— Много ли в твоей артели работников-то? — поинтересовались в Конторе.
— Не много, — ответил мужичок. — Сам я, сын мой да лошадь.
То-то было смеху в Конторе! Шутки ради и выдали мужичку разрешение.
А он и впрямь на следующее утро к камню приехал. Обошел глыбу несколько раз, лопатой рядом с нею на земле круг начертил, поплевал на ладони да и принялся копать. Кидает в телегу лопату земли за лопатой, вырытую к Неве отвозит, выбрасывает.
Не так уж много и дней прошло — возле камня глубокая яма выросла. Мужичок начал потихоньку под глыбу подкапывать. И не устоял «осколочек»! На глазах многочисленной «почтенной публики» шевельнулся да и пополз в приготовленную для него «квартиру». Мужичок его в яме уже снова землей закидал, притоптал сверху лаптями для ровности и пошел в Контору строений деньги за работу получать.
3 рубля ему дали.
Приближался самый ответственный момент в создании памятника — отливка. В литейном деле Фальконе не считал себя специалистом. Нужен был хороший мастер литейного дела. Искали по всей Европе — не находили. Пришлось скульптору самому засесть за книги по литейному делу, изучать его. И все же он ждал хорошего литейщика.
Тем временем из Конторы строений пришел приказ начать строительство Литейного дома. Строили его неподалеку от места, где предстояло встать и самому памятнику, — вблизи Адмиралтейства.
Для отливки статуи построили огромную печь с четырьмя отверстиями. Одно — топка, в два других загружали металл, из четвертого расплавленному металлу предстояло вылиться.
Прибывавших из-за границы литейных мастеров Фальконе испытывал и одного за другим отсылал обратно.
В 1772 году по рекомендации русского посла в Вене Д. М. Голицына прибыл «знающий литейщик» Бенуа Эрсман. Поначалу у скульптора и литейщика работа шла в добром согласии, но вскоре возникли серьезные споры.
Фальконе требовал при отливке разной толщины металла. Эрсман настаивал на том, что вся отливка памятника должна быть одинаковой толщины. Фальконе ссылался на свои расчеты. Эрсман — на опыт отливки всех других статуй. В конце концов Эрсман тоже был уволен.
А между тем рядом со скульптором работал отличный литейщик — Емельян Евстафиевич Хайлов. Был он крестьянским сыном. 16-летним пареньком пришел в литейные мастерские петербургского арсенала и ровно через 16 лет получил высокое по тем временам звание — «сверлильного дела мастер». Просверливать каналы стволов артиллерийских орудий было тогда большим искусством, но Емельян Хайлов был к тому же и хорошим литейщиком. Когда перевозили Гром-камень, он отливал желоба, бронзовые шары, гайки и болты для механизмов — и во всем, даже в самой мелкой детали, всюду была видна его неизменная старательность и высокое мастерство литья. Умел он читать и писать, был «состояния доброго и к делу весьма прилежен».
Он-то и стал первым помощником Фальконе при отливке статуи. В конце концов скульптор решил взяться за отливку сам.
Конечно, Фальконе очень волновался. Волновались литейщики, подсобные рабочие. Не каждый ведь день приходилось им направлять в форму 1350 пудов расплавленного металла. И вот он рванулся по трубам.
Без несчастья не обошлось. Одна из труб лопнула, металл начал вырываться наружу. Схватившись за голову, в ужасе и отчаянии Фальконе выбежал из литейной. За ним побежали другие…
Не растерялся лишь Емельян Хайлов. Скинул он с себя суконный армяк, намочил его водой, обмазал лежавшей рядом глиной и — прижал одежонку к лопнувшей трубе, к щели в ней. Дорого стоил ему этот геройский поступок. Тяжелые ожоги получил литейщик, частично потерял зрение, но статую спас.
Рассказывая о подвиге мастерового, газета «Санкт-Петербургские ведомости» писала: «Такою смелостью и усердным поступком сего плавильщика столь был тронут г[осподин] Фальконет, что, по окончании дела, бросившись к нему, изо всего сердца его поцеловал…».
Вторая отливка, «от колен всадника и груди лошади до голов их», была произведена в июле 1777 года. Обе части статуи соединили по шву, и чеканщики заделали его так тщательно, что увидеть шов простым глазом стало невозможно.
Фальконе был доволен своей работой. Но все серьезнее и серьезнее становились его столкновения с Бецким.
Причиной одного из них явилась змея. На памятнике она не только аллегорическое изображение зависти и недоброжелательности, попираемой копытом царского коня, — змея эта несет на себе еще и инженерную нагрузку. Бецкой был категорически против змеи. Фальконе отстаивал свое право решать детали памятника, писал императрице: «… люди эти не знают, как я, что без этого счастливого эпизода опора статуи была бы ненадежной. Они не сделали исчисления нужных мне сил. Они не ведают, что если послушаться их совета, то памятник был бы недолговечен. Речь идет не только о том, чтобы поддержать хвост лошади; избранное мной средство и способ им воспользоваться отвечают мне за ноги, а ноги отвечают за все целое».
Это только одна из придирок к мастеру, они же следовали одна за другой.
12 лет проработал Фальконе в России, создавая памятник. Но открытия его дождаться не смог. Возмущенный недоброжелательством, он покидает Петербург и уезжает во Францию.
С апреля 1780 года руководить установкой и окончательной отделкой памятника назначается скульптор Юрий Матвеевич Фельтен.
Сын обер-кухмейстера царя Петра I, ставший скульптором, Ю. Фельтен был уже знаком петербуржцам как строитель Невской набережной, а еще больше как создатель знаменитой решетки Летнего сада. Основное, что должен был сделать Фельтен, — это поднять Медного всадника на Гром-камень и укрепить его там. К хвосту и к задним ногам коня были приделаны железные стержни, в камне же просверлены отверстия. Статую подняли, и стержни точно вошли в них. Оставалось только залить эти отверстия свинцом. Но еще до того, как статуя была укреплена на камне, все убедились в том, как точны были инженерные расчеты Фальконе. Равновесие было идеальным!
7 августа 1782 года исполнилось 100 лет со дня вступления на престол Петра I. В этот день и решено было торжественно открыть памятник.
Тысячи петербуржцев заполнили площадь, валы и гласис Адмиралтейства, окна и крыши окрестных зданий, даже набережные Васильевского острова на противоположном берегу Невы. Река тоже была покрыта множеством судов, императорскими яхтами. Целый лес мачт качался над волнами.
В 2 часа дня заняли свои места на площади войска.
Взвилась в небо ракета. Рухнули фанерные щиты, и перед зрителями впервые предстал во всем своем величии «кумир на бронзовом коне». С Адмиралтейской и Петропавловской крепостей, с кораблей, стоящих в Неве, ударили пушки. Взвились на мачты флаги. Рассыпалась над площадью барабанная дробь. Запели медные трубы оркестров.
Монумент был открыт.
Толков он вызвал немало. Всяк по-своему старался разгадать его смысл. Для чего Фальконе медвежью шкуру на коня бросил? Зачем просил скульптора Гордеева змею вылепить? Почему на скалу скачет?.. Большинство, конечно, разобралось, что к чему. В «Письме к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего» выдающийся современник этого события Александр Николаевич Радищев пишет:
«Но позволь мне отгадать мысли творца образа Петрова. Крутизна горы, суть препятствия кои Петр имел производя в действо свои намерения; змея в пути лежащая, коварство и злоба искавшие кончины его за введение новых нравов; древняя одежда, звериная кожа и весь простой убор коня и всадника, суть простые и грубые нравы и непросвещение, кои Петр нашел в народе, который он преобразовать вознамерился; глава, лаврами венченная, победитель бо был прежде нежели законодатель, вид мужественный и мощной и крепость преобразователя; простертая рука, покровительствующая, как ее называет Дидро, и взор веселый, что крепкия муж преодолев все стремлению его противившиеся пороки, покров свой дает всем чадам его называющимся».
Памятник, площадь вокруг него сразу же стали постоянным и излюбленным местом прогулок петербуржцев. Возле монумента был выставлен военный пост, упраздненный только в 1866 году. Кроме того, появилась сторожка со сторожем.
…Два столетия стоит над Невою Медный всадник. Бегут под простертою рукою его волны реки. Словно тучи и облака, плывут годы над его головою. Стал памятник свидетелем многих событий. Не однажды подходил к нему Александр Сергеевич Пушкин. Стояли рядом с монументом под картечью царских пушек декабристы. Спешили мимо него на штурм старого мира, на штурм Зимнего дворца революционные матросы 1917 года. В грозном 1941-м совсем близко ухали взрывы бомб…
Неотделим уже Медный всадник от Ленинграда. Он — его гордость.
Первый музей
Вот уже более двух с половиной веков стоит над Невою здание Кунсткамеры — первого музея российского. Возле одной из ее дверей крупными буквами написано: «Музей антропологии и этнографии имени Петра Великого».
О царе Петре I в учебниках по истории сказано, что был он полководцем, государственным деятелем, градостроителем, законодателем. Но кроме всего прочего, он был еще и коллекционером. Пока мальчишкой рос, любил, разумеется, в войну играть и собирал все, что к военному делу относилось. Присылали молодому царю то «лук московского дела», то «саблю египетскую», то «фузею немецкую». Подрос царь — отправился с «Великим Посольством» в Западную Европу. Такие там диковинки увидел, что вернуться без них уже никак не мог. Привез в Россию микроскопы Левенгука, «огнестрельные и инженерные инструменты», «стеклянные сосуды, в которых обретаются разные вещи». Прибыли в Москву «морской зверь коркодил да морская рыба сверт-фиш», «коллекция рыб, птиц и гадов», «персона глиняная остинской работы»… Понимал Петр I, что и своя русская земля чудес полна, а потому и писал указы «О приносе родившихся уродов, также найденных необыкновенных вещей». Коллекция разрасталась.
Поначалу она хранилась в Москве, в Аптекарской канцелярии. В 1714 году она переехала в Санкт-Петербург, разместилась в Летнем дворце, а 4 года спустя повелел царь отдать под коллекции большой двухэтажный дом, отобранный у опального боярина Кикина. Дом этот в ту пору так и называли: Кикины палаты. Стоял он на 1-й Береговой улице (теперь улица Воинова).