уществовало. Он по-прежнему пользовался успехом у женщин и без сожаления обносил, глотая ювелирные изделия в избытке и живя на деньги от их реализации.
Одно время он пел даже в цыганском театре «Ромэн», куда его пригласил сам Сличенко. Главный цыган страны, оказывается, хорошо помнил циркача Семена Искрящего, который управлял номером эквилибристов на смешанных эстрадных концертах. Сличенко, окруженный восхитительными цыганками, пел, а Семен без устали крутил ногами собственную жену.
В цыганском театре Марлон убеждал артистов и персонал, что он лишь похож на цыгана, на самом же деле он по рождению итальянец — так якобы было сказано в записке, заткнутой в одеяльце, в которое был завернут подкидыш. Никто ему не верил — рыбак рыбака видит издалека, но относились к его фантазиям с терпением, слегка жалея ветреного артиста. Ляли, Златы и Рады советовали сорокапятилетнему мужчине обзавестись семьей, ведь плохо дело может закончиться. Невыносимо цыгану без жены и детей, умрет от тоски цыган.
— Я итальянец! — настаивал Марлон.
Как-то вечером, во время спектакля, старейшая артистка театра застала его в своей гримерной глотающим ее старинные фамильные серьги с огромными розовыми жемчужинами — подарок деда, известного цыганского барона Гозело. Марлона безжалостно выгнали из театра, а молодые артисты-цыгане напоследок избили мнимого итальянца, приговаривая «у своих не воруют», после чего Марлон Марленович пролежал в больнице две с лишним недели. С этого времени он частенько хворал: то ли почки повреждены были при избиении, то ли уже возраст усугубил последствия расправы. Он часто посещал врачей с различными жалобами, тратя свои небольшие сбережения. В те месяцы, когда здоровье позволяло, Марлон пел в маленьком ресторанчике на краю города, где его представляли как артиста театра «Ромэн». Он исполнял классические цыганские песни, получал чаевые и благодарил по‑цыгански: «Найс туменгэ» («Спасибо») — единственное, что он выучил на родном языке.
В январе 1990 года Марлон почувствовал новое недомогание — в области кишечника. У него появились проблемы со стулом, да такие, что он на полчаса боялся выйти из дома. Промучившись месяц, страдалец вызвал врача, цыгану помяли отвисший живот и определили, что без колоноскопии здесь никак не обойтись. Врач выписал препарат, очищающий прямую кишку, и объяснил, что сейчас в клинике прекрасная американская аппаратура и понадобится девять минут, чтобы понять причину недомогания.
Процедура оказалась не из приятных, но уже на четвертой минуте исследования врач вскрикнул, как если бы ему гвоздь в мягкое место воткнули:
— Иди ж ты!!!
— Рак?! — с ужасом прошептал Марлон Марленович.
— Вот это да!!! — таращил глаза в монитор врач. — Ну никогда такого не видел! Да здесь на статью научную наберется!
— Так плохо?
— Ну не поверил бы, если бы сам не увидел! — и развернул монитор к лицу обследуемого. — Это ж надо такое!
Пациент пялился в экран, но понять ничего не мог. Видел какие-то пузыри, еще какую-то розовую гадость. Он понимал, что это его кишка и что она, малоприятная изнутри, наверное, очень больная. Марлон тяжело вздохнул и тихо пропел строчку:
— Ми-и-ил-а-а-я, ты услы-ы-ышь меня…
— Видите? — спросил врач.
— А что я должен видеть?
— Да вот здесь же! — доктор перевел курсор в правую часть экрана и укрупнил картинку.
И здесь Марлон Марленович увидел лицо девушки с распущенными волосами.
— Вижу, — ответил потрясенный артист.
— Что это?!!
— Это девушка в жо… Вернее, это монетка, которую я проглотил в молодости… — в это мгновение перед Марлоном пронеслась вся жизнь беззаботной бабочки-однодневки. В этой жизни отсутствовали любовь, друзья, и даже соплеменники не верили, что он итальянец. И было лишь одно светлое пятно — бабушка. Его Инесс Искрящая, балующая внука, окружившая неродное дитя любовью и нежностью. — Я ее проглотил, а она, видимо, застряла… Там…
— Вот оно как бывает! — радовался доктор. — А сейчас мы ее вытащим, коли она сама на свет попросилась. Слизистая ее поглотила когда-то, обволокла молодыми тканями, а сейчас, когда и геморройчик имеется — напрягаетесь излишне, и общая слабость организма… Вскрылась она, и никуда не денется ваша девушка! С помощью захвата я ухвачу ее…
Больно не было, и через несколько минут врач извлек из ануса Марлона монетку.
— Уан доллар! — прочитал колоноскопист. — Не слишком богатый в материальном плане улов, зато в научном!..
— А последствия для моего здоровья?
— Никаких! Все проблемы со стулом были из-за нее! Надевайте штаны и живите! — врач вымыл денежку в спирте и передал пациенту. — Надо же такому случиться!..
Марлон спрятал монету в портмоне и продолжил свою жизнь. Безмятежность его существования исчезла, денег не хватало, женщины ушли в прошлое вместе с драгоценностями, и он вынужденно перебрался в маленькую съемную квартирку рядом с местом работы, продолжив петь в ресторане за еду и чаевые от клиентов.
И тут пришла внезапная помощь. Оказалось, что супруги Искрящие, его приемные родители, в течение двух лет друг за другом умерли по веским причинам, оставив ему двухкомнатную квартиру, которую он тотчас продал и все имущество из нее реализовал.
В переломанной стране стало совсем серо, страшно и тоскливо. Марлон, переведя деньги на счет товарища по театру цыгана Ромы, эмигрировавшего из СССР пару лет назад, посетил Соединенные Штаты, где попросил политического убежища. Он быстро его получил, так как исторически на цыган устраивались гонения и уж слишком мало осталось братьев по крови, впору в Красную книгу заносить.
А вот цыган Рома, подлец, денег не отдал, не признал в Марлоне товарища, поступив как истинный представитель своей национальности. Судебных перспектив не было, и Марлон остался жить в незнакомой стране на крошечное пособие.
Он быстро старел и часто болел. Иногда его брали попеть в армянский ресторан, для работы в котором ему пришлось выучить наизусть песни на чужом языке. Припухшие пальцы уже не могли так ловко перебирать струны, как в молодости, да и бархат голоса истерся, истончился.
— Ов, сирун, сирун, инчу мотецар, — пел пожилой цыган, не знающий родного языка. — Сытыс гахтникы инчу имацар…
В один из вечеров ему пришлось петь при пустом зале. Клиентов не было, и хозяин с огромным мясистым носом, из которого произрастал дикий лес, разрешил Марлону пойти домой, но артист вдруг исполнил невероятной красоты итальянскую песню Alta Morea — «Высокая волна», — и столько грусти он вложил в ее исполнение, не итальянской, не цыганской, а грусть души своей заключил в простые слова… Хозяину ресторана вдруг показалось, что он в Армении, в родных горах, где пахнет счастьем и овечьей шкурой. Армянин пустил слезу и подарил Марлону кусок бастурмы…
Он узнал ее на входе в метро — Варвару, практикантку из юности, ту, которую когда-то прогнал. Сначала шел за ней, спускаясь по лестнице, рассматривая немолодую женщину со слегка согнувшейся спиной, с пакетами в руках. Она прошла через турникет, а он, судорожно порывшись в карманах и не найдя жетонов, вспомнил, что у него в портмоне имелся на экстренный случай один, который и достал, чтобы пройти в подземку.
Марлон догнал ее и окликнул:
— Варвара!
Она обернулась и долго всматривалась в лицо пожилого седовласого человека с черными глазами.
— Марлон? — она поставила пакеты на холодный пол. — Это ты, Марлон?
— Я, — ответил он.
— И зачем ты здесь?
— Да вот как-то… А ты?
— И я как-то… — она смотрела на него приветливо, а он ожидал неприязни с ее стороны, приготовился к ответному удару судьбы. Но вместо этого женщина сказала: — Я рада видеть тебя, Марлончик!
Они вышли на Четырнадцатой улице, где жила Варвара. Сели в китайском ресторанчике и говорили долго, вспоминая юность, делясь событиями своей жизни. Он врал ей, что ему дали «заслуженного артиста РСФСР» от театра «Ромэн», а Варвара, в свою очередь, рассказала, что вышла в Москве замуж за итальянца, который усыновил ее ребенка, дав свою фамилию, тем более что она назвала мальчика итальянским именем Франко, в честь великого оперного режиссера Франко Дзеффирелли. Сейчас сын вырос и поет в Нью-Йоркской опере. Правда, не первые партии. Его полное имя Франко Пирелли…
Марлон понял, что Варвара сейчас рассказывает ему о его сыне… Он на минуту вышел в туалет и поплакал, затем, высморкавшись, умыв лицо, вернулся за столик. Варвара, взглянув в покрасневшие глаза бывшего любовника, все поняла, но сделала вид, что не заметила, и заказала кофе.
— Твой сын знает о тебе. Я никогда не скрывала от него, кто его отец.
— Спасибо…
Варвара попросила официанта принести счет, Марлон попытался расплатиться чеком, но вялая толстая китаянка словно робот ответила, что «ноу чек, ноу фуд стемп». Варвара дала карточку и, ожидая транзакции, сказала:
— У тебя есть маленький внук.
Старый цыган поглядел в потолок, словно в небо, откуда на него щедрыми пригоршнями сыпалось счастье.
Он улыбнулся:
— Как его зовут?
— Марлон, — ответила Варвара. — Но не в честь тебя, не надейся! В честь актера Марлона Брандо. Марлон Пирелли. Твои потомки — итальянцы, как ты и мечтал! Кстати, мальчик учится играть на гитаре.
Он отважился и спросил:
— Можно мне их увидеть?
Варвара подписывала счет и что-то прикидывала в уме:
— Наверное, да… Правда, сын послезавтра уезжает в турне по Азии, но внук всю зиму в Нью-Йорке. Оставь свой телефон, я наберу тебя, как время будет…
Той ночью у Марлона случился инфаркт. Его везли на «скорой помощи», а он пытался объяснить на ломаном английском, что у него в портмоне есть уан доллар, он хочет, чтобы в случае его смерти монету передали внуку, гранд сану… Ему обещали, а в приемном покое врач обыскал портмоне и сказал, что есть только десять центов и карточка страхования. А больше ничего…
Вероятно, я потерял ее, думал в реанимации Марлон с торчащей в горле трубкой. Потерял в который раз. Сознание его путалось, он его старательно удерживал, переживая встречу с Варварой… Но память — она в сердце, а разве можно внуку сердце оставить, тем более поношенное. Цыган хотел было рассмеяться, но трубка из аппарата, помогающая ему дышать, помешала, смех хрипом вышел.