Она думала о том, что вот уже десять лет этот ребенок, этот мальчик страдал так же, как она, а она об этом не знала!
«Но только позже, конечно, — продолжал он, — когда мне было тринадцать, наверное… да, это было на мой день рождения… Ты помнишь ножик, который ты мне подарила? Я долго мечтал о нем, он был именно такой, какой мне хотелось».
«Но ты отдал его Лейну… сразу же, — возразила она. — Я решила, что он тебе не понравился».
«Лейн захотел его, как только увидел, и я понял, что ты жалеешь, что не подарила ему такой же. Поэтому я отдал его. В тот день я догадался, что ты любишь его больше, чем меня — потому что ты позволила мне отдать ему ножик».
Она снова не могла говорить. Они помолчали.
«Когда ты понял… что похож на меня?» — спросила она после долгой паузы.
«По-моему, я всегда это знал, — ответил он. — Я всегда понимал тебя, — я всегда знал, что ты думаешь… и чувствуешь».
«О Боже!» — прошептала она.
Она встала с кресла, подошла к нему и положила руки ему на плечи, а он поднял к ней лицо со своей обычной улыбкой, и ее ужаснула печаль этой улыбки. «Я чувствую все иначе сегодня, — проговорила она. — Мне кажется, что я наконец узнала тебя… впервые за все эти годы. Я очень виню себя… за то, что я потеряла. Гарри, ты можешь меня простить?»
Мгновенная краска залила его лицо, и глаза — она видела — наполнились слезами. Он смотрел вниз, его губы дрожали. Он облизнул их и перевел дыхание. Потом смог заговорить.
«Конечно, — сказал он. — Все в порядке, мама. Люди не властны в своих чувствах. Я давно это знаю».
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНЫХ СЕРДЕЦ
Молодой Дэвид Лин сумрачно стоял в углу просторной гостиной и наблюдал за восемью или десятью парами прилежно танцующих знакомых. Музыка с чувством игравшего духового оркестра рвалась из-за купы пальм в горшках. Дэвид, разумеется, понимал, что гостиная была роскошной и дорогой, поскольку принадлежала господину Фану — одному из ведущих банкиров Шанхая. Господин Фан ни в коем случае не потерпел бы чего-либо не роскошного и не дорогого. Вследствие этого стены были увешаны современными полотнами, написанными маслом, а также тонкими и изысканными старинными свитками, ибо господин Фан любил говорить — и его толстые лоснящиеся щеки раздвигались в улыбке крупными бороздами: «У меня есть все самое лучшее, новое и старое. В моем доме всему найдется место».
Сам господин Фан сидел сейчас, наблюдая за танцующей молодежью, а рядом с ним находились две очаровательные девушки. Одна была его дочь Филис, а другая — его последняя любовница, молодая актриса. Они были примерно одного возраста, но совсем разные. Филис, как решил Дэвид в начале вечера, была здесь самая очаровательная девушка. Он не понимал, как у такого толстого и уродливого человека могло вырасти это стройное бамбуковое деревце. Потому что дочь господина Фана и вправду походила на бамбук. Она была бледной и довольно высокой, почти такого же роста, как Дэвид, и на ней была бледно-зеленая длинная туника; на лице никакой краски, и от этого оно имело цвет молодой слоновой кости. Волосы ее тоже отличались от волос остальных женщин. Они не были острижены или завиты — ничего такого. Длинные, прямые и совсем черные, они были забраны в тугой узел у самой шеи. Она тихо сидела, глядя на гостей, и вокруг ее прелестных губ скользило выражение спокойного довольства. Что касается любовницы, то она выглядела актрисой. Делала большие глаза, вертелась туда и сюда, и ее волосы разлетались во все стороны вокруг слишком розового круглого лица. Дэвид, едва взглянув на нее, немедленно ее возненавидел. Она была, разумеется, из тех, кто без умолку трещит на какой-нибудь чудовищной смеси английского с китайским.
Вот уже минут десять Дэвид собирался пригласить Филис на танец, но его удерживала эта актриса. Предположим, я подойду, рассуждал он, а эта актерка протянет свою руку — она постоянно протягивала руку всем приближавшимся к ней молодым людям, — и не успею я и глазом моргнуть, как буду с ней танцевать. А я не стану, говорил он себе, не стану больше танцевать с завитыми дамами и с этими размалеванными и напудренными тоже не стану. Их волосы щекотали ему шею, а пудра с их физиономий пачкала заграничный костюм. Он бросил взгляд на свое плечо и рукой стряхнул с него пыль. Там остался след пудры. А все потому, что недавно к плечу прикасалось лицо Дорис Ли. Он ненавидел Дорис Ли — глупую кривляку, притворявшуюся, что забыла родной язык — она так долго прожила в Париже!
С Филис он никогда еще не танцевал — он видел ее впервые. Она работала в школе, не в их городе, и сейчас приехала домой на весенние каникулы. Господин Фан сказал, представляя ее: «А это мое единственное трудолюбивое дитя. Остальные предпочитают бездельничать».
«Вы должны ею гордиться», — пробормотал Дэвид, не глядя ей в лицо. Девичьи лица ему слишком надоели.
Но господин Фан громко расхохотался: «Она зарабатывает не так много, чтобы мне ею гордиться, — весело сказал он. — Она работает для собственного развлечения».
Вот тогда он взглянул на нее — на девушку, работавшую для развлечения! Такой он еще не встречал. Впервые за много месяцев в нем, хотя бы на миг, проснулся интерес к девушке. И на его лице была не только обычная дежурная улыбка, когда он спросил: «Могу ли я пригласить вас на танец?» Но у нее все танцы были уже обещаны. На мгновение он огорчился. Потом сказал себе, что это не имеет значения. В конце концов, она была всего лишь дочерью старого Фана и еще одной девушкой. За вечер он успел потанцевать с разными девушками. Теперь он едва мог припомнить их. Что не помешало им, с раздражением подумал он, осыпать пудрой мой пиджак.
Когда программа вечера была почти завершена, старый Фан решил продлить удовольствие. Он любил танцы, любил попрыгать по залу — огромный шар в развевающихся одеждах. Его круглое лицо светилось улыбками, и всякий раз, когда он отдавливал чью-нибудь ногу, попадавшуюся ему на пути, он разражался хохотом. Сейчас он прокричал музыкантам, глядя на них сквозь пальцы: «Еще три танца, и вы получите двойные чаевые!» С этими словами он подхватил свою любовницу, и они унеслись прочь. Она шаловливо прижималась к его выпуклым телесам, но глаза ее неутомимо блуждали по залу.
Этим шансом стоило воспользоваться. Дэвид видел приближающихся к Филис с разных сторон грех бойких, щегольски одетых молодых людей. Он ускорил шаг и оказался перед ней. «Могу я…»
Но молодые люди тоже поторопились. «Могу я…» «Могу я…» «Могу я…» Их голоса напоминали Дэвиду хоровое пение в той американской школе, где он учился. Он церемонно отступил в сторону — пусть делает выбор сама. Она выбрала сразу, поднявшись и шагнув в его сторону. «Вы были первым?» — спросила она приятным тоненьким голоском. «Да», — ответил он, и они вышли в зал.
Из-за грома музыки разговаривать было невозможно. Это тоже было вполне в духе старика Фана — нанять для чая духовой оркестр в двойном составе. Комната сотрясалась от грохота. Дэвид прижимал ее к себе, как теперь было принято, грудь с грудью, бедро с бедром. Ее щека касалась его плеча. Он хорошо танцевал и знал это, но и она тоже, как выяснилось, танцевала отлично. Она подчинялась и приникала к нему так послушно, что он подозрительно покосился на нее. Не слишком ли она податлива? Ему надоели слишком податливые девицы. Но ее бледное личико было холодно, а глаза, когда она подняла их на него, совершенно бесстрастны. Она улыбнулась и что-то сказала, но он не мог расслышать ее голос. Он поднял брови, и она рассмеялась. Больше они не пытались разговаривать. К концу танца молодые люди уже были на месте, поджидая ее, и он расстался с ней со своим обычным умеренно-развязным изъявлением благодарности: «Вы здорово танцуете, мисс Фан. Вот это да, здорово иметь такую классную партнершу!»
«Благодарю, мистер Лин. Вы гоже здорово танцуете», — просто ответила она.
Он не стал больше танцевать ни с кем, хотя свободные девушки были. Дорис Ли тоже была свободна, она прошла мимо него, призывно-томная и смеющаяся. Но он демонстративно наклонился, чтобы завязать шнурок на ботинке. Он не собирался больше танцевать. Он еще немного подумал о Филис, хотя давно уже перестал думать о девушках. Что его действительно занимало, так это работа, которую очень любил. Он был менеджером в издательском доме своего отца. И поэтому постоянно думал о том, как улучшить издание их книг. Когда-то он думал о девушках очень много, но это было еще до того, как они ему надоели. Они были слишком одинаковы. Все шанхайские девушки, решил он уже давно, похожи одна на другую. Он презрительно слушал своих приятелей, увлекавшихся какой-нибудь новой, особенной красоткой. Таких просто не существовало.
Чай закончился, и гости стали расходиться — веселые пары под ручку отправлялись развлекаться в другие места. Оркестр смолк, и комната наполнилась голосами — гости прощались и благодарили, при этом китайские и английские слова смешивались в одной фразе. Это считалось очень стильным так разговаривать, так же стильно было брать иностранные имена. Он тоже мог говорить на жаргоне, если было нужно. В сущности, он владел многими языками. Он мог говорить на студенческом американском, и на оксфордском английском, и на изысканном старинном китайском, которого по-прежнему требовал от него отец, и вот на такой смеси китайского с английским, на которой говорили его друзья. Все зависело от того, где он был.
Но в глубине души он больше всего любил китайский, хотя и потешался над ним перед приятелями. Они любили поразглагольствовать: «Есть столько современных вещей, о которых не скажешь по-китайски! Ну, как, например, сказать вот это…» Он всегда соглашался, и они вместе развлекались, пытаясь вывернуть старинные почтенные слова, чтобы выразить что-нибудь вроде «жаркий бабец», или «ты моя малышка», или «я просто без ума от тебя». Но потом Дэвиду становилось неловко, словно он учил невинного ребенка произносить гадкие вещи. Потому что старинные слова не хотели называть этого. Искаженные, они потеряли смысл и не выражали ничего вообще, невозмутимо оставаясь самими собой и отказываясь извращаться.