– Как же мне поступить?
– Например, отказаться от какого-либо приобретения, которое более всего тебя радует. Если это вещь, то забросить ее так, чтобы она не попадалась на глаза. Если же попадется, значит, боги не приняли твою жертву и жди беды.
– Вот мое последнее приобретение! – воскликнул Поликрат, поднимая ладонь и поворачивая ее тыльной стороной. – Полюбуйся, это работа молодого мастера Феодора, сына Телекла. Согласись, что он превзошел твоего отца!
– И это естественно, – сказал Пифагор, всматриваясь в гемму. – Феодор – лучший ученик моего отца, а ученик обязан превзойти своего учителя. Вот мы ученики Востока, и я уверен, что его превзойдем.
– За эту гемму мне предлагали целый корабль. Но я сказал, что не променяю ее ни на что. Теперь я решил принести это сокровище в жертву Посейдону. И это я сделаю сейчас, при тебе.
– Это твой выбор, Поликрат, – сказал Пифагор. – Я счастлив, что ты выбрал свидетелем меня.
– Смотри, я закрываю глаза – так мне будет легче проститься с любимцем.
Пифагор облокотился на перила. Перстень взлетел над его головой. Пифагор проводил его взглядом, пока он не скрылся в волнах.
– Вот и все! – произнес тиран, открывая глаза. – Надеюсь, работа Феодора понравится Посейдону, и он, когда надо будет, вспомнит обо мне. Я же напишу Амасису, что отказался от самого дорогого мне при свидетеле.
– Мне можно идти, Поликрат? – спросил Пифагор.
– Да. Я рад, что мы с тобою встретились еще мальчиками. Ты, конечно, помнишь, что отец иногда поручал мне заносить рыбу в ваш дом. Признаюсь, это поручение было мне по душе. Ты был моложе меня, но однажды, когда я играл со взрослыми в кости и проигрался, ты за меня заплатил. Я всегда любил азартную игру. Ты же, кажется, всегда был к ней равнодушен.
Поликрат проводил гостя до самой двери. Выйдя наружу, на мост, Пифагор задумался.
Пифагор поднялся затемно и тихо, чтобы не разбудить родителей, вышел из дому. Он шагал, напевая вполголоса, радуясь утру. Тропа, проложенная по скалам, повторяла очертания извилистого в этой части острова берега. Море понемногу светлело. Просыпались птицы, встречая щебетом и хлопаньем крыльев новый день.
Приняв еще вчера решение вернуть перстень Поликрату и избрав для этого способ, Пифагор размышлял о последствиях предстоящего действия. По лицам и поведению людей он мог определять их суть. Одних, навязывавшихся в друзья или ученики, он сразу отсылал. Других, считая небезнадежными, терпел и незаметно для них терпеливо выправлял их характер. Третьими же восторгался, безмерно любил, делил с ними все, что имел, и говорил, что друг – это второе «я». Истолковывая по просьбе Поликрата письмо Амасиса, он относил тирана ко второй категории людей и надеялся, что может направить его к лучшему, но не мог до конца понять, что это принесет окружающим. Ведь неуверенность, которая овладеет тираном после ждущего его потрясения, может быть на руку тем, кто хуже Поликрата.
Пифагор остановился, обернулся и едва не зашагал в обратном направлении, но что-то его удержало, и он рванул вперед, словно его влек кто-то невидимый.
Увидев со скалы, как рыбаки, стоя по колено в волнах, тянут сеть, он еще прибавил шагу, но все равно, когда спустился на берег, покрытый галькой, рыба уже была на камнях и рыбаки – их было пять – ее делили.
– Зачем вы мучаете своих пленных братьев? – обратился Пифагор к рыбакам. – Слышите, как они жалуются на разлуку с родной стихией?
Рыбаки оглянулись и застыли с рыбами в руках, а один из них, седобородый, сказал:
– Эй, ты! Кажется, у тебя плохо с головой?
– О нет! – весело проговорил Пифагор. – У меня просто хороший слух. Нет, я вас не виню, что вы ловите рыбу. Ведь она вас кормит. Но что вам мешает сразу взять по пять крупных и тридцать мелких тварей, вместо того чтобы их перебрасывать?
– Откуда ты знаешь, сколько их? – удивился старик.
– Я их посчитал еще сверху, когда вы тянули сеть. Проверь меня. Если ошибся, оплачу весь улов, если нет, вернете Посейдону всех рыб, какие еще будут дышать. Одну же я выберу для себя.
– Идет! – воскликнул рыбак, и все бросились разбирать рыб.
Пифагор следил за крупными рыбинами, все время поворачивая голову.
Прошло немного времени, и куча рыб исчезла, и вместо нее появилось пять одинаковых кучек:
– Выбирай своего брата, какой тебе по душе, – уныло протянул рыбак.
– Вон того! – сказал Пифагор, показывая на рыбину в одной из кучек. – Вот тебе три драхмы.
– Так много, – застеснялся рыбак.
– Но ты еще отнесешь рыбу, которую я тебе показал, во дворец. Денег за нее не бери. Скажи, что это дар Посейдона.
Солнце уже стояло высоко, когда пробудился Поликрат. Настроение у него было благодушным. Вчера вечером прибыли послы из Коринфа, и им уже назначен прием, где будут оговорены условия союза. Если они на него согласятся, самосцы-изгнанники, стоявшие лагерем близ Трезен, окажутся в безвыходном положении.
Потянувшись, Поликрат опустил ноги, и ступни утонули в ворсе ковра.
Внезапно в опочивальню вбежал повар с рыбой в руках.
– Что такое! – возмутился Поликрат. – Как ты посмел!
– Рыбина… рыбак, – бессвязно лепетал повар.
– Говори толком, что случилось!
– Недавно какой-то рыбак принес рыбу тебе в дар, уверяя, что она от самого Посейдона…
– Шутник. Но рыба-то была свежей?
– Еще била хвостом. Но когда я ее выпотрошил, то нашел в ней вот это.
Повар разжал кулак, и в ладони блеснул перстень.
Поликрат закачался и стал бледнее стены. Повар немедленно исчез, и через несколько мгновений в сопровождении слуг появился медик. Тиран лежал на ковре, с тупой обреченностью повторяя: «Не принял! Не принял!»
С этого дня на баловня судьбы обрушились беды одна страшнее другой. Первую из них пригнал Ливиец[16] на парусах египетского посыльного судна: скончался Амасис, лучший из царей, друг эллинов, почитатель эллинских богов и эллинского образа жизни…
И облекся остров в траур. Были запрещены все увеселения. Раскрашенные деревянные статуи, изображавшие Амасиса в полный рост со знаками его власти, – он сам привез их на остров – обвешаны ветвями кипариса, дерева смерти. Нанятые плакальщицы бродят по городу, разрывая на себе одеяния. Сам Поликрат облекся во все черное, однако выставил в гавани, на агоре и вокруг дворца вооруженные отряды, опасаясь, что, воспользовавшись смертью Амасиса, на остров вторгнутся самосские изгнанники, обосновавшиеся на Пелопоннесе.
Но новая беда пришла также из Египта. Узнав, что на египетском троне ничтожный наследник Амасиса Псамметих, царь персов Камбис двинулся на Египет с огромным войском из всех покоренных им и Киром народов. Свергнув Псаметиха и казнив его, вытащив из гробницы мумию Амасиса и наказав ее плетьми, коронованный безумец пошел войной на народы Ливии безо всякого для этого повода или вины с их стороны. Впрочем, для войны с царицей морей Картхадашт, которую эллины на своем языке называли Кархедоном, повод нашелся: знатные картхадаштцы в виде особого деликатеса лакомились щенками, собака же у персов считалась священным животным Ахура Мазды.
И приказал Камбис финикийцам прислать ему все свои корабли, военные и торговые, для похода на Картхадашт, она же была апойкией[17] главного из финикийских городов Тира, и воевать со своей дочерью финикийцы отказались наотрез. Камбис был не настолько безумен, чтобы не понять, что воевать силой не заставишь, а лишиться поддержки финикийцев означало вообще утратить свой флот, на котором те были кормчими и матросами.
И тогда вспомнил Камбис о зяте и союзнике Амасиса Поликрате и отправил ему грозное послание: «Я – Камбис, царь великий, царь царей, повелеваю тебе прислать мне сорок триер с командой для войны с собакоедами картхадаштцами. Раньше ты был союзником врага моего Амасиса. Теперь же царь Египта – я и требую от тебя немедленной присылки кораблей по справедливости. Если же ты этого не сделаешь, то будешь посажен на кол, а подданные твои превращены в рабов».
Зная, что финикийцы, отказавшиеся воевать со своими поселенцами, от помощи Камбису в войне с Самосом не откажутся, Поликрат тотчас же разослал наемников, критских лучников и скифов, по всему острову для сбора корабельной команды и гребцов; триеры же у него имелись. И поднялся над Самосом плач, ибо брали молодых и пожилых, особенно же тех, кто был несдержан на язык или проявлял недовольство. Если же их не находили, хватали их отцов и матерей, загоняя в корабельные доки как заложников.
Зная об этом, Пифагор решил объясниться с отцом:
– К нам вот-вот явятся и, не отыскав Эвнома, уведут тебя и мать. Я решил объявиться Эвномом. Лучники здесь никого в лицо не знают и берут по списку.
– Не делай этого! – взмолился Мнесарх, обнимая Пифагора. – Мы с матерью едва обрели тебя и вновь потеряем. Ты погибнешь! Какой из тебя моряк и вояка!
– За меня не надо бояться. Конечно же, я никогда не ходил под парусами и не держал в руках оружия. Но кое-чему научился и сумею постоять не только за себя. Вскоре я вас отсюда заберу, и мы уже больше не расстанемся.
Греческий корабль. Аттический чернофигурный сосуд. Около 520 г. до н. э.
Но отец, кажется, не слышал Пифагора или воспринимал его слова лишь как желание успокоить.
– А почему бы тебе не сходить к Поликрату? Он же тебя помнит…
– Поликрат, как любой тиран, – свинья, лишенная памяти и благодарности. Да и после кончины своего тестя он потерял равновесие и не предвидит последствий своих действий.
– А может быть, от лучников откупиться? – не унимался Мнесарх.
Пифагор пожал плечами:
– У тебя есть золото?
И в это время дверь задрожала от ударов.
– Спокойно, отец, – сказал Пифагор. – Я открою.
И вот уже с мешком на плече Пифагор шагает к военной гавани среди мужей и юношей. По бокам с воплями бредут женщины – матери, жены, сестры и дочери будущих матросов, гребцов и корабельных воинов. Лучники осыпают их бранью, отгоняют палками, но женщины, несмотря ни на что, продолжают идти.