Может быть, мудрец сказал бы что-нибудь еще, но как раз образовался просвет в движении, и люди рванули на ту сторону дороги, оставив Лао-цзы одного. Но он не обиделся – он знал, что брошенное семя не сразу пускает ростки, а распространяющий учение должен быть терпелив.
В другой раз Лао-цзы свернул с дороги в селение и услышал глухие удары и вопли. Возбужденная толпа окружила стражников, бивших вора. Мудрец подошел к людям и спросил:
– Что украл этот человек?
– Он сделал подкоп в лавку ювелира и вынес драгоценности, – ответил кто-то, не оборачиваясь.
– Пять цветов притупляют зрение, пять звуков притупляют слух, пять вкусовых ощущений притупляют вкус. Драгоценные вещи толкают к преступлениям. Если не ценить драгоценных предметов, то не будет и воров, – сказал мудрец. – Если зал наполнен золотом и яшмой, то никто не в силах это сберечь. Если богатые и знатные горды, то они обворовывают сами себя. Если будут уничтожены хитрость и нажива, исчезнут воры и разбойники.
Слова Лао-цзы были услышаны. Люди обернулись. Стражники опустили палки, а один из них спросил:
– Что ты там говоришь?
– Действие рождает противодействие, – продолжал Лао-цзы. – Кто стремится к многому, тот теряет. Кто бьет, тот будет битым.
– Да ты смутьян! – рассвирепел стражник. – Ты хуже вора! – Он хотел схватить мудреца, но толпа преградила ему дорогу.
– Это мудрец Лао-цзы! – слышались голоса. – Это наш учитель!
И не посмели стражники тронуть Лао-цзы. И он ушел своей дорогой.
Как-то шагал Лао-цзы по дороге и услышал удары. Он подумал, что снова поймали вора, но оказалось, рубят дерево.
Лао-цзы. Статуэтка эпохи Мин
Толпа окружила рубящего, и по блеску топора Лао-цзы понял, что этот топор из железа, которое научились добывать совсем недавно. Лао-цзы уже видел железные предметы и, испытывая неприязнь ко всему новому, к ним не прикасался. Железный топор в действии он увидел впервые.
Подойдя ближе, он услышал.
– Вот это топор! – восторгался один. – Вгрызается в дерево, как тигр.
– Эх, было бы серебро, – вздохнул другой, – и я бы такой топор купил…
– Да уж, кто бы от него отказался, – вставил третий.
И сказал тогда Лао-цзы:
– Люди, соблюдающие дао, не желают многого. Не желая многого, они ограничиваются необходимым. Они не изобретают нового.
Услышав эти слова, рубящий обернулся.
– Зачем ты караешь это дерево? – обратился к нему Лао-цзы. – Оно тебя обидело? Отняло у тебя свет? Или оно мешает проезду? Нет! Оно дает тень путникам в зной, и они, завидев его издали, радуются ему и ускоряют шаг. Наверное, ты хотел использовать его, чтобы убедиться в том, что железо рубит лучше бронзы. Но тогда почему ты не начал рубить бронзовым топором? Тогда бы ты успел навредить вполовину того, что сейчас. Ты бы присел отдохнуть, взглянул бы на дерево и, убедившись, как оно прекрасно, отер со лба пот и ушел бы вместе с топором. Я же тебе скажу: не нужно никаких новшеств. Люди с бронзовым топором жили лучше нас, а те, у которых были топоры из камня, жили еще лучше, ибо они пользовались материалом, который есть в природе. Ты, рубящий железом, можешь стать рабом железа. Рабами его станут твои сыновья. Подумай об этом.
Произнеся эти слова, мудрец вернулся на дорогу и зашагал по ней к закату, охватившему полнеба. Рубивший и зеваки смотрели ему в спину. Потом дровосек, бросив топор, побежал к дороге, чтобы догнать мудреца, но он уже был далеко.
Прошло много лет. Лао-цзы обошел всю Поднебесную. И почти не осталось людей, которые бы не слышали его имени. Но не было ни одного мудреца, который бы прочитал что-либо им написанное. Ведь письмо создала не природа, а сам Лао-цзы призывал вернуться к тому времени, когда вместо иероглифов пользовались узелками. И возникали между мудрыми споры, как понимать то или иное из его изречений. Осмелиться же разыскать его и спросить – не решался никто, ибо известны были его слова о людях, кичащихся своей мудростью и проводящих время в бесплодных спорах.
И все же нашелся мудрец, который не побоялся встретиться с Лао-цзы. Это был прославленный мудростью Кун-цзы[1], достигший высокого положения в царстве Лу.
В тот день Лао-цзы остановился в пустом доме у дороги. Он был уже стар, чтобы ночевать в открытом поле или в стогу сена. Кун-цзы зашел в дом, и за ним закрылась дверь. Через некоторое время он вышел из дома и вскоре встретился со своими учениками, с нетерпением ожидавшими учителя.
– Увидев меня, – начал Кун-цзы, – Лао-цзы покосился на мой наряд и спросил, кто я. Когда я назвал себя, он сказал, что слышал обо мне и расходится со мной в понимании гуманности. Я запомнил его слова: «Небо и земля не обладают гуманностью, они относятся ко всем существам, как к траве и животным. Мудрый человек не обладает гуманностью и не нарушает естественной жизни народа. Когда будут устранены мудрствование и ученость, тогда народ будет счастливее во сто крат, когда будет устранено то, что ты, Кун-цзы, называешь «гуманностью» и «справедливостью», тогда народ возвратится к сыновней почтительности и отцовской любви, о которых ты так много рассуждаешь».
– И ты ни о чем его не спросил и не возразил ему?
– Я не посмел открыть при нем рта, хотя и не был согласен с ним.
– Тогда разреши мне сделать это за тебя! – воскликнул самый нетерпеливый из его учеников.
Конфуций, Лао-цзы и буддийский архат. Свиток эпохи Мин
– Поторопись, – улыбнулся снисходительно учитель, – Лао-цзы не остается подолгу на одном месте.
И ушел упорный ученик в надежде познать, что такое дао, в беседе с самим Лао-цзы.
Он явился в дом, где учитель встретился с мудрецом, но застал его пустым. Соседи, у которых он стал расспрашивать, какой дорогой ушел Лао-цзы, молча показали ему ту, что вела на запад.
И двинулся ученик этой дорогой, никуда не сворачивая. И дошел он до такого места, где дорога была перегорожена бревном, а у бревна стоял человек с железным мечом.
– Не проходил ли здесь мудрец? – спросил ученик.
– Как же, совсем недавно прошел.
– Где же он? – заволновался ученик.
– В пути, за пределами Поднебесной, – сказал страж, показывая на запад.
– И он ничего тебе не сказал, покидая Поднебесную?
– Нет. Он молча передал мне вот это.
Страж достал из-под плаща связку исписанных иероглифами табличек.
– Я пытался прочесть, но ничего не понял. Возьми, может быть, тебе удастся.
Ученик шел навстречу восходящему солнцу и, ничего не замечая вокруг, читал: «О! Как хаотичен мир, где еще не успели установить порядка! Все люди радостны, словно присутствуют на торжественном угощении или празднуют приход весны. Лишь один я спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который еще не явился в мир. О! Я несусь. Кажется, нет места, где я мог бы остановиться. Все люди полны желаний, лишь я один смог отказаться от всего. Я подобен тому, кто несется в морском просторе и не знает, где ему остановиться».
Закон степи
Царь сколотов сидел, поджав, по обычаю кочевников, под себя ноги. Острые колени выпирали из кожаных штанов. В свете факелов блестели и переливались на нем браслеты, серьги, нагрудные бляхи, черпак в его руке. Тяжелые ковры устилали земляной пол и свисали со стен, оставляя свободным лишь клочок неба в отверстии над дымящимся очагом.
В варварском великолепии одежд, утвари и убранства шатра терялся пришелец в скромной дорожной хламиде и с пегасом на голове, из-под которого свисали тронутые сединой волосы. Широко расставленные глаза смотрели с недоумением.
– Кто ты такой? – послышался голос сразу же после того, как Анахарсис приветствовал царя и священный очаг достойной их речью.
Вопрос этот, в котором звучало презрение, обжег, подобно бичу. Но Анахарсис не вздрогнул и не отвел взгляда. В нем лишь появилась какая-то отрешенность, словно бы оскорбленная память перенесла его в то скопление из каменных шатров на берегу теплого и ласкового моря. Там его поначалу тоже не могли понять. Но ведь тогда он и впрямь был чужеземцем, и его язык для эллинов был все равно что лепет ручья или вопль настигнутого арканом зверя. Кто-то в толпе, окружившей деревянный помост, где продавались обнаженные пленники, прислушивался к звукам чуждой речи, кто-то с любопытством вглядывался в его лицо и обменивался замечаниями о его внешности. Но такого оскорбительного равнодушия, такой нескрываемой вражды Анахарсис не ощутил даже тогда, когда вместе со свободой утратил имя, когда он приобрел кличку Скиф, ибо эллины называют его кочевой народ скифами.
Скифом его продолжали называть долгие годы, пока каморку не посетил гостеприимец хозяина Клеомен, сын Алкмена, которому потребовалась его, Анахарсиса, помощь. Анахарсис помогал суетливому эллину перетаскивать в повозку корзины с какими-то предметами, наподобие кусков свернувшейся березовой коры. Это были свитки папируса, о существовании которых у себя на родине он не догадывался.
– Осторожнее! – умолял Клеомен. – Ради богов, не рассыпь моего Питтака[2]. До того как вращаться среди царей, Питтак, впрягшись в лямку вместе с ослом, вращал каменные жернова. Будущие законы Питтака рождались в мучной пыли и скрежете камня. Поэтому они стали народу, уставшему от произвола знати, хлебом спасения. Поставь корзину сюда, к Фалесу[3], уверявшему, что все сущее произошло из некоего влажного первовещества, что Земля держится на воде и окружена со всех сторон океаном. Не потому ли свитки Фалеса отсырели. Но это им не повредило, ибо мудрость вечна.
– А разве мудростью наполняют корзины? – спросил тогда Анахарсис.
– Как ты сказал? – удивился Клеомен, не рассчитывавший встретить собеседника в лохматом и на вид угрюмом варваре.
– Я хотел сказать, – продолжал Анахарсис, – что мудрость нельзя держать взаперти. Ей нужны воздух, полет птиц, запахи трав.