т, — дядя Станойко, еще денек у нас, хочу сводить тебя на встречу бывших политзаключенных. Ведь и ты через это прошел». «Куда мне с вами равняться, — отвечаю. — А то получится вроде поговорки: куда конь с копытом, туда и рак с клешней». Но Крыстан просит: останься да останься. Вот я и задержался еще на день.
На этой встрече мы увиделись со Спиро Папуранским. Как старые знакомые сели мы за один столик, рядом сел Крыстан. Смотрю на Папуранского — макушка стала лысеть, а в остальном ничего, выглядит молодцом. Стали вспоминать былое — помнишь это, помнишь то… Слушаю его и думаю: «Все такой же деликатный человек: перед тём как слово сказать — подумает, прежде чем шаг ступить — осмотрится».
Беседуем мы так, значит', и вдруг я замечаю, что нет перед ним вилки. Все остальное — тарелка, ложка, нож есть, а вилки — нет! «Может, — думаю, — такие блюда подаваться будут, что вилка не нужна». Однако поглядел вокруг — вижу, что и передо мной, и перед Крыста-ном вилки лежат. «Забыли, должно быть, — решил я, — не доглядели, народу-то много». Сделалось мне неудобно. Как бы Спиро не обиделся. Незаметно нужно было поправить дело. Оглянулся я в надежде привлечь внимание официанта, но он был далеко. Тогда подлил я ракии Крыстану и Папуранскому, заставил их чокнуться, а сам все об одном думаю. Верчу шеей и все стараюсь поймать взгляд официанта. Наконец он подошел поближе. Я кивнул ему, а он в ответ: «Минутку!» Я успокоился и, довольный собой, повернулся к Спиро и Крыстану, которые в тот момент о чем-то беседовали. Подлил себе ракии, поднял рюмку и вижу: перед Папуранским лежит вилка. Откуда она взялась, ведь только что ее не было? Видать, просто я ее прежде не разглядел. Вновь поднес рюмку к губам, да так и застыл. Что за напасть? Теперь вдруг моя вилка исчезла. Куда она подевалась? Ведь только что была здесь? И вдруг до меня дошло: Папуранский взял мою вилку себе, а я, значит, должен сам искать выход из положения! Воспользовался моментом, когда я отвернулся, высматривая официанта. Мне стало как-то не по себе. И я подумал: «Ну, что ты за человек, Станойко? Разве можно так из-за ерундовой вилки?..» Но все равно весь вечер чувствовал себя скверно.
Вот, значит, такая третья мелочь.
Написал я все, как было, но если Папуранский узнает, то, конечно, обидится. Хоть он и деликатный, а непременно обидится. И, может быть, окажется прав: человека нужно оценивать по важным поступкам, а не по таким мелочам. А по важным — у Папуранского все в порядке. Я ведь тоже, небось, иной раз бываю не лучше его — то выпью лишнего и поленюсь пойти на собрание, то люблю посетовать на то и на се.
Вот и все, что мне известно. Ежели в чем-то не прав, прошу простить — человек я старый, пенсионер.
С товарищеским приветом: Станойко Любенов».
— Не расстраивайся, бай Станойко, — сказал я земляку, — написал ты характеристику так, как и полагается писать.
— Ну да? — заметно повеселел он, — вот спасибо, успокоил.
Мы долго еще разговаривали в тот день. Когда пришла пора прощаться, он попросил меня снова приехать к нему. Непременно приеду. Ведь бай Станойко — «человек, что надо», как он любит говорить.
СПРАВКА
Вошел незнакомый мужчина с аккуратно подстриженными черными усиками, кожаной папкой под мышкой, деловито представился:
— Элинский, кадровик. Не могли бы вы мне уделить одну минуту для срочной кадровой справки? На нашем заводе работает химик Димитр Денков, бывший директор гимназии, которую вы окончили. Недавно, так сказать, всплыли некоторые факты, порочащие его биографию!..
Посетитель замолчал, как будто ждал, что я обрушусь на него: «Хорошенькое дело! И вы только теперь удосужились проверить этого субъекта? И вообще, необходимы ли бог весть какие старания, чтобы черное назвать черным?» Но я молчал, кадровик расстегнул «молнию» на папке, пригладил усы и продолжил:
— Кое-что нам стало известно… Денков выступал перед учащимися с профашистскими речами!.. Фашист на таком заводе, как наш…
— Никогда мой бывший директор не был фашистом, — резко оборвал я его. — Не был!
Элинский смешался, но тут же вызывающе спросил:
— Значит, насчет речей — это ложь, так прикажете понимать?
— Совсем наоборот — сама правда!
Кадровик решил, что поймал меня на слове.
— Выходит, вы подтверждаете факт профашистских речей Денкова?!
— Разумеется, это факт, да еще такой, который не смог бы опровергнуть и сам Геббельс!
Посетитель заморгал.
Не понимаю. Может быть, его речи были умелой маскировкой коммунистической деятельности.
— Глупости! Он не был коммунистом.
Элинский окончательно запутался.
— Тогда, может, он скрывал за этим свои симпатии к борцам-антифашистам? Прогрессивно настроенный интеллигент?.. Легкомысленный пустобрех?
— Я бы не сказал…
Вконец растерявшийся кадровик проверил пуговицы на своем пиджаке и сухо промолвил:
— Раз ни то, ни другое, то каким же, по-вашему, он был?
Я зажег спичку и, поднося ее к сигарете, неожиданно для себя обронил:
— Каким? Да всяким!
У моего посетителя, судя по его виду, готово было вырваться: «И это называется прийти к серьезному человеку по серьезному делу?» Я понял, что разговор приобрел оттенок двусмысленности и решил исправить положение.
— Извините за слово «всяким». Все зависит от точки зрения, можно дать и такое определение. Лучше я расскажу вам кое-какие подробности жизни моего бывшего директора, а вы, если сможете, постарайтесь сам решить, что это за человек.
Знал я Димитра Денкова еще в бытность его учителем химии, то есть до того, как он получил директорский пост. В то время фашизм в нашей стране приближался к своему зениту. В такой политической атмосфере мой учитель вряд ли чувствовал себя хорошо, ибо по самым разным поводам часто взрывался: «Вот придут русские — все встанет на свои места!»
Потом его назначили директором провинциальной гимназии. Через несколько дней я переехал в тот же город. Когда я зашел к нему в кабинет представиться, он сначала обрадовался, но, вспомнив о моих убеждениях, тут же набросился на меня: «В своей гимназии я не потерплю никакой антипатриотической деятельности!»
Я выслушал его предупреждение и на следующий же день вступил в гимназическую организацию РМС[2]. Впоследствии полиция напала на наш след и всех нас арестовали. Узнав об этом, моя мать бросила все и приехала из деревни в город. Куда идти, кому жаловаться? В конце концов, по простоте души она решила: раз сын ее гимназист, значит, директор — это единственный человек, который в состоянии спасти меня. И вот она предстала перед ним. Узнав, зачем она пожаловала, он раскричался: «Коммунисты, госпожа!.. Их всех посадят!» Потом перевернул лежавший перед ним лист бумаги и неожиданно добавил: — «Впрочем, как им не быть коммунистами, когда парни живут в бедности, голодают!»
Предстали мы перед судом. Денков сидел в зале, вызванный в качестве свидетеля обвинения. Председатель нацелился в него взглядом и подчеркнуто вежливо задал вопрос:
— Господин директор, что вы можете сказать о подсудимых?
Он ответил клокочущим от ненависти и протеста голосом:
— Господа судьи, зачем вы отняли у меня цвет гимназии?
Подобного суд не ожидал. Председатель, глупо улыбаясь, подался вперед.
— Понимаю, понимаю… Подсудимые, может, и были хорошими учащимися, но это другой вопрос. Однако они вели подпольную коммунистическую деятельность и…
Денков оборвал его.
— Ничего подобного!
Председатель попытался направить свидетеля на путь «истины»:
— Вероятно, вы ничего не знали о конспиративной деятельности, в противном случае…
Мой бывший директор упер руки в боки.
— Нет! Я спе-ци-аль-но интересовался этим! Ничего подобного не было!
В зале, забитом нашими родственниками, раздался вздох облегчения. Свидетель ждал новых вопросов, но его попросили удалиться.
— Вот и скажите мне: каким же был на самом деле Димитр Денков?
Элинский снова погладил усы и попытался улыбнуться.
— Действительно, получается, что всяким!.. Но прошу правильно понять меня, такая характеристика не может меня устроить. Не могли бы вы дать, если так можно выразиться, более конкретные объяснения?
Объяснения? Никогда прежде мне не приходилось давать объяснений насчет личности Денкова. Я закурил новую сигарету и осторожно сказал:
— Видимо, вы отметили, что мой бывший директор отличается гуманизмом. Гуманизм, как я предполагаю, служил ему ориентиром в самые критические моменты жизни. Но, как мне кажется, только этим все объяснить невозможно. Было и кое-что другое. Это, на мой взгляд, и является одной из причин такого «разного» поведения. Вы его видели и знаете — Денков человек очень маленького роста. У большинства таких людей развивается комплекс неполноценности. Нечто подобное наблюдалось и у меня. Быть может, поэтому он всегда ходил на носках, с высоко поднятой головой и заложенной за спину левой рукой — так он казался себе выше ростом. По той же причине, думается, он согласился на директорский пост, хотя фашизм не принимал. Все же директор — это ди-рек-тор! Это означало в чем-то быть главным, быть выше! Убежден: он не совсем ясно представлял то, какую роль отводят ему фашисты, не догадывался, что они потребуют произносить речи, о которых упоминалось выше. Содержание этих речей ему было не по сердцу, потому что — это я хорошо помню — каждую из них он начинал без всякого желания. Но на трибуне он чувствовал себя выше ростом. И действительно, будучи талантливым оратором, Димитр Денков начинал неохотно, но постепенно преображался, у него появлялись голос Демосфена, жесты Катона, уверенность Александра Македонского..
Кроме того, низкий рост, проявленная к нему природой несправедливость заставляли его подсознательно ненавидеть любую несправедливость. Неосторожные восклицания: «Вот придут русские — все встанет на свои места!» — были причиной, как мне казалось, именно этой ненависти.