будут идти, крепко ставя ногу, стройными рядами…
Это будут рабочие Москвы, Петрограда. И латыши. Их командиры — с ног до головы в коже, с лакированным маузером через плечо на ремне. Точь-в-точь как шофер автомобиля товарища Ленина на карточке, которая была у Мишки.
Мишка — это командир бессарабского эскадрона. Карточку он всегда носит с собой в походной сумке, и часто восхищается ею, тыкая пальцем в шлифованные стекла изображенного на ней «паккарда».
В последний спокойный день — спокойный потому, что с утра на участке бригады было всего три боя, — командир позвал меня к себе в купе.
Мы жили в вагонах. Вагоны стояли на станциях, и сразу же за последним семафором начинался фронт. Отсюда мы наступали, и сюда же мы возвращались. Это было крайним пунктом наших отступлений.
В купе у командира, несмотря на опущенное окно, было, как всегда, душно и накурено. Начальник штаба в донельзя грязной рубашке пил из эмалированного чайника какую-то муть, наливая ее в алюминиевый стаканчик, который он в бою прятал обыкновенно на голове, под фуражкой.
Командир лежал на постели, голый до пояса, и с недоумением разглядывал небольшую бумажку.
Бумажка эта была расшифрованный приказ из дивизии. В ней в довольно туманных выражениях было написано, что Одесса занята деникинским десантом и что вокзал обстреливают французские суда.
Командир никак не мог понять, что такое десант. Начальник штаба, дергая себя за рыжий отвислый ус, долго и непонятно ему растолковывал.
Наконец командир хлопнул себя по лбу и сказал:
— Ага! Понимаю. Это нож в спину. А ты что думаешь об этом, комиссар?
Я ничего не ответил.
Спустив с постели ноги, командир велел подать сапоги. Это значило, что он будет сейчас писать приказ. Без сапог он никогда не решался на такое важное дело.
Тяжело спрыгнув с полки, отчего затрясся весь вагон, еще раз для верности осведомился у начальника штаба:
— А что это значит, что они Одессу взяли, а?
Потянув себя за оба уса сразу и побарабанив пальцами по чайнику, чтобы узнать, не пустой ли он, начальник штаба заявил авторитетным тоном:
— Это значит, что у нас нет тыла.
Потом командир начал диктовать «Прочесть во всех ротах, батальонах, эскадронах, батареях, командах». Приказ заканчивался так «…и пусть белогвардейская сволочь не думает, что раз она заняла Одессу, так это нож в спину. Да здравствует нераздельный союз рабочих и крестьян. Под этим лозунгом и под влиянием партии коммунистов мы победим».
Начальник штаба крякнул и сел переписывать приказ, предварительно опрокинув чайник и вливши в себя из носика последнюю каплю.
Вечером принесли еще одну сводку из дивизии — кажется, последнюю, которую мы в эти дни получили по телеграфу. Было уже темно, и командир, сопя, при свете огарка долго читал написанную чернильным карандашом бумажку. Потом вдруг выругался страшным матом и крикнул в открытое окно, чтобы ему подали лошадь.
Несколько минут застоявшаяся лошадь била копытами по земле. Командир кряхтел и ругался он никак не мог попасть ногой в стремя. В окно было видно, как в зажатом командиром кулаке маячила белая бумажка — приказ. Нам он его так и не показал.
Наконец заскрипела покрышка седла. Командир сел, отъехал несколько шагов и, обернувшись, крикнул:
— Эй вы! Связи с дивизией больше не будет. Закрыта лавочка. Все — к черту!
И уехал.
Начальник штаба был человек опытный. Он немедленно велел задать нашим коням на ночь по полпуда овса. Потом с глубоким вздохом стал почему-то чистить сапоги…
Командир вернулся глубокой ночью. Он был страшно измучен. В открытое окно сразу же удари-ло теплой волной конского пота. Лошадь была совершенно мокрой. Укладываясь спать, командир сказал:
— Вот сволочи! В мышеловке! Ах, черт бы их побрал!
Потом, не раздеваясь, лег животом вниз и мгновенно заснул.
Ночью он вдруг разбудил нас и крикнул в сердцах:
— А бронепоезда Вронепоезда-то куда же Рвать, все рвать Орудия на людях, что ли, везти прикажете? Каким это местом дивизия думает?
Начальник штаба сказал рассудительно:
— Они не пришли к нам — значит, мы пойдем к ним. Вот какая штука!
Начальник штаба оказался прав. Мы идем к ним. Мы сейчас уже почти совершенно освоились со своим положением и продолжаем твердо верить, в победу.
Многим из нас, собственно говоря, вообще нечего терять. Но много среди нас и таких, которые близко проходят от своих очагов, жен, детей и насиженных дедовских гнезд. Эти с каждой верстой, удаляющей нас от Днестра, становятся все угрюмей.