Я ушел в лес, Каролюс спал где-то на своем склоне, видя во сне розы и благоухая ими, этот запах шел от него, как от сказочного святого, жуть какая-то, а я ушел в лес – Марк Аврелий окликнул меня из гамака: «Люэс, ты куда?» – и я не мог сказать «за грибами», потому что всё еще не отличал поганки от опенка, и все это знали, и я ответил как-то обтекаемо: «просто посмотрю» «не заблудись», и Цицерон, давно разложившийся, опять стал ему милее живого друга. Я вздохнул и ушел. Что мне нравится в природе – никогда не будешь один – это чудесно, я не любил одиночества. Я веселый человек, я люблю солнце, а дождь и одиночество не люблю. Я шел и насвистывал, волосы рыжие мои тоже отросли, щекотали шею, я был в ботинках, почти чистых – весь лес они пролежали на чердаке; джинсах, истрепанных на щиколотках; футболке оранжевой с аппликацией-листиком марихуаны в углу плеча. Вышел-нашел тропинку – тонкую, золотистую от солнечного лесного песка, будто волос из шевелюры сказочной принцессы. Лес будто стал мне другом – всё понимал, подмигивал – тогда я впервые за все дни и ночи ощутил и почувствовал лес – как живое существо, после лунной реки… Тропинка вывела на широкую дорогу с фантиками от туристов, а та – на остановку, потерянную нами тысячу лет назад, как секрет греческого огня. На остановке стоял автобус – маленький красно-сине-сизый дрыщ. Я расстроился. Я так хотел в этот автобус. «Эй, парень, – окликнул меня шофер, – подержи баллон… Воды не будет?» У него что-то сломалось. Два туриста в полной экипировке – палатки, спальники, рюкзаки – ели конфеты и скучали в душном мухастом салоне. Я взял канистру и сходил к роднику – я помнил, где он, мы же тут столько кругов навернули. «Возьмете меня за так? Я деньги в лесу оставил, забыл уже про них, всё лето на даче, а мне срочно надо в город» сказал я шоферу, он был вообще как я – молодой, светловолосый, он кивнул, я залез в салон. «Классная вода» крикнул он, отпив, видимо, а я чуть не выбил коленки себе об спинку сиденья на очередной ухабине – старая добрая дорога домой… Так я убежал в город. Я высадился в самом центре, на автовокзале; меня ослепило просто – пронзительным солнцем – такого в лесу не бывает – оно отражалось в зеркалах, стеклах проезжавших машин, в окнах, ветер, воздух – всё совсем другое – не ветер с реки, а соленого промышленного порта неподалеку; я надышаться не мог. Потом я очнулся и прямо побежал домой – в квартиру, где лежала пыль на каждом часто трогаемом предмете, где ванна пахнет искусственной сиренью, где бритва, гель для бритья, шампунь «Фруктис» и твое лицо в зеркале, с облупившимся носом, где горячая вода и чистое полотенце! Я пел в ванне; потом заказал по телефону пончиков, блинчиков и корейских, острых салатов и бутылку полусладкого красного вина и кока-колы; поел, оделся, подстригся в парикмахерской по соседству и поехал на радио. Радиостанция наша на маяке, старом, переделанном, башня и маленький домик с кухней и диваном. В домике стоял запах оладий с медом – Кай, как и Каролюс, божественно готовит; но на кухне его не было; только стопка блинчиков; горячий чай; он был в маяке, где вместо прожектора теперь студия, сидел в кресле и спал. Я поцеловал его в ухо. Тонкое его до неприязни лицо дрогнуло, черные глаза – о, да! – у него были очень странные глаза, без зрачков – абсолютно черные; и ресницы черные на сантиметра три; открылись; будто раковины странные – с черными жемчужинами.
– Люэс!? Я думал, ты на всё лето уехал в лес? Что-то не похоже, что ты там был вообще.
– Я только из ванны и парикмахерской, не, не, это было ужасно, никакого леса больше никогда…
Он засмеялся. Вообще, он был абсолютно нормальным, он и Зеня, но в эфире в них будто черти вселялись – на нас подали однажды в суд за пропаганду в СМИ самоубийств – из-за его и Зениных эфиров; хотя в студенчестве у него была комната, обклеенная черной бумагой. Как-то мы с ним и Зеней ходили к гадалке; дом напротив католической церкви; она смотрела в синий стеклянный шар, сказала, что Зеня в прошлой жизни был ведьмой, я – римским легионером, а Кай – поэтом-символистом. Теперь же он женат, и у них с девушкой неземной, а какой-то инопланетной красоты, по имени Венера, ребенок с его глазами; и они классные вечеринки закатывают на Хэллоуин и Рождество.
– Зеня будет вечером. Он в запое – с девушкой расстался.
Я прямо даже скажу не удивился.
– Не слыхал ничего о Джастин?
Он крутанулся на кресле с улыбкой – хитрой, как картинка – на кривых тонких губах. Его жена Венера близко дружила с Джастин – они через меня познакомились.
– Она поменяла квартиру, и назову тебе улицу, номер дома, номер подъезда, но не квартиры – надо же тебя по мучить.
Я шел по набережной. Море – это не река. Этому городу повезло – у него есть всё: море, река, горы, леса. Жить здесь можно, никуда не ездя вообще, и не сожалея. Это город создан для счастья – и я был счастлив. Для счастья нужно много – чисто теоретически: спокойствие, нежность, еда в холодильнике и чтобы тебя любили. А я любил. Это счастье вдвойне. Двойные кольца вокруг Сатурна.
И я отправился искать. Да, испытание. Но я любил. Река научила меня этому – знать, что тебе нужно. Мне нужна была Джастин…
…Она жила всего лишь в десятой квартире; в комнате играла музыка с пластинки, что-то классическое, впрочем, как всегда, жарилась картошка, судя по запаху.
– Джастин…
Она открыла в домашнем халате – видно, только что пришла; косметика смыта, и лишь коричневые из полудрагоценного серьги сверкали в рыжих прядях. Желтая роза упала к её ногам вместе со мной. Да, да, я опустился на колени и обнял за её, голые: пяточки, ступни, пальцы, щиколотки, голени, колени и выше, выше… Она испугалась и попыталась вырваться.
– Люэс, ты спятил.
Я целовал её ноги и хватал за халат.
– Джастин, Джастин, ну, пожалуйста, – и заплакал.
Она замерла – «ну плачешь что ли?» – погладила меня и вздохнула. Я поднял зареванное лицо и сказал:
– Будь моей женой.
И тогда она засмеялась, села на пол вместе со мной и тоже заплакала. Желтая роза лежала межу нами, такая красивая. Из квартиры вышла на бархатных серых с проседью лапках её кошка, Плюша, и посмотрела на нас, как на сумасшедших.
– Привет, Плюша, – сказал я.
– Я согласна, – сказала она, и я поцеловал ее, но на ночь не остался, поехал обратно в лес – но теперь моя жизнь – конец английского романа: всё спокойно и не страшно. Люди так стремятся к покою при жизни, что непонятно, зачем им смерть… Таксист быстро развернулся в конце дороги и уехал, видимо, испугался волков; а я пошел обратно, в лес – мир, прожитый-выжатый до каждой капли… Наступала ночь, и я прямо представлял себе ночь как прекрасную женщину – я не верю в Бога, я язычник – я верю в ночь – в солнце, луну – не знаю, почему так; она шла и шла; и шелестела черным платьем. Я шел всю ночь – всё еще чувствуя тепло губ Джастин, её ладони на моей груди и спине…
…Марка и Каролюса не было у костра – он тихо тлел, у костра лежал котелок с остатками лесной каши; я съел пальцами, засмеялся своему предательству и свинству и пошел на реку – еще одну женщину; их тысячи в мире, на свете – они все прекрасны – живые, нежные, а мы должны их любить, потому что они – жизнь, они дают нам эту жизнь, отнимают, когда им захочется поиграть; когда им мало цветов… Увидел в блеске утренней ряби силуэт Марка Аврелия – тонкий, грациозный, он забросил удочку и сел на камень, ждать, курить.
– Марк, – коснулся я его плеча.
Он обернулся и улыбнулся, перекатил сигаретку в другой угол рта, как бильярдный шар.
– Явился, солнышко. Курить хочешь? – будто я просто шлялся по лесу, будто я не подстриженный, не бритый, не в новой городской чистой одежде.
Но курить я и вправду хотел. Мы сидели и грелись, как тогда после долгих дождей, и щурились на рябь.
– Всё, не выдержал?
Я кивнул. Всё-таки заметил.
– Ренегат, – он кинул камешек в реку и спугнул мальков.
Еще курили и молчали. Как красиво на рассвете – теперь я понимал Каролюса.
– Ты её любишь?
Я кивнул опять.
– Женишься?
– Ага.
– Ах, хорошо…
Лег на теплый камень и задремал.
– А где Каролюс? В лесу?
– Нет, – Аврелий зажевал погасший окурок. – Не знаю. Может, на склоне этом, своем любимом…
– Он странный стал, да? – я лег рядом с ним. Камень был теплым изнутри, будто там гномы топили печку, а от Марка Аврелия непротивно пахло застарелым потом – друг всё-таки.
– Мы сплетничаем, – сказал друг.
– Ну, чуть-чуть можно, – сказал я.
– Он не странный, – сказал Марк Аврелий, – он святой.
– Кто?
– Каролюс…
Я привстал на локтях. Небо сливалось с рекой на горизонте, и оттого было не видно, где что – такая серебряная даль сверкающая сплошная.
– С чего бы это? Он парень как все: глаза карие, большие; фигура стройная; смех заразительный, – не знаю, почему я так разозлился? испугался, что не я это заметил, что я потерял его, как друга. – Он же с половиной девушек этого города знаком, а уж с гомосексуалистами – так со всеми – и вдруг святой?
Марк Аврелий тоже сел на камне, вытащил еще одну сигарету – скорее всего, последнюю, не знал, что я привез ему блок – так он вздохнул и покрутил в тонких пальцах с забитыми грязью ногтями; он хмурился – видно, что я ему неприятен своей вдруг злостью.
– Люэс, что ты за задница. Ты женишься, а нам что, на месте стоять? Да, я вот не изменился, мне просто понравилось это лето, но вы с Каролюсом – нашли свой путь…
– Но почему? – закричал я. – Почему Каролюс?
Птицы взлетели с камней неподалеку. Марк Аврелий поднял мохнатые, как мох, брови – развел руками.
– Ты хотел быть святым?
– Ну нет, я не верю, я хочу посмотреть…
Я вскочил, побежал в лес, через лес, через дриад и эльфов, журчал родник, превращаясь в ручей, превращаясь в реку; а река, там за небом – в море. Я побежал сквозь траву; ведь, может быть, мечта – это всего лишь бутерброд с помидором и майонезом, когда хочется есть?.. Что за чушь про святых? Я бежал, и мне было обидно, что у кого-то не такой смысл жизни, как у меня – не в чем-то конкретном – еда, бритва, женщина – а в чем-то далеком, абстрактном – мне было обидно – это значит, что я хуже него? что я плохой? Я выбежал на склон – теперь он был весь в ромашках. На склоне, на самом солнце спал Каролюс, ночной мальчик, рубашка расстегнута на груди, и весь он сладко так загорел, и небо кружило над ним свои загадки из воздуха – узоры облаков. Злость моя затихла – внезапно – будто кто-то переключил режим.