Рассказы — страница 6 из 9

Необходимые пояснения

В 2018 году интернет-издательством INFINITAS был начат большой проект: перевод на русский язык всех рассказов Роберта Блоха. Всего было издано пять томов короткой прозы, написанной с 1934 по 1949 годы. К сожалению, спустя год проект был приостановлен. За бортом остались десятки замечательных рассказов писателя. Мы решили продолжить начатое дело и собрать все доступные в сети переводы Блоха. Первые пять частей этого издания соответствуют сборникам, выпущенным INFINITAS. Рассказы в подготовленных нами дополнительно четырёх томах собраны не хронологически, а по жанрам: мистика и ужасы, криминал, фантастика, чёрный юмор. Разумеется, многие рассказы написаны на стыке этих жанров, и, возможно, кто-то не согласится с нашим выбором тома, куда попал такой рассказ. Надеемся, вы не будете нас за это строго судить.

Итак, шестой том "Безумие". Жанр: мистика, ужасы. Мы решили включить сюда ещё небольшую повесть Роберта Блоха "Мёртвые не умирают!".

Приятного чтения!

В. М.


Тень с колокольни

Robert Bloch. "The Shadow from the Steeple", 1950

Уильям Херли был ирландцем по крови и таксистом по профессии — в свете этих двух фактов излишне уточнять, что поговорить он любил.

Тем погожим вечером, едва он посадил пассажира в центре Провиденса, как тут же и дал волю языку. Пассажир, высокий, худощавый, тридцати с небольшим лет, устроился на заднем сиденье, крепко вцепившись в портфель. Он назвал адрес по Бенефит-стрит, Херли стронулся с места — и мотор и язык разом включились на полную мощность.

Разговор вышел односторонним. Херли начал с того, что откомментировал сегодняшнюю игру «Нью-Йорк джайентс»[74]. Нимало не обескураженный молчанием пассажира, отпустил несколько замечаний о погоде — недавней, нынешней и ожидаемой. Поскольку ответа не последовало, водитель перешел к местной сенсации, а именно к сообщению о том, что утром из передвижного цирка братьев Лэнджер сбежали два черных леопарда, или пантеры. В ответ на прямой вопрос, не видал ли тот зверюг, пассажир покачал головой.

Водитель отпустил несколько нелестных замечаний о местной полиции и ее полной неспособности отыскать и схватить животных. Лично он всегда придерживался мнения, что отдельно взятый отряд доблестных блюстителей порядка даже простуду схватить и то не сможет, если запереть его на год в холодильнике. Шутка пассажира не позабавила, и не успел Херли продолжить свой монолог, как машина уже прибыла по нужному адресу. Восемьдесят пять центов перешли из рук в руки, пассажир с портфелем вышел, и Херли укатил прочь.

Водитель, в ту пору сам того не ведая, был последним, кто смог или захотел засвидетельствовать, что видел пассажира живым.

Все дальнейшее — чистой воды домыслы; возможно, что оно и к лучшему. Разумеется, к определенным выводам о том, что именно произошло той ночью в старинном особняке на Бенефит-стрит, прийти нетрудно, да только выводы эти не из приятных.

Одну мелкую загадочную подробность прояснить несложно, а именно отчужденную молчаливость пассажира. Пассажир этот, именем Эдмунд Фиске, из Чикаго, штат Иллинойс, размышлял об итоге пятнадцатилетних поисков: поездка на такси стала последней стадией этого долгого путешествия, и теперь он прокручивал в уме все предшествующие тому обстоятельства.

Эпопея эта началась для Эдмунда Фиске восьмого августа 1935 года, в день смерти его близкого друга, Роберта Харрисона Блейка из Милуоки.

Подобно самому Фиске на тот момент, Блейк, некогда не по годам развитой юноша, заинтересовался сочинительством фантастических рассказов и в результате вошел в «круг Лавкрафта» — группу писателей, что поддерживали переписку друг с другом и с ныне покойным Говардом Филлипсом Лавкрафтом из Провиденса.

Так познакомились Фиске и Блейк: сперва переписывались, потом стали ездить друг к другу в гости из Милуоки в Чикаго и наоборот; их общая увлеченность сверхъестественным и фантастическим в литературе и искусстве заложила основы крепкой дружбы, которая оборвалась лишь с нежданной и необъяснимой смертью Блейка.

Бóльшая часть фактов — и некоторое количество предположений, — касающихся смерти Блейка, вошли в рассказ Лавкрафта «Гость-из-Тьмы», опубликованный больше года спустя после смерти молодого автора.

У Лавкрафта были все возможности наблюдать за развитием событий, ибо это по его предложению юный Блейк переехал в Провиденс в начале 1935 года; Лавкрафт лично подыскал ему жилье на Колледж-стрит. Так что, пересказывая странную историю последних месяцев жизни Роберта Харрисона Блейка, старший автор-фантаст выступает его соседом и другом.

В своем рассказе он повествует о попытках Блейка начать роман, посвященный сохранившимся в Новой Англии ведьминским культам, но скромно умалчивает о своем собственном участии — при том, что немало помог юному другу с материалом. По-видимому, Блейк начал работать над своей задумкой, а затем увяз в кошмаре куда более страшном, нежели любые порождения его фантазии.

Ибо Блейк вздумал изучить полуразвалившееся черное здание на Федерал-хилл — заброшенные руины церкви, что некогда служила приютом для эзотерического культа. В начале весны юноша побывал в каменной громаде, которую все обходили стороной, и сделал ряд открытий, что (по мнению Лавкрафта) неизбежно обрекало его на смерть.

Вкратце: Блейк проник в заколоченную баптистскую церковь Доброй Воли и наткнулся на скелет репортера из «Провиденс телегрэм» — некоего Эдвина М. Лиллибриджа, который, по всей видимости, предпринял сходное расследование в 1893 году. Тот факт, что причина его смерти осталась невыясненной, был сам по себе тревожен, но еще больше пугало другое: выходило, что с того самого дня никто не отваживался войти в церковь, раз тела так и не обнаружили.

В одежде покойного Блейк нашел записную книжку; ее содержание отчасти проливало свет на случившееся.


Некий профессор Боуэн из Провиденса объездил весь Египет. В 1843 году, в ходе археологических исследований склепа Нефрен-Ка, он обнаружил необычную находку.

Имя Нефрен-Ка, «позабытого фараона», было проклято жрецами и стерто из официальных династических списков. Молодому писателю имя это было знакомо главным образом по работе другого автора из Милуоки, который вывел полулегендарного правителя в своей повести «Храм Черного фараона». Боуэн же отыскал в крипте нечто совершенно неожиданное.

О том, что представляло из себя великое открытие, в записной книжке репортера почти ничего не говорится, зато в точной хронологической последовательности излагаются последующие события. Сразу же после обнаружения загадочного артефакта в Египте профессор Боуэн забросил свои изыскания и вернулся в Провиденс, где в 1844 году купил баптистскую церковь Доброй Воли и превратил ее в штаб-квартиру так называемой секты «Звездная мудрость».

Члены этого религиозного культа, по-видимому завербованные самим Боуэном, утверждали, что поклоняются некоему существу, которого называли Гость-из-Тьмы. Глядя в кристалл, они призывали существо наяву и приносили ему кровавые жертвы.

По крайней мере, такие фантастические слухи распространились в Провиденсе в ту пору — и люди начали сторониться церкви. Местные суеверия привели к накалу страстей, накалившиеся страсти требовали выхода. В мае 1877 года власти, под давлением общественности, насильственно разогнали секту; несколько сотен ее членов внезапно покинули город.

Саму церковь немедленно закрыли. По всей видимости, естественное человеческое любопытство так и не смогло превозмочь повсеместного страха, и в результате каменное строение стояло заброшенным и неизученным до тех пор, пока в 1893 году газетный репортер Лиллибридж не предпринял своего злополучного расследования.

Такова вкратце суть истории, изложенной на страницах его записной книжицы. Блейк прочел ее от начала до конца, но однако ж это не удержало его от дальнейшего осмотра помещения. В конце концов он обнаружил тот самый загадочный предмет, что Боуэн вывез из египетской крипты, — талисман, вокруг которого и сложился культ «Звездной мудрости»: асимметричный металлический ларец с чудной крышкой на петлях — с крышкой, что встарь простояла закрытой бессчетные годы. Блейк заглянул внутрь, посмотрел на четырехдюймовый ало-черный многогранный кристалл, закрепленный в подвешенном состоянии на семи подпорках. И посмотрел он не только на камень, но еще и в камень, точно так же, как некогда, по всей видимости, проделывали служители культа — и с теми же результатами. Блейк стал жертвой любопытного психического расстройства: ему открылись «видения иных земель и бездн за пределами звезд», как гласили суеверные слухи.

И тогда Блейк совершил свою величайшую ошибку. Он закрыл ларец.

А закрыть ларец — опять-таки, согласно суевериям, записанным в книжице Лиллибриджа, — как раз и означало призвать само внеземное существо, Гостя-из-Тьмы. Это порождение мрака света не переносило. Ночью, в непроглядной темноте заколоченной, полуразрушенной церкви, тварь вырвалась на волю.

Блейк в ужасе бежал прочь, но непоправимое уже свершилось. В середине июля разыгралась страшная гроза, и во всем Провиденсе на час отключили свет. Обитатели итальянского квартала по соседству с заброшенной церковью слышали стук и грохот внутри одетого мраком строения.

Снаружи под дождем собрались толпы народу со свечами — и освещали здание, защищаясь от возможного появления кошмарной сущности при помощи огненного заграждения.

По всей видимости, история эта продолжала будоражить умы и после этой ночи. Едва гроза утихла, слухами заинтересовались местные газеты, и 17 июля двое газетчиков в сопровождении полицейского вошли в старую церковь. Ничего конкретного они не нашли, хотя на лестницах и на скамьях обнаружились странные, необъяснимые пятна и проплешины.

Менее чем через месяц — а именно в 2.35 утра восьмого августа — Роберт Харрисон Блейк нашел свою смерть, сидя у окна в своей комнате на Колледж-стрит в разгар электрической бури.

Незадолго до гибели, пока гроза набирала силу, Блейк лихорадочно писал в дневнике, мало-помалу поверяя бумаге свои сокровенные навязчивые идеи и заблуждения касательно Гостя-из-Тьмы. Блейк был твердо убежден, что, заглянув в загадочный кристалл из ларца, он каким-то непостижимым образом установил связь с внеземным существом. А еще он полагал, что, закрыв ларец, тем самым призвал чудовище обосноваться в темноте церковной колокольни — и что его собственная судьба ныне неотвратимо с ним связана.

Обо всем об этом говорится в последних записях Блейка, что он успел перенести на бумагу, наблюдая из окна за ходом грозы.

Между тем у самой церкви на Федерал-хилл собралась возбужденная толпа зрителей — подсветить здание кто чем может. То, что люди эти действительно слышали пугающие звуки из заколоченного здания, отрицать не приходится, по меньшей мере двое компетентных свидетелей этот факт подтвердили. Один, отец Мерлуццо из церкви Святого Духа, подоспел успокаивать свою паству. Второй, констебль (ныне сержант) Уильям Дж. Монахан из главного управления, пытался поддерживать спокойствие и порядок перед лицом нарастающей паники. Монахан своими глазами видел слепящее «пятно», что словно бы вытекло, на манер дыма, из колокольни старинного здания с последней вспышкой молнии.

Вспышка, комета, шаровая молния — зовите как угодно — пронеслась над городом ослепляющим сгустком пламени — возможно, в тот самый миг, когда Роберт Харрисон Блейк на другом конце города записывал: «Разве предо мной — не воплощение Ньярлатхотепа, который в древнем, мрачном Кхеме принял человеческое обличье?»

Несколько мгновений спустя он был мертв. Судмедэксперт вынес вердикт, что смерть наступила от «электрического шока», хотя окно разбито не было. Другой врач, знакомый Лавкрафта, про себя не согласился с этим диагнозом и на следующий же день вмешался в события. Не имея на то официальных полномочий, он проник в церковь и поднялся на колокольню без окон, где и обнаружил странный асимметричный (уж не золотой ли?) ларец с загадочным камнем внутри. По всей видимости, первым делом он поднял крышку и выставил кристалл на свет. А вторым, если верить свидетельствам, — нанял лодку, прихватил с собою ларец с камнем, закрепленным под странным углом, и швырнул находку в воду в самом глубоком из проливов Наррагансетта.

Здесь заканчивается заведомо беллетризованный рассказ о гибели Блейка в изложении Г. Ф. Лавкрафта. И — начинается пятнадцатилетнее расследование Эдмунда Фиске.


Фиске, конечно же, знал о некоторых событиях, обрисованных в рассказе. Когда Блейк весной перебрался в Провиденс, Фиске условно пообещал присоединиться к нему следующей осенью. Поначалу друзья регулярно обменивались письмами, но к началу лета Блейк вовсе перестал отвечать.

На тот момент Фиске понятия не имел о Блейковых исследованиях полуразрушенной церкви. Немало озадаченный молчанием друга, он написал Лавкрафту, спрашивая, в чем дело.

Но Лавкрафт мало чем смог ему помочь. По его словам, юный Блейк часто навещал его в первые недели по приезде, советовался по поводу своих писаний и сопровождал его в нескольких ночных прогулках по городу.

Но за лето добрососедской общительности в Блейке поубавилось. Замкнутый по натуре Лавкрафт не имел обыкновения навязываться ближнему, потому в течение нескольких недель он и не предпринимал попыток нарушить уединение Блейка.

Когда же он все-таки навестил своего юного друга — и, застав его едва ли не в истерике, узнал от бедняги о его приключениях в оскверненной церкви на Федерал-хилл, — Лавкрафт обратился к нему с предостережением и советом. Но было уже слишком поздно. Через десять дней после его визита состоялся страшный финал.

О смерти друга Фиске узнал от Лавкрафта на следующий же день. Именно ему выпало сообщить печальную весть родителям Блейка. Поначалу его тянуло съездить в Провиденс немедленно, но ему воспрепятствовали нехватка денег и собственные срочные дела. В должный срок доставили тело его юного друга, и Фиске присутствовал на коротком обряде кремации.

Между тем Лавкрафт начал собственное расследование — расследование, которое в итоге закончилось публикацией его рассказа. На этом в деле можно было поставить точку.

Но Фиске отнюдь не был удовлетворен.

Его лучший друг погиб при обстоятельствах весьма загадочных — последнее признавали даже самые закоренелые скептики. Местные власти списали все происшедшее со счетов, отделавшись коротким, вздорным, неадекватным объяснением.

Фиске твердо вознамерился выяснить правду.

Не забывайте об одной важной подробности: все трое — Лавкрафт, Блейк и Фиске — были профессиональными писателями и серьезно изучали сверхъестественное и паранормальное. Все трое имели доступ к редким опубликованным материалам, непосредственно касающимся древних легенд и суеверий. По иронии судьбы, использовали они свои познания исключительно в так называемой литературе фэнтези, но никто из них, в свете своего собственного опыта, не смог бы чистосердечно и искренне потешаться вместе со своей читательской аудиторией над мифами, о которых сами же и писали.

Ибо, как говорил Фиске в письме к Лавкрафту, «термин „миф“, как мы знаем, это не более чем вежливый эвфемизм. Смерть Блейка — это не миф, но чудовищная реальность. Заклинаю вас досконально ее расследовать. Доведите дело до конца, ибо если дневник Блейка говорит правду, пусть и искаженную, как знать, что того и гляди обрушится на мир!»

Лавкрафт пообещал свою помощь и поддержку, выяснил, что сталось с металлическим ларцом и его содержимым, и попытался договориться о встрече с доктором Амброзом Декстером с Бенефит-стрит. Доктор Декстер, как выяснилось, покинул город сразу же после своей скандальной кражи и устранения «Сияющего Трапецоэдра», как называл его Лавкрафт.

Затем Лавкрафт, по всей видимости, подробно расспросил отца Мерлуццо и констебля Монахана, досконально изучил подшивку «Бюллетеня» и попытался восстановить историю секты «Звездная мудрость» и существа, которому секта поклонялась.

Разумеется, узнал Лавкрафт гораздо больше, нежели дерзнул опубликовать в журнале. Его письма к Эдмунду Фиске в конце осени и ранней весной 1936 года содержат сдержанные намеки и ссылки на «опасности Извне». Но он, казалось, изо всех сил старался успокоить Фиске: дескать, если угроза и была, даже в чисто практическом смысле, а не в сверхъестественном, ныне страшиться нечего, поскольку доктор Декстер избавился от Сияющего Трапецоэдра, который действовал как призывающий талисман. Такова вкратце суть его отчета; на этом до поры дело и закончилось.

В начале 1937 года Фиске попытался договориться с Лавкрафтом о встрече у него дома, про себя втайне надеясь предпринять дополнительное расследование причин смерти Блейка. Но снова вмешались обстоятельства. Ибо в марте того же года Лавкрафт умер. Его нежданная кончина надолго повергла Фиске в упадок духа, от которого он не скоро оправился. Соответственно, прошло не меньше года до того момента, как Эдмунд Фиске впервые побывал в Провиденсе и посетил сцену трагических событий, завершившихся безвременной кончиной Блейка.

Ибо, бог весть почему, темный привкус сомнения так и не развеялся. Судмедэксперт рассуждал бойко и гладко, Лавкрафт был тактичен, пресса и широкая публика приняли официальную версию, не споря, — и однако ж Блейк был мертв, а ночью в городе объявилось чуждое существо.

Фиске казалось, что если сам он побывает в проклятой церкви, поговорит с Декстером и поймет, что именно втянуло его в это дело, если он расспросит репортеров и не упустит из виду ни одной улики и ни одной нити, возможно, в конце концов он узнает правду и, по крайней мере, очистит имя покойного друга от отвратительного клейма психического расстройства.

В результате первое, что сделал Фиске, прибыв в Провиденс и зарегистрировавшись в гостинице, — это отправился на Федерал-хилл к разрушенной церкви.

Поиски тотчас же обернулись непоправимым разочарованием. Церкви больше не было. Ее срыли до основания осенью прошлого года, земля перешла в собственность городских властей. Черный зловещий шпиль уже не ронял на холм свою тлетворную тень.

Фиске незамедлительно отправился повидаться с отцом Мерлуццо в церковь Святого Духа, в нескольких кварталах оттуда. Обходительный домовладелец сообщил ему, что отец Мерлуццо умер в 1936 году, не прошло и двенадцати месяцев со дня гибели юного Блейка.

Обескураженный, но упрямый Фиске попытался связаться с доктором Декстером, но старый дом на Бенефит-стрит стоял заколоченным. Позвонив в медицинское управление, он получил невразумительный ответ, что доктор медицины Амброз Декстер уехал из города на неопределенный период времени.

Визит к редактору раздела городских новостей «Бюллетеня» тоже ничего не дал. Фиске разрешили заглянуть в архив редакции и прочесть вопиюще короткий и сухой отчет о смерти Блейка, но двое журналистов, которые готовили этот репортаж и впоследствии побывали в церкви на Федерал-хилл, ушли из газеты на должности полегче в других городах.

Были, конечно, и другие зацепки, и в течение последующей недели Фиске выжал из них все, что мог. Справочник «Кто есть кто» ничего существенного к его мысленному представлению о докторе Амброзе Декстере не добавил. Родился в Провиденсе, прожил там всю жизнь; сорок лет, не женат; врач общего профиля, член нескольких медицинских обществ — вот и все, что о нем говорилось. И — никаких указаний на необычные «хобби» или «иные интересы», способные хоть как-то объяснить его участие в событиях.

Фиске разыскал сержанта Уильяма Дж. Монахана из главного управления: наконец-то молодому человеку удалось побеседовать с кем-то, кто подтвердил свою личную причастность к событиям, приведшим к смерти Блейка. Монахан отвечал на расспросы вежливо, но настороженно-уклончиво.

Фиске тут же выложил ему все как на духу, но полицейский так и не разоткровенничался.

— Да нечего мне вам сообщить, — уверял он. — Это верно, что я был у церкви той ночью, — вот и мистер Лавкрафт так говорит; там, понимаете ли, толпа собралась, люди буйные, иди знай, чего эти местные учинят, если раскипятятся. Старая церковь пользовалась дурной репутацией, что правда то правда; вот Шили вам много чего мог бы порассказать.

— Шили? — перебил его Фиске.

— Берт Шили — это был его район патрулирования, не мой. Но у него в ту пору воспаление легких приключилось, вот я его на две недели и подменил… А потом, когда он умер…

Фиске покачал головой. Вот и еще один источник информации можно списывать со счетов. Блейк мертв, Лавкрафт мертв, отец Мерлуццо мертв, а теперь еще этот Шили. Журналисты разъехались кто куда, доктор Декстер таинственным образом пропал. Фиске вздохнул — и продолжил гнуть свою линию.

— А той последней ночью, когда вы увидели пятно в небе, вы каких-нибудь подробностей не приметили? — спросил он. — Может, шумы какие-то слышались? Или в толпе кто-нибудь что-нибудь сказал? Попытайтесь вспомнить — все, что вы сможете добавить, будет мне в помощь.

Монахан покачал головой.

— Шум стоял тот еще, — подтвердил он. — Но гром грохотал — не приведи Господь, так что не могу судить, в самом ли деле звуки доносились из церкви, как говорится в рассказе. Что до толпы, там и женщины вопили, и мужчины бормотали себе под нос, а прибавьте к этому еще и раскаты грома и ветер — да я сам себя едва слышал, когда орал: «Соблюдайте спокойствие!» — куда уж там разобрать, кто чего говорит!

— А что пятно? — не отступался Фиске.

— Ну, пятно себе и пятно, чего тут добавишь-то? Дым, а не то так облако, а может, тень — за миг до того, как снова ударила молния. Но, заметьте, я вовсе не утверждаю, что видел дьяволов, или чудовищ, или как-бишь-их-там, как этот ваш Лавкрафт пишет в своих сумасбродных байках.

Сержант Монахан с достоинством пожал плечами и снял телефонную трубку, ясно давая понять, что беседа окончена.

Вот так до поры до времени расследование Фиске завершилось ничем. Однако ж надежды он не терял. Целый день он просидел в гостиничном номере на телефоне, обзванивая всех до одного Декстеров из телефонной книги и пытаясь разыскать какого-нибудь родственника пропавшего доктора, но все без толку. Следующий день Фиске провел, плавая в лодке по Наррагансетту: он дотошно и ревностно разыскивал «самый глубокий пролив», упомянутый в рассказе Лавкрафта.

По истечении безрезультатной недели Фиске вынужден был признать свое поражение. Он вернулся в Чикаго, к своей работе и привычным занятиям. Постепенно происшествие в Провиденсе вытеснилось на задворки сознания, но позабыть о нем Фиске не позабыл, равно как и не отказался от мысли со временем разгадать эту тайну — если там и впрямь было чего разгадывать.


В 1941 году рядовой первого класса Эдмунд Фиске отбыл из учебного полка в трехдневный отпуск — и, проезжая через Провиденс по пути в Нью-Йорк, вновь попытался отыскать доктора Амброза Декстера. И опять — безуспешно.

В 1942 и 1943 годах сержант Эдмунд Фиске писал с позиций из-за моря доктору Амброзу Декстеру до востребования, Провиденс, штат Род-Айленд. Если письма и нашли адресата, никаких подтверждений тому Фиске так и не получил.

В 1945 году в библиотеке U.S.О[75]. в Гонолулу Фиске прочел — где бы вы думали? — в журнале, посвященном астрофизике, отчет о недавней конференции в Принстонском университете, на которой приглашенный оратор, доктор Амброз Декстер, выступил с речью на тему «Практическое применение в военной технике».

Только в конце 1946 года Фиске вернулся в Штаты. Естественно, в течение всего следующего года внимание его поглощали в первую очередь дела домашние. Лишь в 1948 году он по чистой случайности вновь натолкнулся на имя доктора Декстера — на сей раз в списке «исследователей в области ядерной физики» в национальном еженедельнике. Фиске тотчас же написал запрос в редакцию, но ответа не получил. Очередное письмо в Провиденс тоже осталось без ответа.

В конце осени 1949 года имя Декстера снова попалось на глаза Фиске в колонке новостей, на сей раз — в связи с секретными разработками водородной бомбы.

Все догадки, и страхи, и самые буйные фантазии Фиске разом пробудились — и подтолкнули его к немедленным действиям. Именно тогда он написал некоему Огдену Первису, частному сыщику из Провиденса, и поручил ему отыскать доктора Амброза Декстера. Требовал Фиске всего-то-навсего помочь ему установить связь с Декстером и на предварительный гонорар не поскупился. Первис взялся за дело.

Частный детектив отослал Фиске в Чикаго несколько отчетов, поначалу довольно-таки обескураживающих. Особняк Декстера так и стоял заколоченным. Сам Декстер, согласно информации, полученной из правительственных источников, находился на особом задании. Из всего этого частный сыщик, по всей видимости, делал вывод, что Декстер — человек безупречной репутации и занимается секретными разработками в оборонной промышленности.

Фиске впал в панику.

Он увеличил гонорар и потребовал, чтобы Огден Первис продолжил поиски неуловимого доктора.

Настала зима 1950 года, пришел очередной отчет. Частный детектив проработал все подсказанные Фиске «зацепки» — и одна из них в итоге вывела сыщика на Тома Джонаса.

Тому Джонасу принадлежала та самая лодка, которую однажды вечером, в конце 1935 года, нанял доктор Декстер: на ней-то он и доплыл на веслах до «самого глубокого пролива Наррагансетта».

Пока Том Джонас сушил весла, Декстер выбросил за борт тускло поблескивающую асимметричную металлическую коробочку с откидной крышкой. Крышка была открыта, и внутри покоился Сияющий Трапецоэдр.

Старый рыбак говорил с детективом вполне откровенно; его слова были подробно записаны для Фиске в конфиденциальном докладе.

«Как есть бредятина», — так отреагировал на происшедшее сам Джонас. Декстер предложил ему «двадцатку за то, чтобы ночью вывести лодку в залив да зашвырнуть эту чудную вещицу за борт. Ничего в ней, дескать, страшного нет, просто старый подарок на память, от которого позарез захотелось избавиться. Да только всю дорогу он так и пялился на этот блескучий камешек, который в ларце на железных подпорках лежал, и еще бормотал что-то непонятное, на иностранном языке небось. Нет, не на французском, и не на немецком, и не на итальянском. Может, польский. Слов не помню. Сам-то он, похоже, был в подпитии. Про доктора Декстера я слова дурного не скажу, сами понимаете, доктор Декстер родом из хорошей старинной семьи, даже если и не жил в наших краях с тех самых пор, как я понимаю. Но мне подумалось, он вроде как под мухой. Иначе зачем бы ему платить мне двадцатку за дурацкий фортель?»

На этом дословная запись монолога старого рыбака не исчерпывалась, но ничего толком так и не разъясняла.

«Как я припоминаю, он был здорово рад от этой штуки избавиться. По дороге обратно велел мне держать язык за зубами, но не вижу, чего б и не рассказать, спустя столько-то лет. У меня от закона секретов нет».

По всей видимости, чтобы разговорить Джонаса, частный сыщик прибег к не вполне этичной уловке — представился сотрудником уголовной полиции.

Фиске это ничуть не смутило. Довольно было того, что наконец-то в руках у него оказалось нечто осязаемое. Он немедленно выплатил Первису очередную сумму и велел продолжать поиски Амброза Декстера. Несколько месяцев прошли в томительном ожидании.

И вот в конце весны пришли желанные известия. Доктор Декстер вернулся — и вновь въехал в свой старый дом на Бенефит-стрит. Деревянные щиты сняли; прикатили мебельные фургоны и выгрузили свое содержимое; на телефонные звонки теперь отвечал вышколенный слуга, он же открывал дверь.

Но ни для частного детектива, ни для кого другого доктора Декстера дома не было. Он, по всей видимости, поправлялся после тяжелой болезни, подхваченной на правительственной службе. Слуга взял у Первиса визитку и обещал передать то, что поручили, но сколько бы раз Первис ни возвращался, ответа так и не последовало.

Первис добросовестно вел наблюдение за особняком и окрестностями, — однако ему так и не удалось своими глазами увидеть Декстера или отыскать хоть кого-нибудь, кому довелось бы повстречать выздоравливающего доктора на улице.

Продукты регулярно доставлялись на дом; почтальон приносил почту; всю ночь в окнах дома на Бенефит-стрит горел свет.

Собственно, только эту странность в образе жизни доктора Декстера и смог отметить Первис: свет в доме не выключался все двадцать четыре часа в сутки.

Фиске тут же отправил доктору Декстеру очередное письмо, затем — еще одно. По-прежнему — ни ответа, ни какого-либо подтверждения. И, получив еще несколько бессодержательных отчетов от Первиса, Фиске наконец решился. Он поедет в Провиденс и повидается с Декстером лично — как-нибудь да расстарается, и будь что будет!

Возможно, подозрения его вовсе беспочвенны, возможно, он целиком и полностью заблуждается, предполагая, что доктор Декстер сумеет обелить имя покойного Блейка, возможно, этих двоих вообще ничего не связывает. Но пятнадцать лет подряд он, Фиске, размышлял, недоумевал и гадал — пришло время положить конец внутреннему конфликту!

Так что в конце лета Фиске телеграфировал Первису о своих намерениях и договорился встретиться с ним в гостинице по прибытии.

Вот так вышло, что Эдмунд Фиске в последний раз в своей жизни приехал в город Провиденс в тот самый день, когда проиграли «Джайентс», а братья Лэнджер недосчитались двух пантер, в тот самый день, когда таксист Уильям Херли отличался особой словоохотливостью.


Первиса в гостинице не оказалось, однако Фиске, охваченный лихорадочным нетерпением, решил действовать на свой страх и риск и в сгущающихся сумерках покатил прямиком на Бенефит-стрит.

Такси уехало. Фиске неотрывно глядел на филенчатую дверь; из верхних окон георгианского особняка струился слепящий свет. На двери поблескивала медная табличка, в ярких лучах искрилась и переливалась надпись: «АМБРОЗ ДЕКСТЕР, ДОКТОР МЕДИЦИНЫ».

Казалось бы, мелочь, но Эдмунд Фиске слегка приободрился. Доктор не скрывал от мира своего присутствия в доме — при том, что сам упорно не показывался. Наверняка яркий свет и выставленная на всеобщее обозрение табличка с именем — это добрый знак.

Фиске пожал плечами и позвонил в колокольчик.

Дверь тут же открылась. На пороге стоял тщедушный, чуть сутулый темнокожий слуга. Одно-единственное слово в его устах прозвучало вопросом:

— Да?

— Добрый вечер, мне нужен доктор Декстер.

— Доктор никого не принимает. Он болен.

— А вы не могли бы обо мне сообщить?

— Разумеется, — улыбнулся темнокожий слуга.

— Будьте добры, передайте доктору, что Эдмунд Фиске из Чикаго хотел бы ненадолго с ним увидеться в любое удобное для него время. Я ведь только ради этого приехал со Среднего Запада — путь-то неблизкий! — а дело мое не займет и нескольких минут.

— Подождите, пожалуйста.

Дверь захлопнулась. Фиске стоял в сгущающихся сумерках, перекладывая портфель из одной руки в другую.

Неожиданно дверь снова открылась. Слуга выглянул в проем.

— Мистер Фиске, вы — тот самый джентльмен, который писал письма?

— Письма? Ах да, это я. А я и не надеялся, что доктор их все-таки получил.

Слуга кивнул.

— Я не знал, кто вы. Но доктор Декстер сказал, если вы — тот самый человек, который ему писал, следует немедленно пригласить вас в дом.

Переступая порог, Фиске позволил себе с облегчением выдохнуть. Пятнадцать лет ждал он этой минуты, и вот наконец…

— Будьте добры, ступайте наверх. Доктор Декстер ждет в кабинете, в самом начале коридора.

Эдмунд Фиске поднялся по ступеням, наверху свернул в дверной проем и вошел в комнату, залитую слепящим, резким светом — яркость его казалась почти осязаемой.

С кресла у очага навстречу гостю поднялся доктор Амброз Декстер собственной персоной.

Перед Фиске стоял высокий, сухощавый, безупречно одетый джентльмен лет, вероятно, пятидесяти, хотя на вид ему можно было дать от силы тридцать пять. Его непринужденная грация и изящество движений скрадывали одну-единственную несообразность в облике — глубокий, темный загар.

— Итак, вы — Эдмунд Фиске.

Выверенные интонации мягкого голоса безошибочно выдавали уроженца Новой Англии; тут же воспоследовало сердечное, крепкое рукопожатие. Улыбался доктор Декстер искренне и приветливо. На бронзовом лице блеснули белые зубы.

— Присаживайтесь, — пригласил хозяин.

Он указал на кресло и коротко поклонился. Между тем Фиске глядел на Декстера во все глаза: ни в его внешности, ни в манере держаться ничто не свидетельствовало о настоящей либо недавно перенесенной болезни. Доктор занял свое место у огня, Фиске пододвинул кресло поближе к нему — краем глаза подмечая книжные полки по обе стороны комнаты. Объем и форма нескольких фолиантов немедленно приковали к себе его жадный взгляд: настолько, что сразу садиться он не стал, а подошел ближе — изучить названия томов.

Впервые на своем веку Эдмунд Фиске видел перед собою легендарный «De Vermis Mysteriis», или «Тайные обряды Червя», а также «Liber Ivonis», она же — «Книга Эйбона», и почти мифический латинский текст «Некрономикона». Не спросив разрешения у хозяина, он снял с полки последний из увесистых фолиантов и пролистал пожелтевшие страницы испанского перевода 1622 года.

А потом обернулся к доктору Декстеру. От его деланого спокойствия не осталось и следа.

— Значит, это вы нашли книги в церкви, — воскликнул он. — В дальней ризнице, рядом с апсидой. Лавкрафт упоминал про них в своем рассказе; я все недоумевал, куда же они подевались.

Доктор Декстер серьезно кивнул.

— Да, я их забрал. Я подумал, эти книги не должны попасть в руки властей. Вы же знаете, что в них содержится и что может случиться, если эти сведения будут использованы во зло.

Фиске неохотно поставил тяжелый том на место и уселся в кресло напротив доктора, у самого очага. Положил портфель на колени, смущенно потеребил замок.

— Чувствуйте себя как дома, — добродушно улыбнулся доктор Декстер. — Давайте не будем ходить вокруг да около. Вы пришли выяснить, какую роль я сыграл в событиях, повлекших смерть вашего друга.

— Да, я хотел задать вам вопрос-другой.

— Пожалуйста, не стесняйтесь. — Доктор взмахнул тонкой загорелой рукой. — Я неважно себя чувствую и потому могу уделить вам лишь несколько минут, не более. Позвольте мне предвосхитить ваши расспросы и рассказать вам то немногое, что мне известно.

— Как вам будет угодно. — Фиске не сводил глаз с бронзоволицего собеседника, гадая, что же скрывается за его безупречным самообладанием.

— Я виделся с вашим другом Робертом Харрисоном Блейком только единожды, — рассказывал доктор Декстер. — Это произошло однажды вечером в конце июля тысяча девятьсот тридцать пятого года. Он пришел ко мне на прием, как пациент.

Фиске нетерпеливо подался вперед.

— Я этого не знал! — воскликнул он.

— Да тут и знать было нечего, — отвечал доктор. — Он обратился за врачебной помощью, вот и все. Жаловался на бессонницу. Я его осмотрел, прописал успокоительное и, действуя исключительно по наитию, полюбопытствовал, а не подвергался ли он за последнее время сильному перенапряжению или какой-либо травме. Тут-то он и рассказал мне о своем посещении церкви на Федерал-хилл и о том, что обнаружил внутри. Должен сознаться, у меня хватило проницательности не отмахнуться от его повести как от порождения истерической фантазии. Как представитель одного из самых старинных семейств города, я прекрасно знал легенды, связанные с сектой «Звездная мудрость» и с так называемым «Гостем-из-Тьмы».

Молодой Блейк поделился со мной своими страхами по поводу Сияющего Трапецоэдра — дав понять, что именно в нем фокусируется исконное зло. А затем поведал, что опасается, будто теперь и сам каким-то образом связан с чудовищем, угнездившимся в церкви.

Естественно, последнее его предположение я не мог не воспринять как иррациональное. Я попытался успокоить юношу, посоветовал ему уехать из Провиденса и выбросить случившееся из головы. В тот момент я действовал из лучших побуждений. А затем в августе обнародовали известие о смерти Блейка.

— И тогда вы отправились в церковь, — докончил Блейк.

— А разве вы не поступили бы так же на моем месте? — парировал доктор Декстер. — Если бы Блейк пришел к вам с таким рассказом и поведал вам о своих страхах — разве смерть его не подтолкнула бы вас к немедленным действиям? Уверяю вас, я сделал так, как посчитал лучшим. Чем спровоцировать скандал, чем подвергнуть широкую общественность ненужным страхам, чем допустить возможность существования реальной опасности, я отправился в церковь. Я забрал книги. Я забрал Сияющий Трапецоэдр прямо из-под носа властей. Я нанял лодку и выбросил треклятый талисман в залив Наррагансетт, где, надо думать, человечеству он уже повредить не в силах. Крышку я не закрыл — вы ведь знаете, что Гостя-из-Тьмы способна призвать только темнота, а теперь камень навеки выставлен на свет.

Вот и все, что я могу вам рассказать. Мне страшно жаль, что за последние годы я был поглощен работой и не нашел времени увидеться или связаться с вами раньше. Я понимаю, как вы заинтересованы в этом деле, и надеюсь, что мои комментарии помогли внести хоть какую-то ясность. Что до молодого Блейка, то, как лечащий врач, я охотно выдам вам письменное свидетельство в том, что, по моему убеждению, на момент смерти ваш друг находился в здравом уме. Я оформлю документ к завтрашнему дню и пришлю его вам в гостиницу, если вы оставите мне адрес. Договорились?

Доктор встал, давая понять, что разговор окончен. Фиске остался сидеть, теребя портфель.

— А теперь прошу меня извинить, — промолвил доктор.

— Минуточку. Мне бы еще хотелось задать вам один-два небольших вопроса.

— Разумеется. — Если доктор Декстер и был раздосадован, он ничем этого не выказал.

— Вы, случайно, не виделись с покойным Лавкрафтом до его болезни или в течение таковой?

— Нет. Он же не был моим пациентом. Я вообще с ним не встречался, хотя, конечно же, слышал и о нем, и о его произведениях.

— Что заставило вас внезапно покинуть Провиденс сразу после истории с Блейком?

— Мой интерес к физике возобладал над интересом к медицине. Не знаю, в курсе вы или нет, но в течение последнего десятилетия и далее я работал над проблемами ядерной энергии и расщепления ядра. Собственно, завтра я снова уезжаю из Провиденса — мне предстоит прочесть курс лекций перед преподавателями восточных университетов и рядом правительственных организаций.

— Мне это все невероятно интересно, доктор, — подхватил Фиске. — Кстати, а с Эйнштейном вы не встречались?

— Собственно говоря, встречался — несколько лет назад. Я работал вместе с ним над… впрочем, неважно. А теперь попрошу вас меня извинить. Возможно, в следующий раз мы сможем обсудить и это.

Теперь хозяин уже не скрывал своего раздражения. Фиске поднялся, взял портфель в одну руку, а второй выключил настольную лампу.

Декстер едва ли не бегом кинулся к ней и снова включил свет.

— Доктор, отчего вы боитесь темноты? — тихо осведомился Фиске.

— Я вовсе не бо…

Впервые за весь вечер хозяин едва не потерял самообладания.

— С чего вы взяли? — прошептал он.

— Это все Сияющий Трапецоэдр, да? — продолжал Фиске. — Утопив его в заливе, вы поступили опрометчиво. В тот момент вы не вспомнили, что, даже если вы и оставите крышку открытой, камень окажется в непроглядной темноте на дне пролива. Возможно, это Гость помешал вам вспомнить. Вы посмотрели в камень, точно так же как и Блейк, и установили ту же самую парапсихическую связь. Выбросив талисман, вы ввергли его в вечную тьму, а во тьме сила Гостя умножается и растет. Вот поэтому вы и уехали из Провиденса — вы боялись, что Гость придет и к вам, точно так же как явился к Блейку. Тем более что вы знали — тварь навсегда останется в этом мире.

Доктор Декстер шагнул к двери.

— Теперь я вынужден настоятельно попросить вас уйти, — проговорил он. — Если, по-вашему, я не выключаю света из страха, что Гость-из-Тьмы доберется и до меня, так же как некогда до Блейка, то вы глубоко ошибаетесь.

Фиске криво усмехнулся.

— Ничего подобного, — отозвался он. — Я отлично знаю, что этого вы не боитесь. Потому что уже слишком поздно. Гость-из-Тьмы, надо думать, добрался до вас давным-давно — вероятно, спустя день-другой после того, как вы ввергли Трапецоэдр во тьму пучины. Гость добрался до вас, но, в отличие от Блейка, вас не убил. Он вас использовал. Вот поэтому вы и боитесь темноты. Вы боитесь, ибо сам Гость страшится быть обнаруженным. Думается мне, в темноте вы выглядите иначе. Больше похожим на прежнее свое обличье. Ведь когда Гость-из-Тьмы явился к вам, он не убил вас, нет — он вас поглотил. Гость-из-Тьмы — это вы!

— Мистер Фиске, право слово…

— Никакого доктора Декстера нет. Его вот уже много лет как не существует. Осталась только внешняя оболочка, в которую вселилось существо древнее, чем мир; и существо это быстро и умело делает все, чтобы погубить род человеческий. Вы стали «ученым», втерлись в нужные круги, вы намекали, и подсказывали, и подталкивали глупцов к неожиданному «открытию» расщепления ядра. То-то вы, должно быть, хохотали, когда взорвалась первая атомная бомба! А теперь вы выдали им секрет водородной бомбы — и научите их большему, покажете новые способы уничтожить самих себя. Много лет понадобилось мне на то, чтобы все обдумать, отыскать подсказки, путеводные нити, ключи к так называемым «безумным мифам», о которых писал Лавкрафт. Ибо он прибегал к иносказаниям и аллегориям — однако ж писал чистую правду. Он начертал черным по белому — не раз и не два — пророчество о вашем приходе на землю. В последний миг Блейк все понял — когда назвал Гостя его истинным именем.

— А именно? — рявкнул доктор.

— Ньярлатхотеп!

Смуглое лицо исказилось гримасой смеха.

— Боюсь, вы — жертва тех же самых литературных фантазий, что и бедняга Блейк, и ваш приятель Лавкрафт. Да всем и каждому известно, что Ньярлатхотеп — это чистой воды вымысел, персонаж лавкрафтовских мифов.

— Я и сам так думал, пока не нашел разгадку в его стихотворении. Тут-то все и сошлось: Гость-из-Тьмы, ваше бегство, ваш внезапный интерес к научным исследованиям. Слова Лавкрафта внезапно приобрели новый смысл:

Из тьмы Египта Он пришел когда-то —

Пред кем феллахи повергались ниц:

Нем, сухощав, надменно-смуглолиц… —

продекламировал нараспев Фиске, не сводя глаз со смуглого лица доктора.

— Вздор! Если хотите знать, это нарушение пигментации вызвано воздействием радиации в Лос-Аламосе[76].

Но Фиске его не слушал: он продолжал читать наизусть стихотворение Лавкрафта:

…«Зверье за ним покорно ходит следом.

И лижет руки», — рек в смятенье мир.

Исторгла гибель стылая вода,

Взнеслись забытых стран златые шпицы,

Разъялась твердь; тлетворные зарницы

Низверглись на людские города.

И вот, смяв им же созданный курьез,

Бездумный Хаос Землю в пыль разнес.

Доктор Декстер покачал головой.

— Что за несусветная чушь! Даже в вашем… э-э… расстроенном состоянии вы должны это понимать! Стихотворение нельзя воспринимать буквально! Разве дикие звери лижут мне руки? Или, может быть, что-то всплыло из морских пучин? Где землетрясения, где сполохи? Чепуха! Да у вас синдром «атомного страха» — невооруженным глазом видно! Вы, подобно столь многим обывателям, одержимы навязчивой идеей, что наши работы по расщеплению атомного ядра, чего доброго, уничтожат планету. Все ваши логические обоснования — не более чем игра воображения!

Фиске крепко прижал к себе портфель.

— Я же с самого начала сказал, что пророчество Лавкрафта — это аллегория. Одному Господу ведомо, что он знал и чего страшился; как бы то ни было, смысл он тщательно завуалировал. И все равно, как видно, они добрались до него — потому что он знал слишком много.

— Они?

— Твари Извне — те, кому вы служите. Вы — их Предвестник, Ньярлатхотеп. Вы — в связке с Сияющим Трапецоэдром — явились из тьмы Египта, как гласит стихотворение. А феллахи — простые жители Провиденса, обращенные в секту «Звездная мудрость», простирались ниц перед ним и поклонялись ему как Гостю-из-Тьмы.

Трапецоэдр был выброшен в залив, и вскоре из морских глубин исторглась гибель — это родились вы или, скорее, воплотились в теле доктора Декстера. Вы научили людей новым способам разрушения, разрушения посредством атомных бомб — «разъялась твердь; тлетворные зарницы низверглись на людские города». О, Лавкрафт знал, о чем пишет, — и Блейк вас тоже узнал. Но оба они умерли. Полагаю, вы попытаетесь убить и меня — чтобы продолжать свое дело беспрепятственно. Вы будете читать лекции, наблюдать за опытами ученых в лабораториях, вдохновляя их, подбрасывая им подсказку за подсказкой касательно новых, еще более мощных способов разрушения. И наконец вы разнесете Землю в пыль.

— Я вас умоляю. — Доктор Декстер примирительно протянул руки. — Придите в себя — позвольте, я дам вам что-нибудь успокоить нервы! Неужто вы сами не понимаете, насколько все это нелепо?

Фиске шагнул к нему, теребя на ходу замочек портфеля. Крышка откинулась, Фиске пошарил внутри. В руке его блеснул револьвер. Дуло неотрывно смотрело прямо в грудь доктора Декстера.

— Конечно нелепо, — пробормотал Фиске. — Никто и не верил в секту «Звездная мудрость», кроме разве двух-трех фанатиков и нескольких невежественных иммигрантов. Никто и не принимал всерьез рассказы Блейка, Лавкрафта или мои, если на то пошло, почитая их своего рода нездоровым развлечением. По той же причине никто вовеки не поверит, будто что-то не так с вами или с так называемым научным изучением атомной энергии и прочими ужасами, что вы собираетесь обрушить на мир, дабы окончательно погубить его. Вот почему я намерен убить вас здесь и сейчас!

— Уберите пистолет!

Фиске внезапно затрясся всем телом во власти неодолимого спазма. Декстер заметил — и шагнул вперед. Глаза юноши выкатились из орбит. Доктор нагнулся к нему.

— А ну назад! — предостерег Фиске. Зубы его конвульсивно стучали, и слова звучали невнятно. — Это все, что мне нужно было узнать. Поскольку вы пребываете в человеческом теле, вас можно уничтожить обычным оружием. И я тебя уничтожу — Ньярлатхотеп!

Палец его дернулся.

Но и доктор Декстер не дремал. Он проворно завел руку за спину и нащупал на стене главный выключатель. Сухой щелчок — и комната погрузилась в непроглядный мрак.

Нет, не непроглядный, ибо взгляд различал слабое свечение.

Лицо и руки доктора Амброза Декстера фосфоресцировали во тьме, точно их одевало пламя. Наверняка существуют виды и формы отравления радием, чреватые подобным эффектом, и, вне всякого сомнения, именно так доктор Декстер и объяснил бы эту странность своему гостю — будь у него такая возможность.

Но возможности не представилось. Эдмунд Фиске услышал щелчок выключателя, увидел фантастические пламенеющие черты — и рухнул лицом вниз на пол.

Не говоря ни слова, доктор Декстер вновь включил свет, подошел к юноше, опустился на колени, поискал пульс. Пульс не прощупывался.

Эдмунд Фиске был мертв.

Доктор вздохнул, поднялся на ноги, вышел из комнаты. Спустился в прихожую, позвал слугу.

— Произошел несчастный случай, — промолвил он. — Мой истеричный юный гость скончался от сердечного приступа. Нужно немедленно вызвать полицию. А потом займись чемоданами. Завтра мы выезжаем в лекционное турне.

— Но полиция может вас задержать.

— Вряд ли, — покачал головой доктор Декстер. — Случай самоочевидный. Как бы то ни было, я с легкостью смогу объяснить, что произошло. Как только они приедут, дай мне знать. Я буду в саду.

Доктор прошел к черному ходу и вышел в залитое лунным светом великолепие сада за особняком на Бенефит-стрит.

Стена отгораживала ослепительный вид от всего мира. Вокруг не было ни души. Смуглолицый человек стоял в лунном сиянии, и серебристый блеск сливался с его собственным ореолом.

В это самое мгновение через стену перемахнули две шелковисто-гибкие тени. На миг припали к земле в прохладе сада и, часто и тяжело дыша, заскользили к доктору Декстеру.

В лунном свете обозначились силуэты двух черных пантер.

Застыв недвижно, он ждал. Звери приближались — целенаправленно крались к нему. Глаза их пылали как угли, из разверстых пастей капала слюна.

Доктор Декстер отвернулся. Насмешливо запрокинул лицо к луне, а звери ласкались к нему и лизали руки.

Перевод: Светлана Лихачева


Голодный дом

Robert Bloch. "The Hungry House", 1951

Когда они въехали в этот дом, там никого не было — только они вдвоем.

Потом появилось оно. Возможно, оно уже давно обитало в доме, поджидая их. Во всяком случае, теперь оно там было. И с этим ничего нельзя было поделать.

Но не могло быть и речи о том, чтобы переехать в другое место. Они арендовали дом на пять лет и в глубине души радовались, что им удалось найти жилье за такую низкую плату. Однако теперь бесполезно было жаловаться агенту, невозможно что-либо объяснить друзьям. Ко всему прочему, им просто некуда было ехать, они и так несколько месяцев подыскивали себе подходящее жилище.

Кроме того, ни он, ни она поначалу не желали признаться друг другу, что ощущают чье-то присутствие. Тем не менее, оба знали, что оно где-то рядом.

Она почувствовала это в первый же вечер, когда расчесывала волосы перед высоким старомодным зеркалом в спальне. Пыль со стекла вытереть еще не успели, и потому оно было довольно мутным, к тому же лампа над ним слегка мерцала.

Поэтому она сначала решила, что дело было всего лишь в замысловатой игре теней или в каком-то изъяне самого зеркала. Она слегка нахмурилась, когда колеблющиеся очертания как-то странно исказили ее отражение. Затем она испытала то, что обычно про себя называла «супружеским чувством» — особое ощущение, возникавшее у нее, когда муж незаметно входил в комнату.

Вот и теперь он, должно быть, стоял позади нее. Наверное, вошел тихонько, не говоря ни слова. Возможно, хотел подойти и обнять ее, преподнести сюрприз, чуть-чуть испугать. От его движения и мелькнула тень в зеркале.

Она обернулась, чтобы поздороваться с мужем.

В комнате никого не было. Однако странное отражение не исчезло, как не исчезло и ощущение, что кто-то стоит у нее за спиной.

Она пожала плечами, повернула голову и состроила рожицу своему отражению. На улыбку эта гримаса была мало похожа, поскольку неровное стекло и тусклый свет исказили ее черты так, что она увидела нечто совершенно ей чуждое — ухмылку, до неузнаваемости изменившую ее лицо.

Что ж, похоже, переезд ее слишком утомил. Она провела щеткой по волосам и попыталась переключиться на что-нибудь другое.

Тем не менее, она вздохнула с облегчением, когда муж неожиданно вошел в спальню. Она хотела было все ему рассказать, но потом решила не беспокоить его своими «расшатанными нервами».

Он оказался более откровенным. Случилось это на следующее утро. Он выбежал из ванной, из пореза на левой щеке стекала струйка крови.

— Думаешь, это очень смешно, да? — спросил он тоном обиженного мальчика, который обычно казался ей таким милым. — Подкрадываться сзади и гримасничать в зеркале? Я даже вздрогнул от страха. Посмотри, как я из-за тебя порезался.

Она села на кровати.

— Но, милый, я не подкрадывалась к тебе. Я с места не сдвинулась с тех пор, как ты ушел в ванную.

— Вот как? — Он покачал головой, его нахмуренный лоб чуть разгладился, и раздраженное выражение сменилось полным недоумением — Понятно.

— Что с тобой? — Она резко откинула одеяло и свесила ноги с кровати, напряженно вглядываясь в его лицо.

— Ничего, — пробормотал он. — Ничего особенного. Просто мне показалось, что ты или уж не знаю кто смотрит через мое плечо в зеркало. Я вдруг что-то такое увидел. Наверное, все из-за этих треклятых ламп. Надо сегодня в городе купить новые.

Он промокнул кровоточащий порез полотенцем и отвернулся. Она глубоко вздохнула.

— Вчера вечером у меня было такое же чувство, — призналась она, покусывая губу.

— Правда?

— Пожалуй, ты прав, дорогой. Скорее всего, все дело в плохих лампах.

— Да, да, — сказал он с озабоченным видом — Наверняка. Обязательно куплю новые лампочки.

— Не забудь. Тем более; что в субботу к нам на новоселье явится целая толпа.

Однако до субботы было еще далеко. Они успели еще несколько раз испытать эти странные ощущения, которые тревожили их больше, чем они сами хотели себе в этом признаться.

На следующее утро, когда муж уехал на работу, она пошла осмотреть сад за домом. Там царило полное запустение: пол-акра земли, неухоженные деревья, заросшие сорняками клумбы да осенние листья, медленно кружащие в воздухе вокруг старинного дома. Она встала на небольшой бугорок, чтобы получше рассмотреть темно-серые фронтоны — эти архитектурные изыски ушедшей эпохи. И вдруг почувствовала себя такой одинокой в этом саду. Дело было не только в удаленности от остального мира, когда до ближайшего соседа надо идти, по меньшей мере, полмили по заброшенной грунтовой дороге. Скорее, она ощущала себя посторонней в этом мире прошлого. Холодный ветер, умирающие деревья, мрачное небо были здесь вполне уместны, они были сродни дому. Она же чувствовала себя здесь чужой, потому что была молода и далека от смерти.

Все это она не столько подумала, сколько почувствовала. И поняла, что ей страшно. То был страх одиночества. И еще больший страх она испытывала от отсутствия полного одиночества.

Пока она стояла, задняя дверь в дом неожиданно закрылась.

Разумеется, это был порыв осеннего ветра. Пусть даже дверь не хлопнула, а просто тихо закрылась. Но это мог сделать только ветер. В доме не было никого, кто мог бы закрыть дверь изнутри.

Она поискала в кармане домашнего платья ключ от двери и поежилась, вспомнив, что оставила его на раковине в кухне. Ну и бог с ним, идти обратно она все равно пока не собиралась. Она хотела как следует осмотреть двор, то место, где когда-то был сад, которым она намеревалась заняться так, чтобы будущей весной там все цвело. Для этого ей надо было сначала провести необходимые измерения, сделать некоторые расчеты, да и вообще дел было невпроворот.

И тем не менее, когда дверь закрылась, она поняла, что должна вернуться в дом. Что-то пыталось выдворить ее, выжить из дома, но этот номер не пройдет. Что-то явно ополчилось против нее, противясь любым изменениям. И она должна дать этому отпор.

Поэтому она решительно направилась к двери, подергала ручку и обнаружила, что вход в дом действительно закрыт на замок. Что ж, первый раунд она проиграла. Но есть еще окно.

Окно кухни располагалось на уровне глаз, и она встала на пустой ящик, чтобы дотянуться до рамы. Окно было приоткрыто дюйма на четыре, и ей не составило труда просунуть руки в щель, чтобы поднять его повыше.

Она потянула раму.

Рама не сдвинулась с места. Должно быть, где-то заклинило. Странно, она точно помнила, что приоткрыла окно перед тем, как выйти во двор, и рама легко скользила в пазах. Кроме того, когда они осматривали дом, то проверяли окна и убедились, что с ними все в порядке.

Она потянула еще раз. На этот раз рама поднялась на целых шесть дюймов, но затем внезапно скользнула вниз, словно нож гильотины, и она едва успела отдернуть руки. Закусив губу, она поднатужилась и приподняла раму в третий раз.

В этот раз она посмотрела в оконное стекло. Обычное прозрачное оконное стекло. Она только накануне вымыла его и была уверена, что оно чистое, что на нем не осталось никаких пятен, не было никаких теней и определенно никакого движения.

Но теперь на стекле возникло какое-то движение. Нечто похожее на дымчатое, непристойно темное пятно пялилось на нее из окна и не давало поднять раму. Оно не уступало ей по силе и вполне могло не пустить ее внутрь.

Вдруг, уже на грани истерики, она осознала, что смотрит на свое собственное отражение в обрамлении теней от деревьев. Разумеется, это всего лишь ее собственное отражение. И ни к чему зажмуривать глаза и рыдать. Успокоившись, она подняла раму и чуть ли не кувырком ввалилась в кухню.

Она была внутри; одна, совершенно одна. Теперь не о чем беспокоиться. И не стоит тревожить по этому поводу мужа. Она не станет ему ничего рассказывать.

Он ей тоже ничего не расскажет. В пятницу днем она поехала в город за продуктами и напитками для субботней вечеринки, а муж остался дома, чтобы наконец разобрать вещи после переезда.

Для начала он решил перенести все сумки с летними вещами на чердак, чтобы не захламлять комнаты.

Так он и обнаружил небольшую комнатку под передним фронтоном. Поднявшись наверх, он поставил сумки на пол и посветил фонариком на стену. И заметил дверь с висячим замком.

Судя по пыли и ржавчине, в эту комнату давно уже никто не заходил. Он вспомнил Хэкера, бойкого агента по недвижимости, который помог им арендовать дом. «Он пустует уже несколько лет, так что придется кое-что подправить», — говорил Хэкер. Да, похоже, жильцов здесь не было целую вечность. Что ж, тем лучше. Замок можно открыть обыкновенным напильником.

Он спустился вниз за напильником и быстро вернулся обратно, отметив по дороге, что чердачная пыль тоже может о многом поведать. Как видно, прежние обитатели в спешке переносили на чердак какой-то скарб: повсюду валялись обломки, а на пыльном полу виднелись полосы, свидетельствующие о том, что вещи волокли и тащили как попало.

Ничего, впереди у него вся зима, чтобы навести здесь порядок, а пока надо положить чемоданы в кладовку. Пристроив фонарь к поясному ремню, он склонился над замком и попытался взломать его напильником.

Дужка отскочила. Надавив на дверь, он открыл ее, и на него резко пахнуло плесенью и сыростью. Затем он поднял фонарь и направил его луч в длинный узкий чулан.

И будто тысячи серебряных иголок разом впились в его глаза; Золотое пламя обожгло зрачки. Он отдернул фонарь и направил луч вверх. И вновь копья света пронзили ему глаза.

Внезапно способность видеть вернулась к нему, и он понял, что смотрит в комнату, заполненную зеркалами. Зеркала свисали на веревках с потолка, лежали на полу, рядами стояли, прислоненные к стенам.

Он увидел высокое величественное зеркало, вделанное в дверь, пару зеркальных овалов над старинными туалетными столиками, длинное узкое настенное зеркало и даже зеркальный шкафчик, похожий на тот, что они несколько дней назад повесили в ванной. Пол был усеян ручными зеркальцами всевозможных форм и размеров. Он обратил внимание на красивое зеркало в серебряной оправе, а рядом стояло зеркало побольше, по-видимому, снятое с туалетного, столика. Были там. и карманные зеркальца, зеркальца от дорожных несессеров и пудрениц, миниатюрные зеркала самых разных форм и размеров. У противоположной стены были выстроены в ряд несколько больших прямоугольных зеркал, которыми когда-то, вероятно, была облицована стена спальни.

Завороженный, он смотрел на десятки серебристых поверхностей, смотрел на десятки отражений своего собственного ошарашенного лица.

И вновь ему вспомнился? Хакер который показывал дом. Он еще тогда заметил, что в ванной отсутствует зеркальный шкафчик, но Хэкер ловко увел разговор в сторону. А он как-то не обратил внимания на то, что во всем доме не было ни одного зеркала. Разумеется, дом сдавался без мебели, однако в таком старинном здании вполне могли быть хотя бы зеркальные дверные створки.

Ни одного зеркала? Странно. Интересно, почему они все собраны в этой комнатке и заперты на замок?

Все это очень странно. Возможно, его жене понравились бы некоторые из этих зеркал. К примеру, вон то ручное зеркальце в серебряной оправе. Надо будет ей рассказать.

Он осторожно вошел в кладовку, волоча за собой сумки. Похоже, здесь не было никаких вешалок или крючков. Впрочем, можно за пару минут вбить в стену несколько гвоздей. Наклонившись, он поставил сумки на пол, и свет фонаря засверкал, отражаясь от тысяч зеркальных поверхностей и слепя ему глаза искристыми огоньками.

Затем сверкание померкло. Посеребренные поверхности как-то странно потемнели. Вероятно, оттого, что их прикрыло его отражение. Отражение и что-то еще более темное. Нечто дымчатое и извивающееся, нечто, принадлежащее этой затхлой сырости, удушающее своим присутствием. Оно расположилось у него за спиной, нет — сбоку, а может, спереди. Оно обволакивало его со всех сторон, и все росло и росло, стремясь задавить его, заставило его задрожать и покрыться холодным потом. Почувствовав удушье, он стремглав выскочил из кладовки, захлопнул дверь и надавил на нее из последних сил. Что это было?

Клаустрофобия. Именно. Всего лишь приступ клаустрофобии, разыгравшиеся нервы. Человек начинает нервничать, когда попадает в замкнутое пространство, И уж если на то пошло, человек испытывает беспокойство, когда слишком долго глядит на себя в зеркало. Не говоря уже о полусотне зеркал!

Он стоял перед дверью, продолжая дрожать, и чтобы хоть как-то отвлечься от того, что увидел, ощутил и узнал несколько мгновений назад, подумал о зеркалах. О том, почему люди смотрятся в зеркала. Женщины только этим и занимаются. Мужчины ведут себя иначе.

Мужчины, и он в том числе, судя по всему, ощущают неловкость, глядя на себя в зеркало. Он вспомнил, какое потрясение ему довелось испытать, когда в магазине одежды он впервые увидел себя сбоку и сзади в специальной системе зеркал. Да и потом всякий раз испытывал те же чувства. Мужчина выглядит в зеркале иначе, не таким, каким он себя представляет и ощущает. Зеркало искажает облик. Именно поэтому мужчины что-нибудь напевают или насвистывают, когда бреются. Так они пытаются отвлечься от того, что видят в зеркале. В противном случае многие сошли бы с ума. Как там звали этого мифологического персонажа, который влюбился в собственное отражение? Нарцисс? Точно. Он часами любовался собой в зеркальной глади воды.

Женщины, они вполне способны на это. Потому как женщины, в сущности, видят в зеркале не себя, а некий идеальный образ, видение. Пудра, румяна, губная помада, тушь для ресниц и бровей, тени, блестки — вот что они видят, а под всем этим пустота, на которую наносится косметика. Начнем с того, что все женщины немного сумасшедшие. Она ведь тоже недавно говорила, будто видела его в зеркале, хотя его там и в помине не было.

Так что, пожалуй, все-таки лучше ей ничего не рассказывать. По крайней мере, надо сперва переговорить с агентом Хэкером. Постараться выяснить, что все это значит. Почему прежние хозяева убрали все зеркала на чердак?

Он отправился в обратный путь по чердаку, заставляя себя идти не торопясь, заставляя себя думать о чем угодно, кроме ужаса, который испытал в комнате отражений.

Отражаться, отражать. Отражение. Кто боится собственного отражения? Еще один миф, верно?

Вампиры. У них не бывает отражения. «Признайтесь-ка, Хэкер. Люди, которые построили этот дом, они что, были вампирами?»

Эта мысль доставила ему удовольствие. С такой мыслью было приятно спускаться по лестнице в ранние сумерки, смакуя ее в полумраке под скрип половиц и грохот ставней, когда ночь надвигалась на этот дом теней, в котором нечто следило за вами из-за каждого угла и скалилось из каждого зеркала.

Он спустился в гостиную, чтобы там дождаться возвращения жены, включил все лампы и радиоприемник, возблагодарив Бога, что у них нет телевизора, потому что на экране могло возникнуть отражение, а сейчас ему меньше всего хотелось видеть какие бы то ни было отражения.

Но в тот вечер больше не случилось никаких напастей, и когда она возвратилась с покупками домой, к нему уже полностью вернулось самообладание. Они поужинали и поговорили как ни в чем ни бывало — вполне естественным тоном, и если оно их слушало, то ни за что не догадалось бы, что они оба испытывают страх.

Потом они занялись приготовлениями к вечеринке, позвонили знакомым, чтобы позвать их на новоселье, и под влиянием момента он предложил пригласить еще и Хэкера. Позвонив ему, они оправились спать. Свет был везде погашен, в зеркалах ничего не отражалось, и он смог спокойно уснуть.

Правда, утром ему было довольно трудно бриться перед зеркалом. А жену он застал врасплох на кухне, когда она красилась, пользуясь пудреницей с зеркальцем, тщательно прикрывая его ладонью от посторонних отражений.

Но он ничего ей не сказал, и она ничего не сказала ему, а оно, если о чем-то и догадалось, то пока хранило молчание.

Он уехал на работу, а она принялась готовить канапе, и не было ничего странного в том, что в этот бесконечно длинный, унылый, субботний день дом временами постанывал, поскрипывал и словно что-то нашептывал.

Когда муж вернулся с работы, в доме стало совсем тихо, но почему-то это было еще хуже. Будто нечто затаилось, дожидаясь наступления ночи. Именно поэтому жена переоделась пораньше и, все время что-то мурлыча себе под нос, принялась прихорашиваться, кружась перед зеркалом (трудно разглядеть что-либо отчетливо, если крутиться перед зеркалом). Именно поэтому муж смешал коктейли загодя, чтобы успеть до приготовленного на скорую руку обеда выпить по паре стаканчиков чего-нибудь покрепче (если выпьешь, то трудно разглядеть что-либо отчетливо).

Вскоре начали собираться гости. Титеры с ходу стали жаловаться на извилистую дорогу через холмы, по которой им пришлось добираться. Вэлльянты принялись восхищаться старинной панельной обшивкой и высокими потолками. Эрсы ввалились с громкими криками и хохотом, и Вик тут же заметил, что дом похож на фантазию Чарльза Аддамса. Это замечание послужило сигналом к выпивке, и когда прибыл Хэкер с женой, гомон Гостей уже почти перекрывал грохочущее радио.

Хотя и он и она пили не переставая, они никак не могли избавиться от ощущения, что Оно Где-то рядом. Упоминание Чарльза Аддамса было дурным знаком, а за ним последовали другие мелкие неприятности. Толмэджи явились с цветами, и она пошла на кухню, чтобы поставить их в вазу из граненого стекла. На кухне, наполняя вазу водой, она на какое-то время осталась одна, и стеклянные грани под ее пальцами вдруг потемнели — нечто, отражаясь в стекле, пристально смотрело на нее. Она тут же обернулась, но в кухне никого не было. Она стояла там совершенно одна, держа в руках сотни внимательных глаз.

Ваза выпала из ее рук, в кухню тут же сбежались гости — Эрсы, Толмэджи, Хэкеры и Вэлльянты; вслед за ними появился и ее муж. Толмэдж заявил, что она злоупотребляет алкоголем, и это показалось хорошим поводом выпить еще. Муж ничего не сказал, только принес другую вазу для цветов. Однако он наверняка обо всем догадался, поскольку, когда кто-то из гостей предложил совершить экскурсию по дому, он тут же их отговорил.

— Мы еще не прибирали наверху, — сказал он. — Там ужасный беспорядок, будете спотыкаться о ящики и коробки.

— Кто там наверху? — спросила миссис Титер, входя на кухню вместе со своим мужем. — Мы только что слышали жуткий грохот.

— Наверное, что-то упало, — предположил хозяин дома. Но при этом не осмелился посмотреть на жену, а она — на него.

— Может быть, еще выпьем? — спросила она. Суетливо смешала и разлила напитки, и не успели гости наполовину опустошить свои стаканы, как муж вновь их наполнил. Алкоголь развязал языки, и болтовня гостей помогла заглушить другие звуки.

Эта тактика сработала. Постепенно гости по двое и по трое плавно перетекли обратно в гостиную, и она наполнилась смехом и громкими голосами, которые вкупе с игравшим на полную мощность радиоприемником перекрывали все таинственные звуки ночи.

Он разливал коктейли, а жена предлагала их гостям, и хотя они оба пили наравне со всеми, алкоголь на них не действовал. Они двигались по комнате осторожно, словно их тела были хрупкими сосудами — бездонными бокалами, которые могли в любой момент разбиться вдребезги от внезапного резкого звука. Бокалы были все время наполнены алкоголем, который, однако, не пьянил хозяев.

Гости отнюдь не походили на хрупкие бокалы: они пили, не испытывая ни малейшего страха, и спиртное действовало на них, как обычно. Они чувствовали себя непринужденно, бродили по дому, и вскоре мистер Вэлльянт и миссис Толмэдж сами по себе отправились на экскурсию наверх, но, к счастью, никто не заметил, как они ушли, никто не обратил внимания на их отсутствие. Только спустя какое-то время миссис Толмэдж сбежала по лестнице и заперлась в ванной.

Хозяйка мельком увидела ее в коридоре и последовала за ней. Она постучала в дверь ванной и, получив разрешение войти, приготовилась осторожно расспросить миссис Толмэдж, узнать, что с ней случилось. Однако расспрашивать ее не потребовалось. Миссис Толмэдж, рыдая и заламывая руки, сама бросилась к ней на грудь.

— Что за подлые шутки! — выпалила она, заливаясь слезами. — Он прокрался в комнату, чтобы подглядывать за нами. Грязная свинья. Положим, мы там целовались, но ведь больше ничего не было. Как будто он сам не клеился весь вечер к Твен Хэкер. Вот только хотела бы я знать, где он раздобыл бороду. Перепугал меня до смерти.

— Что же все-таки случилось? — спросила хозяйка, уже догадываясь, что именно так произошло, и со страхом ожидая подтверждения своих опасений.

— Мы с Джефом были в спальне, просто стояли там в темноте, честное слово, и вдруг дверь приоткрылась. Я заметила свет из коридора и обернулась, чтобы посмотреть в зеркало, кто там. Кто-то стоял в двери, я разглядела его лицо и бокал в руке. Это был мой муж, только почему-то с бородой, он крадучись вошел в комнату и уставился на нас…

Рыдания поглотили окончание фразы. Миссис Толмэдж содрогалась всем телом, не замечая, что ее дрожь передалась Хозяйке дома. Несмотря на это, хозяйка сумела уловить окончание ее рассказа.

— … выскользнул прежде, чем мы опомнились. Ну ничего, — он у меня дома сполна получит. Испугал меня до смерти из-за своей дурацкой ревности. Ну и лицо у него было в зеркале…

Хозяйка, как могла, пыталась успокоить и утешить миссис Толмэдж, но при этом ничто не могло унять ее собственное волнение.

Тем не менее, спустя некоторое время им удалось достичь некоего подобия нормального состояния, они вышли в коридор, чтобы присоединиться к остальным, и именно в этот момент услышали возбужденный голос мистера Толмэджа, заглушающий бурные выкрики гостей.

— Стою я в ванной, а эта старая ведьма подходит сзади и начинает корчить рожи в зеркале. Что задела? Что творится в этом доме?

Ему казалось, что все это смешно и забавно. Остальным тоже. Почти всем. Хозяин и хозяйка стояли среди гостей, не решаясь взглянуть друг на друга. Их застывшие улыбки походили на трещины в стекле. Ведь стекло такое хрупкое.

— Я вам не верю! — раздался голос Гвен Хэкер. Она выпила большой коктейль, а может, и целых три. В любом случае, ей было более чем достаточно. — Пойду-ка сама посмотрю. — Она подмигнула хозяину и двинулась в сторону лестницы.

— Эй, постойте! — Но было уже поздно. Она прошла мимо него нетвердой походкой.

— Прямо как в канун Дня всех святых, — сказал Толмэдж, слегка подталкивая хозяина локтем. — Старушка с какой-то невообразимой прической. Я ее хорошо разглядел. Какие еще сюрпризы вы тут для нас приготовили?

Хозяин начал, запинаясь, оправдываться, лишь бы остановить этот поток идиотской болтовни. Жена подошла ближе, чтобы послушать, что он говорит, желая поверить ему, готовая на что угодно, только бы не думать о Гвен Хэкер, которая там, наверху, совершенно одна, смотрит в зеркало, надеясь увидеть…

Сверху донесся вопль. Не плач и не смех, а именно вопль. Хозяин бросился вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки. За ним следом кинулся дородный мистер Хэкер и потянулись остальные, внезапно притихшие гости. Слышался только топот ног по ступенькам, тяжелое дыхание Хэкера и непрерывный пронзительный крик женщины, столкнувшейся с невыносимым ужасом.

Ужас был в голосе Гвен Хэкер и во всем ее теле, когда она, пошатываясь, вышла в коридор и упала в объятия мужа. Из ванной струился свет, освещая зеркало, начисто лишенное какого-либо отражения, и освещая лицо Гвен, начисто лишенное какого-либо выражения.

Все столпились возле четы Хэкеров: хозяин и хозяйка — с двух сторон, а гости — передними. Так они и проводили супругов по коридору до спальни и помогли мистеру Хэкеру уложить жену на кровать. Гвен потеряла сознание; кто-то пробормотал, что надо бы вызвать доктора, кто-то заметил, что, мол, ничего страшного, она через минуту придет в себя, а кто-то из мужчин сказал: «Ну что ж, пожалуй, нам пора собираться домой».

Казалось, все только сейчас ощутили мрачную атмосферу старого дома, впервые услышали, как скрипят половицы, стучат оконные рамы и хлопают ставни.

Все как-то вдруг протрезвели и страстно возжелали поскорее уйти.

Хэкер склонился над; женой, растирая ей запястья, заставляя ее сделать глоток воды, всячески помогая ей вернуться из потусторонней пустоты. Хозяин и хозяйка молча подавали шляпы и пальто гостям, которые вежливо выражали свое сожаление по поводу случившегося, поспешно прощались, с трудом придумывая благовидные предлоги, и фальшивым тоном говорили: «Мы прекрасно провели время, спасибо, дорогая».

Ночь поглотила Титеров, Вэлльянтов, Толмэджей. Проводив гостей, хозяин и хозяйка поднялись наверх в спальню, к Хэкерам. В коридоре было слишком темно; а в спальне горел слишком яркий свет. Но они в любой момент ждали повторения ужаса. И ждать им пришлось недолго.

Миссис Хэкер внезапно села на кровати и заговорила, обращаясь к своему мужу, к хозяевам.

— Я видела ее, — сказала она. — Нет, я не сумасшедшая. Я ее видела! Она стояла на цыпочках позади меня и глядела прямо в зеркало. У нее в волосах была голубая лента, та, которую она надела в день, когда…

— Прошу тебя, дорогая, — сказал мистер Хэкер.

Но она пропустила его просьбу мимо ушей.

— Я видела ее. Мэри Лу! Она корчила мне рожи в зеркале, а ведь она мертва. Вам, наверное, известно, что она умерла, исчезла три года назад, и ее тело таки не нашли.

— Мэри Лу Дэмпстер, — уточнил Хэкер. Он был весьма дородным мужчиной с двойным подбородком. И теперь оба подбородка заколыхались.

— Она творила здесь всякие безобразия, как вам известно, и Вильма Дэмпстер велела ей не высовываться. И про этот дом ей все было известно, но Мэри Лу никуда не ушла. И вот теперь ее лицо…

Твен снова зарыдала. Хэкер погладил ее по плечу. Сам он выглядел так, будто не меньше нее нуждался в успокоительном поглаживании. Но никто его не погладил. Хозяин и хозяйка продолжали ждать. Ждали, что все вот-вот продолжится.

— Расскажи им, — попросила миссис Хэкер. — Скажи им правду.

— Хорошо, но мне все-таки хотелось бы отвезти тебя домой.

— Я подожду. Я хочу, чтобы ты им все рассказал. Ты должен это сделать. Прямо сейчас.

Хэкер тяжело опустился на край кровати. Гвен прислонилась к его плечу. Хозяева прождали еще несколько мгновений. Затем последовал рассказ.

— Не знаю, с чего начать, как все объяснить, — пробормотал мистер Хэкер. — Возможно, это моя вина, но я не знал, что так будет. Вся эта болтовня о домах с привидениями — в такие вещи больше никто не верит, однако из-за этих баек стоимость жилья быстро падает, поэтому я ничего сразу и не сказал. Вы, должно быть, считаете меня виноватым?

— Я видела ее лицо, — прошептала миссис Хэкер. — Да, я должен был вам сразу все рассказать. Об этом доме. О том, почему его никто не брал в аренду целых двадцать лет. О том, что давно всем известно и что вы все равно рано или поздно узнали бы.

— Расскажи им, — сказала миссис Хэкер. К ней вдруг словно вернулись силы, а муж с трясущимся двойным подбородком, наоборот, выглядел слабым.

Хозяин и хозяйка стояли перед ними, хрупкие, словно стеклянные бокалы, и слова Хэкера наполняли их, переливаясь через край. Он и она смотрели на него и слушали, преисполняясь осознанием того, чего они боялись и ждали.

Дом, в котором они поселились, был построен в шестидесятые годы прошлого века Джобом Беллманом незадолго до женитьбы, в этом доме его молодая жена родила дочь Лору, а сама умерла при родах. Джоб Беллман трудился не покладая рук на протяжении семидесятых, пока росла его дочь, и с чистой совестью отошел от дел в восьмидесятые годы, когда Лора Беллман расцвела во всем своем великолепии и стала первой красавицей округа; некоторые даже утверждали, что ей не было равных во всем штате. Впрочем, в те дни мужчины не скупились на комплименты.

В то десятилетие у нее не было недостатка в поклонниках, мужчины появлялись и исчезали, один за другим они проходили через зал в начищенных до блеска туфлях, расшаркивались перед хозяйкой дома, покручивая напомаженные усы, чопорно улыбались старому Джобу, перемигивались со служанками и с безумным восхищением взирали на Лору.

Лора воспринимала все это как должное, но, боже упаси, она даже не помышляла о браке, пока был жив папа, и к тому же считала себя слишком юной для замужества, да и зачем ей это — она ничего не знала о браке и знать не желала, полагая, что гораздо приятнее оставаться просто друзьями…

Прогулки при лунном свете, танцевальные вечера, балы, пикники, катание на санях, катание на велосипеде, игра на мандолине, конфеты, пунш, цветы, подарки, сувениры, веера, салоны красоты, портнихи, парикмахеры — все это заполняло быстро летящие годы. Но вот однажды старый Джоб скончался на своей кровати с балдахином в комнате наверху, где незадолго до того побывали доктор и священник. Затем появился адвокат и, перемежая слова сухим ритмичным покашливанием, завел речь о наследстве, имуществе и годовом доходе.

Лора осталась одна в доме, полном слуг и зеркал. Лора и зеркала. Зеркала по утрам: с тщательного осмотра лица начинался каждый день. Зеркала по вечерам: в них надо было успеть заглянуть перед прибытием очередного гостя, до того, как к дому подъедет экипаж, перед тем, как она в очередной раз, помахивая веером, торжественно спустится в зал по витой лестнице. Зеркала на рассвете, вбирающие улыбки, выслушивающие новые секреты и рассказы о вечернем триумфе.

, «Свет мой зеркальце, скажи да всю правду доложи. Кто на свете всех милее, всех румяней и белее?»

Зеркала говорили ей правду, зеркала не лгали; они не приставали к ней, не шептали пошлые комплименты и ничего не требовали взамен — лишь признавали ее красоту.

Проходили годы, но зеркала не старели и не менялись. И точно так же не старела Лора. Визитеров становилось все меньше, и некоторые из них как-то странно изменились. Они казались гораздо старше, чем прежде. Как это могло произойти? Ведь Лора Беллман была все так же молода. Об этом говорили зеркала, а они никогда не лгали. Лора стала еще больше времени проводить с зеркалами. Она пудрилась, выискивала морщины на лице, окрашивала и завивала свои длинные волосы. Улыбалась, хлопала ресницами, делала премилые недовольные гримасы. Изящно изгибалась и поворачивалась, принимая изысканные лозы, любуясь своим отражением.

Порой, когда кто-нибудь наносил ей визит, она просила слуг указать гостю, что ее нет дома. Не стоило ради него расставаться с зеркалами. Спустя какое-то время в этом уже не было необходимости, так как в гости почти никто не ездил. Слуги периодически менялись, некоторые из них умирали, но на их место всегда приходили новые. Неизменными оставались лишь зеркала и Лора. Она поистине весело жила в девяностые, хотя людям не дано было это понять. О, как Лора хохотала, перекатываясь на кровати и делясь своими веселыми секретами с зеркалом!

Годы летели, а Лора все смеялась. Она хихикала, не в силах удержаться от смеха, когда слуги обращались к ней, и теперь они оставляли ей еду на подносе, который она забирала в свою комнату. Что-то странное произошло со всеми слугами и с доктором Тэрвером, который продолжал навещать ее и всякий раз заводил нудный разговор о том, что собирается отправиться на покой в прекрасную обитель.

Все думали, что она стареет, но она оставалась молодой — зеркала не лгали. Она вставляла зубной протез и надевала парик, чтобы угодить посторонним, нона самом деле не нуждалась ни в том, ни в другом. Зеркала подтверждали, что она нисколько не изменилась. Они, зеркала, говорили с ней, а она молчала. Просто сидела и кивала, раскачиваясь перед ними в комнате, Пропахшей пудрой и пачулями, поглаживала шею и слушала, как зеркала говорят о ее красоте, утверждая, что она считалась бы первой красавицей, если бы появилась в свете. Но она не желала покидать дом и ни за что не хотела расставаться со своими зеркалами.

Но наступил день, когда ее решили увезти из дома и даже попытались схватить; ее, Лору Беллманн самую утонченную и прекрасную женщину! Неудивительно, что она вопила, отбивалась, царапалась, кусалась, размахивала руками и ногами так, что один из слуг отлетел в сторону, ударился и разбил своей бестолковой головой прелестное зеркало, забрызгав кровью ее совершенный образ.

Разумеется, это решение было неразумным и неправильным, ведь она ни в чем не виновата. Доктор Тэрнер так и сказал членам магистрата. Он сообщил об этом Лоре, когда навестил ее в последний раз. Ей больше не придется принимать его и не нужно будет покидать дом. Только теперь ее запрут в комнате и заберут все зеркала.

У нее забрали все зеркала!

Ее оставили в покое, взаперти, костлявую и морщинистую, утратившую свое отражение. Лишившись зеркал, она превратилась в безобразную испуганную старуху.

В ту ночь, когда это произошло, она кричала и плакала. Металась по комнате, спотыкалась и падала, ничего не видя в истерическом кружении пустоты.

Именно тогда Лора поняла, что все-таки состарилась и ничто ее не спасет. Она осознала это, когда подошла к окну и прислонилась лбом к холодному стеклу. Позади нее мелькнул отблеск света, и, отпрянув от окна, она увидела свое отражение в оконном стекле.

Оно тоже было зеркалом! Она долго, любовно и пристально смотрелась в него, разглядывая свое лицо со следами слез на толстом слое румян, и видела лицо старой карги, приуготовленной к могиле безумным агентом похоронного бюро.

Все перевернулось. Это был ее дом, в котором она жила с самого рождения и знала здесь каждый уголок, дом, который стал как бы продолжением ее самой. Это была ее комната, она жила в ней долгие годы. Но безобразная и непристойная личина никак не могла быть ее лицом. Только зеркало могло показать ее подлинный облик, но у нее больше нет и никогда не будет зеркала. На мгновение она задержала взгляд на своем истинном отражении, и, будто из сострадания, оконное стекло сверкнуло как-то иначе, и она вновь увидела в нем гордую красавицу Лору Беллман. Она выпрямилась, сделала шаг назад и закружилась в танце. И с жеманной улыбкой на губах, танцуя, бросилась вперед, в окно, и острые края разбитого стекла пронзили ее тощую шею.

Так нашла она свою смерть, и такой ее обнаружили на следующее утро. Пришел доктор, которого позвали слуги, потом юрист, и они сделали все, что полагается. Дом был продан и перепродан. Его приобрело агентство недвижимости. Он сдавался в аренду, но жильцу в нем надолго не задерживались. У них возникали проблемы с зеркалами.

Один мужчина умер — по слухам, от сердечного приступа, — когда однажды вечером завязывал галстук перед зеркалом. Нелепая смерть, однако, до того он жаловался знакомым на странные явления, а его жена болтала об этом с каждым встречным.

Школьный учитель, арендовавший дом в двадцатые годы, «ушел из жизни» при обстоятельствах, о которых доктор Тэрнер не желал рассказывать. Он даже пошел в агентство недвижимости и попросил больше не сдавать дом в аренду, в чем, впрочем, не было особой необходимости, поскольку к тому времени дом Беллмана уже приобрел дурную репутацию.

Неизвестно, действительно ли Мэри Лу Дэмпстер исчезла где-то в недрах этого дома. Но в последний раз девочку видели год назад на дороге, ведущей к дому; и хотя тщательные поиски не дали никаких результатов, об этом случае много тогда говорили.

Затем объявились новые наследники, которые хотели все устроить немедленно и не желали никого слушать, грубо отвергая любые советы. Дом привели в порядок, чтобы снова сдавать в аренду…..

И теперь в нем — или с ним — жили, он и она. Вот, в сущности, и вся история.

Мистер Хэкер обнял Гвен одной рукой и помог ей подняться. Он говорил почтительным, извиняющимся тоном, стыдливо опустив глаза и избегая взглядов своих клиентов.

— Мы уедем отсюда прямо сейчас, — сказал муж, преградив Хэкеру дорогу к двери. — И плевать на аренду.

— Все можно устроить. Но я не смогу сразу подыскать вам другое жилье. К тому же завтра воскресенье…

— Мы упакуем вещи и съедем завтра, — предложила жена. — Поживем пока в гостинице, где угодно. Но в любом случае здесь мы не останемся.

— Я позвоню вам завтра утром, — сказал Хэкер. — Уверяю вас, все будет в порядке. В конце концов, вы прожили здесь неделю, и ничего. В том смысле, что никто…

Он замолчал на полуслове. Всем и так все было ясно. Хэкеры ушли, и муж с женой остались одни, вдвоем.

Вернее — втроем.

Впрочем, в данный момент они — он и она — слишком устали, чтобы думать об этом. Наступила вполне естественная апатия — результат чрезмерного напряжения и возбуждения.

Они молчали, да и говорить было не о чем. И не слышали ни звука, ибо дом и оно хранили мрачное молчание.

Жена пошла в спальню, разделась и легла, а муж решил обойти дом. Сначала он зашел на кухню и достал молоток из шкафчика возле раковины. Затем разбил единственное висевшее на кухне зеркало.

Еще один удар и звон стекла. Разбито зеркало в прихожей. Потом он поднялся наверх, вошел в ванную. Удар — и с громким звоном разлетелись осколки зеркального шкафчика. Затем он разнес зеркальное панно в своей комнате. Прошел в спальню и расколошматил вдребезги зеркало на туалетном столике.

Он не испытывал ни возбуждения, ни злости. И даже не порезался. С зеркалами было покончено. Теперь все до одного были уничтожены.

На секунду его глаза встретились с глазами жены. Затем он выключил свет и лег рядом с ней. Попытался уснуть.

Ночь миновала.

При свете дня все выглядело довольно глупо. Жена еще раз внимательно посмотрела на него, и он пошел в свою комнату за чемоданами. Пока она готовила завтрак, он успел разложить одежду на кровати. Позавтракав, она достала вещи из комода и шкафов. Ему осталось только подняться на чердак и принести сумки для одежды. О перевозке вещей можно договориться завтра, когда они решат, куда ехать.

Дом затих. Если он и догадывался об их планах, то пока ничего не предпринимал. День выдался пасмурным, но они, не сговариваясь, не зажигали свет, так как не могли выбросить из головы историю с отражением в оконном стекле. Конечно, можно было бы разбить все стекла, но это выглядело бы совсем по-идиотски. Все равно они скоро покинут этот дом.

Затем раздался звук. Словно журчание тонкой струйки. Плеск воды. Откуда-то снизу. У нее перехватило дыхание.

— Это труба в подвале, — сказал он, улыбаясь и обнимая жену за плечи.

— Надо пойти посмотреть. — Она направилась к лестнице.

— Тебе-то зачем идти? Я сам этим займусь.

Но она покачала головой и открыла дверь. Сама на себя наложила епитимью за свой испуг. Хотела доказать, что не боится. Доказать мужу и ему — чтобы оно увидело.

— Подожди минуту, — попросил муж. — Я возьму разводной ключ; Он в багажнике.

Он вышел во двор. Она какое-то время стояла в нерешительности, затем начала спускаться в подвал. Плеск становился все громче. Вода из лопнувшей трубы заливала подвал. Звук был забавным, веселым, как смех.

Подходя к машине, он тоже слышал этот звук. Со старыми домами вечно что-то не так. Этого следовало ожидать. Лопнувшие трубы…

Вот. Он нашел ключ. Вернулся в дом, прислушиваясь к журчанию воды, и вдруг услышал пронзительный крик жены.

Она кричала. Кричала там, в подвале, в темноте.

Он домчался вниз, размахивая тяжелым ключом. Протопал по ступенькам вниз, в темноту. Крики жены рвали сердце на части. Оно схватило ее, она отбивалась, но оно было гораздо сильнее. Свет сверху упал на лужу под лопнувшей трубой; и, взглянув на отражение, он увидел лицо жены и окружавшие его темные пятна других лиц.

Он занес гаечный ключ и ударил в это черное месиво, затем еще раз и еще, пока крик не затих. Только тогда он остановился и посмотрел на нее. Темные пятна исчезли и на поверхности воды осталось только отражение его жены. Она была на месте, она не двигалась, застыла — навсегда. Лишь возле ее головы красная струйка окрашивала воду.

Он хотел было сказать ей об этом, но вдруг осознал, что она мертва. Теперь они остались вдвоем. Он и оно.

Он пошел наверх. Поднялся по лестнице, сжимая в руке гаечный ключ. Надо позвонить в полицию и все объяснить.

Он сел перед телефоном, обдумывая, что скажет, как объяснит… Это будет не просто. Он расскажет, что в этом доме прежде жила сумасшедшая, которая все время смотрелась в зеркала, пока в ее отражении не стало больше жизни, чем в ее собственном теле. Поэтому, когда она покончила с собой, какая-то часть ее продолжала жить как отражение в зеркалах, в стекле, в любой зеркальной поверхности. Она убивала тех, кто потом жил в этом доме, или доводила, их до самоубийства, а их отражения присоединялись к ее отражению, и оно становилось все сильнее и сильнее, питаясь чужими жизнями для удовлетворения собственной гордыни, которая продолжала жить после смерти. Женщина, тщеславие — вот суть твоя! Вот почему, джентльмены, я убил свою жену.

Да, отличное объяснение, но удовлетворит ли оно полицейских? Это вилами по воде писано. Вода — лужа в подвале, из-за которой все и произошло. Этого не случилось бы, если бы он не думал только об отражении. Отражение. Иметь отражение — значит существовать. Он существует сейчас, потому что отражается в оконном стекле.

Он посмотрел в окно и увидел, как из тени позади него появляется оно. Увидел лицо мужчины с бородой, увидел широко открытые от ужаса, пустые глаза маленькой девочки. У него за спиной никого не было, они существовали, жили только как отражения. Он встал и сжал в руке гаечный ключ. Оно было не на стекле, но он нанес удар, атаковал его, вступил с ним в бой.

Затем обернулся, попятился назад, кольцо лиц-теней сжималось все плотнее. Вновь занес ключ для удара. И в этот момент различил среди прочих лиц ее лицо. Да, это было ее лицо с осколками стекол вместо глаз. И он не мог его сокрушить, не мог ударить ее еще раз.

Оно наступало на него. Он отступил. Его рука вышла с другой стороны. Послышался звон разбитого стекла, и он смутно вспомнил, что именно так умерла старуха. Точно так же умирал теперь и он — вываливаясь, в окно, изранив горло острыми краями стекла, которые жгучей болью пронзили его, проникнув почти до самого мозга. И тело, истекая кровью, рухнуло на остроконечные стеклянные зубцы.

Он испустил дух.

Тело безжизненно повисло, дух покинул его.

Лужа на полу увеличивалась в размере. Снаружи на нее падал свет, и в ней появилось отражение.

Из теней явилось нечто вроде пятна, оно возникло и заплясало в темноте.

В танцующем пятне можно было различить лицо старухи, лицо ребенка, лицо бородатого мужчины, его лицо и ее лицо. Они таяли и сливались воедино.

Пятно плясало и прыгало, затем замерло на месте и затаилось в пустом доме, словно кого-то поджидая. Оставалось только ждать, когда в доме снова появятся люди. А пока оно могло без конца любоваться своим отражением в растущей красной луже на полу…

Перевод: И. Сергеева


Коллекционер

Robert Bloch. "The Man Who Collected Poe", 1951

Весь этот унылый, темный и тихий осенний день я одиноко колесил на машине под нависшими низко тучами по унылому, темному и тихому деревенскому урочищу, пока в поле моего зрения не замаячил дом Ланселота Каннинга. Дом был прост на вид, и суровый пейзаж вокруг усиливал это минималистское впечатление — голые стволы берез и тусклого цвета трава. Почему-то мне почудилось, что здесь я когда-то уже был раньше, и это ложное узнавание повергло меня в легкое смятение, смешанное с тревогой. Наверное, похожий вид встретился мне на какой-нибудь гравюре в старой книге. Иного быть не могло — ведь минуло всего три дня с тех пор, как я познакомился с Каннингом и получил приглашение посетить его резиденцию в Мэриленде. Обстоятельства, при которых я сошелся с ним, были предельно просты: мне довелось посетить библиофильское собрание в Вашингтоне, и с Каннингом меня познакомил общий друг. Случайно завязавшийся разговор уступил место оживленному спору, в ходе которого Каннинг узнал о моем увлечении готическим направлением в литературе — как и о том, что я собираюсь отправиться в длительную поездку без конкретно намеченной цели. Он пригласил меня на день заехать к нему и ознакомиться на досуге с его необычной коллекцией.

— Вижу, у вас с нами много общего, — сказал он мне. — Видите ли, сэр, своей любви к готике я обязан отцу и деду. И в ней, в готике, для меня есть лишь один маяк и безусловный ориентир. Без сомнения, вас заинтересует то, что я собираюсь вам показать — потому как на сегодняшний день я, вне всяких сомнений, являюсь передовым коллекционером творческого наследия Эдгара Аллана По.

Признаться, его признание не впечатлило меня. Я не питал страсти к коллекционированию, да и с рассказами По, этого усатого инфантильного чудака, был знаком весьма шапочно. Но вот сама личность Ланселота увлекла меня — и именно поэтому я не отказался от приглашения. Гостеприимный собиратель сам походил на какого-то персонажа, сошедшего со страниц По — анемичного вида джентльмен с безупречными манерами, изъясняющийся на выспренно-литературном языке. В его глазах горел невротический огонь, тонкие губы были почти бескровны, тонкий нос, темные волосы и резко очерченный подбородок делали его похожим на выходца из викторианского прошлого. Что и говорить, Каннинг заинтриговал меня, и вот я очутился близ его поместья — самого по себе навевающего определенное настроение и образы, идущие рука об руку с мертвой осокой, искривленными сухими ветвями и похожими на темные провалы глазниц окнами уединенного жилища. У дверей, перед самым входом внутрь, я почти ожидал увидеть резные потолки, мрачные гобелены на стенах, паркет из черного дерева и фантасмагорические гербовые трофеи, столь ярко описанные По в «Гротескных историях» и «Арабесках».

Но очутившись в жилище Ланселота Каннинга, я жесточайше разочаровался в своих ожиданиях. Верная как атмосфере ветхого особняка, так и моим собственным чудным предчувствиям, дверь в ответ на мой стук была отворена камердинером, который провел меня сквозь тишину темных и запутанных коридоров к покоям своего хозяина.

Кабинет, куда меня привели, оказался просторным, с высокими сводами. Длинные и узкие окна были прорублены на таком большом расстоянии от черных дубовых половиц, что были совершенно неподступны. Слабые отблески багрового света миновали витражи, давая возможность рассмотреть предметы здешнего убранства достаточно подробно. Стены покрывали темные драпировки, мебель лучилась комфортом и стариной. Были тут и книги, и уголок с музыкальными инструментами — но живости обстановке ничто из этого не прибавляло.

И снова обманчивое узнавание стало одолевать меня — я будто снова очутился после длительного отсутствия в знакомой обстановке. Либо похожую комнату я видел на какой-то старой фотографии, либо где-то вычитал о ней… либо же она явилась ко мне во сне.

Едва я вошел, Ланселот Каннинг поднялся из глубин своего кресла и словно старого друга поприветствовал меня — что показалось мне едва ли уместным, ведь мы с ним не были так уж близко знакомы. Тем не менее, тон его голоса, проявившийся ярко, едва разговор зашел о цели моего визита, расставил все по местам. Сердечность Каннинга была прямым потомком гордости истинного коллекционера, у которого вдруг появился зритель. Истинным коллекционером Каннинг и был — все его мысли занимало его грандиозное собрание.

Как он поведал мне, начало ему было положено его дедом, Кристофером Каннингом, уважаемым балтиморским торговцем. Почти восемьдесят лет назад он был одним из ведущих покровителей искусства в своей общине и как таковой сыграл не последнюю роль в организации эксгумации тела По и повторного захоронения на юго-восточном участке Пресвитерианского кладбища на Файетт и Грин-стрит, где позже на средства балтиморских почитателей был установлен памятник. Это событие имело место в 1875 году, и за несколько лет до этого Кристофер Каннинг заложил основу коллекции, посвященной Эдгару По.

— Благодаря его усердию, — говорил Ланселот, — на сей момент я счастливейший обладатель практически всех существующих экземпляров изданий По. Если вы пройдете сюда, — он отвел меня в отдаленный угол сводчатого кабинета, мимо темных драпировок, к книжной полке, высившейся до самого потолка, — то поймете, что я вас не обманываю. Вот издание «Аль-Аараф», вот «Тамерлан», подборка стихотворений 1829 года выпуска. Вот — более ранний «Тамерлан» и стихотворный альманах 1827 года. Издано в Бостоне — сегодня, как вы наверняка знаете, эту книгу не приобрести дешевле пятнадцати тысяч долларов. Могу вас заверить, что дедушка Кристофер заплатил за сию редкость куца как меньше. — Ланселот Каннинг гордо подбоченился.

С трепетом осматривая вереницы томов и подшивки журналов, где при жизни публиковался По, я окончательно расстался с предубеждениями — не было никаких сомнений в том, что Каннинг, снабжавший каждый свой экспонат развернутой исторической справкой — состав книги, первоначальная цена, нынешняя цена, — был не просто удачливым наследником, а самым настоящим фанатом, пытливым исследователем.

— Я в большом долгу перед увлеченностью дедушки Кристофера, — заметил он, спускаясь с приставленной к шкафу стремянки и присоединяясь ко мне. — Не будет преувеличением заявить, что его интерес к По перерос в настоящую одержимость — возможно даже, манию. В начале семидесятых он построил этот дом, и я вполне уверен, что вы были достаточно наблюдательны на подходе сюда и отметили, что сам по себе он является почти точной копией дома самого По. Что побудило промышленника на покое посвятить себя именно такому хобби — не могу сказать. Ради него он отрекся от всех других интересов, от самого мира, если угодно. Он вел обширную и продолжительную переписку со старожилами, что знали Эдгара По при жизни, побывал в Фордхэме, Вест-Поинте, Англии и Шотландии — практически во всех местах, где бывал сам По. Он приобретал для своей коллекции письма, сувениры, артефакты — боюсь, иногда даже крал их, если ничего иного не оставалось. — Ланселот Каннинг улыбнулся и кивнул. — Вам все это кажется странным, да? Когда-то и я так считал. Но стоило мне во все это углубиться, как я пропал сам, с головой.

— Да, что-то странное в этом есть, — согласился я. Но вы уверены, что у деда вашего не было какой-то личной, сокрытой причины так интересоваться По? Быть может, он встречал его в детстве или даже дружил е ним? Чем черт не шутит вдруг здесь играют роль кронные узы?

— Ода, вы правы! — взволнованно произнес Каннинг. — Только что озвучили мое собственное убеждение. Чутье подсказывает мне, что дедушка Кристофер чувствовал или даже знал наверняка о своем родстве с Эдгаром По. Ничто иное не способно объяснить его сильный первоначальный интерес, его горячую защиту По в литературных дискуссиях, его самоотречение, повлекшее за собой глубокую меланхолию. Тем не менее, никаких документов в пользу этой версии я не сумел отыскать — ни малейшей зацепки нет ни в письмах, ни в генеалогических исследованиях, ни в каких-либо иных записях. За поиск разгадки взялся вскоре мой отец — на момент смерти дедушки Кристофера он был всего лишь ребенком, но сопутствующие обстоятельства оставили глубокий след в его чувствительной душе. После смерти Кристофера дом долгое время пустовал — отец жил у матери в Балтиморе, — но, едва вступив в права наследования, он возвратился сюда. Имея значительное родовое состояние, он смог посвятить свою жизнь дальнейшим исследованиям. Имя Артура Каннинга до сих пор на слуху у литературоведов — решив, что творческое наследие По в должной мере изучено Кристофером, он взялся за частную жизнь писателя. Сдается мне, это предпочтение было продиктовано внутренним чутьем — он пытался раскопать сведения, что доказали бы родство отца — и его собственное, раз уж на то пошло, — с Эдгаром По. Не желаете ли вина?

Он налил мне полный бокал, извлеченный из просторного серванта, и я с благодарностью принял подношение. По иронии судьбы, вино оказалось прелестным старым амонтильядо.

— Итак, — продолжил Ланселот Каннинг, — своей миссией мой отец избрал розыск и исследование писем По.

Выдвинув огромный деревянный ящик из нижней секции шкафа, Ланселот продемонстрировал мне большие альбомы с письмами и все следующие полчаса я был погружен в перипетии переписки — с Генри Геррингом, с доктором Снодграссом, с Сарой Шелтон, с Джеймсом П. Моссом. Были здесь послания к миссис Роквуд, Елене Уитмэн, Энн Линч, Джону Пендлтону Кеннеди, записки к миссис Ричмонд, Джону Аллану, к Анне, к своему брату, Генри. Сотни листов — настоящий эпистолярный рог изобилия.

Пока я читал, Ланселот не преминул возможностью наполнить наши бокалы сызнова. Легкое опьянение овладело мной, разжигая интерес к лежащим передо мной пожелтевшим страницам.

Здесь были остроумные критические заметки По касательно различных литературных произведений, запутанные депрессивные излияния разума, тонущего в алкоголе и отчаянии, наброски рассказов и стихотворений. Безумный вопль о помощи здесь перемежался с гимном, воспевающим красоту жизни. Любовь и ненависть, решимость и нерешительность, томление и беспокойство, радость и меланхолия — все нашло отражение на этих исписанных листах. «Мрачный Эдгар» представал одаренным эрудитом и бессвязно мыслящим алкоголиком, любящим мужем и неистовым любовником, гордым творцом и разбитым нищетой ничтожеством, грандиозным мечтателем и горьким реалистом, ученым и мистиком… словом, являл из себя ту энигму, коей был при жизни.

Бокалы вновь наполнились. Мои губы приникали к стеклянному краю жадно — еще более жадными были мои глаза. Впервые истинный азарт Ланселота Каннинга передался моим собственным чувствам: я осознал то увлечение, что можно обрести, прослеживая судьбу По-человека и По-писателя, создававшего трагедии, жившего трагедиями, бывшего трагедией. Очарованного тайной — и окутавшего тайной же свои бытие и смерть, ставшего воплощением тайны на литературной сцене, тайны, которую так и не разгадал Артур Каннинг, несмотря на свою ревностную охоту за письмами.

— Увы, мой отец ничего нового не узнал, — признался Ланселот. — Его вклад в коллекцию был неоценим, но поиски требовали продолжения. К тому времени я был уже достаточно взрослым, чтобы разделить его интерес. Пройдите сюда. Он подвел меня к богато украшенному сундуку, поставленному под окнами у западной стены комнаты. Преклонив колени, он открыл его — и быстрыми, отточенными жестами извлек изнутри, один за другим, несколько предметов, принадлежавших некогда самому По. В их числе был дневник, который он вел во время своего пребывания в Вест-Поинте, россыпь именных билетов на различные спектакли — память о его бытности театральным критиком, перо, которым По пользовался в свой «редакторский» период, веер его юной жены Вирджинии, брошь миссис Клемм, галстук-бабочка и — экое диво! — потрепанная временем, вся в сколах и трещинах, флейта.

Мы выпили еще, и я понял, что отдаюсь во власть вина безраздельно. Лицо Ланселота приобрело отчего-то трусливое выражение, но в глазах его при этом плясали веселые чертики. Из разрозненного вороха реликвий он выловил маленькую коробочку и продемонстрировал мне. Вид у коробочки был невзрачный, ничем не примечательный, и я спросил, какую же роль она играла в жизни По.

— В жизни? — Очевидная дрожь коверкала черты лица Ланселота, но он старался хранить жутковатую улыбку. — Этот коробок — вы наверняка уже поняли, — в угоду жуткому замыслу его создателя воспроизводит в общих чертах ту шкатулку, которую По описал в рассказе «Береника». Он связан не с жизнью, а со смертью писателя. Вещицу эту сделал, на самом деле, мой дед Кристофер Каннинг. Именно ее он прижимал к груди мертвой хваткой, когда нашли его остывающее тело. — Снова дрожь, снова гримаса. — Но полно, я еще не показал вам самое главное. Возможно, вам было бы интересно увидеть место, где умер Кристофер Каннинг. Как я уже сказал вам, к концу дней своих он обезумел, но в чем же заключалось его безумство? Знаете, вы кажетесь мне правильным человеком, явившимся в правильное время… так что я посвящу вас во все факты касательно случая дедушки Кристофера. Вы всё узнаете. — Мы оставили кабинет, и темный лестничный пролет привел нас через сводчатую арку к массивной металлической двери, которая — я уже почти не удивлялся, — тоже выглядела знакомо. О тайне, в которую меня собирался посвятить Ланселот Каннинг, я мог лишь догадываться, и под сердцем у меня заскребло некое смутное беспокойство, увы, не укрывшееся от коллекционера:

— Не стоит ни о чем волноваться. Здесь ничего не происходило с того самого дня, как слуги обнаружили его лежащим на пороге у этой двери, с маленькой коробочкой в руке. В тот день он впал в полубредовое состояние… и так из него и не вышел. Образы По являлись к нему один за другим — бледная лошадь, рассыпающийся дом Эшеров, черный кот, колодец и маятник, Ворон, огромное сердце, бьющееся под половицами… и ладно бы — только это! О нет, под конец он стал описывать такое, что ни один из кошмаров По не мог сравниться с этим. Именно тогда и мой отец, и слуги — все они узнали о предназначении комнаты, которую он оборудовал за этой железной дверью. Они узнали, что сделал Кристофер Каннинг, чтобы утвердить свое звание верховного ценителя По. Как я уже говорил — как было известно тогда, он сыграл немалую роль в организации перезахоронения… но в день смерти дедушки Кристофера открылась страшная правда. Да, в новом месте упокоения По были памятник, надгробие… но самого гроба в земле не было. Гроб отныне покоился в тайной комнате в конце этого коридора. Ради него она и была построена. Ради него и был построен весь этот дом. Мы — в мавзолее мертвого писателя. Он выкрал останки Эдгара Аллана По — и разве это не сделало его самым преданным из всех коллекционеров? В маленькой коробочке, с которой дедушка Кристофер был до конца, лежала пригоршня праха великого гения…

Ланселот вздрогнул и отвернулся. Он провел меня обратно в кабинет и молча наполнил наши бокалы, и я пил столь же спешно и в таком же отчаянии, как и он.

— Что мог сделать мой отец? Раскрыть всем правду значило вызвать публичный скандал. Вместо этого он решил молчать, посвятить свою жизнь учению. Само собой, шок глубоко затронул его — насколько мне известно, он никогда не входил в комнату за железной дверью. О самой комнате и об его содержимом я узнал только в час его смерти — и несколько лет ушли у меня на то, чтобы отыскать ключ. И поиски были вознаграждены — история дедушки Каннинга была немедленно и всецело подтверждена. На сегодняшний день я — величайший хранитель наследия Эдгара Аллана По!

В этот раз вино разливал я. Только сейчас я осознал неминуемость шторма по ту сторону стен, стремительную ярость порывов ветра, сотрясающих эти стены до основания и отголоски грома, раскатывающиеся по изъеденным временем коридорам старого дома. Чрезмерный энтузиазм, с которым Ланселот внимал этим звукам, заставлял усомниться в его здравомыслии. Раз прах Эдгара По был похищен, раз особняк этот построен для его хранения, раз гроб действительно был скрыт за той железной дверью, раз дед, сын и внук жили здесь в одиночку, порабощенные замогильной тайной — о чем это могло сказать еще, кроме как о фамильном сумасшествии? Но у меня оставались сомнения в истинности слов хозяина коллекции. Все это вполне могло быть ловкой выдумкой… или попросту бредовой фантазией.

С очередным ударом грома Ланселот Каннинг взял флейту По и, пользуясь звуками шторма как сардоническим аккомпанементом, заиграл. Вдувая воздух в отверстия с хмельным упорством, подкрепленным жуткой атональностью, он заставлял адский инструмент заходиться в сокрушительно-пронзительных воплях, добавляя к шуму непогоды заплывший контрапункт.

Чувствуя себя не в своей тарелке, я отступил в тень книжных полок в дальнем конце комнаты и стал изучать названия ряда древних томов. Здесь была «Хиромантия» Роберта Флада, старшего инквизитора, редкая и любопытная книга, описывавшая устои запретной церкви; «Таинства Червя» и «Книга Эйбона», трактаты о демонологии и о колдовстве. Книги были старыми… но не пыльными. Судя по всему, Ланселот регулярно обращался к ним.

— Ну да, я их читаю. — Будто разгадав мои мысли, Каннинг отложил флейту и подошел ко мне. Очередной раскат грома заставил его вздрогнуть и нервно рассмеяться. — Я изучаю их. Как видите, я тоже вышел за рамки, установленные сначала дедом, а затем и отцом. Это я раздобыл книги, в которых был ключ, и я добыл этот ключ — куда более трудный для обнаружения и более важный, чем ключ к хранилищу за стальной дверью. Я часто спрашиваю себя, имел ли сам По доступ к подобным томам, знал ли он их секреты. Тайны могилы и того, что лежит за ее пределами, то, что может быть призвано в наш мир, если правильно повернуть ключ… — Он отошел и вернулся с новым бокалом. — Пейте! — приказал он мне. — Пейте за ночь и бурю.

— Мне хватит, — отказался я. — Мне еще вести машину.

— Ну нет! — Каннинг схватил меня за руку. — Вы останетесь со мной. Разве вы не слышите весь этот гром? В такую ночь тщетно куда-то направляться одному. Клянусь, я не могу смириться с мыслью о том, чтобы быть в одиночестве — я не могу больше быть в одиночестве!

Он сорвался на яростный крик.

Возьмите себя в руки! — вскрикнул и я, отступая. — Признайтесь, что вся эта история с украденным гробом — тщательно продуманная ложь, угождающая вашей больной фантазии!

— Ложь? Останьтесь, и я докажу вам! — Ланселот Каннинг наклонился и открыл небольшой ящик, вделанный в стену под книжными полками. — Такова моя плата за ваш интерес к моей истории, — пробормотал он. — Знайте, вы первый, кроме меня, чьему взгляду представлены эти сокровища.

Он вручил мне пачку рукописей на обычной белой бумаге — выведенных чернилами, что подозрительно напоминали те самые, которыми писал свои письма По. Страницы были сгруппированы под титульными листами, и я стал разбирать надписи на них. «Эдгар По. Червь-Победитель: роман», значилось на одном из них. «Бытие во склепе», на другом. И, наконец, «Дальнейшие приключения Артура Гордона Пима». Я так разволновался, что чуть ли не выпустил из рук драгоценные страницы.

— Это что, — выдохнул я, — неопубликованные рассказы По?

— Неопубликованные, неоткрытые, неизвестные — называйте, как пожелаете, — Ланселот поклонился.

— Но этого не может быть, — возразил я. — Наверняка где-то есть упоминание о них, в письмах самого По или его современников. Была бы какая-то зацепка, подсказка, указание…

Гром смешался с моими словами, и гром повторился в крике Каннинга.

— Так вы считаете, что перед вами — подделка? Сравните же! — Он снова подался вперед и достал прижизненную рукопись «Фолио-Клуба». — Разве это не подлинник По? Обратите внимание на каллиграфию письма. Потом — просмотрите эти рукописи: разве можете вы сказать, что выведены они не рукой По?

Я сверил почерк, но сомнения мои лишь усилились. Ланселот Каннинг явно пребывал не в себе — не мог ли он, будучи жертвой психического расстройства, кропотливо имитировать стиль письма?

— Так прочитай же, болван! — крик Каннинга теперь перекрывал гром. — Прочитай — и осмелься сказать, что это написал не сам Мрачный Эдгар! Не тот, чей гений бросает вызов и времени, и смерти!

Я прочитал лишь строчку или две, держа самую верхнюю рукопись прямо перед глазами, напрягшимися в свете колеблющихся свечей — но даже их неровный свет не укрыл от меня то, что говорило единственную, неоспоримую правду. На бумаге — нисколько не пожелтевшей, — был видимый водяной знак: название известной — современной! — фирмы канцелярских товаров и дата печати: 1949.

Отложив рукопись в сторону, я отстранился от Ланселота Каннинга, ибо теперь знал правду. Через сто лет после смерти подобие духа По все еще жило в исстрадавшейся, мятежной душе Каннинга. Инкарнация, реинкарнация — можно придумать много звучных слов, дабы описать правду, и все же, пленник иррационального кошмара, Каннинг считал себя Эдгаром Алланом По.

Задушенные и тусклые отголоски грома из отдаленной части особняка теперь смешались с беззвучием моей собственной внутренней суматохи, когда я повернулся и опрометчиво обратился к своему хозяину:

— Признайтесь, разве не вы написали эти истории, воображая себя воплощением По? Разве не правда то, что вы страдаете от исключительного заблуждения, порожденного одиночеством и долгими размышлениями о прошлом? Разве вы не достигли той стадии болезни, что характеризуется убежденностью в том, что По все еще живет в вашей собственной личности?

На него нахлынул сильный трепет, и его губы задрожали, растягиваясь в болезненную улыбку.

— Идиот, я говорю правду! Обратись к чувствам, не к разуму — разве они не говорят тебе то же, что и мне? Этот дом реален, наследие По реально, эти рукописи реальны — в той же степени, что и гроб, запертый за стальной дверью!

Я взял коробочку со стола и снял крышку.

— Вы сказали, что ваш дедушка был найден с этой вещицей, прижатой к груди, перед дверью хранилища, и что она содержала прах По. Тем не менее, эта коробка пуста. Просто признайтесь: ваш рассказ — романтическая выдумка. Гроб По не находится в этом доме, и эти рукописи — не его работы, написанные при жизни и до поры неизвестные.

— Конечно, они написаны не при жизни. — Улыбка Каннинга стала еще более зловещей. — Они написаны после жизни. Праха в пробке нет, потому как я использовал его. В книгах за вашей спиной я вычитал способы повторного воссоздания тела из основных солей, содержащихся в прахе. Эдгар По не покоится в этом доме он здесь живет. Эти истории — его послесмертные работы! — Его слова никак не укладывались в моем сознании, и в дополнительное смятение меня ввергала гроза. — Это был апофеоз моих планов, моих исследований, моей работы, моей жизни. Прибегнув к колдовству, я поднял Эдгара По из могилы — вернул его душу сюда и облек в плоть, чтобы он снова жил, мечтал, творил в частных покоях, построенных специально для него! Вот что я сделал! Украсть труп — мерзкая выходка, мое же деяние — достижение истинного гения!

В глубине старого дома что-то гулко, металлически лязгнуло, и Ланселот Каннинг резко развернулся, обратившись лицом к двери кабинета. Выражение его я не смог прочитать — равно как и ему не была видна моя реакция на только что услышанный горячечный бред. Его слова долетали до меня будто со дна Иерихонской трубы — ветер, задувавший во все щели и заставлявший трепетать свечное пламя, разнес горестный вздох, едва Каннинг снова заговорил.

— Я бы показал его тебе, но не смею — ибо он ненавидит меня так же, как ненавидит жизнь. Я запер его в той комнате одного — ему, воскрешенному, более не требуются ни еда, ни питье. Он сидит там — и скребет пером по бумаге, бесконечно и неустанно, изливая злую сущность всего, что он воспевал при жизни и обрел во смерти. Разве не понимаешь ты, насколько трагично все обернулось? Я стремился воскресить его дух из мертвых, одарить мир заново его гениальностью — но все, что выходит из-под его пера, таит в себе столь великий ужас, что читать это практически невыносимо. Я не могу явить эти страницы кому-либо, и он сам уже не принадлежит миру живых — плоды его труда суть плоды тлена!

Отголоски зазвучали по-новому, когда я двинулся в сторону двери — не без намерений наконец-то сбежать из этого проклятого дома, прочь от этого сумасшедшего старика. Но Каннинг успел схватить меня за руку:

— Ты не можешь идти! — закричал он, перекрывая неистовство бури. — Он же там, за дверью — разве ты не слышал лязг засовов? Я больше не могу его удержать!

Я оттолкнул его в сторону, и он рухнул назад, сметая со стола канделябры. Язычки пламени жадно заплясали на старом ковре.

— Подожди же! — кричал Каннинг. — Его шаги за дверью — как ты их не слышишь? Безумец, говорю же тебе — он сейчас стоит прямо за дверью!

Ветер стремительно разгонял пламя по комнате, дымовая завеса окружила нас. Я упоминаю дым единственно потому, что не могу поручиться за то, что мне кое-что не привиделось, а уж слышал я только гром и бессвязные вопли Каннинга. Возможно, страх затуманил мне разум. Даже понимая все это, я никогда не смогу стереть из памяти то, что я увидел, когда выбежал за дверь и помчался по коридору.

В проеме стояла высокая фигура — фигура слишком знакомая, с бледными чертами, высоким куполообразным лбом, черной полосой усов. Мой взгляд задержался на ней на мгновение, за которое человек — труп, призрак, мираж? — зашел в кабинет и схватил Каннинга мертвой хваткой. Вместе эти двое приобрели к разгорающемуся пламени, и вскоре дым отгородил их, размывая очертания, стирая их навсегда.

Я сбежал из страшного дома, растерянный и до смерти напуганный. Снаружи все еще бушевал шторм, но даже хлещущие с неба ледяные струи не смогли унять огонь, выбившийся из окна кабинета — и вскоре охвативший особняк целиком. Мне показалось, что что-то внутри полыхнуло, бросив свет на ведущую прочь от уединенного жилища тропинку — некий необычный, ярчайший отблеск, — но когда я поднял глаза, передо мной было лишь пламя, расцветающее во всем своем сверхъестественном великолепии и вбирающее в себя и сам дом, и все секреты Ланселота Каннинга — величайшего собирателя наследия По.

Перевод: В. Илюхина


Мертвые не умирают!

Robert Bloch. "The Dead Don't Die!", 1951

Это история, которая никогда не закончится. Это история, которая никогда не закончится. Но зато я знаю, когда она началась. В четверг, двадцать четверку того мая, — вот точная дата. Та ночь стала для меня началом всего этого.

А для Коно Коллури это был конец.

Мы с Коно сидели и вдвоем играли в стад-покер. В камере было тихо, и мы играли неторопливо, задумчиво. Все было прекрасно, за исключением одного. У нас был непрошеный советчик.

И пусть мы играли совсем тихо, пусть мы старались не выказывать никаких эмоций, оба мы прекрасно сознавали его присутствие. Этот третий, непрошеный советчик, был с нами всю ночь.

Звали его Смерть.

Смерть ухмылялась из-за спины Коно, похлопывала его по плечу костлявыми пальцами, подбирала карты для каждой сдачи. Она тянула за руки и меня, подталкивала в спину, когда я делал ход.

Конечно, мы ее не видели. Однако мы знали, что она здесь, прекрасно знали. Наблюдает, наблюдает и выжидает, огромные слепые дыры в черепе украдкой поглядывают на часы и считают минуты, а костлявые пальцы отстукивают секунды, оставшиеся до восхода.

Потому что утром, вне зависимости от того, какие карты выпадут, вне зависимости от того, сколько монет переменят владельца, Смерть все равно выиграет. И партию, и Коно Коллури.

Занятно, оглядываясь теперь назад, представлять, как мы собрались втроем в тот особенный вечер: Коно, я и Смерть.

Моя история достаточно проста. Примерно за полгода до того я держал экзамен, поступая на государственную службу, и сейчас заканчивался мой испытательный срок в качестве тюремного охранника. Я не был в восторге от этой работы, когда на нее поступал, но считал, что она принесет в мою жизнь четкий распорядок дня, небольшой, но стабильный заработок и возможность заодно написать книгу. По прошествии нескольких месяцев я понял, что ошибался. Мысль о том, чтобы превратить в роман жизнь охранника, казалась прекрасной, когда я начинал, однако в жизни самого тюремщика не остается ничего охраняемого. Я понял, что не могу писать. Бетон и решетки действовали на меня точно так же, как и на любого из моих подопечных. У меня постепенно начало вырабатываться чувство собственной вины.

Наверное, моя беда заключалась в способности чрезмерно сострадать ближнему. Я имею в виду способность ставить себя на место другого человека. «И в качестве Божьего дара появляюсь я», вам ведь знакомо подобное чувство. И я испытывал его, причем вдвойне. Вместо того чтобы по ночам писать, я метался на койке и страдал, переживая мучения людей, находившихся под моим надзором.

Вот так я, кажется, и подружился с Коно — через способность к состраданию.

Коно притащили в камеру смертников в ужасной спешке. Суд над ним был коротким и каким-то бодрым — подобные суды газетчики любят освещать в качестве примера «скорого правосудия». Он был профессиональный силач из передвижного цирка «Шоу Джеймса Т. Армстронга». Утверждалось, что он слишком сильно ревновал жену к одному из актеров. Как бы то ни было, однажды утром Коно нашли мертвецки пьяным в его трейлере. Его жена была там же, но она не была пьяной, а просто мертвой. Кто-то надавил ей двумя большими пальцами на основание шеи, и что-то там сломалось.

То был идеальный сценарий для «скорого правосудия», именно его Коно Коллури и получил. Следующие три недели он был на пути к электрическому стулу, а последние две — гостем штата. Временным гостем. И завтра утром он отправлялся дальше — в вечность.


Этим, разумеется, и объяснялось, почему Смерть присутствовала на нашей игре. Она принадлежала этому месту.

Хотя, наверное, и не всю ночь. Она, без сомнения, шаркала по короткому — о, ужасно короткому! — коридору до маленькой комнатки с большим стулом. Она наверняка подглядывала и подслушивала электриков, которые проверяли рубильники. Она совершенно точно останавливалась у кабинета начальника тюрьмы — удостовериться, что мифическое помилование от губернатора так и не пришло.

Да, Смерть должна была исполнить все это, чтобы знать наверняка, что это действительно прощальная партия в покер. И вот теперь незваная гостья подсказывала, пока мы с Коно сдавали карты.

Я знал, что она здесь, Коно тоже знал, и я предоставил разбираться с ней великану. Он был хладнокровен. Он всегда был хладнокровным — на суде, заявляя о своей невиновности, он ни разу не вышел из себя. И в камере, разговаривая с начальником тюрьмы, с другими охранниками, со мной, он никогда не терял самообладания. Только снова и снова пересказывал свою историю. Кто-то подсыпал наркоты в его выпивку, а когда он проснулся, Фло была мертва. Он никогда не делал ей ничего дурного.

Разумеется, никто не поверил ему на суде. Никто не верил ему и в тюрьме. И начальник, и охранники, и даже другие осужденные были уверены, что он виновен и его вот-вот поджарят.

Вот почему мне выпала честь провести с ним его последнюю ночь — он особо просил об этом. Поверите вы или нет, я ему верил.

Снова виной тому была моя способность к состраданию, да еще замеченный мною факт, что Коно никогда не теряет самообладания. То, как он говорил о своем деле, то, как он говорил о жене, то, как он говорил о казни, — все это не вязалось с характером «убийцы из ревности». Да, он был могучий парень, с виду грубоватый, но он никогда не стал бы действовать, поддавшись импульсу.

Наверное, он с самого начала выбрал меня. Мы с ним болтали ночи напролет после того, как меня перевели в его блок. Он был единственным заключенным, дожидавшимся казни, так что было вполне естественно, что мы разговорились.

— Знаешь, я ведь этого не делал, Боб, — сказал он мне, а потом повторял это снова и снова, ему все равно не о чем больше было говорить. — Должно быть, это Луи. Знаешь, он солгал на суде. Он же пил вместе со мной, это он предложил мне глотнуть из его бутылки за кухней после вечернего представления. Это последнее, что я запомнил. Так что по всему получается, что это он. К тому же именно он все время увивался вокруг Фло, мелкий негодяй. Большой Ахмед меня предупреждал, говорил, что видел это в своем кристалле. Он, конечно, выступил на суде в мою защиту, но какой в том был толк?

Вовсе никакого, и он сам это знал. Но он все равно рассказывал мне об этом снова и снова. И я ему верил.


Тогда, в последнюю ночь, он ничего не рассказывал. Может быть, потому, что здесь была Смерть, прислушивавшаяся к каждому слову. Может быть, потому, что ему обрили голову, распороли штанины и оставили в таком виде доживать последние часы.

Коно не говорил, однако по-прежнему улыбался. Он мог и делал это — улыбался и был при этом похож на громадного выпускника колледжа, обритого под «ноль». Если задуматься, то по возрасту он как раз соответствовал, только Коно никогда не учился в колледже. Он впервые выступил на ярмарке в пятнадцать, женился на Фло в двадцать три и вот теперь, за пару дней до своего двадцатипятилетия, должен был сесть на электрический стул. Однако он улыбался. Улыбался и играл в покер.

— Мой король старшей масти, — сказал он. — Ставлю четвертак.

— Отвечаю, — сказал я. — Берем еще по карте.

— Король все равно старший. Открываемся. Вот забавно, тузы сегодня почти не выходят.

Я ничего ему не ответил. У меня не хватило духу признаться, что я жульничаю. Что я вытащил из колоды туза пик и сунул себе в карман еще до начала игры. Мне не хотелось, чтобы на стол выпала эта самая карта в эту ночь ночей.

— Пятьдесят центов на короля, — сказал Коно.

— Отвечаю, — сказал я. — У меня две девятки.

— Два короля. — Он перевернул карты. — Я выиграл.

— Тебе страшно везет, — сказал я ему и тут же пожалел, что сказал.

Но он улыбался. Я был не в силах выносить эту улыбку, поэтому посмотрел на часы. Это была еще одна ошибка, но я понял это только тогда, когда посмотрел.

Его улыбка нисколько не изменилась.

— Времени осталось немного, верно? — произнес он. — Кажется, уже светает.

— Еще партию? — предложил я.

— Нет. — Коно поднялся.

Несмотря на обритую голову, распоротые штанины и прочее, он все равно являл собой впечатляющее зрелище. Шесть футов четыре дюйма, двести десять фунтов, в расцвете лет. И всего через час или чуть больше его привяжут к стулу, дернут ручку рубильника, обратив эту улыбку в гримасу боли. Я был не в силах смотреть на него, размышляя об этом. Но я чувствовал, что Смерть таращится и злорадствует.

— Боб, я хочу с тобой поговорить.

— Не заказать ли нам завтрак? Ты же знаешь, начальник тюрьмы приказал… все, что ты пожелаешь.

— Никаких завтраков. — Коно положил руку мне на плечо. Пальцы, которые, как предполагалось, сломали женскую шею, касались меня едва ощутимо. — Давай одурачим их всех и обойдемся без завтрака. Пронырливым репортерам будет о чем поговорить.

— А в чем дело?

— Ничего особенного. Но я хотел кое о чем тебе рассказать.

— Почему именно мне?

— А кто еще у меня остался? Друзей у меня нет. Родственников, о которых мне было бы известно, тоже нет. И Фло больше нет…


Впервые за все время я увидел, как гнев отразился на лице великана. И тогда я понял, что убийце Фло, кто бы он ни был, сильно повезло, когда Коно отправили на электрический стул.

— Значит, остаешься только ты. Кроме того, ты мне веришь.

— Продолжай, — сказал я.

— Это насчет зелени, понимаешь? Мы с Фло откладывали на дом. Скопили и припрятали больше восьми кусков. Кто-то должен их получить, почему бы не ты? Я вот тут написал письмо и хочу, чтобы ты его взял.

Он вытащил из-под своей койки конверт. Конверт был запечатан, и через него тянулась надпись, сделанная как попало небрежным ученическим почерком: «Большому Ахмеду».

— А кто он такой?

— Я же тебе рассказывал, гадатель в нашем цирке. Отличный парень, Боб. Тебе он понравится. Он заступался за меня в суде, помнишь? Говорил, что Луи увивался вокруг Фло. Толку от этого не было никакого, потому что он ничего не мог доказать, но он был — как бишь там сказал адвокат? — свидетель, дающий показания о репутации обвиняемого. Ага, так. Как бы то ни было, все актеры хранили свои деньги у него. Возьми письмо. Там сказано, что деньги надо отдать тебе. И он отдаст. Все, что от тебя требуется, — это разыскать его.

Я колебался:

— Погоди-ка минутку, Коно. Может, тебе стоит подумать. Восемь тысяч долларов — это большая сумма, чтобы отдавать ее почти незнакомому человеку…

— Возьми их, приятель. — Снова эта улыбка. — Разумеется, к кошельку привязана веревочка.

— Так что же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты потратил часть этой суммы, постаравшись оправдать меня. Да, я знаю, что шансы на это небольшие, зацепиться не за что. Но, может быть, с деньгами ты сумеешь найти доказательства, вытянуть из кого-нибудь показания. Ты ведь все равно уходишь отсюда.

При этих словах я дернул головой.

— Откуда ты узнал? — спросил я. — Я ведь только вчера днем сказал начальнику…

— Слухи быстро разносятся. — Коно улыбался. — Мне намекнули, что ты сваливаешь отсюда уже в эту субботу. Что тебе не хочется быть частью этой команды до конца дней своих. Так что я сказал себе, а почему бы мне не отдать ему восемь кусков в качестве этакого прощального подарка? Раз уж мы оба уходим.


Я взвесил конверт на руке.

— Большому Ахмеду, говоришь? Так он все еще работает в цирке?

— Наверняка. Ты найдешь их маршрут в «Биллборде». — Коно улыбался. — Сейчас они должны быть где-то в районе Луисвилля. Всегда едут на север, как только начинает теплеть. Я бы не прочь еще разок повидать старый балаган, но…

Улыбка угасла.

— И еще одна услуга, Боб.

— Только скажи.

— Проваливай отсюда.

— Но…

— Ты слышал? Проваливай. Я скоро ожидаю гостей и не хочу, чтобы ты путался под ногами.

Я закивал, закивал с благодарностью. Коно избавлял меня от последнего испытания: начальник тюрьмы, священник, невнятные слова прощания, шарканье по коридору.

— Прощай, Боб. Помни, я теперь завишу от тебя.

— Я сделаю все, что смогу. Прощай, Коно.

Большая рука пожала мою руку.

— Буду за тобой присматривать, — сказал он.

— Ладно.

— Я серьезно, Боб. Ты ведь не думаешь, что это конец, верно?

— Может быть, ты прав. Надеюсь, что ты прав.

Я не собирался вступать в дискуссию по поводу вероятности жизни после смерти с человеком в его положении. Лично я был твердо убежден, что, как только ток включат, Коно отключится навсегда. Но я не мог сказать об этом ему. Поэтому я просто пожал ему руку, положил в карман письмо, отпер камеру и вышел.

В конце коридора я обернулся и посмотрел назад: Коно стоял у решетки, его тело вырисовывалось в желтом свете ламп, но терялось в тенях, появившихся с рассветом. У него за спиной была еще одна тень — громадная черная тень, сливающаяся в призрачную фигуру.

Я узнал эту тень. Старуха Смерть.

Это было последнее, что я увидел: они вдвоем, дожидающиеся вместе, — Коно и Старуха Смерть.

Потом я спустился по лестнице к себе. Ночная смена ушла, дневная пришла. Все кругом говорили о казни. Они пытались разговорить и меня, но я не сказал ничего. Я сидел на краю койки, глядя на часы и дожидаясь.


Наверху сейчас, должно быть, уже прошла обычная процедура, именно так, как ее показывают в этих поганых фильмах. Открываются двери. Его приковывают наручниками к двум охранникам по бокам. Ведут по коридору. Да, как раз теперь все и происходит. Ночная смена вышла разузнать новости, оставив меня одного. Я снова посмотрел на часы. Самое время.

Сейчас они раздевают его, завязывают глаза проклятой черной повязкой. Я вижу, как он сидит там, большой добродушный человек с усталой улыбкой на губах.

Может быть, он виновен, может быть, невинен, я не знаю. Но от всей этой мерзкой экзекуции: «правосудия», «наказания», «исполнения закона» — меня просто выворачивало наизнанку. Это жестоко, это бессмысленно, это неправильно.

Секунды утекали в вечность. Я наблюдал, как маленькая стрелка обходит циферблат часов, и пытался представить себе происходящее. В одну минуту Коно будет жив. Врубят электричество, и он станет мертв. Банальная мысль. Однако в ней заключена вечная тайна, с которой все мы живем. И с которой умираем.

Где же ответ? Я не знал. Никто не знает. Никто, кроме нашей незваной гостьи. Старуха Смерть знает ответ. Я задумался, есть ли у нее часы? Нет, к чему они ей? Что значит Время для Смерти?

Тридцать секунд.

Решено, я попытаюсь оправдать Коно. Но какой ему будет от этого толк? Он же не узнает. Он будет мертв.

Двадцать секунд.

Стрелка ползла по кругу, и мысли ползли по кругу. Как это, быть мертвым? Похоже на сон? А в этом сне снится что-нибудь? Или это сон без отдыха, без умиротворения?

Десять секунд.

В один миг ты живой, ты чувствуешь, слышишь, различаешь запахи, видишь и двигаешься. А в следующий — ничего. Или же что-то. На что похожа эта перемена? Как будто бы кто-то выключил свет?

Сейчас.

Свет выключился.

Сначала задрожал, затем моргнул, затем выключился. Всего на секунду, заметьте. Однако этой секунды хватило.

Хватило, чтобы Коно умер.

Хватило, чтобы я содрогнулся.

Хватило, чтобы Смерть, ухмыляясь, протянула руку и утащила свою добычу во тьму…


Когда в субботу я оказался на железнодорожной станции, голова у меня все еще шла кругом. Столько всего произошло за последние два дня, что я так и не успел во всем разобраться.

Прежде всего эта суета вокруг тела Коно. Я, разумеется, отправился к начальнику тюрьмы, рассказал ему о деньгах, полагая, что покрою расходы на похороны из сбережений Коно, как только получу их.

— Его похоронит кузен, — сказал мне начальник тюрьмы. — Он звонил сегодня утром.

— Но мне казалось, у него нет родственников.

— Получается, что есть. Фамилия парня Варек. О, все законно, мы же всегда проверяем. Доктор настаивает: он же с ума сходит каждый раз, когда кто-нибудь является и лишает его возможности провести вскрытие.

Начальник захихикал, но я смеяться не стал.

И он тоже смеялся недолго. Потому что на следующий день Луи сознался в убийстве.

Луи, «человек-змея», тот самый, который, как говорил Коно, подсыпал ему в выпивку какую-то дрянь. Начальник тюрьмы, конечно, получил телеграмму, а история в тот же день попала в газеты. Получалось, что он просто явился в полицейский участок в Луисвилле и признался. Сделал заявление, не выказывая никаких эмоций. Сказал, что хочет снять груз с совести, поскольку знает, что Коно уже мертв. Он ненавидел Коно, хотел Фло, и, когда она отшила его, он совершил убийство, чтобы отомстить им обоим.

История была впечатляющая, хотя в ней имелись темные места. В той статье, которую читал я, утверждалось, что у Луи поехала крыша. Он был слишком спокойным, слишком безэмоциональным. «Со стеклянным взглядом», вот как его описали. Его собирались подвергнуть психиатрической экспертизе.

Что ж, я пожелал им удачи, всем сразу: психиатрам и местечковым адвокатам, хитрым копам и пенологам. Я знал только то, что Коно невиновен. И что он мертв.

К тому времени я уже посмотрел в «Биллборде», где сейчас находится «Шоу Армстронга». Да, на этой неделе они выступали в Луисвилле. В пятницу днем я послал телеграмму. В субботу утром получил ответную телеграмму, подписанную антрепренером из Падьюки.

БОЛЬШОЙ АХМЕД ПОКИНУЛ ШОУ ТРИ НЕДЕЛИ НАЗАД ТЧК ОТКРЫВАЕТ В ЧИКАГО СОБСТВЕННЫЙ САЛОН ТЧК ТОЧНЫЙ АДРЕС И ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ ПОЗЖЕ

Так что я был на пути к Чикаго и восьми тысячам долларов. Остановлюсь там в какой-нибудь гостинице и буду ждать известий о Большом Ахмеде. Ведь тогда, чего уж там скрывать, с такими деньгами все мои писательские проблемы разрешатся.


На самом деле я должен был бы радоваться тому, как все получается. Доброе имя Коно восстановлено, я навсегда покинул мерзкую тюрьму и скоро получу восемь кусков наличными.

Но что-то меня тревожило. И дело было не только в иронии судьбы, при помощи которой была установлена невиновность Коно. Меня не покидало странное ощущение, что дело не закончено, что все еще только начинается. Что я каким-то образом оказался замешанным во что-то, что в итоге приведет меня в…

— Чикаго! — пролаял кондуктор.

И вот я оказался там, в Городе ветров, в пять часов вечера, в субботу, двадцать пятого мая. Ветра не было. Не успел я выйти со станции «Ласаль-стрит», как угодил под проливной дождь.

В чикагской непогоде имеется нечто особенное. Такое впечатление, что дождем в городе смывает все такси. Я стоял, созерцая потоки воды, наблюдая, как машины медленно проползают под путями надземки. Небо было темное и грязное. Вода чернильными пятнами марала стены домов. В моем нынешнем настроении зрелище было невыносимое.

Поэтому я пошел пешком. Несколько раз поворачивал. Очень скоро наткнулся на гостиницу. Не самую лучшую гостиницу. Она располагалась слишком далеко к югу, чтобы быть приличной. Но это было не важно. Мне требовалось место, в котором можно провести пару дней, пока не выяснится, где находятся деньги. А прямо сейчас мне требовалось укрыться от дождя. Одежда промокла, картонный чемодан помялся.

Я вошел, зарегистрировался. Коридорный довел меня до номера на пятом этаже. Судя по всему, он меня не ждал. Во всяком случае, он узнал о моем приезде слишком поздно, поэтому не успел побриться. Но он открыл мне дверь, внес мой багаж и спросил, что еще он может для меня сделать. После чего протянул руку. У меня ушел бы целый день, чтобы привести в порядок его ногти, поэтому вместо этого я вложил ему в ладонь четвертак. Он вполне удовлетворился и им.

Потом он ушел, я открыл чемодан, переоделся и отправился ужинать. Дождь умерил свой пыл до мороси. Я торчал в фойе достаточно долго, чтобы намозолить глаза ночному портье, местному копу и женщине с невозможно рыжими волосами.

За эту передышку я сумел послать телеграмму антрепренеру цирка, сообщив ему свой новый адрес и попросив непременно отыскать Большого Ахмеда. На этом дневные дела были завершены.

Во всяком случае в тот момент я думал именно так.

И за ужином не случилось ничего, что могло бы заставить меня изменить мнение. Я поел в рыбном ресторанчике, размышляя о восхитительной перспективе вернуться в свой паршивый номер и проспать все выходные.


Не знаю, доводилось ли вам проводить воскресенье в одиночестве в центре Чикаго, но, если нет, могу дать вам один совет.

Не делайте этого.

По воскресеньям в глубоких каньонах опустевших улиц появляется что-то такое, что надрывает сердце человека. Проявляется оно и в том, как серый солнечный свет отражается от угрюмых крыш. В том, как обрывки засаленных газет хлопают, пролетая по пустынным улицам. В траурном грохоте полупустых поездов надземки. В забранных ставнями витринах магазинов и запертых дверях. Все это действует на тебя, просачивается внутрь тебя. Начинаешь задумываться среди всей этой смерти и гниения, жив ли ты сам или нет.

Перспектива меня совершенно не вдохновляла. Я покончил с едой, сунул очередной четвертак в очередную протянутую руку и вышел на улицу.

В конце концов, на дворе все еще субботний вечер. А субботний вечер — это нечто особенное. К этому времени дождь уже совершенно угомонился, и улица была черной и блестящей. Отражения неоновых огней извивались золотистыми и багровыми змеями у меня под ногами.

Вы ведь, конечно, знаете, чем обычно занимаются змеи. Они искушают. И эти самые неоновые змеи говорили: «Пойди. Найди себе выпивку. Тебе все равно нечего делать сегодня вечером, и этому никак не помочь. Присядь. Сделай заказ. Расслабься. Ты заслужил немного веселья после шести месяцев в тюрьме. Это долгий срок. Ты же знаешь, что делает „откинувшийся“ преступник. Ты просто обязан оттянуться».

Змеи были всюду вокруг меня. Змеи произносили названия кабаков, ночных клубов, забегаловок, баров, пивнушек. Все, что требовалось от меня, — сделать выбор.

Вместо того я вернулся в гостиницу, вошел в фойе и поговорил с ночным портье, выясняя, действительно ли моя телеграмма на пути к цирку. А потом я пошел к себе в номер и выложил все деньги, кроме десятидолларовой купюры. Я не собирался рисковать тем, что меня обчистят.

Ночь все еще была молода. Я бы и сам почувствовал себя молодым, пропустив несколько стаканчиков. Я спустился обратно в фойе и задумался, не навестить ли местный бар.

Невероятная рыжеволосая девка исчезла, точно так же как и гостиничный коп. Теперь в фойе было почти пустынно. Почти, но не совсем. На стуле у лифта сидела блондинка. Я кинул на нее взгляд, спускаясь по лестнице, и теперь посмотрел еще раз.

Она явно заслуживала второго взгляда.

Натуральная. Единственное слово, подходящее, чтобы ее описать. Натуральная. Начать с того, что она была натуральная блондинка. Никакого сияния перекиси, никаких неестественных оттенков в косметике. Мех на ней тоже был настоящий, как и бриллианты.

Вот эти бриллианты-то меня и остановили. Кольцо было слишком большое, чтобы оказаться фальшивкой. Даже если камень не чистой воды, оно обошлось ей (или кому-то еще) в кругленькую сумму. То же самое касалось и колье, которое стекало с ее шеи сверкающими каскадами.

И улыбка тоже казалась искренней.

Но вот здесь начиналась фальшь.

С чего бы ей улыбаться мне? Человеку в костюме за сорок долларов и с десятью долларами, засунутыми в кармашек для часов?

Я этого не заслуживал. И я этого не хотел. Я пошел через фойе к двери, направляясь в гостиничный бар. Она встала и последовала за мной.

Я вошел в тускло освещенный бар, прошел его насквозь и вышел через парадную дверь на улицу. Благодарю покорно, найду себе выпивку в каком-нибудь другом месте.


В конце квартала, на другой стороне улицы, был небольшой бар. Я ринулся к нему, лавируя между машинами. Прежде чем открыть дверь, я обернулся, убеждаясь, что она не идет за мной. После чего вошел.

Бар оказался совсем маленьким, овальное помещение и пять или шесть кабинетов, расположенных по бокам от музыкального автомата. Бармен стоял за стойкой в совершенном одиночестве.

— Что будешь пить, приятель?

— Ржаной виски. С верхней полки.

Он налил. Я выпил. Без церемоний. Быстро. Бутылка была вся в акцизных марках, как банковский курьер.

— Повторите, пожалуйста.

Он налил. Я смотрел на его галстук-бабочку. Галстук начал подрагивать, предвосхищая звук, который зарождался у него в горле. Но внезапно перестал подрагивать.

Потому что дверь открылась и вошла она. Собственной персоной, и даже еще прекраснее. Неоновые огни из музыкального автомата играли на ее бриллиантовом колье.

Спрятаться здесь было негде. Да, если на то пошло, у меня и не было веских причин прятаться. Она сразу подошла, села рядом, кивнула бармену.

— То же самое, — произнесла она. Приятный низкий звучный голос.

Она смотрела, как бармен наливает виски, затем перевела взгляд на меня. Ее глаза блестели не хуже бриллиантов, которые она носила.

— Давайте перейдем в кабинет, — предложила она.

— Зачем?

— Там мы сможем поговорить.

— А почему нельзя здесь?

— Как пожелаете.

— И о чем будем говорить?

— Я хочу, чтобы вы пошли со мной и кое с кем повидались.

— Вам придется объяснить это чуть подробнее, леди.

— Я же предлагала вам пойти в кабинет.

— Ничего страшного, если вы назовете имена прямо здесь.

— Нет. — Она покачала головой. Бриллианты блестели так, что запросто могли ослепить какого-нибудь случайного прохожего на противоположной стороне улицы. — Мне не разрешено называть имена. Но вы не пожалеете, если пойдете со мной.

— Прошу прощения, леди. Но я должен знать больше. — Я заглянул в свой стакан. — Например, кто подослал вас ко мне. Как вы меня нашли. В общем, незначительные детали. Может быть, вам они покажутся неважными. Я же нахожу в них некоторое очарование.

— Сейчас не время для шуток.

— Я совершенно серьезен. И я сказал, что не стану играть, пока вы не скажете мне название команды.

— Хорошо, Боб. Но…

Это все решило. Имя. Конечно же, она запросто могла узнать, как меня зовут, у администратора в гостинице. Но это неприятно удивило меня больше остального. Удивило так, что едва не сбило с ног.

— Всего хорошего, — сказал я.

Она не ответила. И когда я уходил, она все еще смотрела мне вслед. Голубые бриллиантовые глаза моргали мне через весь бар.

Я вышел на улицу. Я не стал возвращаться в номер и не пошел в другой кабак. Я направился на север, прошел под путями надземки в сторону делового квартала. Там обещали комедийное представление. Я купил билет и просидел все тоскливое действо, из которого не запомнил ничего, кроме древнего скетча, какой обычно показывают в кинотеатрах перед поднятием занавеса, о фотографе, который жалуется, что белки изгрызли его аппаратуру.

Я тянул время, пытаясь сложить вместе кусочки мозаики. Кто эта особа? Приятельница Коно? Приятельница Фло? Приятельница Большого Ахмеда? Приятельница циркового антрепренера? Или просто приятельница?

Коно мертв, Фло мертва. Они не могли рассказать ей, где меня искать. Ахмед не знает о моем существовании, не говоря уже о том, где я нахожусь. Антрепренер не узнает моего адреса, пока не получит телеграмму.

Может ли оказаться так, что у нее есть связи в тюрьме и она выяснила, что я хочу получить восемь тысяч долларов?

Или же она просто крутилась в гостинице и случайно подслушала у стойки, как меня зовут?

Но если так, откуда ее интерес ко мне, почему она хочет, чтобы я с кем-то встретился?

Все это не имело смысла. Я посидел еще немного, пытаясь разобраться в происходящем, а потом ушел.


Одиннадцать часов. Я направился обратно в гостиницу. На этот раз заглянул в фойе, прежде чем войти. Ее не было видно. Я потихоньку проскользнул в двери, так что ночной портье даже не обратил на меня внимания. Он читал научно-фантастический журнал и не поднял головы.

Лифтер отвез меня на пятый этаж, не отрывая глаз от программы скачек. Сколько же в этой гостинице работает студентов! Надо думать, учатся выживать в этой мертвецкой.

Я очень осторожно добрался до двери своего номера. Приложил ухо к замочной скважине, прежде чем отпирать дверь. Потом быстро открыл ее и включил свет.

Блондинки не было.

Я осмотрел стенной шкаф, ванную. По-прежнему никакой блондинки. Тогда и только тогда я дошел до телефона, позвонил в обслугу и заказал себе пинту ржаного виски и лед.

Ведь все еще шел субботний вечер, и я все еще намеревался напиться, и чтобы никакие странные блондинки не встревали.

Но когда прибыла выпивка, я обнаружил, что блондинка все еще со мной. Прогуливается внутри моей головы, делает какие-то предложения, подмигивает мне своими бриллиантами.

У меня ушло не много времени, чтобы прикончить бутылку, и у бутылки ушло не много времени, чтобы прикончить меня.

Где-то посреди этого процесса я сумел раздеться, влезть в пижаму и завалиться поперек кровати. Где-то посреди процесса я провалился в сон.

И вот тогда началось.

Я снова оказался на представлении, сидел в мягком кресле, смотрел на сцену. На этот раз представление было поинтереснее. Выступал другой комик — высокий парень с обритой головой. Он несколько смахивал на Коно. На самом деле это Коно и был. Собственной персоной. У него за спиной танцевал кордебалет, восемь, я их сосчитал, восемь чудных изящных крошек. Они танцевали, вскидывали ноги, кружились. Коно их тоже заметил. Он и сам затанцевал, шаркая ногами, пристроился в конец строя. Затем он протянул руки старинным знакомым жестом, который использовал покойный Тэд Хили, гоняя своих помощников, и переломал им всем шеи. Одной за другой. Когда его пальцы смыкались на шее очередной девушки, она менялась.

Головы вяло свисали со сломанных шей. Восемь девушек-танцовщиц превратились в восемь танцующих трупов. Восемь, целых восемь. Танцующие покойницы. Танцующие покойницы с голыми черепами. Черепами с бриллиантовыми глазами.

Мертвые руки протянулись и заскребли в пустых глазницах черепов. Они выковырнули свои бриллианты и швырнули ими в меня. Я дергался и уворачивался, потел и извивался, но не мог пригнуться. Бриллианты ударили меня, опалили ледяным огнем.

Коно смеялся. Девушки, танцуя, сошли со сцены, и он остался в одиночестве. Совершенно один, если не считать стул. Стул стоял там, в центре сцены, и все огни погасли. Осталось только одно пятно света, и Коно выдвинулся в центр него, рядом со стулом. Он должен был оставаться в круге света или умереть.


Потом круг света еще сузился, и он уже сидел на стуле. Словно по волшебству по сцене заплясали белки. Каждая несла крошечный шип, и все они принялись втыкать свои шипы в руки и ноги Коно, в шею, пока он не оказался весь истыканный шипами, которые пригвоздили его к стулу.

Полагаю, мне не нужно говорить вам, что это был за стул. Какой еще стул там мог быть?

И мне не нужно говорить, что должно было случиться затем. Даже во сне я знал это и как безумный боролся, стараясь проснуться.

Но я не мог. Не мог даже покинуть свое место в театре. Потому что пока я наблюдал, как Коно привязывают к стулу, кто-то привязал к сиденью меня самого!

И теперь я сам сидел на электрическом стуле, руки привязаны, ноги привязаны, электроды подведены и готовы к работе. Я тянул и дергал, но не мог шевельнуться. Они меня заполучили со всеми потрохами. Все это было трюком, грязным трюком, чтобы отвлечь мое внимание от себя самого.

Теперь-то я это понял. Потому что Коно внезапно разорвал свои ремни, щелкнув пальцами, теми самыми пальцами, которыми он убивал девушек из кордебалета. Он стоял и смеялся, потому что это была шутка. Шутка, которую сыграли со мной.

Он не собирался умирать. Умереть должен был я. Он будет жить. Он получит восемь тысяч долларов и блондинку, а я поджарюсь. Как только они пустят ток. Убийственный ток. Неоновые огни замигали, и хозяин бара приготовился дернуть рубильник, как только кондуктор крикнет: «Чикаго!» — и вот теперь они все готовились к подаче сигнала. Дожидаясь его, Коно стоял на сцене и развлекал меня карточными фокусами. Он вытащил изо рта туза пик и поднял его, чтобы мне было видно.

А потом время пришло. Кто-то вышел на сцену и передал ему телеграмму из цирка, и это был сигнал всем им кричать: «Чикаго!»

Рубильник был наготове. Я чувствовал, как холодный пот течет у меня по спине, чувствовал, как электроды впиваются в ногу сбоку, в висок. Ну а потом они дернули за ручку рубильника…

Я проснулся.

Я проснулся, сел на кровати и уставился в окно.

С улицы на меня пристально смотрела блондинка.

Я видел только ее лицо, что было нелепо, потому что окно в номере было в человеческий рост. А потом я понял, что она вытянута не по вертикали, а по горизонтали. И что лицо устремлено прямо на меня.

Что, надо объяснить получше?

Я хочу сказать, что она висела в воздухе по другую сторону моего окна.

Висела в пустом воздухе и улыбалась мне своими сверкающими ледяными глазами.

А потом я проснулся по-настоящему.

Второй сон, или вторая часть сна, был настолько реальным, что мне пришлось доковылять до окна и удостовериться, что снаружи никого нет. Прошла целая минута, прежде чем мои дрожащие конечности позволили мне сдвинуться с места, так что, если она в самом деле парила за окном, у нее было достаточно времени, чтобы сбежать по пожарной лестнице и исчезнуть.

Разумеется, ее там не было.

И не могло быть, потому что пожарной лестницы за окном не оказалось. Я таращился вниз на голую стену в пять этажей, на пустой колодец двора внизу. Двор был черен — черен, как туз пик.

Не знаю, что мне следовало предпринять в подобной ситуации, я знаю только, что сделал.

Я сунул голову под струю холодной воды, вытерся, оделся и выскочил из комнаты в поисках выпивки.

И вот тогда начался второй кошмар.


В трех кварталах на юг от гостиницы находился небольшой бар. Я проделал весь путь бегом, не мог остановиться, пока не добежал до него. Улица была пустынная и темная, лишь в окнах этого маленького бара горел розоватый свет. Свет притягивал меня, потому что я боялся темноты.

Я открыл дверь, и сигаретный дым и шум ударили мне в лицо, но я пробился сквозь них к барной стойке.

— Глоток виски! — сказал я, желая именно этого.

Бармен был высокий худой человек со стеклянным глазом, который едва не выпал у него из головы, когда он наклонился, наливая мне виски. Но в тот момент я не обратил на это внимания, я был слишком занят выпивкой.

А потом это меня заинтересовало. Но мне не хотелось пялиться на него, поэтому я отвернулся, рассматривая убранство бара, центр, где концентрировались сигаретный дым и звуки.

И это оказалось ошибкой.

Рядом со мной на стуле сидел маленький человечек, который потягивал из стакана пиво. Он вынужден был потягивать его, поскольку рук у него не было. Он лакал пиво с края стакана, как кошка лакает сливки из блюдца. На него смотрел слепой. Не спрашивайте меня, как я понял, что он видит, но у меня сложилось впечатление, будто он смотрит искоса, из-под темных очков.

Я развернулся и едва не толкнул человека на костылях. Он стоял рядом со мной, ведя спор с человеком на полу, у которого вовсе не было ног. А веселье в баре шло полным ходом: кто-то грохотал стальным крюком, приделанным к локтю. Но я едва слышал звук ударов, потому что музыкальный автомат играл слишком громко. Разумеется, были и танцоры, неизбежные две женщины, совершенно поглощенные своими движениями. Обеим приходилось очень сосредотачиваться, поскольку обе были на костылях.

Были здесь и другие посетители, но те — в кабинетах. Человек с перевязанной головой. Человек с дырой на том месте, где должен быть нос. Человек с громадной багровой опухолью, которая нависала над воротником. Хромой, увечный, слепой.

Они не обращали внимания на меня. Они веселились. И спустя миг до меня дошло, куда я попал. На этой улице находилась таверна для нищих. Я заметил рядом со стопками и стаканами жестяные банки, плакаты с воззваниями, прислоненные к пивным бутылкам. Как бишь там назывался притон из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго? «Двор чудес» — так он его назвал. Туда я и попал.

Посетители были вполне счастливы. Они забывали о своих физических страданиях. Может быть, алкоголь излечит и меня от страданий душевных? Стоит попробовать. Поэтому я заказал еще порцию.

Пока я пил третью рюмку, кто-то из них вроде бы выскользнул за дверь. Пока я пил четвертую, этот кто-то вернулся. А еще через пару минут вошла она.


Сначала я не видел ее. Причина, по которой я заметил ее присутствие, заключалась в том, что шум умолк. Музыкальный автомат перестал играть, и никто не запустил его снова. Все разговоры упали до шепота.

Тогда я оглянулся и заметил ее. Она сидела в кабинете, в полном одиночестве, и смотрела прямо на меня.

Она едва заметно поманила меня, а я отрицательно помотал головой. Вот и все. Тогда она подняла свой бокал и молча отсалютовала им мне.

Я повернулся, заметил свой снова наполненный стакан и поднял, отвечая ей. Потом проглотил выпивку. У бармена был для меня наготове следующий стаканчик.

— За даму, — сказал он.

— Нет, спасибо, приятель.

Он посмотрел на меня:

— А что такое? Она милая дама.

— Согласен на все сто. Никто и не спорит.

— Так почему бы не выпить за нее?

— Потому что мне уже хватит, вот почему. — Мне точно было уже достаточно, внезапно понял я. Комната потихоньку начинала кружиться.

— Ну, давай, опрокинь стаканчик. Мы же все здесь друзья.

Бармен вовсе не выглядел дружелюбным. Точно так же, как и все остальные. В первый раз за все время до меня дошло, что все они смотрят на меня. Не на нее — на меня. Безногие, безрукие, слепые. На самом деле слепой даже снял свои темные очки, чтобы лучше видеть, а кто-то из толпы прислонил к стойке бара костыли и подошел чуть ближе.

«Двор чудес»! Где слепые видят, а хромые могут ходить! Ну конечно, это он и есть, половина этих нищих просто притворщики. Они так же здоровы, как я, наверняка даже здоровее.

Их была здесь целая комната, и все они таращились на меня. Никто из них больше не казался счастливым. Они затихли, затихли настолько, что я услышал, как щелкнул ключ в замке, когда безрукий запер дверь.

Да, теперь у него были руки, они выпростались из-под толстой куртки. Но меня это не заинтересовало. Заинтересовало меня то, что дверь заперли. А я находился тут, внутри.

Она смотрела на меня, и все они смотрели на меня.

Бармен произнес:

— Так как же насчет выпить, приятель?

— Не сегодня. — Я поднялся, точнее, попытался встать. Ноги у меня тряслись. Что-то с ними было не то. И со зрением у меня было что-то не то.

— В чем дело? — противно растягивая слова, произнес бармен. — Боишься, что в виски окажется наркота?

— Нет! — Говорить было трудно. Получались только вздохи. — Ты и так уже подсыпал мне какой-то дряни в предпоследний стакан. Когда она вошла и подала тебе знак.

— Умный парень, а?

— Да! Я сумел развернуться, быстро, достаточно быстро, чтобы схватить со стойки бутылку с виски, и вскинул ее над головой. Я опирался на свободную руку.

Бармен пожал плечами. В его стеклянном глазу не отражалось ни страха, ни злобы.

Мои собственные глаза остекленели. Я пытался сфокусировать взгляд на бармене, старался не смотреть на подбирающихся ближе, подползающих уродов, которые все теснее сжимали круг, размахивая палками и костылями, бормоча что-то, хныкая и постанывая.

— Отоприте дверь! — велел я, пока они подбирались все ближе и ближе, протягивая руки и напрягаясь, чтобы броситься.

— Хорошо-хорошо, приятель!

Это был сигнал для остальных, чтобы кинуться на меня. Кто-то замахнулся костылем, кто-то подполз мне под ноги. Я начал падать.

Махнул бутылкой, описав круг, и они отпрянули, но всего лишь на мгновение. Бармен прицелился и нанес мне удар, поэтому я снова замахнулся бутылкой.

И тогда они снова бросились. Это было все равно что сражаться под водой, сражаться во сне. Это и был сон, ползучий кошмар, кошмар вцепляющихся в меня, напирающих бесформенных тел, тянущих меня вниз.

Бармен снова ударил меня, поэтому я поднял бутылку и опустил ее. Она с приглушенным стуком вошла в его голову.

Секунду он стоял на месте, его стеклянный глаз выскочил из глазницы и покатился по стойке бара. Я смотрел на бармена, наблюдая, как он медленно оседает.

А потом его глаз уставился на меня, когда человек с искусственной рукой ударил меня крюком по шее.

Я ощутил удар, от которого у меня растаял позвоночник.

Стеклянный глаз смотрел, как я проваливаюсь в ревущую темноту, а когда я упал, он моргнул.


Когда я очнулся, она гладила меня по голове.

Недурно. Любой мужчина охотно поменялся бы со мной местами в тот момент — лежишь в прохладном полумраке, на удобной кровати, а прекрасная блондинка гладит тебя по голове.

Скверно было то, что никто из этих любых не показывался, а я бы махнулся с ним местами в тот же миг.

И задаром отдал бы ему головную боль, от которой череп раскалывался, и вкус во рту, похожий на вкус чикагской канализации.

Однако никто не спешил занять мое место, поэтому я остался там, где был. Когда она сказала: «Выпей это», я выпил. Когда она сказала: «Закрой глаза и подожди, пока боль пройдет», я закрыл глаза и стал ждать.

Боль чудесным образом прошла. И мерзкий вкус во рту исчез. Я снова открыл глаза, пошевелил пальцами рук и ног.

Я лежал на кровати в затемненной комнате. Кругом была тень, однако света хватало, чтобы вселить живой огонь в бриллиантовое колье, бриллиантовое кольцо и бриллианты ее глаз. Бриллиантовые глаза посмотрели на меня простодушно.

— Теперь лучше?

— Да.

— Хорошо. Значит, беспокоиться не о чем.

Как она права. Не о чем беспокоиться, кроме того, где я и почему. Наверное, некоторая горечь чувствовалась в моем ответе.

— Спасибо, — сказал я. — Спасибо за все, что для меня сделали. Включая и то, что вышибли из меня дух.

— На это не стоит обращать внимания, — ответила блондинка. — В конце концов, я же спасла вам жизнь.

— Вы хотите сказать, что те нищие собирались меня убить?

— Нет. Но полиция вполне могла бы.

— Полиция?

— Да. — Она тяжело вздохнула. — Вы же все-таки убили бармена.

— Что?

— Вы ударили его бутылкой. Он мертв.

Я сел быстрее, чем мне казалось возможным.

— Ладно, выведите меня отсюда, — отрезал я.

— Вас будут искать, — сказала она мне. — Выходить сейчас вам небезопасно. А здесь вы среди друзей.

— Друзья?!

— Не поймите меня неправильно. Но если бы вы послушали меня сразу и пошли добровольно, ничего этого вовсе не случилось бы.

На это мне нечего было ответить. Все, что я знал: если она говорит правду, значит, я убийца. А я знал, что делают с убийцами. Их сажают на стул, включают ток и поджаривают их. Слабый запах паленой плоти заполнил мой нос.

— А откуда мне знать, что он не живой? — спросил я.

— Доказательства я смогу представить вам немного погодя. А прямо сейчас я хочу, чтобы вы встретились с одним другом. — Она положила руку мне на плечо, и даже сквозь рубашку я почувствовал, что ее плоть холодна, как айсберг. Она была холодная и твердая, как бриллиант.

— Пока я тут встречаюсь с друзьями, мы могли бы заодно прояснить некоторые факты, — предложил я. — Вы знаете, как меня зовут. А как зовут вас? И где я нахожусь?

Она улыбнулась и встала:

— Меня зовут Вера. Вера Лаваль. Мы в одном доме на Саут-сайд. И хотя об этом вы меня не спросили, сейчас вечер понедельника. Вы провели без сознания почти двое суток.

После чего я поднялся. В этом представлении не было ничего увлекательного. Я оглядел себя в тусклом свете, и то, что увидел, было так себе.

— Может быть, хотите пойти в ванную и привести себя в порядок? — предложила мне Вера. — А я выйду, куплю еды. Вы можете перекусить перед встречей.

Не дожидаясь моего ответа, она вышла. Вышла и заперла дверь.

Это уже превращается в дурную привычку. Все, с кем я встречаюсь, норовят меня запереть. Конечно, именно так и поступают с преступниками. Они слишком опасны, чтобы позволять им болтаться где попало. К примеру, вечно убивают барменов. И если я убийца…

В этом я сомневался. Все это было подстроено с самого начала. Со мной просто не могло произойти ничего подобного. Я от природы застенчив. Даже полевых цветов топтать не стану.

Однако же…

У меня на костюме кровь. Кровь на рубашке. Кровь на шее сзади, запекшаяся кровь в том месте, куда угодил стальной крюк.

Я отправился в ванную комнату, наполнил ванну, разделся, вымылся. В ванной оказался отличный выбор мыла и полотенец, все разложено, все дожидается меня. Я даже нашел, куда воткнуть электробритву. Я почувствовал себя гораздо лучше после того, как вымылся.

Когда я оделся, то с удивлением обнаружил на крышке корзины для белья чистую белую рубашку. Мой гениальный хозяин или хозяйка предусмотрели решительно все.

К тому моменту, когда я вышел из ванной, она вернулась. Принесла четыре сэндвича, завернутых в целлофан, большой бумажный стакан кофе и треугольный кусок пирога. Она не проронила ни слова, пока я ел. У меня ушло всего шесть минут, чтобы расправиться с едой и выудить из кармана сигарету. Я предложил и ей.

— Нет, спасибо. Я не курю.

— Странно. Мне казалось, в наши дни все женщины курят.

— Я как-то пробовала. Много лет назад. Но, разумеется, это были не сигареты.

От подобной информации мне не было никакого проку.

— Насчет того друга, с которым я должен встретиться. Где же он?

— Ждет за дверью, — сказала она. — Позвать его?

— Ради бога. Не заставляйте джентльмена ждать.

Тон у меня был игривый, но особого веселья я не испытывал. Я не знал, чего мне ожидать. Годы чтения — и сочинения — «ужастиков» подготовили меня почти ко всему. Может, это будет Сумасшедший Доктор, который придет порекомендовать определенную марку сигарет. Сумасшедший Ученый с полной пробиркой обезьяньих гланд. Сумасшедший Профессор с правами на вождение летающей тарелки.


Последним, кого я ожидал увидеть, когда открылась дверь, — друга. Однако вошел именно друг. Это был Коно.

Коно Коллури. Человек, умерший на электрическом стуле.

Он стоял в свете сумерек и смотрел на меня. На нем был поношенный френч с поднятым воротником, шляпа, надвинутая на самые глаза, как у киношного гангстера, но я его узнал. Это был не двойник, не актер, не кто-то загримированный под него. Это был Коно. Коно во плоти. Мертвой плоти — реанимированной и оживленной!

Изменился ли он? Разумеется, он изменился. У него был кошмарный тик в том месте, где лицевые мускулы были растянуты и разорваны в болевой судороге. И еще он был бледен. Бледен как смерть. Однако он был живой. Он ходил. Он говорил…

— Привет, Боб. Я тебя ждал.

— Она… она мне сказала.

— Плохо, что ты не пошел сразу. Я должен был бы сообразить и позволить ей сказать, кто хочет тебя видеть. Но я и подумать не мог, что ты ей не поверишь.

— Да. Наверное, так было бы лучше. — Я путался в словах, а он стоял, стоял и смотрел на меня. — Как… как ты поживаешь?

Вопрос был тот еще. Однако он вроде бы не возражал.

На самом деле, он улыбался. Улыбка прерывалась с одной стороны лица и превращалась в тик, но он все равно улыбался.

— О, я буду жить, — сказал он. — Я буду жить вечно.

— Что?

— В этом-то и весь фокус, Боб. По этой причине я и хотел тебя видеть. Я буду жить вечно. Варек все устроил.

«Варек? Где же я прежде слышал это имя?»

— Это он забрал мое тело. Ну, ты помнишь.

Да, я вспомнил. Мистический кузен.

— Но откуда он узнал, что ты не умер, и как он сумел привести тебя в чувство?

— Я умер, Боб. Был мертвее мертвого. А он меня поднял. Он любого может поднять, Боб. Вернуть с того света. Сделать так, чтобы он больше не умирал. И вот для этого-то и нужен ты.

— Я?

— Я рассказывал ему о тебе. О том, какой ты умный, о том, что ты пишешь. Ему нужен такой человек, как ты, работающий на публике, для вывески. Кто-нибудь с мозгами. Молодой. И живой.


Живой. Я был жив-здоров, но задумался, не сплю ли я и все ли у меня в порядке с головой. Разговаривать с мертвецом…

— Подойди ко мне, Боб. Я вижу, ты мне не веришь.

Я пододвинулся поближе к Коно.

— Пощупай мою кожу. Давай.

Я тронул его запястье. Оно было холодным. Холодным и твердым. С такого расстояния была хорошо заметна восковая бледность Коно. Посмертная маска Коно. Судорога снова прошла по лицу, и он улыбнулся:

— Не пугайся. Я настоящий. Это взаправду. Он может такое. Он умеет возвращать мертвецов обратно. Неужели ты не понимаешь, что это значит? Какое это великое достижение, если правильно им воспользоваться!

— Понимаю. Но я все еще не понимаю, при чем здесь я.

— Варек сам все тебе расскажет. Идем, я хочу, чтобы ты с ним поговорил.

Я вышел вслед за Коно Коллури из комнаты. Вера улыбнулась и кивнула, когда мы выходили, но не пошла с нами, когда мы двинулись по длинному коридору к лестнице. Спускаясь по ступенькам в залитый мягким, приглушенным светом зал внизу, я начал ощущать странный запах. Пахло затхлым воздухом, горячим паром и еще ароматами увядающих цветов.

— Слушай, а где мы вообще? — спросил я.

— В похоронном бюро, — ответил Коно. — Разве ты еще не понял?

Я не понял. Но мог бы и догадаться. Жилые помещения наверху, а здесь, внизу, ритуальные залы. Залы, мягкий свет и аромат цветов.

Мы прошли по застеленному ковром коридору, и я огляделся по сторонам. Все было так, как говорил Коно: это погребальное бюро, и довольно занюханное. Варек использовал его для прикрытия, и я подозревал, что если попытаюсь сбежать и кинусь к двери, окажется, что она заперта.

Но я не стал кидаться к двери. Я последовал за Коно в темную залу слева, чтобы встретиться с мистером Вареком.

Я вошел, и Коно неуклюже проковылял в угол. Он двигался неловко, окоченело. Мускулы его тела были сведены судорогой. Но для ходячего покойника он выглядел очень даже неплохо.

Он включил в углу лампу и закрыл за нами дверь. Я не обратил на это внимания. Я смотрел на гроб на помосте. Во все глаза смотрел на тело в гробу. Тело человека со стеклянным глазом.

Там лежал бармен, которого я убил.


Он лежал в гробу, на дешевом атласе, облаченный в поношенный черный костюм. Кто-то запихнул на место стеклянный глаз, и этот глаз сардонически таращился на меня. Другой глаз был закрыт, и в общем складывалось впечатление, будто бармен подмигивает.

Мы были вместе — я и человек, которого я убил. Я смотрел на него, а он смотрел на меня.

Он на меня смотрел!

Да. Так оно и было. Веко закатилось наверх. Глаз открылся. Сосредоточился на мне. И рот, поджатый рот расслабился в ухмылке. Губы разжались.

И из тела послышался голос:

— Привет, Боб. Я Николо Варек.

— Вы…

— О, я не бармен, которого вы убили. Он вполне мертв, как вы и сами видите. Его тело не дышит.

Да, так и было. Труп оставался трупом, но что-то жило, что-то жило внутри его. Жило, смотрело и разговаривало.

— Я использую его в качестве временного пристанища. Так я могу говорить с вами, не перемещаясь на далекое расстояние. Вы должны оценить подобное удобство.

Я не мог, во всяком случае в тот момент. Я мог только стоять с разинутым ртом и ощущать, как пот струйками стекает из-под мышек.

— Вы долго шли ко мне, Боб. Но наша встреча была неизбежна. Коно все рассказал мне о вас, и вдобавок у меня имеется свой способ собирать информацию. Множество способов.

— Не сомневаюсь. — Реплика вырвалась раньше, чем я успел сдержаться, однако покойник только засмеялся. Звук походил на предсмертный хрип.

— Как типична для вас подобная фраза. Как она в вашем духе! Да, я изучил ваше прошлое, ваши работы. И вы сильно меня заинтересовали. Именно поэтому я взял на себя труд организовать нашу встречу.

Я кивнул, но ничего не ответил. Я выжидал.

— Должен признать, что Коно заслуживает похвалы за то, что отыскал вас. Совершенно верно, вы мне пригодитесь.

— Мертвым или живым? — И это замечание вырвалось раньше, чем я успел подумать.

— Живым, разумеется. И не думайте, что мне это все равно. Вы, сэр, человек острого ума. В наше время такое не часто встретишь. И я восхищаюсь вами за это.

— Послушайте, — сказал я, начиная понемногу приходить в себя, — я как-то не привык, чтобы трупы анализировали мои умственные способности. Чего вы все-таки от меня хотите?

— Ваших услуг, сударь. Ваших профессиональных услуг. За которые, нет нужды говорить, вы будете щедро вознаграждены. И, смею прибавить, даже в вечности.

— Прекратите говорить загадками. Я уже довольно наслушался от Веры и бедного Коно…

— Бедного Коно? Едва ли могу согласиться с таким определением. Если бы не я, мой дорогой сэр, Коно гнил бы в безымянной могиле. А он же благодаря моим усилиям пребывает среди живых, а не мертвых. Но если вы хотите услышать все как есть, то слушайте.

Я Николо Варек, ученый. Я достиг совершенства в способах — методах, если хотите, — терапии, излечивающей от того, что люди называют смертью. Избавление от смерти? Не только, все простирается дальше, гораздо дальше этого. Потому что те, кого я оживил, приобретают дар вечной жизни. Вечной!


Безумные байки. Однако они исходили изо рта покойника, и я им поневоле верил. Здесь не было намека на обман или сговор — ни один чревовещатель на свете не смог бы открыть трупу глаза, не смог бы манипулировать мертвыми губами. Я видел и слышал. И я верил.

— Да, я могу даровать жизнь мертвецу. Но каким способом и как, это мой секрет. Мой бесценный, благословенный, блаженный секрет.

И чего может стоить подобный секрет, спросите вы, сэр? Какова справедливая цена за возможность вечной жизни? Может, миллион долларов?

В этом мире существует немало людей, у которых есть миллион, мой друг. Неужели вы думаете, что они колебались бы расстаться с ним, если бы я убедил их в возможности вечного существования?

Но в этом-то и трудность. Их требуется убедить. И в то же самое время тайна должна оставаться тайной. Именно по этой причине я вынужден работать анонимно. Ведь ничто не остановит людей, если они пожелают вызнать у меня мою тайну, если только они узнают, что я владею ей. Как часто я сталкивался с угрозой пыток и смерти от рук тех, кто предполагал, что я могу их спасти!

Вы скажете, что у меня полно помощников? Что я могу призвать целую армию покойников, если в том возникнет нужда, и они станут помогать мне в достижении моих целей? Это верно, но только до определенных пределов. Мертвецами надо руководить. И я не могу осуществить свои планы во всей их полноте без помощи живого человека. Мне требуется кто-то, способный предвидеть, кто-то добросовестный. Кто-то такой, как вы, сэр.

— Я не очень понимаю, к чему вы клоните.

— К деловому соглашению. Можете даже называть это партнерством. Я — в качестве представителя фирмы. Вы — посредник. Наш продукт: вечная жизнь. Наша цель: безграничное богатство, безграничная власть.

— Звучит как-то слишком просто.

— Не надо недооценивать, мой друг. Существует бесконечное множество препятствий, которые требуется преодолеть, множество сложностей, которые необходимо разрешить. Однако я в состоянии справиться со всем. Уже многие столетия я лелею эту мечту. Да, столетия.

— Да кто же вы такой, в конце концов?

Труп хмыкнул:

— Сколько людей задавали мне этот вопрос, и сколько раз! Но я предпочитал не отвечать на него. Мои работы доказывают, что я говорю правду, и это все, что вам требуется знать. Доверьтесь мне, и мы будем править.

Именно править! Вы, разумеется, понимаете, какую власть может дать моя тайна. Обладание ею сделает нас обоих величайшими людьми на свете, раз и навсегда! Сначала мы стяжаем богатство, а все остальное придет само собой.

У меня имеются прекрасно разработанные планы. Вы сможете претворить их в жизнь и рассказать о моем даре внешнему миру. И вы не останетесь без помощников. Я могу собрать под ваше командование целое войско, которое будет заключать сделки и торговаться. Мы сможем распространять слухи: «Смерти больше нет для тех, кто в состоянии заплатить! Вечная жизнь и, более того, особенные новые возможности!»

Однако все это, и даже больше, вы узнаете, когда придет время. Вы изучите методы, какие я разработал, чтобы новость распространялась по миру. Конечно же, настоящего публичного объявления или представления никогда не будет, все должно быть окутано таинственностью и должным образом сформулировано. Нами будет основан культ, привлекающий богатство и открывающий правду только немногим избранным.

Так как, сэр, мое предложение вас заинтересовало? Вечная жизнь, вечное богатство, вечная власть!

Я долго ничего не отвечал. Я рассматривал труп, который уверял меня, что люди могут жить вечно.

— Молчание означает согласие, — произнес голос.

— Не обязательно. Я просто хотел спросить, что будет, если я откажусь?

— Мне жаль, что вы вообще заговорили о такой вероятности. Потому что это вынуждает меня напомнить вам, что выбора в этом деле у вас нет.

— Вы хотите сказать, что убьете меня, если я откажусь? Убьете и оживите мой труп, насколько я понимаю?

— Ну что вы, не может быть, чтобы вы оценивали мои способности так низко! Я и без того, как вам известно, уже пошел на огромный риск и труд, чтобы привести вас сюда. Я не могу и дальше подвергать опасности осуществление своих планов. А в виде трупа вы мне бесполезны. Кроме того, мне нет нужды вас убивать. Если вы выйдете отсюда, то вы и без того покойник.

— Это еще почему?

— Да потому, что вас разыскивают за убийство. За убийство этого несчастного одноглазого гражданина свободного государства. Бармена.

— Но он ведь живой, вы его оживили.

— Не так, как других. Это, видите ли, всего лишь временное явление. Я могу держать его в таком состоянии столько, сколько пожелаю, да так оно и будет, если вы согласитесь. Я даже отправлю его обратно на работу в бар. — Он снова хмыкнул. — И это будет далеко не в первый раз, когда покойник ходит среди живых и никто даже не подозревает об этом. Если бы вы знали, если бы хотя бы догадывались, сколько мертвецов обитает среди живых благодаря методу Варека!

Я передернулся. Единственный глаз покойника светился всезнанием. Голос продолжал мурлыкать:

— Если вы откажетесь, он снова превратится в труп. И дюжина свидетелей поклянется, что убили его вы. Я не стану растрачиваться на месть — этим займется могущественный закон. А ваш рассказ о таинственных женщинах и говорящих и ходящих мертвецах не поможет вам спастись. Надеюсь, вы и сами понимаете.

Только вы не откажетесь. Потому что вы в состоянии оценить, что я вам предлагаю. Богатство и власть. Цель и мечту любого человека. Возможность бесконечной жизни для себя самого, такой же, как у меня. Подумайте, сударь, подумайте хорошенько. Жизнь или смерть?


Я подумал. Хорошенько подумал. И все во мне взбунтовалось от этой мысли. О, легко быть героем, когда нет искушения. Однако тот циник, который сказал, что каждый человек имеет свою цену, знал человеческую природу. Немногие отказались бы от вечной жизни, вечного богатства и вечной власти даже в обмен на свою душу и душу кого угодно, если на то пошло.

Душу кого угодно…

Я посмотрел на Коно. Мой друг Коно Коллури. Усопший Коно Коллури, который, отправляясь на смерть, был похож на студента-переростка. Коно, который оставил мне восемь тысяч баксов и просьбу добиться его оправдания.

Где теперь этот Коно?

Его не было в этой комнате. Тело присутствовало, оно двигалось, разговаривало, однако вот душа…

Был еще тик, мучение, нескончаемая пытка. Но не настоящая жизнь. Передо мной был незнакомец, неуклюжий ходячий мертвец. Ни эмоций, ни теплоты, ни человечности.

Конечно, я мог бы продаться сам. Но я не мог продать целый мир.

Поэтому я подошел к трупу и сказал:

— Нет. Прошу прощения, Варек. Я вынужден отказаться и рискнуть.

— Это окончательное решение?

— Окончательное.

— Прекрасно. Рискните.

Рот захлопнулся. Глаза закрылись. Бармен действительно был по-настоящему мертв. Я увидел, как угасает свет на его лице, после чего попятился назад. Назад, в объятия Коно Коллури.

Я должен был бы догадаться, что Варек лжет. Что он никогда не выпустит меня из этой комнаты живым. Если я не догадывался об этом раньше, то теперь знал наверняка. Потому что меня обхватили холодные руки. Большие пальцы поднялись к моей шее, готовые сжимать и ломать.

— Коно! — выдохнул я. — Это же я… твой друг… Ты не…

С покойником нельзя спорить.

С ним можно только бороться. Бороться и задыхаться и еще стараться отодвинуть смертоносные руки от своего горла. Я ударил его со всей силой, какой обладал. Ничего не произошло. Ничего не произошло, кроме того, что он гнул меня назад, назад…

Потом я отпрянул. Отпрянул так внезапно, что он упал вместе со мной. Падая, я вывернулся. Он разжал пальцы.

Я закатился под помост. Он потянулся за мной. Я перевернул гроб со всем содержимым ему на голову. Он упал. Слепой глаз покойника искал меня. Я побежал. Я помчался по коридору, и никто меня не остановил. Коно с грохотом поднялся на ноги, пошел за мной, размахивая руками.

Я знал, что парадная дверь будет заперта. Однако в ней была стеклянная панель, а рядом с дверью, в фойе, кто-то поставил большую урну.

Я схватил эту урну, разнес стекло и выскочил.

Оказавшись на улице, я побежал. Была ночь. Воздух был холоден.

Было здорово оказаться на свободе.

На свободе, объявленным в розыск за убийство.


Вы никогда не задумывались, что ощущаешь, будучи убийцей?

Могу рассказать.

Ощущаешь себя кроликом, который слышит лай охотничьих собак. Ощущаешь себя так, словно лежишь в постели, накрывшись одеялом с головой, а отец поднимается по лестнице, чтобы задать тебе взбучку. Ощущаешь себя пациентом, который ждет, пока хирург стерилизует скальпель.

Ты не ходишь по улицам, когда ты убийца. Ты пробираешься переулками. Ты не берешь такси и не проходишь рядом с полицейскими. А когда наконец добираешься до своей гостиницы, проходит много времени, прежде чем ты заходишь в фойе. Ты очень внимательно осматриваешься по сторонам, убеждаясь, что там никого нет.

И когда ты все-таки заходишь, то не спрашиваешь ключ от своей комнаты. Ведь там может поджидать полиция. Или кто-нибудь еще. Кто-нибудь, кто уже мертв, но жив. Дожидается, чтобы схватить тебя и…

Именно это я ощущал, но не выдавал ни лицом, ни голосом, пока спрашивал администратора за стойкой, не оставлял ли для меня кто-нибудь корреспонденции.

Мне, понимаете ли, требовалось проверить одну догадку — не подкуплены ли служащие гостиницы. Варек не стал бы этим заниматься, поскольку был уверен, что я соглашусь на его предложение. И теперь небольшой шанс. Если бы мне только получить телеграмму…

И она дожидалась меня, драгоценный желтый конверт, заткнутый в ящик для бумаг. Телеграмма из цирка. Я разорвал край и прочитал:

БОЛЬШОЙ АХМЕД ВОСТОЧНАЯ БРЕНТ-СТРИТ

СОРОК ТРИ ТЧК ФАМИЛИЯ РИЧАРДС

Вот и все, этого было достаточно. Брент-стрит — это улица на границе с Норт-сайд. Можно дойти пешком, можно воспользоваться надземкой и миновать Луп, если я желаю рискнуть.

Я желал. У Ахмеда (или Ричардса) были деньги.

Я должен был. Ахмед (или Ричардс) мог мне помочь.

Брент-стрит оказалась примерно в миле, на другой стороне моста, когда я вышел из надземки. Это была долгая и трудная миля, я держался в тени, отворачивал лицо от прохожих. Однако ничего не случилось. Я остановился перед выцветшим старым домом из коричневого песчаника, на котором красовалась цифра 43, закурил сигарету и поднялся по ступенькам, чтобы нажать на кнопку звонка.

Потом я принялся ждать.

Прошло добрых две минуты, прежде чем дверь открылась. За это время я успел вдоволь поразмышлять о человеке, с которым мне предстояло встретиться.


Будет ли этот Большой Ахмед в тюрбане? Смуглолицый человек с остроконечной бородкой, глубоко посаженными горящими глазами и певучим голосом?

Будет ли он обходительным, культурным, цивилизованным мистером Ричардсом, обманщиком с ярмарки, одетым несколько пестро, с голосом мягким и обволакивающим?

Мне было важно знать. Потому что я собирался сдаться на милость этого человека.

Дверь открылась на мой звонок.

— Большой Ахмед? — спросил я.

— Да. Прошу вас, входите.

Я вошел в освещенную прихожую, где смог как следует разглядеть хозяина.

Он не был ни Ахмедом, ни Ричардсом.

Он вообще не был никем.

Маленький человечек лет пятидесяти, с тонкими седеющими волосами. Морщинистое лицо, водянистые голубые глаза, почти серые. Если подумать, то и кожа у него была скорее серой. И костюм на нем был серый. Тихий, неприметный. Настолько непохожий на циркача, насколько вообще можно себе представить.

Как его описать? В Голливуде его назвали бы типом Барри Фитцджеральда без улыбки и провинциального акцента. Чей-то дядюшка. Чей-то добродушный дядюшка-холостяк.

Я понадеялся, что мой.

— Вы Большой Ахмед? — спросил я, все еще не уверенный, все еще не решившийся.

— Да. А вы хотите погадать?

— Э… да.

Можно было немного потянуть время, пока я приму решение. При том обороте, какой приняли события, я не доверял бы и собственному брату.

Дом оказался большой, старый, один из тех домов, которые строили, когда в большинстве семей было по восемь-девять детей вместо телевизора.

Большой Ахмед провел меня по длинному коридору, мимо двух или трех дверей, неизбежно ведущих на застекленную террасу, в гостиную и библиотеку. Комната, в которую он меня привел, походила на маленькую гостиную, где-то в глубине дома. Она была набита мебелью красного дерева, старинной и прочной. В центре стоял массивный стол и вокруг него обязательный хоровод стульев, словно готовых для сеанса. Однако в целом это место нисколько не походило ни на мастерскую медиума, ни на лавку ясновидца.


Я воспользовался тем, что комната была ярко освещена, чтобы внимательнее рассмотреть хозяина, однако осмотр не принес мне ничего нового. Просто усталый пожилой человек, я даже подумал, как ему удается выступать со своими трюками в цирке. В нем вообще не ощущалось ни капли восточной загадочности.

Даже когда он предложил мне сесть и достал из шкафа хрустальный шар, на меня это не произвело впечатления. Сам шар был маленький и покрытый пылью. На самом деле он даже смел пыль рукавом, смущенно улыбаясь при этом.

После чего сел, уставился в шар и снова улыбнулся.

— Предсказание стоит три доллара, — сказал он. — Добровольное пожертвование, как вы понимаете, а не гонорар. Брать за это гонорар противозаконно.

— Я согласен пожертвовать три бакса, — сказал я.

— Отлично.

Он оторвал взгляд от моего лица. Сфокусировался на шаре. Серые глаза, несколько покрасневшие.

Я сидел очень тихо, пока он смотрел. Он кашлянул, прочищая горло. Поерзал на месте. Затем заговорил.

Он назвал мое имя.

Он сказал мне, где я работал.

— Вы друг покойного Коно Коллури, — сказал он, глядя в пол. — И вы здесь, чтобы забрать его деньги. Сумму в восемь тысяч двести тридцать один доллар.

Он выдержал паузу. Я почувствовал, как пот впитывается в воротничок моей прекрасной белой рубашки, той самой, из погребальной конторы, скорее всего украденной у какого-нибудь покойника.

Он молчал, а я смотрел на него. Приятный маленький человечек в сером, но сколько он знает! Я никогда не верил в оккультные силы, но вот он сидит передо мной и сообщает такие факты.

После всего, что пережил за последние три дня, я понял, что принять больше не смогу. Все мои представления о вселенной рушились, а вместе с ними и мое психическое здоровье. Мертвецы ходят, я убийца, и вот теперь человек, который действительно умеет читать мысли. Это было уже слишком…

— Не расстраивайтесь, дружище. — Большой Ахмед медленно поднялся. — Я не хотел вас огорчать. Боюсь, это всего лишь дешевый трюк.

Его руки вынырнули из-под стола. Он держал конверт и листок бумаги.

Вздрогнув, я узнал письмо Коно.

— Вытащил у вас из кармана, когда задел вас в коридоре, — улыбнулся маленький пожилой человек. — Потом спрятал под столом и прочитал, пока вы думали, что я читаю в хрустальном шаре. Прием старый, зато эффективный.

Я кивнул и попытался улыбнуться, чтобы как-то выразить облегчение.

— Значит, вы друг Коно, — сказал Большой Ахмед. — Он писал мне о вас. Пару недель назад. Хотя о деньгах не упоминал. Это настоящая трагедия, не правда ли?

— Так вы знаете о признании?

— Да. Луи был настоящая крыса. — Улыбка сошла с его лица. — Скверное, запутанное дело. Я рад, что ушел из цирка.

Он подошел к шкафчику и отпер нижний ящик маленьким ключом. Достал большую черную жестяную коробку. Открыл ее вторым ключом. Принялся выкладывать на стол банкноты, крупные банкноты, сотни и тысячи.

— Вот ваши деньги, — сказал он, рассортировывая кучку и подталкивая ко мне.

— Но… разве вам не нужно какого-нибудь документа, хотя бы какого-то удостоверения личности?

— Вы друг Коно. Я вам верю. — Он застенчиво улыбнулся и всплеснул руками.

— Так вы мне верите, да?

— Почему бы нет?

Я глубоко вдохнул и выдохнул. Я должен поделиться с кем-то, а не то сойду с ума.

— Потому что меня разыскивают за убийство, вот почему!

Большой Ахмед сел обратно, все еще улыбаясь.

— И вы хотите рассказать мне об этом, верно? Что ж, расскажите. Я послушаю.

Я рассказывал, а он слушал. На это ушло много времени, но я рассказал ему все, начиная с того, как приехал в город, и до того, как Коно наехал на меня.

Он сидел, маленький серый идол, спокойно глядя на меня из полумрака.

— И вот теперь вы хотите обелить свое имя, так? И, полагаю, прижучить этого Варека, кем бы он ни был?

Я кивнул.

— Это большое дело. Очень большое дело, дружище. Вы, разумеется, понимаете, что вся эта история звучит несколько сомнительно?

— Она звучит полным бредом, — сказал я. — Но только все это правда. До последнего словечка.

— Согласен. И возникает проблема, с чего нам начать?

Я бросил взгляд на восемь с лишним кусков, лежащих на столе передо мной. Внезапно я придвинул деньги обратно к нему.

— Может быть, это поможет вам чем-нибудь мне посодействовать? — спросил я. — Потому что если так, возьмите. Часть или все. Столько, сколько поможет оправдать меня и загнать в угол эту крысу, Варека.

— Вы думаете, что я на вашей стороне? — спросил он.

— Я доверил вам свою жизнь. Деньги не имеют значения. Если вы друг Коно, вы поможете.

— Что ж, хорошо. — Большой Ахмед рассортировал банкноты и положил их стопками рядом с жестяной коробкой. — Отныне я ваш. На полный рабочий день. А теперь вернемся к нашей проблеме. — Он отодвинул в сторону хрустальный шар. — Боюсь, это нам ничем не поможет. Придется смотреть в лицо фактам.

— Факт номер один, — сказал я, — за мной гонятся.

— А это значит, что вам надо быть сейчас тише воды ниже травы. То есть выходить на улицу буду я, — сказал он.

— Верно. Теперь к вашим действиям.

— Я отправляюсь в гостиницу, — ответил Ахмед. — В ваш номер. Рано или поздно там появятся копы, выискивая вас. Полицейские будут ошиваться поблизости. Но там же будет и ваша белокурая чаровница, и кто-нибудь еще из приятелей Варека. Может быть, даже сам Коно. В любом случае многое за то, что кого-нибудь там я обнаружу и сяду ему на хвост, после чего он приведет меня в похоронное бюро или в другое место, где находится Варек. Наверное, у него имеется не одно обиталище, где он может бросить свою шляпу. Если, конечно, он носит шляпу.

— Я все-таки не понимаю, — протянул я. — Что же это за человек? И его секрет вечной жизни…

— Может быть, он им обладает, — насмешливо проговорил Ахмед, — но вы — нет. И, судя по вашему виду, вам необходим сон. Я провожу вас наверх, в спальню. За ночь, пока я работаю, вы как следует отдохнете.

Я не стал с ним спорить. От усталости у меня подгибались ноги, когда я поднимался вслед за ним по ступенькам.

— Вы должны верить в меня и в удачу, — сказал маленький серый человечек. — Прямо сейчас я могу сказать, что я действую интуитивно. Я могу пойти в гостиницу, проследить за кем-нибудь и каким-то образом выйти на Коно. Для нас он самое слабое место во всей цепи. Если я сумею с ним договориться, он расскажет мне о Вареке все, что знает. А потом мы подумаем, что делать дальше.

— Звучит логично, — сказал я, когда мы вошли в маленькую спальню в конце коридора.

— Звучит совершенно слабо и ненадежно, если честно, — отозвался мой хозяин. — Но это все, что можно предпринять прямо сейчас. Надеюсь, к тому времени, когда я вернусь, уже будет над чем работать. А пока что отдыхайте. Моя пижама вам не подойдет, но кровать, я надеюсь, окажется удобной. Я отправляюсь. Спите, и приятных вам сновидений.

Он махнул мне и вышел. Я опустился на кровать настолько обессиленный, что едва заметил, как в замке щелкнул ключ. Потом я распрямился.

— Ну вот, снова начинается! — пробормотал я.

Должно быть, мой голос был слышен, потому что он прокричал из-за двери:

— Я вас запер. Примерно через час придет уборщица, мы не можем рисковать. Если вашу фотографию успели опубликовать в газетах — нам конец.

— Ладно, — отозвался я. — Только вы побыстрее возвращайтесь.

— Я вернусь, и с добрыми вестями. Не переживайте. Когда Большой Ахмед действует, он действует.

Я лег на спину, сняв, нога об ногу, ботинки, распустив галстук и ремень, а затем забрался под покрывало. Его шаги умолкли, и наступила тишина.

Я был в чужом доме, в чужой постели, мое будущее зависело от честности и способностей человека, с которым еще полчаса назад я не был знаком.

Но я почему-то верил ему. Я должен был верить, потому что, кроме него, больше никого не было. Я размышлял о Большом Ахмеде, или Ричардсе, если это было его настоящее имя. Чем же он занимался, разъезжая вместе с цирком по ярмаркам? Ради чего занимается здесь трехдолларовыми предсказаниями? Маленький бесцветный человечек с каким-то непонятным акцентом. Однако же как он чертовски здорово обчищает карманы!

Это меня воодушевило. Он вовсе не такой лопух, каким кажется. Но достаточно ли он хорош, чтобы провести человека, поднимающего из могилы мертвецов?

На этот вопрос я не знал ответа. Не оставалось ничего, кроме как ждать. Ждать и отдыхать. Отдыхать и спать.

В комнате было темно. Ночь входила ко мне через окна. Я поднялся и задернул занавески. Я не хотел этой ночи. В ней было слишком много всего, способного причинить мне вред. Полиция, сыщики, Варек и ходячие мертвецы. Пусть будет лучше персональная темнота этой комнаты, персональная темнота за закрытыми веками. Темнота для сна.

Темнота для сновидений…


До чего странных людей встречаешь во сне! К примеру, этого негра. Он был обыкновенным гражданином, как сотни тысяч других чикагцев из Саут-сайда. Он ехал в надземке, и я ехал в надземке, держался за поручень рядом с ним.

Я не обратил бы на него внимания, если бы не одна маленькая деталь.

Он был мертв.

Да, он был мертв. Когда вагон дернулся, он завалился на меня, и я увидел закатившиеся белки его пустых глаз, ощутил холод, эбонитовый холод его черной кожи, и понял, что он мертв. Черный труп, держащийся за поручень в надземке.

Я знал, что он мертв, а он знал, что я знаю. Потому что он улыбнулся. И изнутри него зазвучал глубокий бас, из недр его пустой могилы, его фальшивой, опустошенной могилы, и бас произнес:

— Не смотри на меня. Потому что я не один такой. Здесь таких полным-полно. Очень много. Оглянись!

Я оглянулся. Я смотрел в проход дергающегося вагона и видел их, узнавал их. Некоторые из пассажиров, конечно, были живыми, и я мог определить это с одного взгляда. Но были и другие. Очень много других. Покойных. Других, с неподвижным холодным взглядом. Тех, кто не разговаривал. Кто сидел в одиночестве. Кто старательно избегал прикосновения к своему телу. Они были бледными, окоченелыми, мертвыми.

Большинство мужчин были в своих лучших костюмах, потому что именно так их одели в погребальных конторах.

Большинство женщин были покрыты толстым слоем пудры и румян, потому что так их загримировали похоронных дел мастера. О, я узнавал их. А негр дотронулся до меня ледяными пальцами и одарил улыбкой, в которой не было ни веселости, ни злобы, вообще никаких эмоций.

— Зомби, — сказал он. — Вот как мы называемся. Зомби. Ходячие мертвецы. Ходячие, болтающие мертвецы. Мы ходим и разговариваем, потому что так велел Человек. Человек. Большой Человек Буду.

— Варек! — произнес я.

Вагон снова дернулся. Фонари погасли. Что-то случилось с электричеством. Может быть, оттого, что я назвал имя.

Черный мертвец считал, что именно из-за этого. Все, что я видел в темноте, — белки глаз и сверкающую белозубую ухмылку.

— Ты пришел и назвал его имя! — загромыхал он.

И все мертвецы во всех вагонах застонали и забормотали:

— Он назвал его имя!


Внезапно вагон дернулся особенно сильно, и я понял, что поезд сошел с рельсов, полетел над ними. Трупы приливными волнами накатывали на меня, и все мы вертелись, переворачивались, падали, падали…

Я приземлился. Предполагается, что вы должны проснуться, перед тем как приземлитесь, но со мной этого не произошло. Потому что я упал слишком глубоко. Вагон разбился где-то в канализации. Я не пострадал. Меня выбросило из вагона. И я пополз в темноте, где не сверкали белые глаза и белые зубы. На этот раз сверкало что-то красное. Крошечные красные огоньки.

— Крысы, — сказал я себе. — Крысиные глаза.

— Да, мы принимаем вид крыс. И еще летучих мышей. И разных других тварей. Но только мы не животные. И больше уже не люди. — Этот голос у меня в голове звучал мягко, но повелительно. — Нас называют обычно вампирами!

Я не видел ни говорящего, ни остальных, но я слышал, как их щебечущие смешки раздаются вокруг, делаются все громче, превращаются в металлический грохот, который эхом отдается от стен канализации.

— Вампиры. Он поднял нас из мертвых, он сотворил нас. В большой церкви на Дивижн-стрит отец Станиславус заклеймил нас именем Господним. Но только нам все равно. Он жирный и старый, этот священник, и он умрет. А мы никогда не умрем. Мы бродим по ночам, мы пируем, и мы владеем всем подземным миром.

Вмешался еще один голос:

— Ведь так оно под всем городом, разве ты не знал? И под каждым городом. Всегда найдутся места, где можно спрятаться, если ты достаточно умен. Можно перебираться по туннелям с одного места на другое, приходить и уходить когда пожелаешь, и никто не догадается. Никто не увидит. Никто не услышит. Можно поднять крышку канализационного люка, утащить к себе, что пожелаешь, а остатки выбросить наружу. О, все так хитро устроено и действует безотказно, и за все это мы благодарим Хозяина.

Я кивнул:

— Вы имеете в виду Варека?

При этих словах они завыли, и от звука моя голова едва не разлетелась на половинки, когда эхо отдалось от металлических стен. Они выли, а затем принялись подбираться ко мне в темноте, но я побежал. Я бежал и шел вброд, полз и плыл по сточным водам и грязи, выискивая отверстие, выискивая пятно света, выискивая лазейку из нижнего мира смерти и темноты.

Я нашел ее, нашел наконец. Круглую металлическую крышку над головой, ведущую к спасению. Спасению и прохладной тьме погреба. Проблеск света вывел меня на лестницу и к двери наверху. Я вышел в кухню, прошел прямо к спальне и заглянул в замочную скважину.

У постели сидел Эдгар Аллан По и делал странные жесты худыми белыми руками. Ему помогали двое врачей, и все они не сводили глаз с призрака, лежавшего на кровати, изможденного, похожего на скелет существа, которое смотрело с подушки блестящими остекленевшими глазами.

У пациента были светлые бакенбарды и никак не вяжущаяся с ними черная шевелюра; несмотря на вроде бы осмысленный взгляд, он должен был быть мертв, и это было бы даже правильно.

Однако По взмахнул руками, приказывая спящему проснуться, и, пока я смотрел, тот проснулся.

Вопли «Мертв! Мертв!» сорвались с языка, но не с губ страдальца, и все его тело сейчас же, за какую-то жалкую минуту или даже меньше, съежилось, расползлось, разложилось прямо на глазах. На кровати перед всей честной компанией оказалась полужидкая омерзительная гниющая масса.


После чего я, крича на бегу, помчался прочь от дома господина Вальдемара.

Но куда бы я ни бежал, всюду были мертвецы.

Но не смог воскресить Вальдемара. Зато Варек мог. И воскрешал. В своем сне я видел доказательства. Я бродил по улицам Чикаго и узнавал лица. Вот неулыбчивый привратник с жестким ртом, стоящий перед дверью богатого отеля «Золотой берег», он мертв. Черноволосая девушка на коммутаторе в здании «Мерчандайз март», та, которая произнесла: «Пожалуйста, назовите номер», совершенно механическим голосом, она тоже марионетка Варека. Был еще лифтер в Музее имени Филда и три человека, которые работали в ночную смену на большом металлургическом заводе рядом с аэропортом Гэри. Один из пожилых окружных сержантов в Гарфилд-парке был ходячим мертвецом, и даже его жена этого не подозревала. Зато сам сержант не подозревал, что его капитан тоже кадавр, и ни один из них не знал тайны одного из судей округа Кук.

Покойники, их были многие сотни. Может быть, тысячи. Потому что Чикаго не единственный город в мире, а Варек побывал всюду.

Сначала я шел, затем побежал. Потому что не мог больше терпеть, не мог видеть эти лица, эти пустые глаза. Мне было невыносимо сносить толчки от мертвецов на многолюдном Лупе. Я побежал и бежал, пока не оказался в доме Большого Ахмеда, кинулся к двери спальни, распахнул ее, забрался в кровать, снова оказавшись рядом с самим собой и зная, что наконец-то спасен, потому что я здесь, пробудился, возвращаясь в реальный мир, где по-прежнему ходили мертвецы!

«Они обладают и другими возможностями».

Кто это мне сказал? Сам Варек из тела покойного бармена. Другие возможности. Такие как левитация — способность перемещаться по воздуху, влетать в расположенные высоко над землей окна…

Один раз это уже случилось во сне, теперь это случилось во второй раз.

Я видел ее лицо в окне спальни. Лицо Веры. Светлые золотистые волосы. Бриллиантовое колье. Она парила за окном, билась в стекло. Она вытянула руки. Она открывала окно снаружи.

Странно, что я видел все это, ведь я же сам опустил занавеску, а теперь она была поднята. И окно открыто. Она влетела в комнату, паря изящно, легко, даже как-то умиротворяюще. И вот теперь она приземлилась, без толчка, без стука, без сотрясения, на пальчики своих изящных ножек. Она, конечно же, тоже мертва. Теперь я понимал. У нее остекленевший взгляд. Она движется только по принуждению. Это похоже на гипнотический транс, когда всеми движениями руководит кто-то извне, какая-то чуждая сила.


Глаза остекленевшие, как у одурманенного гашишем ассасина. И как ассасин, она выхватила из-за пояса кинжал. Длинное, узкое, очень женственное с виду оружие, тем не менее смертоносное. Сталь сверкала, как бриллиант. Почему она все время напоминает мне о бриллиантах? Из-за этого колье. Я смотрел на колье, пока она на цыпочках подкрадывалась к кровати. Мне хотелось на него смотреть.

Приятнее, чем смотреть на кинжал. Потому что кинжал был серьезный. Он приближался к моему горлу. Через миг он упадет, вонзится мне в шею, перережет яремную вену.

Все, что мне оставалось делать, — смотреть на бриллианты в ее колье. Через минуту все будет кончено. Нож уже опускался, нож, который перережет нить моей жизни, нож, который сделает меня солдатом в армии Варека, в армии мертвых.

Он быстро устремился вниз.

Сверкание этого безумно падающего клинка нарушило заклятие. Я мгновенно понял, что вижу все это наяву. Что нож существует и он нацелен мне в горло.

Я дернул головой, перекатываясь по подушке, и бросился вперед и вверх. Мои руки сомкнулись на твердой плоти. Холодной плоти.

Вера Лаваль бешено извивалась у меня в руках.

Я сел, перехватив ее за запястье. Я выкручивал его назад, пока нож не выпал на ковер. Она боролась со мной молча, лицо ее превратилось в маску Медузы, светлые кудряшки извивались, словно змеи, над холодными голыми плечами.

Внезапно голова ее упала. Я заметил блеск крепких белых зубов, нацеленных на мою шею. Зубы вампира, ищущие мою яремную вену.

Я вцепился ей в горло. Мои руки нырнули под колье, впились в плоть под ним. Колье расстегнулось и упало. Мои руки сомкнулись вокруг шеи и тотчас отдернулись.

Я не мог прикоснуться к тонкой алой линии, к шраму, обхватывавшему ее шею полным кольцом.

Руки мои отпрянули, и я дал ей пощечину со всей силы.

Она внезапно упала на кровать. Остекленевший взгляд исчез, и что-то похожее на узнавание проступило на лице.

— Где я? — прошептала Вера Лаваль.

— В спальне на Брент-стрит, — ответил я, — в доме Большого Ахмеда. Вы влетели через окно и пытались меня убить.

— Он снова меня подчинил, — забормотала она, — А потом отправил меня сюда, заставил левитировать. Я ничего не знала.

Я кивнул, но ничего не ответил.

— Вы верите мне, правда? — взмолилась она. — Я не знала. Он обещал, что никогда больше не заставит меня этого делать. Однако не сдержал слова. Он всегда так поступает. Даже сейчас я не могу ему верить. Он может делать со мной все, что угодно, потому что я…

Она внезапно замолчала, и я завершил за нее:

— Потому что вы мертвы. Я знаю.

Ее глаза широко раскрылись.

— Как вы узнали?

Вместо ответа я указал на ее шею. Тогда она заметила, что колье упало. Она закрыла алый шрам руками и долго смотрела на меня пристальным взглядом. После чего, вздохнув, оправила волосы.

— Расскажите мне об этом, — попросил я. — Вдруг я смогу вам помочь?

— Никто не может помочь. Никто.

— Я попытаюсь. И чем больше вы мне расскажете, тем больше у меня будет шансов. Говорите, если это не опасно.

Она на мгновение задумалась.

— Да, пока безопасно, по меньшей мере в ближайшие полчаса. Он впадает в подобие комы, когда заставляет кого-нибудь из нас летать, это занятие требует чудовищной концентрации. Но если он выйдет из транса и поймет, что я не выполнила приказ, может произойти все, что угодно.

Страх снова отражался в ее глазах, и я искал, чем бы мне отвлечь ее внимание.

— Полчаса, — произнес я. — Времени достаточно. Расскажите мне, как все начиналось. Что с вами произошло?

Вера Лаваль вздохнула. Руки ее осторожно погладили шрам.

— Хорошо, — согласилась она.

Я закурил сигарету и распрямился, протянув пачку ей. Она отрицательно покачала головой, и я сказал:

— Ах да, теперь вспомнил. Вы же не курите, верно?

— Я не могу, — сказала Вера Лаваль. — Я не могу курить, не могу пить, не могу есть. С тех пор, как меня обезглавили в тысяча семьсот девяносто четвертом году.


В тысяча семьсот девяносто четвертом году Францией правил Террор. Под властью Террора с вами могло произойти все, что угодно. Вы могли свести знакомство с гражданином Робеспьером или с человеком, прозванным — весьма иронично — Сен-Жюстом[77].

Если подобное происходило, то все шансы были за то, что вы познакомитесь еще с одним человеком, с весьма подходящим ему именем Самсон, с палачом.

И Самсон, в свою очередь, проводил бы вас прямехонько к госпоже Гильотине.

Все во Франции были знакомы с госпожой Гильотиной. Несмотря на женское имя, госпожа Гильотина вовсе не была легкомысленной дамочкой, хотя многие от знакомства с ней теряли голову.

Госпожа Гильотина была воплощением Террора. Рубящего головы Террора. Обезглавливающим клинком, который дожидался, пока вы созреете для него, который затем рубил и наполнял корзину внизу богатым спелым урожаем.

В тысяча семьсот девяносто четвертом году Террор правил Францией, и с вами могло произойти все, что угодно. Если бы вы были Верой Лаваль, двадцати лет от роду, дочерью Люсьена Лаваля, состоятельного торговца, ваша жизнь находилась бы в постоянной опасности.

Состоятельные торговцы в те дни не пользовались популярностью. Им приходилось вертеться и выкручиваться, раболепствовать и угождать, прибегать ко всевозможным военным хитростям, чтобы суметь выбраться из Парижа до того, как придет приказ — фатальный вызов на Трибунал. Лучше уж выехать из города в телеге с навозом, чем отправиться в крытой двуколке на площадь Согласия.

Неудивительно, что Люсьен Лаваль предпринимал самые отчаянные шаги и водился с подозрительными типами, только бы разжиться средствами к спасению, пока еще не поздно. Париж кишел проходимцами и негодяями, ворами и мошенниками, которые нагуливали жир, пользуясь плачевным положением немногих оставшихся аристократов или зажиточных людей. Некоторые из них могли за определенную мзду достать паспорт или организовать незаконный выезд за границу или переправу через Ла-Манш.

Люсьен Лаваль, богатый вдовец с прелестной дочерью на выданье, решил, что нашел способ спастись.

Где-то каким-то образом, одному Богу известно в каком притоне, берлоге или норе, он свел знакомство с Николо Вареком. Вареком, другом блистательного графа Сен-Жермена. Вареком, поверенным могущественного Калиостро. Вареком — алхимиком, мистиком, искателем философского камня. Вареком, который похвалялся, будто бы обладает силой, превосходящей силу обоих великих шарлатанов, которых он знал и которых сам обучал. Вареком, неулыбчивым, холодным, лишенным возраста. Зато — и в этом состояла главная ценность — Вареком-иностранцем. Вареком, обладателем бесценного сокровища — русской визы, пропуска на свободу для себя и семьи.


На тот момент у Варека семьи не было. Однако Вера Лаваль была юна, она обладала шиком, за ней давали изрядное приданое. Если бы она стала его женой, а Люсьен законным членом семейства Варека, тогда кто помешает их menage[78] выехать из Франции?

Это было в высшей степени разумное предложение, и Люсьен Лаваль неоднократно сообщал о нем Вареку.

Тот пожимал плечами. У него здесь, в Париже, работа, говорил он. Вершатся великие дела. Он никогда не видел мадемуазель Лаваль, и, без сомнения, она обладает всеми достоинствами, о которых говорит любящий отец, однако… Человек, находящийся в положении Варека, стоит выше матримониальных хлопот и требований плоти. Что касается денег (тут Варек снова пожимал плечами), по счастью, он и сам сумел составить состояние, какое желал. Нет, было бы неразумно покидать сейчас страну. На самом деле все указывает на то, что ему нужно остаться.

Люсьен Лаваль был красноречив. Когда красноречие не вызывало отклика, он делался настойчив. Когда настойчивость не помогала, он прибегал к слезам. Он падал на колени. Он рыдал и умолял. И в конце концов Николо Варек согласился познакомиться с дочерью купца и поговорить с ней.

Лавалю этого было довольно. Он вернулся домой, окрыленный, и рассказал обо всем Вере.

— Все зависит теперь от твоего поведения, — сказал он ей. — Будь очаровательной, искрометной, живой. Этот Варек кислый тип. Ему не хватает бодрости. Он нуждается в твоей юности.

Вера Лаваль послушно кивнула. Не было нужды наставлять ее в кокетстве. Они нашли человека, который мог бы спасти их обоих за определенную цену. Что это за цена, не так важно. Ее отец заплатит свою долю, а она с радостью заплатит свою.

Она вымылась, нарядилась, надушилась и накрасила лицо, готовясь к знакомству. Встреча состоялась в гостиной, и, кроме них, там не было никого. Экипаж прикатил в сумерках, и Вера Лаваль встретила Николо Варека при свете свечей.

И получилось так, что Варек — друг аристократов, наставник колдунов, пэр алхимиков, Варек, человек, стоявший выше матримониальных дел и банальных эмоциональных реакций заурядного человека, вдруг влюбился.

Свет свечей и кокетство явно выиграли битву в тот вечер. Рассудительный холодный человек превратился в заикающегося докучливого ухажера. Что же касается вопроса возраста, Варек был особенно настойчив.

— Не думайте, что я стар, дорогая моя, — заверял он ее. — Потому что на самом деле я вне возраста. Я владею некоторыми тайнами — тайнами, какими и вы будете владеть. О, нас ждут великие дела, меня и вас!


Потом он принялся хвастаться, словно обезумевший от любви юнец.

Варек был русским по рождению, но дата его рождения и подробности его воспитания пусть (тут он усмехнулся) ее не волнуют. Довольно сказать, что он происходит из благородного рода. Он получил образование в ведущих университетах Европы, однако самое важное узнал, подолгу проживая в Монголии и Индостане, где изучал оккультные науки и запретные мистерии. По возвращении в Европу он побывал в Италии и поделился кое-какими своими познаниями с Калиостро, познаниями, которыми беспринципный Калиостро вероломно воспользовался, умножая свою славу. Варек, который все еще искал учеников, позже наставлял графа Сен-Жермена, чье мастерство в создании массовых иллюзий и знание принципов левитации помогли ему стяжать славу и состояние.

Однако же он, Варек, не интересуется подобной ерундой. Правда, что, как алхимик, он искал способ обращать обычные металлы в золото. Но скоро понял, что гораздо важнее овладевать иными познаниями. И как только он овладеет ими, слава и власть станут принадлежать ему.

Существует лишь два секрета, к обладанию которыми стоит стремиться. Один из них — это секрет вечной молодости, а второй — секрет вечной жизни.

И овладению этими тайнами Варек посвятил десятки лет.

Знание давалось недешево, это были дорогостоящие исследования. И чтобы раздобыть на них денег, он время от времени прибегал к своим основным знаниям. В качестве алхимика он был связан с той группой, которая объединялась вокруг ла Вуазин, и признавал, что помогал этой печально известной женщине приготовлять яды. Он также был знаком с кликой, которая окружала пользовавшуюся дурной славой госпожу де Монтеспань.

— Но это же было сто лет назад! — воскликнула Вера, услышав его слова. — Даже больше ста лет назад!

Николо Варек, не улыбавшийся никогда, улыбнулся.

— Именно, — подтвердил он. — Теперь вы видите, что я преуспел по меньшей мере в одной из своих задач. Я раскрыл секрет вечной молодости. Раскрыл его и владею им.

— Так вам больше ста лет? — пробормотала Вера.

Варек склонил голову.

— Заверяю вас, время — это относительное понятие. Вы найдете во мне, совершенно вне зависимости от моего возраста, и пылкого любовника, и благородного человека. Как вы понимаете, мы — те, кто занимался исследованиями мистерий, — всегда находились вне общества. Мы таимся в темноте, мы поддерживаем связи с нижним миром, мы якшаемся с шарлатанами, но только потому, что нас никогда не принимали всерьез ученые мужи и исследователи. Они завидуют нашим успехам, эти так называемые люди науки, хотя на самом деле все, что они знают или надеются когда-либо узнать, проистекает из наших трудов.

Да, это мы, алхимики, дали им химию, мы, волшебники, сохранили для них ту малую толику, какую они знают из медицины, физиологии и биологии, мы, мистики, обладаем единственным знанием, которое можно развить в науку разума.

— Я не понимаю, — сказала Вера. — Что вы хотите мне сказать?

— Я хочу сказать, что вам не надо бояться меня, — ответил он. — Говорят, что я лжец, шарлатан, негодяй, колдун и убийца. Что ж, так оно и есть, но все это исключительно ради великой цели. И эта цель — власть, власть большая, чем можно вообразить!

Я сыграл свою роль в тех событиях, какие происходят в последние годы, моя дорогая, и вы видите результат! Я переговорил с мадемуазель Шарлоттой Кордэ, и Марат мертв. Я сказал словечко брату гражданина Робеспьера, и Дантона больше нет. У меня есть способы и средства, чтобы дергать за ниточки, заставляя марионетки танцевать. И в итоге у меня будет власть. Величайшая власть. Когда с Францией будет покончено, настанет очередь других стран, готовых к революции.

Революция, моя дорогая, всегда заканчивается диктатурой. Диктатура, моя дорогая, всегда приводит к развитию мании величия у того, кто правит. А на что готов тот, кто страдает манией величия, дабы заполучить тайну вечной молодости, или вечной жизни, или же обе эти тайны?

Да, все пути ведут в одну сторону — ко мне! Я буду править правителями! Подумайте об этом, моя дорогая. Пройдет несколько лет, и Николо Варек сделается незримым правителем всего мира. А вы будете его императрицей, его королевой.


Варек придвинулся ближе, и Вера увидела его тонкие, словно бумажные, бескровные губы. Ему могло быть и сорок, и четыреста лет.

— Секрет вечной жизни. Как вам понравится такое, милая моя? Быть вечно юной, вечно оставаться такой, какая вы сегодня? Жить, править, вечно наслаждаться всеми чувствами? У меня есть для вас такой дар, мой свадебный дар.

И уже скоро, скорее, чем я смею предположить, будет еще один. Величайший секрет. Вечная жизнь! У меня здесь есть лаборатория, вы должны ее увидеть, где я ставлю эксперименты. В такие времена, как теперь, в объектах для исследования недостатка нет. Самсон каждый день посылает их ко мне. — Бескровные губы растянулись в кровожадную усмешку. — Я все ближе и ближе к открытию, — сказал ей Варек. — И когда я его совершу, мир будет принадлежать мне. Нам!

Происходящее походило на нелепую мелодраму, но было при этом самым настоящим кошмаром. Потому что это лепечущее, шепчущее, подхихикивающее существо подходило все ближе и ближе, и вон оно уже превратилось из хвастуна и заики в просто охваченный вожделением автомат. Он облапил Веру Лаваль, и она на секунду ощутила у себя на шее гнилостное дыхание. Но только на секунду. Затем она вырвалась, освобождаясь, и Варек, потеряв равновесие, гротескно растянулся на полу.

Вера Лаваль засмеялась.

Она не отказалась от его предложения руки и сердца. Она не обозвала его стариком, лжецом, убийцей или омерзительным дураком. Она не сделала ничего, только засмеялась.

Ее смех сказал за нее все остальное.

Николо Варек поднялся, привел в порядок костюм и холодно поклонился.

— Adieu,[79] — произнес он. И ушел.

Вера Лаваль ждала. Она ждала, пока Люсьен не вошел в комнату, потирая в предвкушении руки. Она ждала, пока рассказ не произведет на него должный эффект, ждала его удрученного взгляда, его тревоги, его безумных восклицаний: «Почему, почему, почему? Он же был нашей единственной надеждой, нашим последним шансом! Почему?»

Затем она принялась ждать повестки. Которая скоро пришла.

Кто-то донес на гражданина Лаваля и его дочь. Как на предателей и врагов народа.

Она ждала суда, и тот был краток. Люсьен зарыдал, услышав приговор, она же только пожала плечами.

После чего принялась ждать казни.

Ждала в одиночестве, потому что Люсьен Лаваль одним угрюмым воскресным утром повесился в камере, и она осталась совсем одна.

Она осталась одна и ждала, пока в последнюю ночь не явился Варек.

Гражданам не позволялось навещать заключенных в камерах накануне казни. Однако Варек не был гражданином. Он и человеком-то не был в привычном понимании этого слова. Он был фальшивой тенью, которая беззвучно скользнула к решетке ее камеры.


В один миг не было никого, а в следующий Варек был уже здесь. Зашептал в темноте:

— Вера, Вера Лаваль, слушайте меня! У меня есть для нас новость. Великая новость!

Последовало молчание, он дожидался ее ответа. Только она ничего не ответила. Прошел миг, и он продолжил:

— Помните, что я вам говорил? О лаборатории, экспериментах, секрете вечной жизни? Я наконец-то постиг его, Вера, наконец-то постиг! О, это не совсем то, на что я надеялся, многое предстоит доделать, чтобы усовершенствовать метод. Однако же цель, к которой веками стремилась магия, достигнута! И это сделал я. Ради вас. Ради нас с вами!

Снова последовало молчание. Вера Лаваль не двигалась. Он заговорил снова:

— Вечная жизнь, Вера! Клянусь, это правда, я могу даровать вам вечную жизнь. Все, что вам нужно, — сказать слово, и вы будете свободны. Я могу освободить вас из тюрьмы так же легко, как заточил. И вы будете вечно юной, вечно живой! Вы должны верить мне, должны верить!

Вера развернулась и посмотрела на него сквозь прутья решетки. Она не видела в темноте коридора его лица, зато он видел выражение ее лица — искаженные презрением черты.

— Я верю вам, — сказала она. — И вот что я скажу: лучше я умру завтра утром, чем проведу вечность или хотя бы одно мгновение с вами.

Смех Варека всколыхнул темноту.

— Откровенный ответ, мадемуазель Лаваль. Но только хорошо ли вы понимаете, что вам уготовано? Когда повозка подкатится к эшафоту и солнце, солнце будет сверкать на ноже гильотины? Представляете ли вы головы в корзине, мадемуазель? Видели ли вы, как Самсон поднимает их за волосы и показывает толпе?

— Вам меня не запугать, — шепотом ответила она.

— А вы знаете, каково это, быть мертвой? Мертвой отныне и навеки? Вас зароют в землю, мадемуазель, в холодную мокрую землю. Вы будете лежать там, в вечной темноте, лежать, гнить, разлагаться в слизь и прах. И черви будут запросто целовать губы, в прикосновении к которым вы отказываете мне. Неужели вы не боитесь смерти, мадемуазель Лаваль?

Она покачала головой и улыбнулась темноте за решеткой.

— Не так сильно, как боюсь жизни с вами, — сказала она. — А теперь уходите и оставьте меня в покое.

Вот тогда он сломался. Существо рыдало и умоляло:

— Я ничего не понимаю, такого никогда не случалось раньше, чтобы женщина, девушка, почти дитя, сделала со мной такое! Мне казалось, я не подвержен глупостям, но с того мига, как увидел вас, мне нестерпима мысль, что вы можете не принадлежать мне. Вы зажгли во мне кровь, и вы должны знать об этом, вы не можете отказаться, просто не можете! Вы должны стать моей либо по доброй воле, либо по принуждению. Я хочу, чтобы вы покорились по собственному выбору, я должен получить вас. — Варек рыдал, но это были сухие, пыльные рыдания ожившей марионетки, шуршащей в темноте.

И снова Вера Лаваль отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она.

В рыданиях Варека послышалось не горе, а ярость.

— Хорошо же! — закричал он, — Если я для вас нехорош, отдаю вас новому любовнику. Смерти! Пусть Смерть обнимает вас, запускает костлявые пальцы в ваши кудри, возьмет себе вашу голову на память о свершившемся завоевании. Adieu, оставляю вас, чтобы вы могли насладиться свиданием с возлюбленным. Его уже недолго осталось ждать!

И он оставил ее.

Вот тогда, и только тогда Вера Лаваль не выдержала. Потому что она лгала. Она ужасно боялась смерти. Мысль о смерти нагоняла на нее нестерпимый страх, и сейчас, в темноте, она почти воочию видела ухмыляющееся лицо Смерти, скелета в черном саване, оскаленный череп, покрытый капюшоном.

Этот образ был с ней и наутро, когда пришли стражники. Он сопровождал ее в повозке, и, пока она с пятью другими оборванными, заплаканными женщинами занимала свое место, Смерть тоже усаживалась рядом с ними.

Смерть ухмылялась Вере Лаваль, пока она ехала но улицам Парижа к месту экзекуции. Смерть указывала пальцем на ревущую толпу, на важного гражданина Самсона и его гримасничающих помощников. Смерть показала ей силуэт свистящего ножа на фоне рассветного небосклона.

Смерть была с ней, когда она поднималась на эшафот. Смерть помогла ей взойти по ступенькам, и Вере в бреду последних мгновений показалось, что не Самсон, а сама Смерть является палачом, — откинув капюшон, она скрюченными руками заставила Веру опуститься на колени и заглянуть вниз, в корзину, хотя все это время Вера силилась взглянуть вверх, на нож, на сверкающее лезвие, которое стало для нее единственным материальным предметом на свете.

Затем, когда толпа взревела, нож гильотины упал.

Смерть приняла Веру Лаваль в свои объятия.

И… выпустила ее!


— Вы, конечно, хотите знать, на что это похоже, — сказала она мне, сидя на краю кровати, тысячью милей и тысячью жизней позже. — Но я не помню. Не было боли, не было никаких ощущений, однако я чувствовала, я сознавала все по-новому. Причем ощущения времени тоже не было.

Потом боль вернулась, и я оказалась жива.

У меня болела шея, болела голова.

Я открыла глаза. Ощутила на шее повязку. Увидела, что серебристая трубка тянется к моему позвоночнику. И еще я увидела Варека.

Вы, разумеется, понимаете, что произошло. Самсон после казни продал мое тело Вареку. Тот забрал меня в лабораторию и вернул к жизни.

Я, конечно же, тоже поняла это в один миг. Но я никогда не смогу передать вам ужас того мгновения, когда я поняла, что он пришил мою голову к телу!

Это было нелепо, это было смехотворно, это было какое-то богохульство. Однако, несмотря на все это, в последующие недели я научилась уважать силу, мудрость и гений Николо Варека.

Мое выздоровление, если так можно сказать, было медленным. Теми изначальными способами, какие с таким трудом совершенствовал Варек, было непросто воскресить и выходить меня, возвращая мне подобие здоровья и разума. Но он сделал это. С того момента я очень много узнала о том, что он делает, реанимируя покойников, однако я так и не смогла понять самого главного.


Она замолчала, и я спросил:

— Вы сказали, он пришил вам голову? Но это же… невероятно.

Вера указала на шрам и слабо улыбнулась:

— Наверное, вам покажется невероятным и то, что половину моего черепа занимает металлическая пластина и тот же самый металл, некий механизм, находится в шее и в верхней части грудной клетки? Что Варек еще в тысяча семьсот девяносто четвертом году использовал электричество и нечто вроде миниатюрной динамо-машины, чтобы регулировать метаболизм? Что он управлял и до сих пор управляет нами, сочетая гипноз и напряженные мозговые импульсы, трансформированные в электричество? Однако все это правда, все без исключения. Я автомат, работающий на энергии, которая вырабатывается внутри моего тела, а ее добавочный поток передает мне на расстоянии Варек. Я живу, но я не живая. У меня нет возраста, я не меняюсь, я не ем и не сплю. Но есть кое-что похуже сна. Кое-что гораздо хуже. — Она содрогнулась. — Это когда он отключает меня.

Либо она сумасшедшая, либо я. Либо мы оба. Это я понимал. Но я все равно верил ей. Я верил созданию с холодными глазами, холодной кожей, с багровым шрамом на шее, которое обращалось ко мне через века.

— Он делал это со мной, и много раз, на время, если это отвечало его замыслам и нуждам. Но я видела, как он делает это с другими — навсегда. Это жутко. Они умирают тогда, умирают во второй раз. Кошмарной смертью, навсегда. Вот как он сохраняет надо мной власть, над всеми нами. Потому что он способен отключать нас. Потому что внутри каждого есть что-то, что хочет жить, борется за жизнь. Но смогу ли я пересказать вам жизнь в сто шестьдесят лет длиной? — Вера оглядела комнату, и на мгновение ее волнение показалось мне совсем человеческим. — Нет времени, он уже скоро выйдет из транса, услышит нас.

Я настаивал. Я должен был узнать остальное.

— Тогда быстрее, — поторапливал я. — Что случилось после вашего выздоровления?

— Он все еще экспериментировал. Я была его первым безоговорочным успехом. Были и другие… покойники… которых ему удавалось оживлять. Только они были с дефектами, повреждениями. Совершенно безумные. Ему не удавалось контролировать их. Несколько сбежали. Разразился скандал. Диктатура Робеспьера тем временем пала. Он сам взошел на гильотину. Варек больше не чувствовал себя в Париже в безопасности. Поэтому мы бежали.

Единственный корабль, который мы смогли найти, направлялся в колонии. В итоге мы оказались на Гаити, мы вдвоем.

Это был странный альянс. Он, конечно же, больше не хотел меня и, мне кажется, почти сожалел об этом чудовищном акте воскрешения. В итоге он решил сделать из меня свою рабыню. Я была одинока, беспомощна и обязана ему своим существованием.

Я не стану извиняться за то, что служила Вареку. У меня не было выбора. Он был моим хозяином.

Ему удалось обосноваться на Гаити, в Сан-Доминго. Он привез с собой деньги и драгоценности. Мы купили дом, он представлялся плантатором. И немедленно принялся раздувать восстание. Вы же знаете, что случилось на Гаити спустя несколько лет после нашего прибытия, когда Туссен-Лувертюр, Дессалин и Кристоф взбунтовались против французов. Варек сыграл свою роль. Полилась кровь, появились тела для новой лаборатории Варека. Черные тела, с которыми можно было экспериментировать.

Вот тогда прокатилась волна новых суеверий, касающихся зомби. Ходячих мертвецов. Теперь вы понимаете, почему и как зародилось это верование?


Я кивнул, вспоминая свой сон. За ее словами стояли кошмарная логика и убежденность. Варек породил зомби. Его творения бродят по миру.

— Черные были примитивными, простыми. Варек часто делал работу плохо. Он все еще экспериментировал, совершенствуя методы и техники. Испорченные образцы и были зомби.

И еще вампиры, но это, конечно, уже в Венгрии.

Я удивленно поднял брови:

— Но не Варек же породил веру в вампиров. Это ведь древнее суеверие.

— Это правда, — согласилась Вера. — Но именно из-за него мы переехали с Гаити в Венгрию. Потому что в тех краях любые россказни о ходячих мертвецах списали бы на местные суеверия, и никто не стал бы проводить расследование, если бы какое-нибудь из творений Варека принялось бы бродить по окрестностям. Кроме того, Варек хотел ознакомиться с последними достижениями европейской науки. Еще до революции он работал с Антоном Месмером, изучая животный магнетизм. А теперь заинтересовался новой психологией.

Понимаете, приобретение власти, о которой он мечтал, было долгим и сложным процессом. Который включал в себя гораздо больше чем одну лишь способность контролировать воскрешенные тела покойников. Сначала Варек не мог поддерживать в телах жизнь, если не осуществлял над ними постоянного гипнотического контроля. Он вынужден был все время концентрировать собственную энергию. Затем он достиг стадии, когда мог закладывать схему поведения на часы или даже дни, а сам занимался иными делами. Но и это было еще не все.

Каждое восстановленное тело необходимо было обеспечить — дать новое ему имя, новую жизнь, задать ему новую роль. Варек штамповал марионеток, вдыхал в них жизнь, а затем должен был дергать за веревочки. Дюжины кукол на дюжинах различных сценах, все они играли свои роли в одной общей пьесе.

Ему пришлось проявить себя в научных исследованиях и в политике. Я так и не узнала, какие его интриги скрывались за установлением Третьей республики во Франции. Потому что в тысяча восемьсот сорок седьмом году я восстала, попыталась сбежать. И в наказание он отключил меня на семьдесят лет!

Белое, словно маска, лицо Веры исказилось от страха перед воспоминаниями.

— Семьдесят лет я следовала за Вареком по миру в багаже, в обложенном льдом гробу. А он тем временем занимался наукой, дергал за веревочки и выжидал.

Я очнулась в России во время революции. К тому времени он пришел к пониманию, что нуждается в живых союзниках, людях, которые работали бы на публике. Обманывали бы и шпионили. Он свел дружбу с Распутиным. Появился план убить юного цесаревича, а затем оживить его, и тогда царь с царицей были бы у него в руках. Но кто-то убил Распутина до этого, и нам пришлось на время покинуть Россию. Вот тогда он снова меня оживил.

Варек, видите ли, верит в революции. Время смуты и разорения — как раз то, что ему нужно, у него появляется возможность извлечь пользу из неразберихи. Новые, неискушенные вожди приходят к власти, и тут появляется он, намекая, какими способностями обладает. Он рассказывает о своих планах и пытается захватить власть над теми, кто формирует правительство.

Мы вернулись в Россию, и я помогала ему. У меня не было выбора. Либо так, либо лежать в темноте, теперь уже в темноте холодильника, слава современным достижениям. — Она криво усмехнулась. — Вы и сами можете догадаться, чем он занимался с тех пор. Сами можете угадать, кто стоял за экспериментами Павлова. Можете предположить, что в итоге слухи дошли до Коминтерна. Но о чем вы никогда не догадаетесь — и чего не сохранила история, — в какой опасной близости находилась Россия от того, чтобы в тридцатые годы создать настоящую механическую армию. Армию мертвецов!


Я закурил сигарету, стараясь не смотреть на часы на бюро, часы, которые отсчитывали уходящие минуты.

— Потом мы оказались в Германии, Варек пытался продать свои знания Новому Порядку. Однако его представители впали в немилость, и в тысяча девятьсот тридцать девятом году нам пришлось снова бежать. Несколько лет мы провели в Канаде, в Манитобе и еще севернее. Варек пережидал войну. Он обладает неистощимым терпением и неистощимой хитростью.

Он может позволить себе ждать, ждать целые столетия, если нужно. Он странный человек, этот Варек. Он владел неисчислимыми богатствами и терял их, перемещаясь из одной страны в другую. Он обладает способностью хамелеона изменять свою личность и внешность. Он… Но какая польза рассказывать вам? Вы обречены.

Я раздавил окурок.

— А теперь давайте перейдем к делу, — предложил я. — Он послал вас меня убить. Зачем?

— Потому что вы знаете о Коно. Он предлагал вам честную сделку. Он по-прежнему ищет людей, которые стали бы его живыми союзниками. Только вы отказались, и, поскольку вы знаете его возможности, вы должны умереть.

— Но ведь Коно всего-навсего незначительный винтик в его механизме, — настаивал я. — Всего-то какой-то цирковой силач. Не понимаю, с чего бы человеку с грандиозными планами Варека беспокоиться по поводу такой ерунды.

— Значит, вы не знаете Варека. Он в последние годы не просто так сидел затаившись. Он выжидал, дожидался новой войны. Большой войны. Той самой, на разжигание которой направлены все его силы.

Где-то в холме Сорора устроена большая лаборатория. Он уже способен наладить воскрешение мертвецов почти как на заводском конвейере. Когда придет время, он предложит свои услуги за соответствующую цену. У какой бы из сторон ни иссякли людские резервы, недостатка в армии рабочих и солдат не возникнет. Вы еще не понимаете? Вот к чему все идет — к осуществлению мечты Варека, к созданию мира, который населен рабами, населен покойниками!

— У него никогда это не получится.

— Я в этом не уверена. За последние годы были совершены научные открытия, в которых он так нуждался. Появились новые способы контролировать тела en masse[80]. Радио, электроника, плазма крови — все это задействовано в его схемах.

Он пока держится в тени, дожидаясь подходящего момента. Когда начнется война, его эмиссары будут готовы вступить в контакт с политическими лидерами. Он знает, как найти подход к богатым, к обладающим властью, как их заинтересовать. В прошлом в этом и состояла моя работа. Он намеревался воспользоваться и вашей помощью, и, наверное, помощью еще сотен людей, подобных вам.

— Однако остается один момент, неясный мне до конца, — сказал: я ей. — Каким именно образом он сумеет войти в доверие к тем, кто стоит на самом верху?

Вера улыбнулась. Призраком улыбки, улыбкой призрака.

— Очень просто. Вы слышали когда-нибудь о сестрах Фокс? О Д. Д. Хоуме, Ангеле Энни или мадам Блаватской?

Я кивнул:

— Медиумы, спириты, мистики, так, кажется?

— Да. Пока я… спала… Варек сумел разыграть и этот гамбит. Примерно это же использовали прежде Сен-Жермен и Калиостро. На протяжении веков у богатых и могущественных была одна слабость. Вера в сверхъестественное. Острое желание приподнять завесу Тайны. Они вечно прислушивались к ясновидцам, толпились вокруг оккультистов, верили им. Нет нужды объяснять этот феномен. Он существует.

— Это верно, — произнес я. — Значит, Варек работает в союзе с медиумами. Они его передовой отряд. Они привлекают богачей. А Варек наблюдает, выжидает, выбирает тех, кого он хочет или может использовать, после чего он выступает на передний план сам и открывает свои намерения.

— Именно. — Вера вздохнула. — Точно так, если помните, было с Распутиным. Тот был ключом к царю. И теперь Варек готов начать все сначала.

— Но медиумам нельзя полностью доверять, многие их них просто шарлатаны, — возразил я.

— А многие нет. Взять, к примеру, Д. Д. Хоума. Ни больше ни меньше как сам Крукс, серьезный ученый, подтвердил, что Хоум левитировал, вылетев из окна третьего этажа и влетев обратно через соседнее окно. Крукс не знал только одной мелочи: к тому времени измученный чахоткой мистер Хоум был уже год как мертв, но Варек оживил его, загипнотизировал и, сконцентрировавшись, заставил левитировать. Точно так же как заставил левитировать меня сегодня вечером, когда отправил убить вас.

Вера замолчала. Я смотрел на ее белеющее в полумраке лицо. И пока я смотрел, кое-что произошло. Судорога исказила ее черты, тот же кошмарный тик, который я видел у Коно. Я наблюдал, как ее рот раскрылся, и оттуда зазвучал голос. Но это был уже не голос Веры Лаваль. Это был голос мертвого бармена, голос Варека.

— Да, — произнес он, обращаясь и к ней, и ко мне, — я отправил тебя его убить. А ты не справилась. Не справилась с заданием и принялась болтать. Я не могу допустить, чтобы ты и дальше рассказывала то, что тебе известно, Вера. Я отключаю тебя. Навсегда.

Голос неожиданно оборвался. Он не мог не оборваться, потому что он лишился органов речи. Спазм, который искажал лицо Веры, распространился на все ее тело. Мгновение она билась, судорожно вздрагивая. А затем — растаяла.

Она начала меняться, но не упала. Плоть стекла ручейками, словно сбегая с распадающихся костей. Она съеживалась, усыхала у меня на глазах, а потом начала крошиться.

Кто-то взял восковую куклу по имени Вера Лаваль и подержал ее над ревущим огнем. И она за мгновение растеклась, расплавилась.

Я посмотрел на пол, увидел горстку тонкого белого пепла в окружении закопченных и перекрученных проводов, соединенных с металлической пластиной.

Веры Лаваль больше не было.


Веры больше не было, и я остался в спальне один. Или нет?

Если у меня оставались какие-нибудь сомнения в могуществе Варека, теперь они исчезли. Испарились вместе с Верой и захватили с собой частицу моего здравого смысла.

Надо признать: я ударился в панику. Варек знал, где я, а это значило, что оставаться здесь дольше небезопасно. Небезопасно из-за него, небезопасно из-за полиции. Я задумался, что сталось с Большим Ахмедом. Ведь, насколько я понимал, Варек займется и им тоже. Но я не могу торчать здесь, дожидаясь.

Я кинулся к двери. Дверь, разумеется, была заперта, и мне пришлось ее ломать. Я старался как мог. По телевизору и в кино такое видишь каждый день. Загорелый широкоплечий герой ударяет плечом в запертую дверь. Та распахивается. Все очень просто.

Попробуйте как-нибудь. Как я ни пытался, добился только синяков на плече. Тогда я взялся за стул. Так дело пошло легче. Дверная филенка разлетелась в щепы. Я отжал замок.

Потом я бросился в темноте вниз по лестнице, нащупывая перила, перепрыгивая через ступеньки, пробежал через прихожую, направляясь к входной двери. Если уборщица и должна была явиться, она не явилась.

Я достиг двери, отпер ее. Ночной воздух ударил мне в лицо.

— К чему такая спешка, приятель?

Я резко выдохнул от испуга, потом от облегчения.

Ахмед спешно вошел в дом, потирая руки.

— Держитесь, — сказал он, — у меня для вас новости.

Я покачал головой.

— У меня тоже для вас новости, — сказал я.

— Что вы имеете в виду?

Я молча взял его за руку и потащил вверх по лестнице. Если вы решите, что мне было несложно снова подняться в ту комнату, подумайте еще раз. Но сделать это было необходимо.

— Взгляните, — предложил я.

Его маленькие серые глазки внимательно изучали обугленные останки на полу. Он наклонился и поднял металлическую пластину, рассматривая болтающиеся проводки, торчащие из нее.

— Что это такое?

— Все, что осталось от Веры Лаваль. Она сегодня навестила меня с ножом. Я сумел ее разговорить, после чего ее… прикончили.

— Я не совсем понимаю, — сказал он.

— Присядьте, — предложил я. — Мне придется все объяснить, но делать это надо быстро.


Я так и сделал. Большой Ахмед кивнул. Он не был расстроен, он не был встревожен, он не был испуган. Каким-то образом исходящее от него спокойствие придало мне сил.

— Все совпадает, — сказал он, когда я закончил. — Все сходится. До самого последнего кусочка.

— Откуда вы знаете?

— Потому что я видел Коно. Вы были правы насчет гостиницы, друг мой. Он вернулся. И когда обнаружил, что я прячусь в шкафу, попытался меня убить. — Ахмед улыбнулся и помахал отмычкой. — Не буду вам объяснять, каким образом попал в ваш номер. Но если в двух словах, произошло то же самое, что тут у вас с Верой. Я сумел его успокоить, он, конечно же, узнал меня. Если быть откровенным до конца, я использовал любимый трюк Варека: сам применил гипноз. Должно быть, Варек в это время направлял свою энергию куда-то еще, скорее всего на левитацию Веры Лаваль.

Как бы то ни было, Коно заговорил. Конечно, он ведь только недавно возродился и не особенно хорошо знаком с подробностями. Кроме того, он не лучший образчик научного склада мышления. — Ахмед коротко улыбнулся. — Однако он все равно рассказал больше, чем ему казалось.

Знаете ли вы, что у этого Варека почти во всех крупных городах мира имеется убежище? И во всех них содержатся в холодильниках от дюжины до нескольких сотен тел, готовых в любой миг восстать из мертвых? Что-то вроде стратегического запаса покойников. Кроме того, имеются и ходячие мертвецы. Больше, чем вы можете представить. Хотя их очень просто узнать, потому что у всех есть одна отличительная черта — багровый шрам на шее.

Я уставился на него:

— Вы хотите сказать, он отрезает им головы, прежде чем восстанавливать?

Ахмед пожал плечами:

— Теперь уже не до конца. Но операция все равно необходима. Глубокий разрез делается в основании черепа. Туда устанавливается металлическая пластина и подводятся на место, — он поднял с пола закопченный кусок металла и помахал им, — провода. Таким образом осуществляется гипнотическая связь.

— Значит, это какой-то вид гипноза? Но я так ничего и не понял.

Большой Ахмед покачал головой:

— Все не так просто. Но, с другой стороны, что мы понимаем в жизненных процессах? Мы не знаем, что правит нашей психикой, заставляет сердце биться, а легкие — качать воздух без всякого сознательного контроля с нашей стороны. Вы могли бы сказать, что мы управляем собственными телами посредством самогипноза и это поддерживает в нас жизнь.

Но что же такое смерть? Различные органы «умирают» через разные промежутки времени после того, как перестает биться сердце. Мы можем постичь процесс разложения, однако мы не можем дать определение и по-настоящему осознать смерть. Да что там, никто не может толком объяснить, что такое сон, куда уж нам постигнуть смерть!

А сон — это тоже вид гипноза.

И Варек каким-то образом сумел обуздать ту часть разума, которая при жизни функционирует автоматически, он заставляет ее работать даже в том состоянии, какое мы описываем как смерть. Общим знаменателем здесь служит электрическая энергия — мозговые волны, которые, как известно, можно измерить гальванометром. Варек сумел применить принципы гипноза к электрическим потокам в теле, магнетизм управляет магнетизмом. Вот зачем он делает эту операцию, внедряя в мозг и позвоночник металлическую пластину. Чтобы «перепаять схему», если так можно выразиться.


Маленький человечек говорил с жаром, словно читал лекцию. Я слушал с неменьшим жаром, пока он размахивал передо мной руками.

— Позвольте мне объяснить это схематично. Человеческое тело можно сравнить с радиоприемником, а Варека — с радиостанцией. Управление с его стороны заключается в том, что он устанавливает лампы и конденсаторы, чтобы прибор принимал идущие от него гипнотические волны. Сплошное электричество. Если связь установлена, он может пересылать свои импульсы бесконечно. Это, разумеется, сильно упрощенное объяснение, но основная идея такова.

— Не совсем, — возразил я. — Как тогда быть с барменом?

— О, исключения бывают всегда. Бармен был одним из исключений. Здесь Варек установил временно работающую схему. Возможно, сильно сосредоточился, лишь на время оживляя его, только чтобы поговорить с вами. Точно так же, как недавно сосредотачивался, чтобы заставить Веру летать. Подобные специфические эффекты требуют специфических усилий. Однако, что касается обширной армии мертвецов, Варек — если вернуться к нашей аналогии с радиостанцией — просто-напросто посылает заранее подготовленную «запись программы» в виде гипнотических указаний. Покойники затем «проигрывают» полученные указания в течение нескольких часов. И Вареку нет нужды обращать на них больше внимания, чем оператору на радиостанции следить за идущей в эфир записью с долгоиграющей пластинки. Они «работают» автономно.

И это, само собой, их слабое место. Иногда Варек не обращает на них внимания, наблюдая за другими. Тогда у какого-нибудь человека с сильной гипнотической «волной» появляется возможность «заглушить» прием мертвеца, завладеть его вниманием, изменить его намерения. Точно так, как я проделал это с Коно в гостинице. И как вы проделали это с Верой.

— Нам обоим повезло, что у нас получилось, — сказал я. — Но что еще успело произойти? Что еще вы разузнали? Почему Варек работает теперь именно в Чикаго? И — вот он, главный вопрос, — в чем состоит секрет его собственной вечной жизни?

Большой Ахмед улыбнулся.

— Вы слишком много хотите от нескольких часов работы, друг мой, — ответил он мягко. — Ответы на некоторые из вопросов вам придется находить самому. Все, что я могу сделать, — предоставить вам такую возможность.

— В каком смысле?

— В таком, что я заключил с Коно сделку. И мне кажется, ему можно доверять, до тех пор пока до него не доберется Варек. Коно обещал отвести вас к Вареку сегодня же вечером.

— Сегодня? — Я по-настоящему вздрогнул.

Ахмед посмотрел на наручные часы:

— Примерно через три четверти часа. Вы должны будете встретиться с ним в фойе Ригли-билдинг в половине двенадцатого. Один.

Мне это совершенно не понравилось, и он понял это еще до того, как я заговорил.

— Что за странная идея? — спросил я. — Почему бы вам тоже не пойти?

Маленький человечек выдержал мой взгляд, не дрогнув ни единой мышцей.

— По вполне очевидной причине: это может оказаться ловушкой. И тогда мы оба окажемся в лапах у Варека. Но тем не менее вам придется рискнуть. И если что-то вдруг пойдет не так, я смогу прийти на помощь. В конце концов, вы же затем меня и наняли. А я собираюсь довести дело до конца. — Он немного помолчал. — Обдумайте все, — сказал он. — Вы, разумеется, не обязаны идти туда. И, признаюсь честно, я бы тоже колебался, прежде чем пойти на такой риск.

Я кивнул.

— Кто-то же должен это сделать, — сказал я. — Так что если вы вызовете мне такси…

Ахмед улыбнулся и протянул мне руку.

— Славный малый, — сказал он. Потом он развернулся и пошел вниз. Позвонил из прихожей, вызывая такси. — Я не знаю, куда вы отправитесь оттуда, где окажетесь, — задумчиво произнес он. — И разумеется, нельзя допустить, чтобы рядом оказалась полиция. Вам нужно будет как следует работать мозгами. Старайтесь держать со мной связь.

— Почему бы вам не поехать вслед за мной на втором такси? — предложил я. — Тогда куда бы ни повез меня Коно, вы, по крайней мере, будете знать адрес.

— Отличная мысль. — Ахмед подошел к телефону и заказал еще одно такси. Затем он подтолкнул меня локтем. — А вот еще одна мысль, на сей раз моя.

Он протянул руку к моему карману и опустил в него что-то тяжелое и холодное. Я сунул руку в карман и вынул револьвер тридцать восьмого калибра.

— Так, на всякий случай, — сказал он. — Я буду чувствовать себя лучше, зная, что у вас есть хоть какая-то компания.

Я благодарно улыбался ему, пока мы выходили из дома сорок три по Восточной Брент-стрит и дожидались на улице такси. Мое прикатило первым, но и его вывернуло из-за угла всего лишь секундой позже.

— Поехали, — сказал он. — И будьте осторожны.

— Вас это тоже касается, — ответил я. Затем сказал шоферу: — Ригли-билдинг. — И мы поехали.

Стояла прекрасная, теплая, безлунная ночь. Я откинулся на сиденье, пока такси петляло по центру, и попытался расслабиться. Угадайте с трех раз, удалось ли это мне.

Мы все время тормозили на перекрестках — перекрестках, полных копов. Я прятал лицо и благодарил свои счастливые звезды за то, что на небе нет луны.


Когда мы остановились на красный свет на Чикаго-авеню, я воспользовался представившейся возможностью. Я высунулся из такси, подозвал мальчишку-газетчика и купил газету. Из праздного любопытства. Мне хотелось посмотреть, напечатана ли в сегодняшнем номере моя фотография. С какими-нибудь последними сплетнями. Или с предложением вознаграждения, за живого или мертвого.

Я быстро пролистал страницы, но мои попытки не увенчались успехом. Может, им было все равно. Может, в Чикаго привыкли к убийствам барменов.

Убийствам…

Мое внимание привлекла небольшая заметка. Сообщение из Луисвилля… «Луи Прессер, сорок три года… Признался в убийстве… По утверждению психиатров, находился под воздействием гипноза и наркотических веществ…»

Я задумался об этом деле. Большой Ахмед должен знать о последних событиях. Наверное, стоило расспросить его.

Я обернулся посмотреть, едет ли за нами второе такси. Его не было видно. Может, водитель повернул на Кларк-стрит. Он меня нагонит. Похоже, никто не испытывал трудностей с тем, чтобы меня нагнать, если возникала такая необходимость.

Взять, к примеру, Веру Лаваль. Она обнаружила меня у Большого Ахмеда, хотя на тот момент я пробыл в его доме меньше часа. Вот еще один вопрос, на который я должен получить ответ. Откуда она — и Варек — узнала, что я там?

Я сказал себе, что надо спросить у Ахмеда.

Только… ответит ли он мне?

Допустим, ты ученый, великий ученый. Допустим, ты еще и маг, чародей. Умеешь воскрешать мертвецов и сам остаешься вечно живым. Однако это все равно очень непросто отыскать одного-единственного человека среди четырех миллионов других и подослать к нему убийцу. Если только кто-нибудь тебе не подскажет.

Подскажет. Вот в чем дело!

Ахмед выходит из дому. Ахмед меня продает. Ну разумеется! Он поехал в гостиницу, точно так как обещал, с восьмью кусками в кармане. Может, встретился там с Коно, а может, с кем-то еще. Может, видел там самого Варека. И они заключили сделку. Он сказал Вареку, где я. Варек послал Веру меня убить.

Когда прошло достаточно много времени, Ахмед вернулся посмотреть, выполнена ли работа. Должно быть, он очень удивился, увидев, что я жив.

И вот он рассказал мне, как встретился с Коно. Но зачем? Рассказ, если на то пошло, прозвучал неубедительно. Вся эта история о том, как он гипнозом завладел вниманием Коно. И о том, что Коно отведет меня к Вареку.

Однако он рассказал мне эту историю с определенной целью. Ахмед мастер будь здоров преследовать цели. Должно быть, и револьвер он мне сунул с определенной целью.

Я пытался представить себе, с какой именно, пока мы с ревом ехали вдоль озера Мичиган. Я видел, как впереди сверкает подсвеченный шпиль здания, выстроенного на жевательной резинке. Еще минута, и я буду на месте.

Как там сказал Варек? Что-то по поводу того, что не станет утруждать себя, убивая меня, потому что это сделает за него закон.


И вот теперь я подъезжал к Ригли-билдинг с револьвером в кармане. Вооруженный убийца.

Теперь я знал, что мне высматривать. Не такси Ахмеда — он, я был теперь уверен, вообще не объявится. Я высматривал черную патрульную машину.

Я не увижу в фойе Коно с белой гвоздикой в петлице, готового отправиться вместе со мной в укромную гавань Варека. Я, скорее всего, увижу там парочку крепких парней, которые держат руки в карманах пальто. Делегацию встречающих из ближайшего полицейского участка.

Мы начали притормаживать у края тротуара, и я выставил себе высший балл. Прав на все сто процентов. Там были и патрульная машина, и крепкие парни. Они терпеливо ждали, пока кто-нибудь появится. Насколько я успел узнать Ахмеда, он снабдил их подробнейшим описанием.

Мы приближались, замедляя ход.

— Приехали… — начал водитель.

— Нет, — быстро произнес я. — Обратно на Восточную Брент-стрит, дом сорок три. И побыстрее. Забыл, что у меня назначена встреча.

И мы поехали дальше, миновав мост. Никто не обратил на нас внимания. Никто не стал преследовать. Я всю дорогу держал руку на рукоятке пистолета. Боялся, понимаете ли, его потерять.

Он ведь принадлежал Большому Ахмеду, и я хотел быть уверенным, что сумею вернуть его хозяину.


В доме было темно, но в нем все время было темно. Я велел таксисту остановиться на углу, потому что ничего не имел против того, чтобы пройтись пешком. На самом деле я этого хотел. Хотел так сильно, что даже обошел дом сзади, и, заметьте, обошел по большому кругу. Мне это было нисколько не трудно. Нетрудно было и влезть в дом через окно спальни первого этажа.

Я действовал спокойно. Очень спокойно. Это было сосредоточенное спокойствие, похожее на ровно кипящий котел. На поверхности лопались время от времени пузыри мыслей, что я сделаю с Ахмедом, когда до него доберусь.

Так он, значит, не похож на вкрадчивого обманщика, да? Что ж, он быстро обвел меня вокруг пальца. А продал меня еще быстрее.

Я приземлился на пол спальни и поковылял наружу, в прихожую. Никакой уборщицы по дороге не попалось, и теперь я знал наверняка, что ее никогда и не было. Ахмед запер меня, чтобы удержать до появления Веры Лаваль или того, кого пришлет Варек.

Ахмед и Варек, отличная команда. Может, Ахмед как раз тот парень, которого искал Варек, чтобы рекламировать публике свой товар?

Конечно, он не будет выглядеть так представительно после того, как я с ним разберусь…

Я на цыпочках прошел через прихожую, заглянул в библиотеку. Было темно. Во всем доме было темно. Я остановился, прислушиваясь. Прошел долгий миг, и я убедился в справедливости своей догадки. Я был здесь один. Ахмед уехал в такси, но еще не вернулся.

Я дошел до лестницы, ведущей наверх, к спальне и остальным комнатам второго этажа. Однако был еще один лестничный пролет, ведущий вниз. Я решил заглянуть туда. Любопытство, как известно, кошку убило, но только сейчас кошка была с пушкой тридцать восьмого калибра.

Подвал оказался просторным и пыльным. Старомодный радиатор, обычное корыто для стирки, угольный бункер, чулан. Я открыл дверь и осмотрел привычный набор пыльных пустых банок в свете голой лампочки, свисающей с потолка маленькой каморки.

В чулане не оказалось ничего интересного. И у меня замерзли ноги.

Я замерз!

Стоя в пустом чулане в теплую майскую ночь, я замерз. Замерз до дрожи!

Порыв сквозняка дернул меня за штанины. Я посмотрел вниз.

Посреди чулана в полу была круглая металлическая крышка. Я наклонился, потрогал ее. Чугун был холоден, как сам лед. Я взялся за кольцо, поднял крышку. Заглянул в темноту.

Затем я отошел, прошелся по подвалу и нашел то, что хотел и ожидал найти, — неизбежный фонарик.

Вернулся в чулан и направил вниз луч света. Он выхватил железные перекладины лестницы. Я зажал фонарик в одной руке, пистолет в другой, оставив свободными несколько пальцев каждой, чтобы цепляться за перекладины, спускаясь.

Я спустился в пронизывающий холод, в изморозь обширного черного холодильника. Я спускался все ниже и ниже. Наконец ноги опустились на осклизлые сырые камни. Я водил фонариком, пока тот не высветил стену. В конце концов я нашел на стене выключатель. Нажал на него. Зажегся свет, и я увидел все.

Я стоял посреди лаборатории Варека.

Варек — Ахмед. Ахмед — Варек.

Вот теперь все стало ясно.

Загорались все новые и новые лампы.


Они загорелись в небольшой комнате с большими шкафами, полными папок. В ту ночь я выдвинул немало ящиков — ящиков с сертификатами, визами, письменными показаниями, фальшивыми удостоверениями, дипломами (разве Варек не сумел убедить начальника тюрьмы, что он кузен Коно?) и прочей ерундой, накопившейся за столетия надувательства и маскировки. Тонны, горы бумаг. Пыль стояла столбом.

Загорались все новые лампы. Я обнаружил длинный шкаф с гардеробом Ахмеда, с одеждой спортсмена, поношенной одеждой рабочего, дополненной к тому же помятой жестяной коробкой для ланча с инициалами на крышке. Здесь же был наряд Варека, богача и светского человека, и коробка, в которой оказались бриллианты и прочие драгоценности, которые напомнили мне о бедняжке Вере Лаваль.

Потом была еще одна комната с новыми папками. Письма и вырезки из газет. Объявления из десяти тысяч колонок «Ищу работу» на нескольких десятках языков. Заметки из рубрики «Внимание, розыск». Письма от одиноких людей. И еще письма, письма, письма — письма от тех, кто позже пропал без вести. Тех, кто отозвался на объявление Варека о поиске жены, мужа, работника. Я представил себе, как он сидит здесь год за годом, рассылая свои письма, изучая буклеты, набирая себе армию мертвецов. Набирая из тех, кого не станут искать, о чьем исчезновении некому будет беспокоиться.

В других комнатах тоже загорелись огни. Большая операционная с гигантским автоклавом, в высшей степени современная, полностью оборудованная. Я задумался, как он сумел все здесь устроить, а потом вспомнил о мертвецах, неутомимых мертвецах, которые стараются, напрягаются, рабски трудятся день и ночь.

За современной хирургией таился средневековый кошмар.

В круглой, похожей на темницу комнате главное место занимал громадный стол, на котором покоились перегонные кубы и реторты древнего алхимика. Мензурка, наполненная красно-коричневой, запекшейся сверху жидкостью. На полках травы и порошки, сушеные корешки в бутылках, огромные банки с обезьянками, плавающими в какой-то мерзкой жиже, и с чем-то еще, что походило на обезьянок, но не было ими. Запас мела и пороха. Громадный круг, начерченный на полу, со знаками зодиака, нарисованными синей краской. Банка с горючим порошком — его использовали, чтобы создать, согласно учению чародеев, внутри пентаграммы огненный круг. И на железном столе — железная книга, гримуар мага.


Чародейство и наука! Хирургия и сатанизм! Вот это связь, вот это сочетание! «Магия породила науку» — так говорил Варек. Его первые алхимические эксперименты привели его к нынешним исследованиям, дали возможность усовершенствовать метод оживления покойников.

Однако все это никак не объясняло его собственной вечной жизни, вечной молодости, которой он похвалялся. Подобное требовало продажи своей души, после того как все огни зажжены и Творец Зла вызван.

Эти комнаты, залитые светом комнаты давали панораму жизни Варека во всей ее полноте. Все было здесь, и я задумался: что, если он говорил мне правду? Вдруг в каждом крупном городе, скрытая от глаз под каким-нибудь частным домом или фабрикой, под многоквартирным домом, существует копия этой лаборатории? Как он там сказал? Что-то вроде «стратегического запаса мертвецов», кажется, так.

«Стратегический запас мертвецов». Но где же тогда сами мертвецы?

Была и еще одна комната, за кабинетом алхимика. Я вошел в нее, и меня пробрал мороз. Это был он. Гигантский холодильник. Где обычно хранят замороженное мясо.

Замороженное мясо…

Они лежали на столах, как в морге, но не были прикрыты простынями. Я видел их всех, видел их напряженные лица. Мужчины, женщины, дети, молодые, старые, богатые, бедные — какую категорию ни назови, представители всех были здесь. Толпа, сотня или даже больше. Безмолвные, но не спящие, вялые, но не неподвижные. Они лежали, дожидаясь, словно игрушки, которые скоро заведет чья-то ловкая рука и заставит двигаться.

В помещении было холодно, но одного холода было бы недостаточно, чтобы заставить меня дрожать. Я бродил по рядам мертвецов, вглядываясь в лица, обращенные ко мне. Не знаю, что я хотел найти. Никто из них не показался мне знакомым, за исключением разве что одной блондинки, напомнившей мне кого-то, с кем я где-то встречался прежде.

А потом я внезапно понял, что нужно делать. Там, за дверью, есть огонь, и он годится не только для того, чтобы вызывать демонов. Его можно применить и для того, чтобы отправить их в забвение.

Я вышел в соседнюю комнату и взял коробку с порохом, которым чертили огненные узоры на полу. Круг огня, как говорят, защищает от демонов, после того как их вызовешь.

Я снял крышку и принялся рассыпать порох по комнате. Я действовал быстро, но недостаточно быстро.

Потому что, когда я поднял голову, кто-то стоял в дверях. Постоял там всего мгновение, после чего двинулся ко мне.

Это был Коно.


Он не говорил ничего, и я ничего не говорил. Он наступал, а я отодвигался. Холодные руки вытянулись; я уже ощущал раньше их хватку. Тик по-прежнему кривил его лицо, и я знал, что он так и будет его кривить, не важно, сколько пуль я выпущу в тело.

Потому что мертвые не умирают.

Потому что это конец.

Потому что он надвигался на меня, словно демон.

Но демонов можно держать на расстоянии с помощью огня.

Я вынул пистолет и спустил курок. Но целился я не в Коно, я целился в порох на полу.

Круг пламени вспыхнул, огонь взметнулся Коно почти в самое лицо. Он остановился. Мертвый ты или живой, огонь уничтожает любую плоть. И он не сможет пройти. До тех пор, пока полыхает огонь.

Вопрос в том, сколько он будет полыхать. Как скоро прогорит порох? Десять минут, пять, две? Сколько бы ни было, столько мне и осталось жить, не дольше, если только я не сумею с ним договориться.

И тогда я заговорил. Рассказал ему о том, что, как мне казалось, он поймет. О том, что Варек оказался Большим Ахмедом, он скрывался в цирке, вынашивая свои планы. О том, как он увидел Коно и решил сделать его своим солдатом, подстроил убийство, загипнотизировал Луи и велел ему дать наркотик Коно и убить Фло.

Я рассказал ему о том, кто такой Варек, в чем состоит его план, что он сделает с Коно, со мной, с целым миром, если его не остановить, и не остановить как можно скорее. Я рассказал ему о магии и науке, о телах, которые дожидаются своего часа под каждым крупным городом.

Огонь начал мерцать, бледнеть, умирать. Я заговорил громче, быстрее.

Но это ни к чему не привело.

Все равно что говорить с каменной стеной.

Все равно что говорить с мертвецом.

Ощущая болезненную тошноту, я понял, что однажды это уже было. Я уже пытался, пытался объяснить Коно, что я его друг, пытался достучаться до его сердца, до его души. Но у мертвецов нет сердца. Варек — вот его сердце. А я не знал ничего, что было способно затронуть его душу. Ничего, что было ему дорого, что он любил. Ничего, за исключением Фло!

И тогда я вспомнил, вспомнил соседнюю комнату и блондинку на столе. Миниатюрную блондинку со знакомым лицом — Фло!

— Коно, — сказал я, — выслушай меня. Ты должен меня выслушать. Она тоже здесь. Ты этого не знал, верно? Он тебе не сказал. Он такой жадный, он хочет получить всех. Он забрал не только твое тело, но и тело Фло. Она в соседней комнате, Коно. Он отрезал ей голову, вставил проклятые провода и железо, и теперь по его желанию она будет вечно ходить по земле!

Он был слеп. Слеп и глух. Пламя догорело, он двинулся ко мне, схватил меня своими ручищами. Я ждал, что сейчас его пальцы сомкнутся, отнимая у меня жизнь. Но он просто держал меня, держал и брел по золе в соседнюю комнату.

— Покажи мне где, — сказал он, и тик ужасно исказил его лицо.

Я показал. Показал на лицо, которое запомнил по фотографии, которую он мне показывал в тюрьме.

Коно увидел ее. Он выпустил меня и схватился руками за голову. Он стоял, глядя на нее, он все глядел и глядел, даже когда Варек вошел в комнату.


Вот как это случилось. В один миг мы были вдвоем, а в следующий миг он уже был здесь, маленькая серая тень, молчаливая и неприметная.

Никаких эмоций, никакого удивления, никакого напряжения.

Только мягкий, спокойный голос, который приказал:

— Убей его, Коно.

Таким тоном он мог бы попросить у великана закурить.

Однако, когда я взглянул на Варека — уставился на этого маленького человечка средних лет с тонкими, словно бумажными, губами, — я увидел многое.

Увидел пошлого шарлатана с ярмарки, который обратился в испанского цыгана, который обратился в польского графа, который обратился в плантатора с Гаити, который обратился в лондонского стряпчего, который стал полинезийским торговцем, который стал спекулянтом из Талсы, который стал врачом из Каира, который стал охотником вместе с Джимом Бриджером, который стал дипломатом из Австралии, который стал… Они все сменяли и сменяли друг друга, сотни воплощений и сотни жизней, и все они были злыми-презлыми.

Он противостоял нам всем своим злом, злом сотен, даже тысяч людей, сосредоточенно, но совершенно спокойно. И он снова повторил Коно тем же голосом, которому было невозможно сопротивляться, потому что это был голос хозяина, голос жизни, правящей смертью:

— Убей его, Коно.

Коно потянулся ко мне, я ощутил на себе его руки, пальцы держали меня за горло. Он был робот, автомат, он не мог противиться, он был зомби, вампир, все злобные легенды, воплощенный страх в образе восставшего мертвеца, мертвого, который не умирает.

Коно вынудил меня отпрянуть. И Варек, в серых глазах которого отражалось что-то похожее на экстаз, подошел ближе, дожидаясь, когда Коно меня прикончит.

Именно этого и добивался Коно.

Потому что, когда Варек оказался рядом, Коно двинулся. Только что он держал меня, но вот я уже свободен, а его громадные ручищи потянулись, чтобы схватить Варека.

Маленький серый человечек взмыл в воздух, пронзительно визжа. Коно сдавил его — послышался такой звук, словно кто-то наступил на тонкую доску, — и спустя миг тело Варека корчилось и извивалось на полу, словно змея, со сломанным хребтом.

Потом Коно помог мне рассыпать порох. Были еще и химические реактивы — достаточно, чтобы устроить приличный пожар.

— Идем, — сказал я. — Пора убираться отсюда.

— Я остаюсь, — сказал он. — Я принадлежу этому месту.

Мне нечего было возразить. Я развернулся.

— А вот тебе пора, — сказал мне Коно. — Оставь мне револьвер, чтобы я мог поджечь порох. У тебя пять минут, чтобы убраться отсюда.


Тварь на полу издавала какие-то звуки. Мы не обращали на них никакого внимания.

— Да, вот еще что, — сказал Коно. — Хочу, чтобы знал, наверное, тогда тебе будет легче. Я насчет бармена. Ты его не убивал. Ты его ударил бутылкой, но удар его не убил. Его убил Варек, когда его перенесли в заднюю комнату, чтобы осмотреть рану. Однако он собирался повесить обвинение на тебя. Я узнал об этом в погребальной конторе.

— Спасибо, — сказал я.

— Вот теперь иди, — сказал Коно.

И я ушел. Я прошел через все комнаты, не оглядываясь назад. Я выбрался по лестнице обратно в подвал. Когда я был уже наверху, до меня донесся приглушенный звук выстрела откуда-то снизу, издалека.

Задолго до того, как появилось пламя, я уже вышел из дому и двигался к Лупу.

На следующее утро я прочитал о том, что дом выгорел дотла, и это был конец.

Однако история эта никогда не закончится.

Я постоянно думаю об этих «стратегических запасах мертвецов» в других городах. Я постоянно спрашиваю себя, отключились ли все ходячие мертвецы в ту ночь, или же они бродят где-нибудь до сих пор. Точно так как Коно, Вера и сам Варек рассказывали мне: «Если бы ты только знал, сколько их…»

Вот что меня особенно пугает.

Вот почему, куда бы я теперь ни шел, я боюсь женщин с высокими воротниками и колье. Боюсь мужчин в свитерах под горло или хотя бы в воротничках-стойках. Я думаю о багровых шрамах под шарфами.

И еще я задаюсь вопросом. Я спрашиваю себя, когда кто-нибудь или что-нибудь снова влетит ко мне в окно? Я спрашиваю себя, что там бродит в ночи и выжидает момент, чтобы утащить меня вниз?

Я пытаюсь понять, как я, или вы, или кто-нибудь другой может определить, занимаясь самыми обычными повседневными делами, кто из нас живой, а кто мертвый. Потому что, насколько нам теперь известно, они запросто могут оказаться рядом с нами. Ведь мертвые не умирают!

Перевод: Елена Королева


Тетрадь, найденная в заброшенном доме

Robert Bloch. "Notebook Found in a Deserted House", 1951

Начнем с того, что я ничего дурного не сделал. Никому, никогда. Нету у них никакого права меня здесь запирать, кто б они ни были. И очень зря они замышляют то, что замышляют, — об этом боюсь даже и думать.

Сдается мне, они вот-вот придут — уж больно надолго ушли. Небось копают в старом колодце. Вход ищут, не иначе. Ну, не настоящие ворота, конечно, — кое-что другое.

Я примерно представляю, что у них на уме, — и мне страшно.

Пытаюсь посмотреть в окно, но окна, понятное дело, заколочены — ничего не видно.

Но я включил лампу, глядь — а тут тетрадка, так что запишу-ка я все как есть. Тогда, если получится, может, пошлю ее кому-нибудь, кто мне сумеет помочь. Или кто-нибудь ее потом найдет. В любом случае, лучше уж записать все подробно, чем просто сидеть сложа руки и ждать. Ждать, когда придут они и меня сцапают.

Пожалуй, начну-ка я с того, что скажу, как меня зовут, а зовут меня Вилли Осборн, а в июле мне стукнуло двенадцать. А где я родился, я и сам не знаю.

Первое, что я помню, — это что я жил близ Рудсфордского шоссе, в глухом краю холмов, как люди говорят. Там по-настоящему одиноко; вокруг, куда ни глянь, — густые леса, и горы, и холмы, в которые никто не лазал.

Бабуля, бывалоча, все мне про них рассказывала, когда я еще под стол пешком ходил. С ней-то я и жил — в смысле, с бабушкой, по той причине, что мои родители померли. Бабуля меня и читать, и писать выучила. В школу-то меня так и не отдали.

Бабуля, она чего только не знала про холмы и леса, каких только чудных сказок не помнила! Во всяком случае, так я думал тогда — когда еще мальцом при ней жил, она да я, и никого больше. Ну сказки, они сказки и есть, вроде как в книжках.

Вот взять, например, сказки про «энтих самых», которые в болотах прячутся, — они там жили еще до колонистов с индейцами. Среди топей такие круги есть, и еще здоровенные камни, олтари называются, на которых «энти самые» жратвоприношения совершали.

Бабуля говорила, что этих сказок от своей бабки наслушалась — «энти самые», дескать, схоронились в лесах и болотах, потому что солнце терпеть не могут, а индейцы держались от них подальше. А еще порою оставляли своих детей привязанными к дереву для жратвоприношения, чтоб ублажить и задобрить «энтих самых».

Индейцы, они про «энтих самых» все как есть знали — и всячески старались, чтобы белые ненароком не заметили лишнего и чересчур близко к холмам не селились. «Энти самые», они ж особого беспокойства не причиняли, но могли — если их поприжать. Так что индейцы находили отговорки, почему тут обживаться не стоит: дескать, дичи совсем мало, и охотничьих троп не проложено, и от побережья больно далеко.

Вот поэтому, если верить бабуле, так много мест не заселены и по сей день. Ферма-другая — вот, почитай, и все. Потому что «энти самые», они еще живы, и порою в известные ночи по весне и по осени видно, как на вершинах холмов огни вспыхивают и разные звуки слышатся.

Бабуля рассказывала, у меня, оказывается, есть еще какие-то тетя Люси и дядя Фред, и живут они в самой что ни на есть глухомани среди холмов. Мой папа, дескать, навещал их еще до свадьбы, и как-то ночью, незадолго до Хеллоуина, своими ушами слышал, как «энти самые» бьют в лесной барабан. Но это было еще до того, как он встретил маму и они поженились, а потом мама умерла, когда появился я, а папа уехал восвояси.

Чего-чего я только не наслушался. И про ведьм, и про дьяволов и всяких-разных призраков, и про вампиров в обличье летучих мышей, которые кровь пьют. Про Салем и Аркхем; я ведь в жизни не бывал в больших городах, а мне страх как хотелось знать, какие они. Про одно такое место под названием Инсмут, там еще дома старые, насквозь прогнившие, а люди в подвалах и на чердаках разные мерзости прячут. И про то, как глубоко под Аркхемом могилы копают. Прямо подумаешь, вся страна кишмя кишит призраками.

Бабуля меня до полусмерти пугала, в красках расписывая то одну из этих тварюк, то другую, а вот про то, как выглядят «энти самые», говорить наотрез отказывалась, сколько бы я ни упрашивал. Не хотела, значит, чтоб я с такими вещами дела имел, довольно и того, что сама она и ее родня знали слишком много — куда больше, чем богобоязненным христианам дозволено. Мне еще повезло, что нет нужды о таких ужасах задумываться, как, например, моему предку по отцовской линии, Мехитаблу Осборну, — его вздернули на виселицу за чародейство во времена салемских процессов.

Словом, для меня это были всего-навсего сказки, вплоть до прошлого года, когда бабушка умерла и судья Крабинторп усадил меня на поезд, и я поехал к тете Люси и дяде Фреду, в те самые холмы, про которые бабуля столько всего нарассказывала.

То-то я разволновался! А еще проводник разрешил мне ехать с ним рядом и всю дорогу разговоры разговаривал про города и всякое такое.

Дядя Фред — высокий, худой, с длинной бородой — встретил меня на станции. Мы сели в коляску и покатили от маленького вахзала — ни тебе домов вокруг, ничего, — прямиком в лес.

Занятные они, эти леса. Застыли недвижно, и — тишина. Аж мурашки по коже от темноты и безлюдья. Кажется, под их сенью никто в жизни не кричал, не смеялся, даже не улыбался. Не представляю, как там вообще можно разговаривать, кроме как шепотом.

Деревья — все такие старые, узловатые. И — ни тебе зверья, ни птиц. Тропинка здорово заросла — верно, пользовались ею нечасто. Дядя Фред ехал быстро, знай, погонял старую клячу, а со мной почти и не заговаривал.

Очень скоро мы оказались в холмах, ужас до чего высоких. Холмы тоже заросли лесом, и там и тут вниз сбегал ручеек, но никакого человеческого жилья взгляд не различал, и, куда ни глянь, повсюду вокруг царил полумрак, точно в сумерках.

Наконец мы добрались и до фермы. Ферма оказалась с гулькин нос: на небольшой прогалине — старый каркасный домишко да сарай, со всех сторон окруженные жутковатыми деревьями. Тетя Люси выбежала нам навстречу — славная маленькая женщина средних лет. Она обняла меня и понесла в дом мои вещи.

Но я, собственно, написать-то собирался не о том. Весь год я прожил на ферме, кормился тем, что выращивал дядя Фред, в городе так ни разу и не побывал — ну да и это неважно. Ближайшая ферма находилась от нас на расстоянии миль четырех, и — никакой школы, так что по вечерам тетя Люси помогала мне заниматься по книгам. Играть я почти не играл.

Поначалу я носу в лес не казал — памятуя о рассказах бабули. Кроме того, я видел, что тетя Люси и дядя Фред чего-то опасаются: они всегда запирали на ночь двери и никогда не выходили в лес после наступления темноты, даже летом.

Но со временем я свыкся с жизнью в лесах, и они перестали меня пугать. Конечно, я выполнял разные поручения дяди Фреда, но порою во второй половине дня, когда он бывал занят, я уходил побродить один. Особенно с приходом осени.

Тогда-то я и услышал одну из этих тварей. Стоял ранний октябрь, я был в лощине, у здоровенного валуна. И тут раздался какой-то шум. Я тут же — шасть за камень и затаился.

Понимаете, как я уже говорил, в лесу зверья не водилось. И людей тоже не было. Вот разве что старый почтальон Кэп Притчетт: он обычно заезжал в четверг вечером.

Так что, заслышав какой-то незнакомый звук — причем вовсе не голос дяди Фреда или тети Люси, — я понял: лучше бы спрятаться.

Что до звука: сперва он доносился издалека, что-то вроде: кап-кап-кап. Вот так кровь бьет струйками в дно ведра, когда дядя Фред подвешивает забитую свинью.

Я оглянулся — ничего. Главное, непонятно, с какой стороны звук идет. А он вроде как стих на минутку, остались только сумерки да деревья, недвижные и безмолвные, словно сама смерть. А затем шум послышался снова, на сей раз ближе и громче.

Казалось, целая толпа не то бежит, не то идет сюда — вся разом. Под ногами сучья похрустывают, в кустах шебуршится кто-то, и все эти звуки примешиваются к тому, первому. Я вжался в землю за валуном и затих.

Ясно было: кто бы ни производил этот шум, он уже близко, рукой подать — уже в лощине. Ужасно хотелось посмотреть, но я побоялся — больно громко оно звучало и этак по-подлому. А тут еще какой-то дрянью завоняло, как если бы на жарком солнце из-под земли выкопали протухшую падаль.

Вдруг шум стих — понятно было, что, кто бы там его ни издавал, он тут, рядом. На минуту леса застыли в жутковатом безмолвии. А потом раздался новый звук.

Это был голос — и все же не совсем голос. Ну, то есть звучал не так, как полагается голосу, скорее уж как жужжание или карканье — этакий низкий гул. Но ничем другим, кроме как голосом, он быть не мог, потому что произносил слова.

Слов этих я не понимал — и все-таки это были слова. Заслышав их, я уже не поднимал головы, боясь, что меня заметят, боясь, что сам я увижу что-то не то. Так и сидел в своем укрытии, дрожа всем телом, вспотев от страха. От вони меня подташнивало, но кошмарный низкий голос-гул был не в пример хуже. Он снова и снова повторял что-то вроде:

— Э ух шуб ниггер ат нгаа рила неб шоггот.

Я даже не надеюсь в точности передать буквами так, как оно на самом деле звучало, но я столько раз выслушал эти слова, что поневоле запомнил. Я все еще вслушивался, когда смрад здорово усилился, и я, наверное, сознание потерял, потому что когда я очнулся, голос уже смолк, а в лесу стемнело.

Всю дорогу до дома я бежал не останавливаясь, но сначала посмотрел, где эта тварь стояла, пока говорила, — и да, тварь была та еще.

Никакое человеческое существо не оставит в грязи следов вроде как от козлиных копыт, до краев полных зеленой вонючей слизью, — и не четыре или восемь, но пару сотен!

Я ни слова не сказал ни тете Люси, ни дяде Фреду. Но в ту ночь меня мучили кошмары. Мне мерещилось, будто я снова в лощине — только на сей раз я мог видеть давешнюю тварь. Здоровенная такая, чернильно-черная и бесформенная — вот только во все стороны черные отростки торчат, с копытами на концах. Ну то есть форма-то у твари была, но непрестанно изменялась — набухала, выпячивалась, изгибалась и корчилась, меняясь в размерах. А еще всю эту тушу усеивали рты, точно сморщенные листья на ветках.

Точнее описать не могу. Рты — как листья, а все целиком — словно дерево на ветру, черное дерево, бессчетными ветками землю подметает, и корней несметное множество, с копытами на концах. А изо ртов сочится зеленая слизь и вниз по ногам стекает — точно живица.

На следующий день я не забыл заглянуть в книгу, что тетя Люси внизу держала. «Мифология» называется. Там про таких людей говорилось, по имени друиды, — они жили в Англии и во Франции в стародавние времена. Они поклонялись деревьям и почитали их живыми. Может, это как раз оно и есть — дух природы такой.

Но как так может быть, если друиды жили далеко, за океаном? Дня два я ломал над этим голову — и, сами понимаете, больше в леса поиграть не бегал.

И наконец вот чего я надумал.

Что, если этих самых друидов повыгоняли из лесов и в Англии, и во Франции, и те, что поумнее, построили корабли и переплыли океан, как старина Лейф Эрикссон[81]? Тогда они вполне могли расселиться тут, в лесах, и распугать индейцев своими магическими заклинаниями.

Кто-кто, а друиды прятаться в болотах умеют — так что они небось сей же миг снова взялись за свои языческие обряды и принялись вызывать духов из земли — ну или откуда уж там духи берутся.

Индейцы прежде верили, будто белые боги давным-давно явились с моря. Что, если это они на самом деле про прибытие друидов рассказывали? По-настоящему цивилизованные индейцы — в Мексике или в Южной Америке, ацтеки или инки, кажется, — говорили, будто белый бог приплыл к ним на лодке и научил их всяческой магии. Может, это друид был?

Тогда и с бабулиными историями про «энтих самых» все ясно становится.

Друиды попрятались в болотах — это они колотят и бьют в барабаны и зажигают на холмах костры. И призывают «энтих самых» — древесных духов, или как их там. А потом совершают жратвоприношения. Друиды, они всегда совершали кровавые жратвоприношения, вроде как старухи ведьмы. А разве бабуля не рассказывала, как люди, поселившиеся слишком близко к холмам, в один прекрасный день пропадали бесследно?

А мы-то жили как раз в таком месте!

И дело шло к Хеллоуину. Страшное время, как говаривала бабуля.

Я начал задумываться: а скоро ли?

Напугался так, что из дома и носу не казал. Тетя Люси заставила меня выпить укрепляющего: дескать, чего-то я с лица осунулся. Небось и правда. Знаю лишь, что однажды, заслышав в сумерках, что по лесу коляска катит, я убежал и спрятался под кроватью.

Но это всего-навсего Кэп Притчетт почту привез. Дядя Фред вышел к нему — и вернулся с письмом, весь из себя взбудораженный.

К нам в гости собрался кузен Осборн — родня тети Люси. Приедет тем же поездом, что и я, — другие поезда через эти края не ходят, — в полдень 25 октября.

В течение следующих нескольких дней в доме царила радостная суета, так что я до поры до времени выбросил из головы все свои дурацкие страхи. Дядя Фред привел в порядок заднюю комнату, чтобы кузену Осборну было где разместиться, а я ему по плотницкой части помогал.

Дни делались все короче, ночами подмораживало и дули ветра. Утро 25 октября выдалось зябким, и в дорогу дядя Фред закутался потеплее. Он надеялся в полдень забрать кузена Осборна со станции, а до нее было семь миль пути через лес. Меня дядя Фред с собой не взял, да я особо и не упрашивал. Леса, они полнились скрипами да шорохами — ветер, видать, разыгрался, а может, и не только ветер.

Ну вот, уехал он, а мы с тетей Люси остались в доме. Она варенье закрывала на зиму — сливовое, как сейчас помню, — а я банки прополаскивал в колодезной воде. Я забыл рассказать, что у тети с дядей было два колодца. Новый — со здоровенной такой сверкающей помпой, у самого дома. А еще — старый, каменный, рядом с сараем, и насоса при нем не осталось. Никакого толку с него никогда не видели, сетовал дядя Фред; когда они с тетей ферму купили, этот колодец при ней уже был. Да только вода в нем больно мутная. И ведет себя колодец странно: порою сам собой наполняется доверху — безо всякого насоса. Дядя Фред понятия не имел почему, но случалось, по утрам вода аж через край выплескивалась — зеленая, илистая и воняет какой-то гадостью.

Мы старались обходить его стороной, так что я-то банки мыл у нового колодца, до полудня провозился, и тут облака набежали. Тетя Люси состряпала обед — а там и ливень хлынул, а вдали, на западе, в высоких холмах загрохотал гром.

Я про себя подумал: а ведь дяде Фреду с кузеном Осборном не так-то просто будет добраться до дома в грозу. Но тетя Люси не нервничала — вот только попросила меня помочь ей скотину загнать.

Пробило пять часов, уже и темнеть начинало — а дяди Фреда нет как нет. Тут-то мы и забеспокоились. Может, поезд опоздал, или с конягой что стряслось, или с коляской.

Шесть часов — а дяди Фреда все нет. Дождь прекратился, но в холмах все еще порыкивал гром, а с мокрых веток в лесу все капало и капало — звук такой, словно женщины смеются.

Может, дорогу размыло так, что не проехать? Или коляска в грязи намертво увязла? Или они на вахзале решили ночь переждать?

Семь часов, и снаружи — тьма кромешная. Дождь совсем перестал — ни единым звуком о себе не напомнил. Тетя Люси вся извелась от беспокойства. Сказала, надо бы выйти фонарь повесить на заборе у дороги.

Мы прошли по тропе до забора. Было темно, ветер стих. Все замерло недвижно — как в лесной глуши. Мне было страшновато уже просто-напросто идти по тропинке вместе с тетей Люси, точно там, в безмолвной мгле, кто-то затаился — и того и гляди меня схватит.

Мы зажгли фонарь и постояли недолго, всматриваясь в темную дорогу.

— Что это? — вскрикнула тетя Люси, резко так.

Я прислушался: издалека донеслась барабанная дробь.

— Это коляска да лошадь, — отозвался я.

Тетя Люси разом оживилась.

— А ведь ты прав, — говорит.

И вправду они, вот уже мы их видим. Коняга летит сломя голову, коляска выписывает сумасшедшие кренделя, даже приглядываться не надо, чтобы понять — что-то случилось, потому что коляска не притормозила у ворот, но понеслась к сараю, а мы с тетей Люси — бегом за ней по грязи. Кляча вся в мыле и в пене, встала, но спокойно постоять на месте так и не может. Мы с тетей Люси ждем, чтобы дядя Фред с кузеном Осборном вышли — ан нет. Заглядываем внутрь.

В коляске — ни души!

Тетя Люси вскрикивает: «Ох!» — громко так, и хлоп в обморок. Ну, я перенес ее в дом, в постель уложил.

Я чуть не до утра прождал у окна, но дядя Фред с кузеном Осборном так и не появились. Сгинули бесследно.

Следующие несколько дней были ужасны. В коляске не нашлось никаких ключей к разгадке тайны, куда же все подевались, а тетя Люси ни за что не хотела отпускать меня пройтись по дороге через лес до города или хотя бы до станции.

На следующее утро заглянули мы в сарай, а лошадь-то издохла. Так что теперь придется нам пешком тащиться до вахзала или за много миль до фермы Уоррена. Тетя Люси и идти боялась, и оставаться — тоже. Порешили на том, что, когда заедет Кэп Притчетт, мы, пожалуй, с ним до города доедем, сообщим о случившемся и пробудем там до тех пор, пока не выяснится, что же все-таки произошло.

У меня-то были свои мысли на этот счет. До Хеллоуина оставалось всего ничего; небось «энти самые» дядю Фреда с кузеном Осборном для жратвоприношения сцапали. «Энти самые», а не то так друиды. В книжке про мифологию говорилось, будто друиды даже бури умели вызывать с помощью своих заклинаний.

Но с тетей Люси разговаривать было без толку. Она вроде как в уме повредилась от тревоги: все раскачивалась взад-вперед да бормотала себе под нос снова и снова: «Сгинули, сгинули!», и «Фред всегда предупреждал меня», и «Без толку, все без толку». Мне пришлось самому и стряпать, и за скотиной ходить. А ночами мне не спалось, я все прислушивался, не загремят ли барабаны. Вообще-то я так ничего и не услышал, но оно все равно лучше, чем заснуть — и увидеть те же самые кошмары.

Кошмары про черную древовидную тварь, что ходит-бродит по лесам и вроде как укореняется в каком-нибудь выбранном месте — помолиться с помощью всех своих бесчисленных ртов древнему подземному божеству.

Не знаю, с чего я взял, будто эта тварь так молится — прильнув всеми своими ртами к земле. Может, из-за зеленой слизи. Или я это своими глазами видел? Я ж к тому месту не возвращался! Может, это все у меня в голове — истории про друидов и про «энтих самых», и голос, который произнес «шоггот», и все такое прочее.

Но тогда куда же подевались кузен Осборн и дядя Фред? И что так напугало старую клячу, что она на следующий же день копыта отбросила?

Эти мысли все крутились и крутились у меня в голове, не давая покоя, но я твердо знал одно: к ночи Хеллоуина нам надо отсюда убраться.

Потому что Хеллоуин — это четверг, а значит, к нам заглянет Кэп Притчетт, вот мы с ним до города и доедем.

Накануне вечером я велел тете Люси запаковать вещи. Мы собрались, все приготовили, и я поспать прилег. Никаких звуков слышно не было, и впервые за все это время мне малость полегчало.

Вот только кошмары ждать себя не заставили. Мне приснилось, будто ночью явились какие-то люди и влезли в окно гостиной, совмещенной со спальней, где спала тетя Люси, и ее сцапали. Связали ее и унесли с собой, тихо-тихо, под покровом темноты, потому что во мраке они видели словно кошки и свет им был не нужен.

Я перепугался до полусмерти. Проснулся, едва начало светать, и сейчас же кинулся по коридору к тете Люси.

Она исчезла.

Окно было распахнуто настежь, как в моем сне, и одеяла местами порваны.

Снаружи под окном была твердая земля, так что никаких следов я не нашел. Но тетя Люси исчезла.

Кажется, я тогда разрыдался.

Что было дальше, я плохо помню. Завтракать не хотелось. Я вышел из дому и заорал: «Тетя Люси!» — не надеясь услышать ответ. Добрел до сарая: дверь стояла открытой настежь, коровы пропали. Заметил отпечаток-другой копыта на выходе со двора и дальше, на дороге, но подумал, что идти по следам небезопасно.

Спустя какое-то время я вышел за водой — и снова расплакался, потому что в новом колодце вода сделалась илисто-зеленой и вязкой, в точности как в старом.

Тут-то я и понял, что прав. «Энти самые» небось выбрались ночью наружу — и ведь даже и не таятся! Думают, от них уже никуда не денешься.

А нынче — Хеллоуин. Надо отсюда выбираться. Если «энти самые» следят и ждут, тогда не приходится рассчитывать, что Кэп Притчетт действительно объявится ближе к вечеру. Придется рискнуть идти пешком — причем отправляться надо уже сейчас, поутру, пока еще есть шанс дошагать до города засветло.

Ну, я пошарил тут и там, нашел в ящике дядиного стола немного денег и еще — письмо от кузена Осборна с его адресом в Кингспорте. Туда-то я и отправлюсь после того, как объясню в городе, что случилось. Там у меня наверняка какая-никакая родня найдется.

Вот бы знать, а поверят ли мне в городе, когда я расскажу, как пропал дядя Фред, а за ним и тетя Люси, и как «энти самые» угнали скотину для жратвоприношения, и про зеленую слизь в колодце, — небось кой-кто из него попить остановился. А не известно ли, часом, тамошним жителям про барабаны и костры на холмах нынче ночью? Может, они отряд соберут и вернутся вечером, чтобы поймать «энтих самых»… и чего, спрашивается, они добиваются, выманивая глухой рокот из-под земли? А еще я все гадал, не знают ли они, что такое «шоггот».

Знают или нет, а я тут ни за что не останусь — самому выяснять как-то не хочется. Ну, запаковал я вещички и уже выходить собрался. Дело близилось к полудню, мир словно застыл в тишине.

И вдруг слышу — шаги.

Кто-то идет по дороге, точнехонько за поворотом.

Я так и замер — меня и убежать тянет, и посмотреть, кто это.

Тут-то он и появляется.

Высокий такой, тощий, на дядю Фреда похож, только гораздо моложе и без бороды. Сам в пижонском городском костюме и в мягкой фетровой шляпе. Завидев меня, он улыбнулся и зашагал прямиком ко мне, точно знал, кто я такой.

— Привет, Вилли! — говорит.

Я — молчу, точно в рот воды набрал. Не понимаю, чего и думать.

— Ты разве меня не узнаешь? — спрашивает. — Я ж кузен Осборн. Твой кузен Фрэнк. — И руку протягивает. — Ну да, откуда ж тебе помнить-то? В последний раз, как я тебя видел, ты еще в пеленках лежал.

— Но вы же должны были на той неделе приехать, — говорю. — Мы вас ждали двадцать пятого.

— Вы разве моей телеграммы не получили? — спрашивает. — Меня дела задержали.

Я помотал головой.

— Мы тут почту только по четвергам получаем. Может, телеграмма на станции осталась.

— Ага, как бы да не так, — широко усмехается кузен Осборн. — Нынче днем на вокзале ни души не было. Я-то надеялся, Фред встретит меня с коляской, так что пешком тащиться не придется, но не повезло.

— Так вы пешком всю дорогу шли? — уточнил я.

— Точно.

— И вы на поезде приехали?

Кузен Осборн кивнул.

— А тогда где ж ваш чемодан?

— На вокзале оставил, — отвечает. — Не тащить же на себе в этакую даль! Подумал, мы с Фредом потом за ним вместе съездим. — И тут он заметил мой чемодан. — Погоди-ка минутку — куда это ты с вещами собрался, сынок?

Мне ничего не оставалось, кроме как выложить ему все как есть.

Ну вот, пригласил я гостя в дом, дескать, давайте присядем, тут я вам все и объясню.

Вернулись мы под крышу, он кофе сварил, я бутербродов нарезал, поели мы — и я рассказал, как дядя Фред поехал на вокзал и не вернулся, и про лошадь тоже рассказал, и про тетю Люси. О моем приключении в лесу я, конечно же, умолчал и про «энтих самых» не упомянул ни словечком. Признался лишь, что мне страшно и что я решил сегодня перебраться в город, пока не стемнело.

Кузен Осборн меня внимательно слушал, кивал, почти не перебивал и от себя ничего не добавлял.

— Так что вы понимаете, почему нам надо уходить, сейчас же, немедленно, — закончил я. — Что бы уж там ни забрало дядю с тетей, за нами оно тоже придет — и на ночь я здесь ни за что не останусь.

Кузен Осборн поднялся на ноги.

— Очень может быть, Вилли, что ты и прав, — говорит он. — Вот только воображению нельзя давать волю, сынок. Попытайся отделить факты от фантазии. Твои тетя с дядей исчезли. Это факт. А все остальное насчет лесных тварей, которые якобы за тобой охотятся, — это фантазия. Напоминает мне все те глупости, что досужие языки болтают дома, в Аркхеме. Уж и не знаю почему, но в это время года, в канун Хеллоуина, люди особенно горазды вздор молоть. Собственно, как раз когда я уезжал…

— Прошу прощения, кузен Осборн, — говорю я. — Но вы разве не в Кингспорте живете?

— Конечно в Кингспорте, — улыбается он. — Но прежде живал в Аркхеме и хорошо знаю тамошний народ. Вот уж не диво, что ты так напугался в лесу и навоображал себе всякого. На самом деле я восхищаюсь твоей храбростью. Для двенадцатилетнего мальчугана ты ведешь себя крайне разумно.

— Тогда пошли поскорее, — говорю. — Уже почти два, пора и в дорогу, если мы хотим оказаться в городе до заката.

— Не так быстро, сынок, — возражает кузен Осборн. — По-моему, неправильно будет уйти, не осмотрев сперва все на предмет хоть каких-то ключей к разгадке. Ты же понимаешь, мы не можем вот так просто взять да и заявиться в город и обрушить на шерифа все эти сумасбродные фантазии — что-де какие-то немыслимые лесные твари утащили к себе твоих тетю с дядей. Здравомыслящие люди в такой бред просто не поверят. Еще, чего доброго, решат, что я вру, и рассмеются мне в глаза. А еще, глядишь, подумают, что это ты каким-то боком причастен к… хм… ну, скажем так — уходу твоих тети с дядей.

— Пожалуйста, — настаивал я. — Нам надо идти. Прямо сейчас.

Он покачал головой.

Тогда я замолчал. Я мог бы еще много чего ему порассказать — про то, что слышал, видел и знал, про свои ночные кошмары, — но я решил, оно все без толку.

Кроме того, теперь, после разговора с ним, мне уже не хотелось выкладывать ему все как на духу. Мне опять стало страшно.

Сперва он обмолвился, что он-де из Аркхема. А потом, когда я переспросил, он заверил, что из Кингспорта. Но по-моему — соврал.

А потом еще он сказал что-то насчет того, что я в лесу напугался, а об этом-то ему откуда знать? О том моем приключении я ни словом не упомянул.

Если спросите, так я вот что про себя подумал: может, он вообще никакой не кузен Осборн?

А если не кузен Осборн — тогда кто же он?

Я встал и вышел обратно в прихожую.

— Ты куда, сынок? — встрепенулся он.

— Наружу.

— Я с тобой.

Само собою, он глаз с меня не спускал. Следил неотрывно — и бдительности терять не собирался. Подошел, взял меня под руку, по-дружески этак, — вот только вырваться я не мог. Так и вцепился в меня мертвой хваткой. Знал, что я сбежать нацелился.

А что я мог? Один-одинешенек во всем доме посреди леса, во власти этого человека, а ночь между тем все ближе, хеллоуинская ночь, а там, снаружи, «энти самые» затаились и ждут.

Ну, вышли мы во двор. Вижу: уже темнеет, хотя до вечера еще далеко. Тучи заволокли солнце, деревья под ветром так ходуном и ходят, тянут ко мне ветви, точно руки, — не иначе, задержать пытаются. И шорох такой в листве стоит, как будто это они обо мне перешептываются. А кузен Осборн запрокинул голову и вроде как вслушивается. Может, понимает, что они говорят. Может, это деревья ему приказы отдают.

И тут я едва не рассмеялся. Да — кузен Осборн действительно прислушивался, а теперь и я то же самое услышал.

С дороги донеслось вроде как дробное дребезжание.

— Кэп Притчетт! — воскликнул я. — Это ж наш почтальон. Вот теперь мы доедем до города в его повозке.

— Давай-ка я сам с ним поговорю, — возражает кузен Осборн. — Насчет твоих тети с дядей. Не стоит его тревожить попусту, и скандала мы ведь тоже не хотим, правда? А ты беги пока в дом.

— Но, кузен Осборн! — гну свое я. — Мы должны рассказать ему правду.

— Конечно, сынок, конечно. Но это дела взрослые. А ты беги давай. Я тебя позову.

Он, само собой, держался весь из себя вежливо, поулыбался даже, а сам между тем втащил меня на крыльцо, втолкнул в дом и захлопнул дверь. А я остался стоять в темной прихожей. Слышу, Кэп Притчетт сдерживает лошадь, окликает кузена Осборна, тот подходит к повозке, начинает что-то втолковывать, а я-то слышу только невнятное бормотание — и то с трудом. Гляжу сквозь щелку в двери и вижу обоих. Кэп Притчетт болтает с ним вполне дружелюбно, все вроде в порядке.

Вот только спустя минуту-другую Кэп Притчетт помахал рукой, взялся за поводья — и повозка вновь стронулась с места!

Я понял: придется рискнуть и будь что будет. Распахнул дверь, выбежал, размахивая чемоданом, пронесся по тропинке, вылетел на дорогу и припустил за повозкой. Кузен Осборн попытался меня схватить, но я увернулся и заорал:

— Кэп, подожди, подожди меня, я с тобой, отвези меня в город!

Кэп снова натянул поводья и оглянулся этак озадаченно.

— Вилли! — говорит. — А я думал, тебя нет. Вот он сказал, будто ты уехал вместе с Фредом и Люси…

— Неправда! — кричу я. — Он просто отпускать меня не хотел. Отвези меня в город! Я тебе расскажу, что случилось на самом деле. Кэп, пожалуйста, возьми меня с собой.

— Конечно возьму, Вилли, какой разговор. Давай-ка запрыгивай.

И я вскочил в повозку.

А кузен Осборн подходит между тем вплотную.

— Еще чего не хватало, — говорит резко так. — Ты не можешь просто взять да и уехать. Я тебе запрещаю. А ты — на моем попечении.

— Кэп, не слушай его! — кричу. — Возьми меня с собой! Пожалуйста!

— Хорошо, — говорит кузен Осборн. — Если ты твердо намерен упрямиться, значит, мы все вместе поедем. Не могу же я отпустить тебя одного.

И улыбается Кэпу этак доверительно.

— Вы же видите, мальчик собой не владеет, — говорит. — Надеюсь, вы не станете принимать всерьез его фантазии. Жизнь в такой глуши… ну, вы понимаете… он немного не в себе. Я все объясню по дороге к городу.

И он пожал плечами и покрутил пальцем у виска. Улыбнулся еще раз — и уже нацелился было влезть в повозку.

Но Кэп его веселья не разделял.

— А ну прочь! — рявкнул он. — Вилли — хороший мальчик. Я его знаю. А вот вас — нет. По мне, так вы, мистер, достаточно наобъясняли, когда сказали, что Вилли-де уехал.

— Но я просто хотел избежать ненужных пересудов — понимаете, меня вызвали лечить ребенка — он психически неустойчив…

— Да катитесь вы к чертям собачьим с этими вашими неустойками! — И Кэп, зажевав табак, сплюнул прямо под ноги кузену Осборну. — Мы уезжаем.

Кузен Осборн больше не улыбался.

— В таком случае я настаиваю, чтобы меня вы тоже отвезли, — объявил он. И попытался было взобраться в повозку.

Кэп пошарил под курткой, а когда извлек руку, то она сжимала громадный пистолет.

— А ну прочь! — взревел он. — Мистер, вы имеете дело с почтой Соединенных Штатов, а с правительством шутки не шутят, ясно? А теперь слезайте, пока я не вышиб вам мозги и не расшвырял их по дороге!

Кузен Осборн насупился, но от повозки по-быстрому отошел. Посмотрел на меня — и пожал плечами.

— Ты совершаешь большую ошибку, Вилли, — говорит.

Я к нему даже не обернулся.

— Но-о-о, пошла! — крикнул Кэп, и мы покатили по дороге. Колеса крутились все быстрее и быстрее, и очень скоро ферма исчезла из виду. Кэп убрал пистолет и потрепал меня по плечу.

— Да не дрожи ты так, Вилли, — говорит. — Ты в безопасности. Бояться нечего. Через часок уже и в городе будем. А теперь устраивайся поудобнее и расскажи старику Кэпу, что случилось-то.

Ну я и выложил все как есть. Долго рассказывал. А повозка между тем все ехала и ехала через лес. Я и глазом не успел моргнуть, как вокруг почти стемнело. Солнце прокралось вниз и спряталось за холмами. По обе стороны от дороги из глубин леса расползалась тьма, деревья зашелестели, зашептались с громадными тенями, что скользили за нами по пятам.

Лошадка бежала себе вперед, только копыта цокали, но очень скоро издалека послышались и другие звуки. Может, гром, а может, и еще чего. Ну да дело шло к ночи, а ночь надвигалась не простая — ночь Хеллоуина!

Теперь дорога вела через холмы: поди разгляди, куда уведет следующий поворот. В придачу быстро сгущалась мгла.

— Похоже, гроза надвигается, — отметил Кэп, запрокинув голову к небу. — Вон и гром гремит.

— Барабаны, — поправил я.

— Барабаны?

— По ночам в холмах барабаны рокочут, — объяснил я. — Я вот их весь месяц слышал. «Энти самые» к шабашу готовятся.

— К шабашу? — Кэп окинул меня внимательным взглядом. — И где ж ты слыхал про шабаш?

Тогда я ему и все остальное выложил. Все как есть. Он не произнес ни слова, но очень скоро и отвечать стало невозможно, потому что гроза нас настигла: со всех сторон загромыхал гром, ливень обрушился и на повозку, и на дорогу — словом, куда ни глянь. Снаружи царила кромешная тьма; только при вспышках молнии и можно было разглядеть хоть что-нибудь. А чтобы Кэп меня расслышал, мне приходилось орать во весь голос — орать про тех тварей, что сцапали дядю Фреда, а потом вернулись за тетей Люси, про тварей, что увели нашу скотину, а потом прислали за мной кузена Осборна. И про то, что я слышал в лесу, я тоже прокричал.

В свете молний я видел выражение лица Кэпа. Он не улыбался и не хмурился — видно было, он мне верит. А еще я заметил, что он снова вытащил пистолет, а поводья держит в одной руке, хотя неслись мы сломя голову. Коняга до того перепугалась, что ее и подхлестывать не приходилось.

Старая колымага моталась из стороны в сторону и подскакивала на ухабах, дождь со свистом летел по ветру, все вместе казалось каким-то жутким кошмаром, вот только происходило наяву. Еще как наяву — особенно когда я орал Кэпу Притчетту про то свое приключение в лесу.

— Шоггот, — прокричал я. — Что такое шоггот?

Кэп ухватил меня за руку — и тут вспыхнула молния, и я ясно увидел его лицо с отвисшей челюстью. Но глядел он не на меня. Глядел он на дорогу — и на то, что маячило впереди нас.

Деревья вроде как сходились вплотную и нависали над следующим поворотом, и в черноте казалось, будто они ожили — двигаются, клонятся, выгибаются, пытаясь преградить нам путь. Снова вспыхнула молния, и я отчетливо разглядел и стволы, и еще кое-что.

Нечто черное на дороге — нечто, но не дерево. Черная громада засела и ждет — и руки-щупальца извиваются, тянутся к нам.

— Шоггот! — завопил Кэп.

Но я его с трудом расслышал: грохотал гром, а тут еще и коняга заржала что есть мочи, повозка резко дернулась вбок, лошадь встала на дыбы — и мы едва не сшиблись с черной массой. Потянуло невыносимым смрадом, Кэп прицелился и спустил курок; звук выстрела едва не заглушил раскаты грома — и грохот от нашего столкновения.

Все случилось в единый миг. Прогремел гром, лошадь завалилась на бок, грянул выстрел, повозка подпрыгнула, нас здорово тряхнуло. Кэп, должно быть, поводья намотал на руку, потому что когда коняга рухнула и повозка перевернулась, он вылетел через передок головой вперед и врезался прямо в извивающуюся кучу малу — то были лошадь и черная тварь, ее схватившая. Я почувствовал, что падаю в темноту, и приземлился в месиво из дорожной грязи и щебенки.

Громыхнул гром, раздался визг, и послышался новый звук, тот самый, что я слышал только единожды, в лесах, — этакое тягучее гудение, похожее на голос.

Вот почему я ни разу не обернулся. Вот почему я, приземлившись, даже не задумался о том, что ушибся, — просто вскочил и кинулся бежать сломя голову по дороге, сквозь грозу и тьму, а деревья извивались, корчились, трясли кронами, указывали на меня ветками — и хохотали.

Перекрывая гром, послышался конский визг, а потом заорал Кэп, но я так и не оглянулся. Молния то вспыхивала, то гасла, теперь я бежал между деревьями, потому что дорога превратилась в размытую грязь и так и норовила меня опрокинуть — ноги то и дело вязли. Потом стал кричать и я, но из-за грома я сам себя не слышал. И не только грома. Ибо вновь зарокотали барабаны.

Нежданно-негаданно я вырвался из-под сени леса и оказался в холмах. Я помчался вверх по склону, а барабанная дробь делалась все громче, и очень скоро я снова обрел способность видеть — и не урывками, при вспышках молний. Потому что на гребне горели костры, и барабанный рокот доносился точнехонько оттуда.

В этой какофонии звуков — в визге ветра, и хохоте деревьев, и глухом перестуке барабанов я сбился с дороги. Но остановился я вовремя. Так и прирос к месту, когда отчетливо различил костры: под проливным дождем плясало алое и зеленое пламя.

Я увидел здоровенный белый камень в самом центре расчищенной площадки на вершине холма. Повсюду вокруг полыхали ало-зеленые огни, и позади камня — тоже, так что на фоне пламени все выделялось очень четко.

Вокруг олтаря стояли люди — старики с длинными седыми бородами и морщинистыми лицами — и бросали в огонь какую-то зловонную дрянь, чтобы пламя окрасилось в алый и зеленый цвета. А еще у них в руках были ножи. Жрецы истошно вопили и голосили, перекрывая шум грозы. А на заднем плане их приспешники, усевшись на корточках, били в барабаны.

Очень скоро вверх по холму поднялись новые действующие лица: двое мужчин пригнали скотину. Нашу скотину, между прочим. Они подвели коров к самому алтарю, и жрецы с ножами перерезали животинам глотки.

Все это я видел ясно, как на ладони, при вспышках молний и в свете костров. Сам я вжался в землю, чтоб не заметили.

Но очень скоро перестало быть видно хоть что-нибудь — из-за той пахучей дряни, которую бросали в огонь. Над кострами заклубился густой черный дым. Когда же дым поплыл по ветру, люди стали петь и молиться громче.

Слов я не слышал, но звучало заклинание примерно так же, как то, что мне некогда довелось услышать в лесах. Я почти ничего не видел, но и без того знал, что именно вот-вот произойдет. Те двое, которые пригнали скотину, спустились вниз по другому склону холма, а когда поднялись, то привели новую добычу для жратвоприношения. Дым мешал мне разглядеть все в подробностях, но на сей раз это были не четвероногие, а двуногие. Возможно, мне и удалось бы рассмотреть их получше, да только я уткнулся лицом в землю, когда их приволокли к белому олтарю и пустили в ход ножи, а огонь и дым взметнулись в воздух с новой силой, и зарокотали барабаны, и вновь полился тягучий напев, и все стали громко призывать кого-то, кто дожидался с другой стороны холма.

Земля затряслась. Бушевала гроза — тут тебе и гром, и молния, и огонь, и дым, и распевный речитатив, — и я напугался до полусмерти, но в одном поклянусь как на духу: земля и впрямь затряслась. Земля содрогалась, вспучивалась, а они все призывали кого-то — и спустя минуту-другую этот «кто-то» явился.

Оно всползло вверх по склону холма — к олтарю и к месту жратвоприношения. То было черное чудище из моих снов — черный сгусток щупалец и отростков, липкая, слизистая, желеобразная древовидная тварь из чащи леса. Она доползла до места — и рывком встала, приподнялась, опираясь на копыта, и рты, и извивающиеся руки. Люди поклонились и отошли назад, а тварь подобралась к олтарю, на котором что-то лежало — оно извивалось и корчилось, говорю я вам, корчилось и кричало в голос.

Черная тварь вроде как нависла над олтарем, а затем прянула вниз — и, перекрывая визг, послышалось знакомое низкое гудение. Я смотрел на это не дольше минуты, но и за это время черная тварь начала разбухать и расти.

Тут-то я и сломался. В голове осталась единственная мысль: бежать! И гори все синим пламенем! Я вскочил и помчался, помчался без оглядки, сломя голову, вопя что было мочи, не заботясь о том, кто меня услышит.

Так я несся не чуя ног, крича во все горло, сквозь чащу, сквозь грозу, лишь бы подальше от проклятого холма и олтаря, и вдруг понял, где я: я снова вернулся на ферму.

Да, именно это я и сделал: описал круг и возвратился назад. Но я так устал, что уже ни шагу не мог ступить — и ночевать под проливным дождем тоже не мог. Нырнул я под крышу. Запер дверь и рухнул прямо на пол, измотанный до полусмерти этакой пробежкой. Даже на слезы сил уже не осталось.

Но спустя какое-то время я встал, отыскал молоток и гвозди и доски дяди Фреда — те, что не пошли на растопку.

Сперва я заколотил дверь, а потом забил все окна. Все до одного! Не один час вкалывал, несмотря на усталость. Когда же я наконец закончил, гроза прекратилась, все стихло. Стихло настолько, что я рухнул на диван и заснул.

Проснулся я пару часов спустя. Был белый день. В трещины просачивались солнечные лучи. Судя по тому, как высоко поднялось солнце, я понял: полдень давно миновал. Я проспал как убитый все утро, и ровным счетом ничего не случилось.

Так что я прикинул, может, стоит выбраться наружу и дотопать пешком до города, как я вчера и собирался.

Но я здорово ошибся.

Не успел я вытащить первый гвоздь, как услышал голос. Голос кузена Осборна, кого ж еще. Ну то есть того парня, который назвался кузеном Осборном.

Он зашел на двор и ну кричать: «Вилли!» — да только я молчок. Потом он подергал дверь, проверил окна. Принялся стучать почем зря, выругался. Дурной знак.

Дальше — хуже: он забормотал что-то неразборчиво. Значит, не один он там.

Я опасливо выглянул в щелку, но он уже ушел за дом, так что я не увидел ни его самого, ни его спутников.

Наверное, оно и к лучшему, потому что, если я прав, лучше бы мне их не видеть. Слышать — и то паршиво.

До чего ж паршиво — слышать это глухое карканье, а потом — снова Осборн, а потом — опять его собеседник загундосил.

И еще это гнусное зловоние: точно так же пахла зеленая слизь в лесу и вокруг колодца.

Ах да, колодец — они пошли к дальнему колодцу. А кузен Осборн сказал что-то вроде: «Дождемся темноты. Если найдете врата, то мы сможем воспользоваться колодцем. Ищите врата».

Теперь-то я знаю, что он имел в виду. Колодец — это, должно быть, что-то вроде входа под землю — туда, где живут друиды. И — черная тварь.

А теперь они на заднем дворе — все ищут чего-то.

Я уже долго сижу и пишу — день клонится к вечеру. Всмотрелся в щель, вижу: снова темнеет.

Тогда-то они и придут за мной — в темноте.

Взломают дверь или выбьют окна, войдут и утащат меня. Утащат вниз, в колодец, в черные укрывища, где живут шогготы. Там, внизу, под холмами, небось целый мир — там они прячутся и только и ждут, чтобы вылезти наружу за новыми жратвоприношениями, за свежей кровушкой. Не хотят они, чтобы тут люди селились — вот разве только для жратвоприношений.

Я-то видел, что эта черная тварь делала на олтаре. И знаю, что будет со мной.

Может, домашние уже хватились настоящего кузена Осборна и послали кого-нибудь выяснить, что с ним случилось. Может, в городе заметят, что Кэп Притчетт пропал, и организуют поиски. Может, придут сюда и найдут меня. Вот только если они не поторопятся, будет слишком поздно.

Вот почему я это пишу. Все это чистая правда, вот вам крест, от слова и до слова. А если кто-нибудь отыщет эту тетрадь в потайном месте — пусть пойдет заглянет в колодец. В старый колодец, который на задворках.

Помните, что я рассказал про «энтих самых». Засыпьте колодец и осушите болота. Меня искать без толку — если здесь меня не будет.

Эх, если б я только не перепугался до полусмерти! Я даже не столько за себя боюсь, сколько за других. За людей, которые, чего доброго, придут после меня и поселятся здесь, и случится то же самое — или даже похуже.

Вы должны мне поверить! Если не верите — ступайте в леса. Ступайте на холм. На тот самый холм, где они жратвоприношение устроили. Дождь, верно, смыл и кровавые пятна, и следы. И кострища, верно, аккуратно засыпаны. Но олтарный камень наверняка там, никуда не делся. А если так, то вы своими глазами убедитесь: я правду говорю. На камне должны быть здоровенные такие круглые пятна. Круглые пятна фута в два в ширину.

До сих пор я об этом не рассказывал. И только сейчас решился оглянуться назад. Увидел как наяву здоровущую черную тварь, ну которая шоггот. Вспомнил, как она разбухала и росла. Кажется, я уже упоминал о том, как она умеет менять форму и как увеличивается в размерах. Но вы даже вообразить не в силах ни размеры ее, ни форму, а описать в подробностях у меня язык не поворачивается.

Скажу лишь вот что: вы оглянитесь вокруг! Оглянитесь — и увидите, кто прячется под землей в здешних холмах и только и ждет, чтобы выползти наружу, и попировать всласть, и убить еще кого-нибудь.

Погодите. Вот они идут. Смеркается; я слышу шаги. И другие звуки тоже. Голоса. И не только. Колотят в дверь. Ну конечно — они небось тараном обзавелись, притащили бревно или брус какой. Весь дом так ходуном и ходит. Слышу, кузен Осборн орет что-то, и снова — то же гудение. И — отвратительная вонь, меня от нее наизнанку выворачивает, а через минуту…

Осмотрите олтарь. И вы поймете, о чем я. Приглядитесь к громадным круглым отметинам в два фута шириной по обе стороны олтаря. Здесь громадная черная тварь опиралась о камень.

Отыщите отметины — и вы поймете, что я увидел и чего я боюсь, поймете, что за чудовище вас вот-вот сцапает, если вы не запрете его под землею навеки.

Черные отметины в два фута шириной. Но это не просто пятна.

На самом деле — это отпечатки пальцев!

Дверь уже трещит…

Перевод: Светлана Борисовна Лихачева


Маяк

Edgar Allan Poe, Robert Bloch. "The Lighthouse", 1953

Рассказ написан в виртуальном соавторстве с Э. А. По.

(Перевод выполнен в знак уважения к двум прекрасным авторам)

Edgar Allan Poe: The Lighthouse

1 января — 1796 г. В этот день — мой первый на маяке — я делаю эту запись в своем дневнике, как это было согласовано с ДеГратом. Как смогу регулярно я буду вести дневник — но не возможно сказать, что может случиться с человеком в одиночестве, как оказался я — я могу заболеть или еще хуже… Пока же все хорошо! Катер с трудом избежал неприятностей — но зачем останавливаться на этом, так как я здесь, в безопасности? Мои чувства начинают оживать уже при одной мысли о том, чтобы побыть — хотя бы раз в моей жизни — совершенно одному; ибо, конечно же, Нептун, каким бы большим он ни был, не может рассматриваться как «общество». Хвала Небесам, если бы я когда-нибудь нашел в «обществе» хотя бы половину такой же веры, как в этой бедной собаке; в таком случае я и «общество» никогда бы не расстались — даже на год… Что меня больше всего удивляет, так это трудности, с которыми столкнулся ДеГрат в получении этого назначения для меня — знатного человека! Не может быть, чтобы Консистория сомневалась в моей способности управлять светом. Один человек справлялся с этим до сих пор — и настолько же хорошо, как и трое, которые обычно должны находиться здесь. Долг — это просто ничто; и печатные инструкции настолько просты, насколько это возможно. Никогда бы не позволил Орндоффу сопровождать меня. Я не смог бы работать над моей книгой, если бы он был в пределах досягаемости от меня со своей невыносимой болтовней — не говоря уже о его вечной пеньковой трубке. Кроме того, я хочу побыть один…

Странно, что я до сих пор не осознавал, как тоскливо звучит это слово — «один»! Я мог бы предположить, что в эхо, отражающемся от этих цилиндрических стен есть какая-то особенность — но, нет! — это все чепуха. Я полагаю, что буду нервничать из-за своей изоляции. Этого никогда не будет. Я не забыл пророчество ДеГрата. Теперь мне нужно вскарабкаться к фонарю и хорошенько осмотреться вокруг, чтобы «увидеть то, что можно увидеть»… Чтобы увидеть то, что я действительно увижу! — не очень много. Я думаю, что волна немного стихает, но, тем не менее, катеру предстоит трудный путь домой. Он вряд ли приблизится к Норланду раньше завтрашнего полудня — и все же вряд ли до него может быть больше, чем 190 или 200 миль.


2 января. Я провел этот день в экстазе, который не могу описать. Моя страсть к одиночеству едва ли могла быть более удовлетворенной. Я не говорю довольно; потому что я считаю, что никогда не насытюсь тем восторгом, какой я испытал сегодня…

Ветер стих после рассвета, а после полудня и море успокоилось… Ничего не видно даже с помощью подзорной трубы, кроме океана и неба со случайной чайкой.


3 января. Мертвое спокойствие весь день. К вечеру море было очень похоже на сверкающее стекло. Несколько морских водорослей появились в поле зрения, но кроме них абсолютно ничего за весь день — даже ни малейшего облачка… Занимался исследованием маяка… Он очень высокий — как я обнаружил, когда вынужден был подниматься по его бесконечной лестнице, — не менее 160 футов, я должен сказать, от отметки низшего уровня воды до верхней части фонаря. Однако от самого дна внутри шахты расстояние до вершины составляет не менее 180 футов: таким образом, пол находится на 20 футов ниже поверхности моря, даже во время отлива…

Мне кажется, что пустое внутреннее пространство внизу должно быть заполнено сплошной каменной кладкой. Несомненно, все это сделало бы строение более безопасным. Но о чем я думаю? Такая конструкция достаточно безопасна при любых обстоятельствах. Я должен чувствовать себя в ней уверенно во время самого сильного урагана, который когда-либо бушевал — и все же я слышал, как моряки говорят, что иногда, с юго-западным ветром, море, как известно, поднимается здесь выше, чем где бы то ни было, за единственным исключением западной части Магелланова пролива.

Но море, однако, ничего не могло бы сделать с этой прочной железной клепаной стеной, — которая, в 50 футах от отметки верхнего уровня воды, имеет толщину четыре фута, плюс-минус дюйм. Основой, на которой покоится строение, как мне кажется, является известняк…


Robert Bloch: The Lighthouse

4 января. Теперь я готов возобновить работу над своей книгой, проведя этот день в ознакомлении с обычной рутиной. Мои настоящие обязанности будут, как я понимаю, нелепо простыми — фонарь требует небольшого ухода за исключением периодического пополнения запаса масла для шестифитильной горелки. Что касается моих собственных потребностей, они легко удовлетворяются, и все, чего я должен ожидать, — это случайного путешествие вниз по лестнице.

В основании лестницы находится прихожая; под ней двадцать футов пустого пространства. Над прихожей, на следующем повороте железной круглой лестницы, находится моя кладовая, в которой стоят бочки с пресной водой и продуктами, плюс здесь же лежит постельное белье и другие повседневные необходимые вещи. Над ней — еще одна спираль этих бесконечных ступеней! — масляная комната, полностью заполненная резервуарами, из которых я должен подкармливать фитили. К счастью, я чувствую, что могу ограничить свой спуск в кладовую одним разом в неделю, если захочу, потому что я могу поднять достаточное количество продовольствия за раз — необходимого, чтобы обеспечить себя и Нептуна на такой период. Что касается запаса масла, мне нужно только поднимать по два барабана — каждые три дня и, таким образом, обеспечивать постоянное освещение. Если я захочу, я могу поставить дюжину или больше запасных барабанов на платформу рядом с фонарем и, таким образом, обеспечить себя на несколько недель вперед.

Так что в моем повседневном существовании я могу ограничить свои перемещения верхней половиной маяка; иными словами, тремя витками лестницы, открывающейся на трех верхних уровнях. Самая низкая — моя «гостиная» — и именно здесь Нептун находится большую часть дня; и здесь я планирую писать за столом рядом с щелью в стене, из которой открывается вид на море. Второй по величине уровень — это моя спальня и кухня, соединенные вместе. Здесь еженедельные порции еды и воды содержатся в шкафах, предусмотренных для этой цели; здесь также находится превосходная печь, питаемая тем же маслом, которое питает маяк наверху. Самый верхний уровень — это помещение для обслуживания, дающее доступ к самому светильнику и к окружающей его платформе. Поскольку свет исправлен, а его отражатели установлены, мне больше не нужно подниматься на платформу, кроме как для пополнения запаса масла или выполнении небольшого ремонта или регулировки в соответствии с письменными инструкциями — обстоятельство, которое вполне может никогда не возникнуть во время моего пребывания здесь.

Я уже принес достаточно масла, воды и пищи на верхние уровни, чтобы хватило на целый месяц — теперь мне будет нужно передвигаться между двух комнат только для того, чтобы пополнить фитили.

В остальном я свободен! совершенно свободен — мое время принадлежит мне, и в этом высоком царстве я правлю как король. Хотя Нептун — мой единственный живой субъект, я вполне могу себе представить, что я властвую над всем, что я вижу — океаном внизу и звездами вверху. Я владелец солнца, которое поднимается в рубиновом сиянии из моря на рассвете, император ветров и монарх бурь, султан плещущих волн, которые резвятся или ревут в волнующих потоках вокруг основания моего дворцового пика. Я командую луной в небесах, и даже приливы и отливы подчиняются моей власти.

Но хватит фантазий, — ДеГрат предупредил меня воздерживаться от болезненных или грандиозных размышлений — теперь я со всей серьезностью возьмусь за задачу, стоящую передо мной. И все же этой ночью, когда я сижу перед окном в свете звезд, потоки, стекающие по этим высоким стенам, могут лишь отразить мое ликование; я свободен — и, наконец, один!


11 января. Прошла неделя с момента моей последней записи в этом дневнике, и когда я читаю его, я едва ли могу осознать, что именно я написал эти слова.

Что-то произошло — природа этого непостижима. Я работал, ел, спал, пополнял фитили дважды. Мое внешнее существование было спокойным. Я не могу приписать изменение моих чувств ни к чему, кроме некоторой внутренней алхимии; достаточно сказать, что произошли тревожные изменения. Одиночество! Я, который произносил это слово, как будто оно было неким мистическим заклинанием, даровавшим мир, начал — теперь я это понимаю, — ненавидеть сам звук этих слогов. И их ужасный смысл теперь я прекрасно знаю.

Это ужасно, это невероятно ужасная вещь, быть одному. По-настоящему одному, как я, когда рядом существует лишь Нептун и лишь его дыхание напоминает мне, что я не единственный обитатель этой слепой и бессмысленной вселенной. Солнце и звезды, которые вращаются над головой в своих бесконечных циклах, кажется, несутся через горизонт, не обращая ни на что внимания — и в последнее время я тоже не обращаю на них внимания, потому что не могу сосредоточиться на них с нормальным постоянством. Море, которое кружится или струится подо мной, — ничто иное, как бессмысленный хаос абсолютной пустоты.

Я считал себя человеком исключительной самодостаточности, выходящим за рамки мелких нужд скучного и банального общества. Как я ошибался! — потому что я жажду увидеть другое лицо, услышать звук другого голоса, почувствовать прикосновение других рук, независимо от того, предлагают ли они ласки или удары. Что угодно, что угодно, чтобы утешить меня тем, что мои мечты действительно ложны, и что я на самом деле не одинок.

И все же здесь лишь я. Я и я буду. Мир в двухстах милях отсюда; я не смогу узнать ничего о нем еще в течение целого года. И это в свою очередь — но не более! Я не могу отбросить свои мысли, будучи в тисках этого болезненного настроения.


13 января. Еще два дня — еще два столетия! — прошло. Неужели не прошло и двух недель, как я был замурован в этой тюремной башне? Я поднимаюсь на вершину своей темницы и смотрю на горизонт; меня окружают не стальные прутья, а колонны, столбы и поверхность дикой и бушующей воды. Море изменилось; серые небеса сотворили волшебство, так что я стою в окружении буйства, которое грозит превратиться в бурю.

Я отворачиваюсь, потому что больше не могу терпеть это, и спускаюсь в свою комнату. Я стремлюсь писать — книга смело началась, но в последнее время я не могу выдать ничего конструктивного или творческого — и через мгновение я отшвыриваю перо и выбираюсь из-за стола. Чтобы бесконечно шагать в узких, круглых границах моей башни мучений.

Дикие слова эти? И все же я не одинок в своем страдании — Нептун, о Нептун, верный, спокойный, безмятежный, — тоже это чувствует. Возможно, это лишь приближение бури его так волнует — поскольку Природа имеет более близкое родство со зверем. Он постоянно стоит рядом со мной, поскуливает, и приглушенный рев волн вне нашей тюрьмы заставляет его дрожать. В воздухе ощущается холод, который не может рассеять наша печь, но не холод угнетает его… Я только что поднялся на платформу и посмотрел на зрелище грозы. Волны фантастически высоки; они несутся против маяка в титаническом буйстве. Эти прочные каменные стены ритмично содрогаются при каждом их натиске. Вспененное море больше не серое — вода черная, черная, как базальт, и такая же тяжелая. Оттенки неба стали гуще, так что в данный момент горизонт не виден. Я окружен вздымающейся чернотой, гремящей передо мной… Я вижу, как вдали сверкает молния. Буря скоро разразится, и Нептун жалобно воет. Я поглаживаю его дрожащие бока, но бедное животное сжимается. Кажется, он боится даже моего присутствия; может ли быть так, что мои собственные черты передают равное беспокойство? Я не знаю — я только чувствую, что беспомощен, попал в ловушку здесь и ожидаю милости бури. Я не могу писать дальше.

И все же я изложу дальнейшее. Я должен хотя бы себе доказать, что разум снова преобладает. При описании моего рискованного подъема к платформе — моего взгляда на море и небо — я не упомянул значение одного момента. Когда я смотрел вниз на черное и кипящее безумие вод внизу, на меня обрушилась дикая и упрямая жажда стать единым с ними. Но почему я должен скрывать истинную правду? — я почувствовал безумный импульс, подталкивающий меня броситься в море!

Это прошло сейчас; прошло, я молю, навсегда. Я не поддался этому извращенному побуждению, и я снова здесь, в своих комнатах, снова спокойно пишу. И все же факт остается фактом — внезапно появилось отвратительное желание уничтожить себя и с невероятной силой одной из этих чудовищных волн.

И что — я заставляю себя осознать — что означало мое безумное желание? Это была попытка сбежать, сбежать от одиночества. Как будто смешавшись с морем и штормом, я больше не буду один.

Но я бросаю вызов основам. Я бросаю вызов силам земли и небес. Я один, я должен быть один — и будь что будет, я выживу! Мой смех поднимется выше самого грома!

Итак, — вы, духи бури, — бейте, войте, яритесь, обрушивайте свой водяной груз на стены моей крепости — моих сил больше чем есть у вас. Но подождите! Нептун… что-то случилось с живой тварью — я должен присутствовать там.


16 января. Шторм утих. Я вернулся за свой стол сейчас, один — по-настоящему один. Я запер бедного Нептуна в кладовой внизу; несчастный зверь, кажется, напуган до смерти силами шторма. Как я писал в последний раз, он впал в безумие, скулил, скреб лапами и крутился вокруг своей оси. Он был неспособен отвечать на мои команды, и у меня не было другого выбора, кроме как буквально стащить его вниз по ступенькам за шею и бросить в застенки, где он не мог бы причинить вред. Я заботился о своей безопасности — нужно избегать возможности заключения в этом маяке с бешеной собакой.

Его вопли во время шторма действительно были жалкими, но теперь он молчит. Когда я в последний раз рискнул заглянуть в его комнату, я увидел, что он спит, и я верю, что покой и тишина вернут его к моему полному общению, как и прежде.

Общение!

Как мне описать ужасы шторма, с которым я столкнулся в одиночестве? В записи дневника я поставил дату — 16 января — но это всего лишь предположение. Буря смела все следы Времени. Она длилась день, два дня, три — теперь можно было лишь гадать — неделю или столетие? Я не знаю.

Я знаю только бесконечные бушующие воды, которые снова и снова угрожали поглотить башню маяка. Я знаю только черную вечность, эоны вздымающихся черных потоков, состоящих из моря и неба, смешанных вместе. Я знаю, что были времена, когда мой собственный голос старался перекрыть рев бури — но как я могу объяснить причину этого? Было время, может быть, целый день, может быть, намного дольше, когда я не мог подняться с дивана, но лежал с утопленным в подушках лицом, плача, как ребенок. Но это не были чистые слезы невинности детства — скорее их можно назвать слезами Люцифера после осознания своего вечного падения из благодати. Мне казалось, что я действительно стал жертвой бесконечного проклятия; осужден навсегда остаться пленником в мире грозового хаоса.

Нет необходимости писать о видениях и фантазиях, которые нападали на меня в те незапятнанные часы. Временами я чувствовал, что маяк сдается напору волн и меня унесет в море. Временами я знал, что являюсь жертвой колоссального заговора — я проклинал ДеГрата за то, что он отправил меня сюда, сознательно, на мою гибель. Временами (а это были худшие моменты из всех), я чувствовал всю силу одиночества, что обрушивалась на меня холодными волнами выше, чем те, что сотрясали башню.

Но все прошло, и море — и я — снова спокойны. Своеобразное спокойствие это; когда я смотрю на воду, возникают определенные явления, о которых я не знал до этого момента. Прежде чем изложить свои наблюдения, позвольте мне убедиться в том, что я действительно достаточно спокоен; никаких следов моих прежних потрясений или волнений пока не осталось. Преходящее безумие, вызванное штормом, ушло, и мой мозг свободен от фантазий — действительно, мои способности восприятия, кажется, обострены до необычайной остроты. Это как если бы я обнаружил, что обладаю дополнительным чувством, способностью анализировать и проникать за пределы прежних ограничений, наложенных Природой. Вода, на которую я смотрю, снова спокойна. Небо лишь слегка свинцового оттенка. Но подождите — низко на горизонте рождается внезапное пламя! Это солнце, арктическое солнце в угрюмом великолепии, которое на мгновение выглядывает из-за облаков, чтобы окрасить в алое океан. Солнце и небо, море и воздух вокруг меня превращаются в кровь.

Могу ли я быть тем, кто только что писал о возвращенном, восстановленном здравомыслии? Я, который только что закричал вслух: «Одиночество!» — и, приподнявшись со своего стула, услышал приглушенное гулкое эхо, отразившееся в одиноком маяке, с замогильным акцентом раздалось «Одиночество!» в ответ? Может быть, я, несмотря на все решения, схожу с ума; если так, я молюсь, чтобы конец наступил как можно скорее.


18 января. Конца не будет! Я придумал одну идею, теорию, которую скоро проверят мои повышенные способности. Я начну эксперимент…


26 января. Неделя прошла в моей одинокой тюрьме. Одинокой? — возможно, но ненадолго. Эксперимент продолжается. Я должен записать, что произошло. Звук эха заставляет меня задуматься. Кто-то посылает свой голос, и он возвращается. Кто-то посылает свои мысли и может ли ждать ответа? Звук, как мы знаем, распространяется волнами. Излучения мозга, возможно, перемещаются аналогично. И они не ограничены физическими законами времени, пространства или длительности.

Могут ли мысли дать ответ, который материализуется так же, как голос производит эхо? Эхо — это продукт определенного вакуума. А мысль…

Концентрация — это ключ. Я концентрируюсь. Мои запасы пополняются, и Нептун — которого я посещаю, спускаясь вниз — кажется достаточно разумным, хотя он сжимается, когда я подхожу к нему. Я оставил его внизу и провел здесь последнюю неделю. Концентрация, повторяю, является ключом к моему эксперименту.

Концентрация по своей природе является трудной задачей: я обратился к ней без малейшего трепета. Прилагайте усилия, но оставайтесь спокойно сидеть с умом, «пустым» от всех мыслей, и в течение нескольких минут можно обнаружить, что заблудшее тело вовлечено во все виды отвлекающих движений — постукивание ног, скручивание пальцев, гримаса на лице.

Это мне удалось преодолеть через несколько часов — мои первые три дня прошли в попытке избавиться от нервного возбуждения и обрести внутреннее и внешнее спокойствие индийского факира. Затем возникла задача «наполнить» пустое сознание — полностью заполнить его одним напряженным и сосредоточенным усилием воли.

Какое эхо я бы извлек из ничего? Какое общение я бы искал здесь в своем одиночестве? Какой знак или символ я хотел получить? Что символизировало для меня весь отсутствующий мир жизни и света?

ДеГрат смеялся бы презрительно надо мной, если бы знал концепцию, которую я выбрал. И все же я циничный, пресытившийся, декадентский, заглядывающий в свою душу, испытывающий свои желания, обнаружил то, чего я больше всего хотел — простой знак, символ всей удаленной земли: свежий и растущий цветок, роза!

Да, простая роза — это то, что я искал — роза, оторванная от своего живого стебля, наполненная сладким воплощением самой жизни. Сидя здесь перед окном, я мечтал, размышлял, а затем сосредоточился каждой клеточкой своего существа на этой розе.

Мой разум наполнился красным — не красным светом солнца или багровым цветом крови, а насыщенным и сияющим цветом красной розы. Моя душа была наполнена запахом розы: когда я использовал свои способности исключительно к образу, эти стены упали, стены моей плоти упали, и я, казалось, слился с фактурой, запахом, цветом, фактической сущностью розы.

Должен ли я написать об этом, на седьмой день, когда я сидел у окна и солнце выходило из моря, я почувствовал команду своему сознанию? Должен ли я написать о том, как я поднялся, спустился по лестнице, открыл железную дверь у основания маяка и вглядывался в волны, которые плескались у моих ног? Должен ли я написать о том, как наклонился, схватил, держал?

Должен ли я написать, что я действительно спустился по этой железной лестнице и вернулся сюда со своим морским трофеем — что в тот же день из вод, удаленных на двести миль от любого берега, я склонился и сорвал свежую розу?


28 января. Она не засохла! Я постоянно держу ее перед собой в вазе на столе, и это бесценный рубин, вырванный из снов. Она реальна — так же реальна, как вопли бедного Нептуна, который чувствует, что происходит нечто странное. Его безумный лай не беспокоит меня; меня ничто не беспокоит, потому что я властелин силы, превосходящей землю, пространство или время. И я буду использовать эту силу, чтобы доставить себе последнее благо. Здесь, в своей башне, я стал философом: я хорошо усвоил свой урок и понимаю, что я не желаю ни богатства, ни славы, ни пустяков общества. Моя потребность проста — общение. И теперь, с силой, которой я могу управлять, я получу это!

Скоро, совсем скоро, я больше не буду один!


30 января. Буря вернулась, но я не обращаю на нее внимания; и при этом я не отмечаю завывания Нептуна, хотя зверь теперь буквально бросается на двери кладовой. Можно было бы предположить, что его усилия причина содрогания самого маяка, но нет; это ярость северной бури. Как я уже сказал, я не обращаю на это внимания, но я полностью осознаю, что этот шторм превосходит по степени и интенсивности все, что я мог себе представить, даже как свидетель его предшественника.

И все же это неважно, даже несмотря на то, что свет надо мной мерцает и угрожает погаснуть из-за огромной скорости ветра, проникающего сквозь крепкие стены, несмотря на то, что океан устремляется к основанию с силой, из-за которой твердый камень кажется хрупким, как солома, а небо — огромный черный ревущий рот, который низко разверзся над горизонтом, чтобы поглотить меня.

Все эти вещи я чувствую, но смутно, когда обращаюсь к назначенному заданию. Я делаю паузу только ради еды и краткой передышки — и пишу эти слова, чтобы обозначить прогресс в решении проблемы на пути к неизбежной цели.

В течение последних нескольких дней я склонял свои способности к своей воле, концентрируясь полностью и в максимальной степени на вызове компаньона.

Этот компаньон будет — признаюсь! — женщина; женщина, намного превосходящая ограничения смертных. Потому что она есть и должна быть вылеплена из мечтаний и страстных желаний, из вожделения и восторга за пределами плоти.

Она — женщина, о которой я всегда мечтал, Та, которую я тщетно искал в том, что, как я когда-то предполагал в своем невежестве, было миром реальности. Теперь мне кажется, что я всегда знал ее, что моя душа содержала всегда ее присутствие. Я прекрасно представляю ее — я знаю ее волосы, каждая прядь более ценна, чем золото скупца; богатство ее кожи цвета слоновой кости и алебастрового лба, совершенство ее лица и форм навсегда запечатлелись в моем сознании. ДеГрат смеялся бы над тем, что она всего лишь плод мечты, но ДеГрат не видел эту розу.

Роза — я не стесняюсь говорить об этом — исчезла. Это была роза, которую я поставил перед собой, когда впервые присоединился к этому новому усилию воли. Я пристально смотрел на нее, пока зрение не поблекло, чувства не стихли, и я не потерял себя в попытке вызвать в воображении видение своего Компаньона.

Несколько часов спустя звук поднимающейся воды извне пробудил меня. Я осмотрелся вокруг, мои глаза искали успокоение в розе, а останавливались только на грязи. Там, где роза гордо поднималась в своей вазе, красная грива на живом стебле, я теперь видел только ядовитую, совершенно отвратительную нить ихористого гниения. Не роза это, но морские водоросли; гнилые, вонючие и разлагающиеся. Я отбросил их, но долго не мог изгнать дикое предчувствие — правда ли, что я обманул сам себя? Был ли это сорняк, и только сорняк, который я сорвал с океанской груди? Сила моей мысли на мгновение наделила его атрибутами розы? Будет ли хоть что-нибудь, что я вызывал из глубин — из глубин моря или из глубин сознания, — действительно реальным?

Благословенный образ Компаньона пришел, чтобы успокоить эти лихорадочные размышления, и я знал, что спасен. Роза была; возможно, моя мысль создала ее и питала ее — только когда вся моя концентрация обратилась к другим вещам, она ушла или приняла другую форму. А с моим Компаньоном не будет необходимости фокусировать мои способности на другом месте. Она, и только она одна, получит все, чем владеет мой разум, мое сердце, моя душа. Если желания, если чувства, если любовь нужны, чтобы сохранить ее, эти вещи она будет иметь в полном объеме. Так что нечего бояться. Нечего бояться…

Еще раз я отложу перо в сторону и вернусь к своей великой задаче — задаче «создания», если хотите, — и я не подведу. Страх (я признаю это!) одиночества достаточен, чтобы продвинуть меня вперед к невообразимым граням. Она и только она может спасти меня, должна спасти меня! Теперь я вижу ее — ее золотой блеск — и мое сознание призывает ей подняться, предстать передо мной в сияющей реальности. Где-то в этих штормовых морях она существует, я знаю это — и где бы она ни была, мой зов придет к ней, и она ответит.


31 января. Команда пришла в полночь. Поднятый со дна самого глубокого внутреннего погружения громовым раскатом, я поднялся, словно в объятиях сомнамбулического принуждения, и спустился по спиральной лестнице. Фонарь, который я нес, дрожал в моей руке; его свет колебался на ветру, и железные ступени под моими ногами дрожали от яростной силы шторма. Гул волн, когда они ударялись о стены маяка, казалось, помещал меня в центр водоворота сокрушительного звука, и все же среди демонического грохота я мог различить бешеный лай бедного Нептуна, проходя мимо двери, за которой он был заперт. Дверь дрожала от объединенной силы ветра и его все более отчаянных попыток освободиться, но я поспешил дальше, спускаясь к железной двери у основания маяка. Чтобы открыть ее, мне потребовалось использовать обе руки, и я поставил фонарь вниз сбоку от себя. Более того, чтобы открыть дверь, требовалась решимость, которой я почти не обладал, — за этой дверью была сила и ярость самого дикого шторма, когда-либо возникавшего в этих бурлящих морях. Внезапная волна может вырвать меня из дверного проема или, наоборот, затечь внутрь и затопить сам маяк.

Но сознание одержало победу; сознание толкнуло меня вперед. Я знал, я был в восторге от уверенности, что она находится по ту сторону железного портала, — я открыл дверь со скоростью того, кто бросается в объятия своей возлюбленной.

Дверь распахнулась — загрохотала — рванулась — и шторм обрушился на меня; хищный монстр с черными губами, увенчанный белыми клыками. Море и небо вырвались вперед, словно собираясь атаковать, и я очутился в Хаосе. Вспышка молнии открыла необъятный абсолютный кошмар.

Я не видел этого, потому что вспышка осветила фигуру, черты лица той, которую я искал. Молния и фонарь были не нужны — ее сияющая красота затмевала их всех, когда она стояла там, бледная и дрожащая, богиня, возникшая из морских глубин! Галлюцинация, видение, призрак? Мой дрожащий палец искал и нашел ответ. Ее плоть была настоящей — холодной, как ледяные воды, откуда она пришла, но ощутимой и неизменной. Я думал о шторме, об обреченных кораблях и тонущих людях, о девушке, бросившейся в воду и борющейся с яростными волнами, стремящейся к свету маяка. Я думал о тысяче объяснений, тысяче удивительных вещей, тысяче загадок или причин за пределами рациональности. Но только одно имело значение — мой Компаньон был здесь, и мне оставалось только шагнуть вперед и заключить ее в свои объятья.

Ни единого слова не было сказано, и никто не мог быть услышан во всем этом аду. Но не нужны были слова, потому что она улыбнулась. Бледные губы раздвинулись, когда я протянул к ней руки, и она подошла ближе. Бледные губы раздвинулись — и я увидел заостренные зубы, идущие рядами, как у акулы. Ее глаза, похожие на рыбьи и широко открытые, скользнули ближе. Когда я отпрянул, она схватила меня, ее руки были холодны, как вода внизу, холодны, как шторм, холодны, как смерть.

В один чудовищный момент я знал, знал с предельной уверенностью, что сила моей воли действительно позвала, и зов моего сознания был услышан. Но ответ пришел не от живых, ибо ничто не жило в этой буре. Я послал свою волю над водами, но воля пронизывает все измерения, и мой ответ пришел из-под воды. Она пришла снизу, оттуда, где спят утопленники, и я разбудил ее и наделил ужасной жизнью. Жизнью, которая жаждала и хотела пить… Тогда я закричал, но не услышал ни звука. Конечно же, я не слышал рева Нептуна, когда зверь вырвался из своей тюрьмы, пронесся вниз по лестнице и бросился на существо.

Его пушистая форма обрушилась ей на спину и заслонила мой взор; в одно мгновение она упала назад, прочь, в море, которое ее породило. Тогда и только тогда я мельком увидел последний момент анимации, которую вызвало мое сознание. Молния неумолимо опалила этим зрелищем мою душу — зрелищем величайшего богохульства, которое я создал в своей гордости. Роза увяла…

Роза увяла и стала водорослями. И теперь золото исчезло, и на его месте была раздутая, опухшая непристойность давно утонувшей и мертвой твари, восставшей из слизи и возвращающейся в эту слизь.

Только мгновение, а затем волны захлестнули ее, вернули обратно во тьму. Мгновение, и дверь захлопнулась. Мгновение, и я мчался по железной лестнице, Нептун несся следом. Лишь мгновение, и я достиг безопасности этого святилища. Безопасности? Для меня нет безопасности во всей вселенной, нет безопасности в сознании, которое могло бы породить такой ужас. И здесь нет никакой безопасности — гнев волн увеличивается с каждым мгновением, гнев моря и его созданий поднимается до неизбежного крещендо.

Безумный или вменяемый, это не имеет значения, потому что конец наступит в любом случае. Теперь я знаю, что маяк разрушится и упадет. Я уже разрушен и упаду вместе с ним.

Осталось только собрать эти заметки, надежно закрепить их в цилиндре и прикрепить к воротнику Нептуна. Возможно, он умеет плавать или сможет уцепиться за обломки. Может случиться так, что корабль, проходящий мимо этого маяка, остановится и обыщет прибрежные воды в поисках какого-нибудь знака — и, таким образом, найдет и спасет доблестного зверя.

Этот корабль не найдет меня. Я уйду с маяком и охотно отправлюсь вниз, в темные глубины. Возможно — это только извращенная поэзия? — я присоединюсь к своему компаньону там навсегда. Возможно… Маяк дрожит.

Маяк мерцает над моей головой, и я слышу плеск волн в их последнем натиске. На меня — да — обрушится волна. Она выше башни маяка, она уничтожает все небо, все…

Перевод: Роман Дремичев


Спящая красавица

Robert Bloch. "Sleeping Beauty", 1958

— Новый Орлеан, — произнес Морган, — Страна грез.

— Верно, — кивнул бармен. — Так и в песне поется.

— Я помню, как об этом пела Конни Босуэлл, когда я был еще совсем мальчишкой, — сообщил ему Морган. — И решил, что когда-нибудь переверну этот город, чтобы найти самого себя. Но только хотел бы я знать, где же она?

— Она?

— Страна грез, — прошептал Морган. — Куда все исчезло? — Он наклонился вперед, и бармен вновь наполнил его стакан. — Взять, к примеру, Бэйсин-Стрит. Это всего лишь вшивая железнодорожная ветка. А трамвай «Желание»[82] — это автобус.

— Но был трамваем, точно, — заверил бармен. — Просто потом его убрали из Квартала и сделали на всех улицах одностороннее движение. Это прогресс, Мак.

— Прогресс! — Морган отхлебнул из стакана. — Побывал я сегодня в этом Квартале. Музей,[83] Джексон-сквер, Аллея Пиратов, церковь святого Антония, заутреня, фабрики. Приманка для туристов, и только.

— Погоди, погоди, — возразил бармен. — А все эти старые здания с балкончиками, решеточками и прочими безделицами — это как?

— Видел я их, — признал Морган. — Но проходишь мимо одного из таких славных старых домишек с зелеными ставнями — и что зришь прямо у следующей двери? Прачечный автомат, вот что. Прачечный автомат в Vieux Carre[84]. Вышибли старых негритянских мамочек-южанок и поставили на их место стиральные машины. Если где и прячется колоритная атмосфера старины, так это за стенами в частных патио. А на нашу долго остались антикварные магазины на Ройял-стрит, набитые аляповатой дребеденью, которую приволокли из Далекого Бруклина.

Бармен пожал плечами.

— Но ведь есть еще Бурбон-стрит.

Морган скривился.

— Я заглянул на Бурбон, прежде чем прийти сюда. Большая неоновая пустышка. Каменные кубы и стриптиз-клубы. Имитация Диксиленда для шведских туристов из Миннесоты.

— Полегче, Мак, — предупредил бармен. — Я сам из Дулута.

— Ну, так и есть, — Морган принялся за новую порцию выпивки. — Во всем городе ни одного коренного жителя, ни одного подлинного местечка. Что там поется в песне о малышках креолках с сияющими глазками? Я видел лишь толпу второсортных шлюх, в которых нет никакой загадки, и ни тени очарования старого Цинциннати.

Бармен, не дожидаясь заказа, вновь наклонил бутылку.

— Ага, теперь усек, Мак, — пробормотал он. — Ты, небось, хочешь встряхнуться, а? Ладно, я знаю одно местечко…

Морган замотал головой.

— Не сомневаюсь, что знаешь; Все знают местечки. Я шел на север, и до того, как; пересек Рэмпарт, меня останавливали трижды. Таксисты. Хотели затащить в какие-то вертепы. И что оказалось главной приманкой, торговым знаком? Кондиционеры воздуха, вот что. Человек ждет полжизни, копит деньги на это путешествие, а страна грез оборачивается пузырем с кондиционированным воздухом.

Он встал и налетел на стул.

— Открою тебе секрет, — сказал Морган. — Если бы Жан Лафитт[85] жил в наше время, он стал бы водителем такси.

Пошатываясь, он выбрался из забегаловки и остановился на тротуаре, жадно вдыхая сырой промозглый воздух. Кругом все было в тумане: На улицах туман. В мозгу туман.

Впрочем, он знал, где находится: на севере — Рэмпарт, на востоке — Канал и отель Юнга. Он не заблудился, несмотря на туман.

Неожиданно Моргану захотелось заблудиться. Избавиться от этого наваждения и повернуть на маленькую боковую улочку, где трава пробивается сквозь булыжники мостовой и во всех домиках окна на ночь закрываются ставнями. Там не было ни машин, ни прохожих, и если бы не фонари, то он легко мог бы вообразить себя в старом Новом Орлеане. В настоящем Орлеане — городе песен и сказок, городе Болдена, Оливера и малыша по имени Сатч[86].

Таким город когда-то был, таким Морган его знал. Затем началась Первая Мировая война — и закрыли Сторивилл. А после Второй Мировой превратили Бурбон-стрит в ярмарочный балаган для солдафонов и депутатов. Туристам это пришлось по вкусу: они ходили на Марди Гра, обедали у Арно, дегустировали сазерак в Доме Абсента и возвращались домой совершенно счастливыми[87].

Но Морган не был туристом. Он был романтиком, искавшим страну грез.

Забудь о ней, сказал он себе.

И поплелся вперед, пытаясь забыть, но не смог. Туман сгустился — точнее, оба тумана стали гуще. Из тумана внутреннего выплывали фразы старых песен и образы древних легенд. Из тумана внешнего возникли развалины стен кладбища Сент-Луис. Великолепное кладбище Сент-Луис, как было сказано в путеводителе.

Ладно, к дьяволу путеводители. Это было как раз то, что искал Морган. За этими стенами и был настоящий Нью-Орлеан. Разрушенный, мертвый, зарытый и гниющий во славе.

Морган отыскал закопченные ворота. Они были заперты. Он поглядел сквозь прутья решетки и заметил неясные туманные фигуры. Внутри были призраки, настоящие призраки. Он видел, как они молча стояли — белые, смутные… они кивали ему, манили к себе. Они хотели, чтобы Морган пришел к ним, и это вполне соответствовало его настроению. Туда, внутрь, к другим мертвым романтикам…

— Что это вы делаете, мистер?

Морган повернулся и привалился спиной к воротам. На него во все глаза глядел маленький человечек — маленький, седенький и с открытым ртом, из которого несло странным сладковатым запахом.

Еще один призрак, сказал себе Морган. Смрад разложения…

Но это был всего лишь алкоголь. И старичок был реален, хотя лицо его туманилось, а в глазах клубилась мгла.

— Вам туда не войти, мистер, — произнес он. — Ночью здесь заперто.

Морган кивнул.

— Вы сторож? — спросил он.

— Нет. Я просто случайно проходил мимо.

— Я тоже. — Морган указал на аллею за воротами. — Будь я проклят, впервые вижу в этом городе место, Которое выглядит настоящим.

Старичок улыбнулся, и Моргана снова обдало болезненно-сладким запахом.

— Вы правы, — сказал старик. — Все настоящее мертво. Ангелов заметили?

— Я думал, это призраки, — признался Морган.

— Может, и так. Помимо изваяний, там внутри масса интересных вещей. Надгробия видели? Поскольку почва здесь болотистая, всех хоронят над землей. А те, кому гробницы не по карману, просто арендуют склеп в пределах кладбища. Можно снять хоть на месяц, если захочется. Но попробуйте вовремя не внести плату — и вашего дедулю выставят в два счета! Если, конечно, похитители трупов не выроют его раньше. — Старичок захихикал. — Видите решетки и цепи на дверях? — спросил он. — Это богачи их понавесили. Надо же как-то защитить своих усопших от похитителей тел. Кое-кто плетет, что грабители могил охотятся за драгоценностями и прочим добром. Другие толкуют, что черномазым нужны кости для обрядов вуду. Я бы мог вам порассказать…

Морган глубоко вздохнул.

— С удовольствием послушаю ваши рассказы, — сказал он. — Может, пойдем куда-нибудь выпьем?

— Не откажусь, — поклонился старичок.

В обычных обстоятельствах Морган нашел бы это зрелище смешным. Но сейчас оно казалось ему вполне естественным. Казалось вполне естественным, что этот маленький человечек ведет его петляющими улочками в густеющий туман. Казалось естественным, что в конце концов старичок привел его в сомнительный бар с единственной тусклой лампочкой над занавешенным окном. И он не удивился, когда незнакомец, не спрашивая Моргана, заказал выпивку на двоих.

Толстый бармен с изрытым оспой лицом, которое не выражало абсолютно ничего, поставил перед ними стаканы. Морган воззрился на мутную зеленоватую жидкость. Она походила на конденсированный туман, но от нее исходил тот же странный болезненно-сладкий запах, который был уже знаком Моргану.

— Абсент, — промурлыкал старичок. — Обычно его не подают, но меня здесь знают. — Он поднял стакан, — За старые добрые времена, — провозгласил он торжественно.

— За них.

Напиток отдавал лакрицей и жег огнем.

— Здесь меня все знают, — сказал незнакомец. — Я приехал в Сторивидл в девятьсот втором, — Так и не смог избавиться от акцента, но сразу же стал настоящим южанином. Настоящим профессионалом, можно сказать. — Он захихикал, но смех перешел в хриплый кашель. — В горле пересохло, — объяснил старичок.

Морган поманил бармена. Стаканы наполнились зеленоватой жидкостью и затем опустели. В течение следующего часа уровень жидкости несколько раз поднимался и падал. Так же поднимался и падал голос старичка, и вместе с этим голосом поднимался и падал Морган.

Однако никакой паники он не испытывал. Казалось вполне естественным, что он сидит в пустом маленьком баре с этим дряхлым обтрепанным пьянчужкой, который рассматривает его глазами цвета молочно-белого мрамора.

И Морган совершенно непринужденно рассказал о том, как разочаровал его Новый Орлеан, как хотелось ему приехать сюда, осмотреть Мэхогани Холл и Айвори Пэлас[88].

— Сторивилл, — произнес старичок. — О нем я могу рассказать вам все, что пожелаете. Говорю же, я был профессиональным южанином. — Он опять заперхал и выдохнул. — У меня было по шесть цыпочек на квартал, — сказал он. — Сейчас, глядя на меня, трудно поверить, что тогда я был здоровым и красивым парнем. И я преуспевал. У меня был свой выезд, негр-кучер и все прочее. Когда появились автомобили, я нанял себе шофера. Гетры менял ежедневно в течение всей недели. — Старичок поднял стакан. — Шесть курочек, роскошный дом… Профессор в приемной, наверху в каждой комнате зеркала по всем стенам. Бармен дежурил по двадцать четыре часа в сутки, на шампанское всегда был грандиозный спрос. А посмотреть на живопись маслом приезжали аж из самого Мемфиса.

— И никаких кондиционеров? — пробурчал Морган.

— А что это?

— Не важно. Дальше.

— Мы называли его Дворцом, — промурлыкал старичок. — Это и был Дворец. Когда девушки в вечерних платьях, покачивая пышными прическами, прикрываясь веерами и стреляя из-за них глазками, спускались вниз — они выглядели как королевы.

А с клиентами мы обходились, как с королями. Тогда в этом деле все было по-другому. Мы разбирались в фантазиях и причудах, мы умели показать человеку, как можно хорошо провести время. Мы не заманивали клиентов, чтобы отработать дешевый трюк и затем выпихнуть восвояси. Мы устраивали непринужденные вечера, в которых была и изысканность, и свежесть, и немного романтики… — Он вздохнул. — Но военные закрыли Сторивилл. Джазовые оркестры переехали на север, профессора подались в чистильщики обуви, а я продал все картины. Но все же мне повезло больше, чем другим. Я успел взять свое. Даже Дворец сохранил, правда, запер все, кроме своей комнатки внизу. Теперь там нет никого, кроме меня и Красной Королевы.

— Красная Королева?

— Я же говорил, что был профессионалом. Многие ходы закрылись, но это не означает, что, все ветераны размякли и сдались. Я все еще держусь на плаву, понимаете? Сентиментальный жест, так сказать, улавливаете? Всего одна цыпочка, но этого хватает. Достаточно для тех, кто может это оценить, кто желает ощутить атмосферу старых времен, старых манер…

Выпивка обожгла Моргану глотку.;

— Вы хотите сказать, что вы до сих пор… в деле? — спросил он. — У вас есть такая девочка как те, что работали в Сторивилле в прежние времена?

Собеседник важно кивнул.

— Я сам ее обучил, — прошептал он. — Она умеет носить старомодные платья и прочие старинные вещицы; не то, что нынешние дешевки в этих огромных домах. В ее комнате все так, как было сорок пять — пятьдесят лет назад; Словно попадаете в прошлое — и она все делает как надо, понимаете? Я весьма разборчив и далеко не всех допускаю в эту эпоху, но есть в вас нечто такое, что, увидев вас, я сказал себе…

Морган поднялся.

— Пошли, — сказал он. Вытащил бумажник и бросил на стол купюру. — Деньги у меня есть. Специально копил для этой поездки. Во что мне это обойдется?

— Она сама назначит цену, — сказал старичок. — Ведь для меня это всего лишь… ну, скажем, хобби.

И они вновь вышли в ночь, и Моргану казалось, что туман стал еще гуще, а улицы еще темнее и уже, чем были раньше. Абсент согревал его жарким огнем, и Морган то спотыкаясь плелся вперед, то покачиваясь пятился назад; страсть к прошлому улетучилась, и он спрашивал себя, к какой неведомой цели ведет его пьяный старый сводник.

Они пришли к дому, который в дымке абсента и тумане города выглядел точно так же, как любое из старых зданий. Старичок отпер дверь, и они вступили в темную прихожую с высоким потолком и панелями из красного дерева, которая освещалась шипевшим газовым фонарем. Комната старичка была в стороне справа, тяжелые двойные двери, ведущие в бывшую гостиную, были плотно закрыты. Но впереди смутно виднелась громадная лестница, и Морган удивленно заморгал, когда его спутник, шатаясь, подошел к ней и поднес сложенные рупором ладони ко рту.

— У нас Гость! — гаркнул он.

Эхо его голоса, отражаясь от стен и дверей, пронеслось по длинному коридору, и у Моргана возникло ощущение, что они совсем одни в круге света от тусклого фонаря, что старик и впрямь безумен и что это действительно страна грез.

— Гость! — вновь заорал старичок, лицо его перекосилось, голос стал сердитым и настойчивым. — Чертова баба! — взвизгнул он: — Готова продрыхнуть всю жизнь. Я думал, что преподал ей хороший урок, но, видимо, придется поучить еще раз. Гость! — снова взревел он, глядя вверх на лестницу.

— Пусть поднимается.

Голос был мягким, мелодичным, волнующим. Едва услышав его, Морган понял, что не ошибся. Старик был полоумным, дом — дурацким, поездка — безумной, но в женском голосе были приглашение, теплота и сладострастие.

— Идите, — подтолкнул Моргана старичок. — Ее комната сразу над лестницей. Свет вам не понадобится.

И он ушел в свою комнату, а Морган начал подниматься наверх, ступая по потертой ковровой дорожке и стараясь сосредоточить взгляд на дверях, смутно видневшихся на лестничной площадке. Добравшись до них, он потратил несколько мучительно долгих секунд, ища в темноте ручку и пытаясь войти.

Внезапно дверь отворилась, и Морган оказался в большой спальне, где зазывно позвякивали двадцать хрустальных канделябров, двадцать бархатных ковров предлагали ступить на их мягкую, ласкающую ступни поверхность, двадцать раскрытых и небрежно брошенных дамских сумочек испускали пикантный аромат духов и пудры.

Двадцать кроватей под балдахинами широко раскинулись в центре комнаты, и двадцать возлежавших на них девушек манили Моргана к себе. В-комнате пылал жаркий красноватый свет: мягкое, отраженное сияние двадцати Красных Королев. У них были рыжие волосы, алые губы, красные подвязки и багряные соски. Дважды двадцать белых рук распростерлись, чтобы заключить Моргана в иллюзорные объятия.

Морган, качаясь, побрел через тысячи зыблющихся отражений стен и потолков, пытаясь отыскать настоящую кровать и настоящую Красную Королеву. Она засмеялась, ибо увидела, что он пьян, протянула руку, чтобы указать ему путь и усадила рядом с собой. Ее прикосновения обжигали, рот пылай огнем, тело походило на поток вулканической лавы — и зеркала бешено завертелись в багровом сне смеха и наслаждения.


Наверное, лишь перед рассветом Морган вновь оделся и спустился вниз — точно он не помнил. Не помнил, как прощался с девушкой, как платил ей и видел ли еще раз старого сводника; он также не мог припомнить, как шел обратно в Квартал. Абсент вызвал жуткую головную боль и оставил во рту горький привкус, так что Морган двигался, как автомат, и завернул в первое же заведение, которое увидел.

Это был маленький устричный бар, но Морган отверг традиционную дюжину сырых устриц — он хотел кофе. Туман на утренних улицах рассеялся, но тяжко осел внутри его черепа, и Морган довольно смутно представлял себе, как вернется в знакомые места. Он подошел к стойке и полез за бумажником.

Карман был пуст.

Его рука обшарила карман вдоль и поперек, сверху донизу. Но бумажник исчез. Бумажник, документы, водительские права и триста долларов наличными.

Моргая не помнил, что с ним случилось, но одно было ясно. Его обчистили. Обчистили добрым старомодным способом с помощью паршивой старомодной девчонки.

Это было даже забавно и в каком-то смысле пошло ему на пользу. Он знал об этом, но в какой-то миг утратил чувство юмора и потому не мог рассудить по справедливости. А если уж речь зашла о справедливости…

Морган отбросил все мысли о кофе и пошел в полицию. Он рассказал о своем приключении дежурному сержанту, повторил все более подробно вежливому лейтенанту и еще раз поведал свою историю в законченном виде детективу в штатском, с которым они шли по Рэмпарт-стрит, направляясь на восток.

Детектив, которого звали Белден, вежливым быть не старался.

Морган легко признался, что ночью был пьян, и даже отыскал тот первый маленький бар, в котором его так радушно приняли. Бармен, с которым беседовал Морган, уже сменился, но сменщик дал детективу его домашний телефон, и Белден сумел дозвониться к нему прямо из бара. Ночной бармен помнил Моргана — еще бы.

— Он сказал, что вы были пьяны, как скунс, — сообщил невежливый Белден. — Ну, и куда, вы двинулись, выйдя отсюда?

— На кладбище Сент-Луис, — ответил Морган.

И очень расстроился, когда не сумел найти дорогу. В конце концов Белден отвел его туда сам.

— Что было дальше? — требовательно спросил детектив.

— Затем я встретил этого старикашку… — начал Морган.

Но когда Белден попросил описать старичка поточнее, Морган не смог этого сделать. Тогда Белден поинтересовался, как звали старика, куда они с Морганом пошли и зачем. Морган попытался рассказать о своем настроении, попытался объяснить, почему согласился пить с незнакомцем, но на детектива это впечатления не произвело.

— Ведите меня в тот бар, — велел он.

Они побродили по улицам, но бара Морган так и не нашел. И в конце концов был вынужден это признать.

— Но я там был, — настаивал он. — А когда мы пришли в дом.

— Ладно, — пожал плечами Белден. — Ведите меня в тот дом.

Морган попробовал это сделать. Почти час он устало рыскал по холодным и ветреным улицам, но все дома походили друг на друга, и сходство их при дневном свете проступало куда заметнее, чем различия, видимые в полумраке. Не было в этих обшарпанных зданиях никакой романтики, не было ничего такого, что придавало особое очарование полуночным мечтам.

Морган понимал, что детектив не верит ему. И затем, когда еще раз рассказал обо всем от начала до конца — о старике, который обучал девушку традициям Сторивилла, о зеркалах в верхней комнате, о красных подвязках и прочем, — то понял, что детектив этому никогда не поверит. Здесь, на улице, ярко освещенной солнцем, которое посылало жгучие лучи прямо в покрасневшие глаза Моргана, он и сам с трудом верил в свое приключение. Наверное, все дело было в выпивке, наверное, старичок и все остальное ему просто привиделись. Морган мог случайно оказаться у кладбища, а какой-нибудь воришка проходил мимо и вытащил у него бумажник. Это выглядело правдоподобно. Куда правдоподобнее, чем путешествие в страну грез.

Вероятно, об этом подумал и Белден, так как выдвинул ту же теорию, едва они тронулись в обратный путь.

Морган обнаружил, что кивает в знак согласия, а затем случайно повернул голову, и вдруг…

— Да вот же он, — воскликнул Морган. — Тот самый бар, в который мы заходили, точно.

Это и в самом деле был тот бар. Морган узнал рябого бармена, который их обслуживал, а рябой бармен узнал Моргана.

— Да, — сказал бармен Белдену. — Он заходил сюда с этим старикашкой, с Луи.

Детектив вытащил блокнот.

— С каким Луи? Фамилия?

— Этого я не знаю, — ответил бармен. — Обычный старичок, живет в этих краях уже давным-давно. Он безобидный, но… — И бармен покрутил пальцем у виска.

— А где он живет, знаете? — спросил Белден.

К его удивлению, бармен кивнул.

— Да. — Он пробормотал адрес, и Белден его записал.

— Пошли, — сказал детектив Моргану. — Похоже, вы все-таки говорили правду. — Он издал сухой смешок. — Я думал, нам известно обо всем, что тут творится, но, кажется, старый пень обвел нас вокруг пальца. Представить только, в наше время и в его возрасте умудриться тайно содержать бордель. История — ну прямо для книжки.

Они удивительно быстро нашли здание, которое оказалось всего в двух кварталах от бара. Дом был старым и выглядел нежилым, несколько окон на фасаде были выбиты, и спущенные зеленые шторы вяло колыхались под теплым утренним бризом. Даже увидев здание, Морган не смог его опознать и потому стоял на пороге, пока Белден звонил в звонок.

Долгое время никто не отвечал, а затем дверь скрипнула и чуть-чуть приоткрылась. Морган увидел физиономию старичка, увидел помаргивающие красные и слезящиеся глазки.

— Что вам угодно? — хрипло спросил старичок. — Кто вы?

Белден назвал себя и объяснил, что ему угодно. Старичок открыл дверь чуть шире и уставился на Моргана.

— Привет, — сказал Морган. — Я вернулся. Похоже, обронил здесь бумажник. — Он уже решил, что не станет врываться силой — старичок закипал прямо на глазах.

— Вернулись? — отрывисто и раздраженно спросил маленький седовласый человечек. — Что значит вернулись? Я вас никогда в жизни не видел.

— Мне кажется, — повторил Морган, — что ночью я оставил здесь свой бумажник.

— Ерунда. Ночью у меня никого не было. Сюда больше никто не приходит. Уже более сорока лет. Я один. Совсем один…

Белден шагнул вперед.

— Ничего, если мы посмотрим? — спросил он.

Морган прикинул, что будет, если старичок попытается остановить сыщика и потребует ордер на обыск. Но вместо этого старичок только рассмеялся и широко распахнул дверь.

— Конечно, — сказал он. — Входите. Добро пожаловать во Дворец. — Он захихикал, но тут же заперхал. — Сухость в горле, — объяснил он.

— Ночью, когда мы пили вместе, — заметил Морган, — там не было так уж сухо.

Старичок покачал головой.

— Не слушайте его, мистер, — сказал он Белдену. — Я его впервые вижу.

Они вошли в холл, и Морган все узнал. Правда, в дневном свете панели казались тусклыми, а на полу он увидел пыль. Пыль лежала всюду — даже на двойной двери она осела толстым слоем, а более тонким — на маленькой дверце, ведущей в комнату старика.

Они вошли туда, и Белден приступил к обыску. Это не отняло у него много времени, поскольку особо обыскивать было нечего. Вся мебель старика состояла из единственного кресла, маленький металлической кровати и ветхого комода. Не было даже шкафа. Белден разворошил кровать, перевернул матрас, затем осмотрел содержимое ящиков комода. И наконец обыскал самого Луи.

— Доллар и четырнадцать центов, — сообщил он.

Старичок выхватил монеты у детектива.

— Вот видите? Что я вам говорил? — пробурчал он. — Нет у меня бумажника. И о вашем деле я ничего не знаю. Чист я, чист. Спросите в полицейском участке. Капитана Леру спросите.

— Не знаю никакого капитана Леру, — сказал Белден. — Где он служит?

— Господи, да в Сторивилле, конечно. Где, по-вашему, вы находитесь?

— Сторивилл уже почти сорок пять лет как закрыт, — ответил Белден. — Где, по-вашему, находитесь вы?

— Здесь. Где и всегда. Во Дворце. Я профессионал, да-да. У меня было по шесть цыпочек в каждом квартале. Потом тут стало здорово жарко, и у меня осталась только Красная Королева. Она слишком много спит, но с этим я справлюсь. Раньше справлялся и теперь справлюсь…

Белден повернулся к Моргану и покрутил пальцем у виска, повторив жест рябого бармена. Но Морган покачал головой.

— Бумажник, — сказал он, — разумеется, наверху. У нее. Пошли.

Старик положил руку Моргану на плечо. Рот его конвульсивно подергивался.

— Мистер, не ходите наверх. Я обманул вас, она ушла, ускользнула от меня сегодня утром, клянусь! Конечно, она сперла ваш бумажник, само собой. Это ее старые штучки. Но она надула меня, вы ее там не найдете…

— Мы поглядим сами. — Белден уже топал вверх по лестнице, и Морган побежал за ним. Со ступенек поднялась пщль, и Моргану было нечем дышать. И у него заболели уши, когда Белден, поднявшись наверх, замолотил в дверь.

— Вы уверены, что были здесь? — пыхтя, спросил сыщик.

Морган кивнул.

— Не может быть. Эта дверь не заперта, она запечатана. И запечатана прочно.

Морган не ответил. У него стучало в висках и желудок выворачивался наизнанку, но он знал, что нужно делать. Оттеснив детектива плечом, он всем весом своего тела ударил в дверь.

Старые доски застонали, гнилой дверной косяк треснул. Петли заскрежетали, дверь покачнулась и рухнула внутрь.

Взметнувшееся облако пыли ослепило Моргана и заполнило его легкие. Он кашлял, задыхался, но ощупью пробирался вперед и наконец вошел в комнату.

Двадцать канделябров исчезли, двадцать ковров, двадцать сумочек и двадцать кроватей — тоже. На стенах в рамах висели треснувшие и разбитые зеркала. И потому теперь в комнате все было в единственном числе — один затянутый паутиной канделябр, один потрепанный и кое-как залатанный ковер, одна раскрытая дамская сумочка, из которой тянуло запахом мертвых духов, плесени и гнили, — и одна кровать под балдахином с ветхой, пожелтевшей и расползающейся драпировкой.

И на кровати лежала только одна женщина. Она спала, а старичок продолжал хныкать, выглядывая теперь из-за плеча Моргана. Он ныл, что она вечно спит и что ему, видимо, придется этим заняться, как уже приходилось много лет назад. Морган видел, что на ней те же красные подвязки, и только по ним сумел ее опознать. Все скелеты похожи друг на друга.

— Что за дурацкие шутки? — подступил к старичку Белден.

Но тот не мог ответить, поскольку попеременно то скулил, то причитал, а затем вообще расплакался тоненьким жалобным плачем, бессвязно лепеча что-то о Красной Королеве, о старых временах и о том, что пошел на это вовсе не из дурных побуждений, а только ради того, чтобы иметь возможность пробуждать ее ото сна в те ночи, когда надо спускаться по вызову к пришедшему Гостю.

Морган тоже ничего не мог сказать детективу. Не мог рассказать ему о стране грез или о стране кошмаров.

Он смог только подойти к изголовью кровати, приподнять высохший череп с прогнившей подушки, сунуть под нее руку и вытащить свой превосходный, новенький, тускло блестящий кожаный бумажник.

Перевод: И. Сергеева


Вельзевул

Robert Bloch. "Beelzebub", 1963

В полусне Говард услышал жужжание. Это был тонкий, неуловимый шум, еле достигавший порога сознания Какое-то мгновение Говард сомневался, возник ли звук из сна или из яви. В последнее время ему часто мерещились странные шумы. Да он и сам производил их. Его кашель по ночам раздражал Аниту, но ее все время что-нибудь раздражало, а бесшумно кашлять он не мог.

Звук нарастал, и теперь Говард знал наверняка, что бодрствует. Влажные простыни облепили тело; руки, шея онемели от долгой неподвижности.

«З-з-з-з».

Говард открыл глаза и огляделся В комнате серел полумрак, нарушаемый яркими лучами калифорнийского солнца, проникавшего через щели в жалюзи. Воздух прогрелся, достигнув температуры включенной духовки На креслах рассыпалась скомканная одежда, сквозь дверной проем была видна немытая посуда, горой сваленная в мойке на кухне. Потемневший от времени платяной шкаф, словно гильотина, навис над кроватью. Говард перевернулся на другой бок. Анита тревожно пошевелилась рядом. Среди разбросанных на письменном столе бумаг на него неприятно оскалилась пишущая машинка: темный зев пустой каретки и пыльные ряды клавиш-зубов.

— Клавиш-зубов. — Говард удовлетворенно хмыкнул. — Да ты настоящий писатель, старина, когда проснешься!

Сон больше не шел. Говард поворочался, проклиная жужжащее насекомое. Чертова муха! Как она влетела сюда через закрытые окна? Наверное, Анита опять открывала форточку после душа? Сколько раз просил ее не делать этого! Такая духота на улице.

Говард присел на кровати. Жужжание раздавалось совсем рядом. Он осмотрелся. Солнечные лучи поблескивали на металлических бигуди на голове Аниты, от ее волос пахло яблочным шампунем. Полоска света оттеняла морщинки на шее, выделяя сидевшую там жирную муху.

Вначале он принял ее за родинку, однако родинки не ползают и не шевелят лапками. Тем более родинки не могут жужжать! На шее Аниты сидела самая настоящая жирная муха, без сомнения. Без особо теплого чувства он оглядел жену: сварливое создание, вечно лезет в его дела, требует к себе внимания, а теперь еще эта дрянь на шее…

Он осторожно приподнял ладонь. Хлоп! Говард не почувствовал удара. Солнечный свет за окном померк перед вспышкой Анитиного гнева:

— Негодяй! Ты хотел убить меня!

Анита настолько разъярилась, что наградила мужа парой супружеских оплеух, после чего в слезах заперлась в ванной. У Говарда онемели челюсти от бесконечных оправданий, что он и в мыслях не держал ничего плохого. Скандал постепенно утих, однако утро было непоправимо испорчено. Оставалось только одно: одеться и выйти из дому. Если он пропустит вдобавок назначенную на десять часов встречу, этот день станет самым черным днем в его жизни.

Возникла новая проблема: пойти перекусить в ближайшей пиццерии или побриться, пока еще есть время? После двухминутного раздумья он выбрал второе, стрелки часов неумолимо приближались к цифре десять, и от внешнего вида очень многое зависит.

Машина, к счастью, завелась без фокусов, и через две минуты Говард уже сидел в глубоком кресле перед зеркалом в парикмахерской. Из-за перегородки царапало нервы радио, со стен смотрели портреты голливудских знаменитостей.

«Интересно, — подумал Говард, — почему в каждом подобном заведении обязательно висят поблекшие фотографии поблекших актеров? Дурацкая традиция. Лучше бы почаще проветривали помещение».

Когда парикмахер уже заканчивал процедуру, Говард внезапно отбросил салфетку.

— Откуда здесь столько мух? — Он порывисто поднялся с кресла. — Ползают как у себя дома.

Действительно, на потолке была муха, вспоминал он позже, садясь в машину. Он долго наблюдал за ней из глубокого кресла. Но почему он вспылил? Проклятая духота!

Нервы совсем расшатались. Пожалуй, к этому парикмахеру больше не стоит ездить. Ничего, в городе хватает его собратьев по ремеслу. Если бы столько было кинопродюсеров… Возможно, тогда не было бы проблем с заключением контракта.

У него поднялось настроение при этой мысли. Пересекая вестибюль маленького офиса, где была назначена встреча, он, словно букетом цветов, одарил секретаршу широкой улыбкой. Улыбку поменьше Говард преподнес охраннику возле входа, а самая большая — от уха до уха — ожидала продюсера, мистера Джозефа Тревора. Для нее он приберег оставшиеся силы.

Все продюсеры, по мнению Говарда, были одного поля ягоды. Он прекрасно изучил их повадки: предстояло получасовое томительное ожидание сверх назначенного срока. Такая история повторялась в приемной каждого офиса, где ему приходилось бывать.

Этот Тревор тоже порядочная крыса. «Да, да. Завтра. Приходите ровно к десяти. Я оставлю для вас пропуск, старина. Не опаздывайте!» И вот… Торчишь, не переменяя позы, в маленьком кресле. Мимо проносятся какие-то фигуры, гремят звонки. Иногда видишь агентов, на цыпочках рвущихся в святая святых. Волосы их тщательно напомажены, улыбки, того и гляди, обломаются по краям. Острые воротнички рекламируют жизненный успех и бросают вызов всему старому и отжившему. Древняя развалина с дипломатом в руках их не очень занимает.

— Мистер Говард, — прощебетал голосок секретарши, — вас ждет мистер Тревор.

Войдя в кабинет на полчаса позже назначенного срока, Говард задержался там не более чем на пять минут. Еще через две минуты он стоял в телефонной будке, непослушными пальцами набирая номер доктора Бланшара. Прервав бессвязные объяснения, он неожиданно замахнулся трубкой на маленькое насекомое, залетевшее в будку, уронил трубку и зарыдал.

— Проклятые твари. — выдавил он в притихшее черное отверстие, — они преследуют меня, доктор! Муха билась о стекло и звенела: «з-з-з-з».


* * *

— Сейчас вы спокойно расскажете мне об этом, — сказал доктор Бланшар, когда Говард опустился в мягкое, глубокое кресло с кожаной обивкой.

За прошедшие двадцать минут он совершенно успокоился. Конечно же, сейчас он все расскажет. Иначе не стоило звонить доктору Бланшару, нарушать его распорядок; незачем было приезжать сюда в такую жару, в этот современный, защищенный от зноя офис, где ничто не мешает расслабиться, никто не действует на нервы.

Этот офис разительно отличался от офиса мистера Тревора — об этом и рассказывал доктору Говард: о кричащих современных картинах, развешенных вокруг в беспорядке, об огромном столе с высоким креслом позади и о маленьком креслице, в котором приходится ютиться посетителю, глядя снизу вверх на хозяина кабинета. Пустая поверхность стола свидетельствует о том, что перед вами находится деловой человек, не способный тратить время на глупости, вроде чтения книг или их писания. Вы смотрите на телефакс и телефон с дополнительными номерами, говорящими, какой занятой человек перед вами; на серебряный поднос под графином с водой, показывающий, что этот продюсер преуспевает. Вот фотография жены и детишек — по всему видно, что он добропорядочный семьянин и образцовый налогоплательщик (при этом он не преминет рассказать вам, как он интервьюировал в свое время лидеров всеамериканского феминистского движения)… Присмотритесь к нему!

Но вам не с руки смотреть на Джозефа Тревора, потому что он уже обозрел вас с высоты своего положения.

— Ну, что у вас там?

Вы открываете дипломат, достаете рукопись сценария и начинаете читать. Чтение перебивается непрестанными замечаниями в стиле Микки-Мауса: «Мне понятен смысл этих реплик…», «Здесь не хватает действия…», «Вы потеряли нить сюжета. Мне нужна нить, больше действия, дружище!», «Вот это пойдет, да-да, это годится».

Что ему до авторского тщеславия и вложенных в рукопись ценностей? Это типичнейший абстракционист, зануда! Он гонится за строчкой: строчка оплачивается, это понятно даже ему. Ясно, что лучший способ заработать деньги делать бессмыслицу… «З-з-з-з».

Именно в тот момент, когда вы пытаетесь загнать Тревора в угол, заставить его купить ваш сценарий, раздается проклятое жужжание, заглушающее голос.

«З-з-з-з».

Муха примостилась на краешке серебряного подноса. Шевелит крылышками и осторожно потирает лапками округлое брюшко. С довольным видом жужжит… скотина! Под микроскопом она, наверное, грязная тварь — как посуда в мойке у Аниты.

— Я не совсем понимаю это место, — Тревор потирает крылышками, то есть руками, зеркальную поверхность стола. Лапки его покрыты грязью и оставляют сальные следы. Он дует вам в уши, потрясая измятой рукописью.

«З-з-з-з».

Его глаза впиваются вам в лицо.

Какое он имеет право держать в офисе мух? Почему их не прогоняют? Такой жаркий день, ничего невозможно расслышать! Как он смеет критиковать рукопись? Разве он не знает, что есть еще Анита, которая постоянно слоняется по дому в несвежем белье и ждет, когда вы заработаете денег?..

Лицо Тревора багровеет, становится ужасно похожим на физиономию парикмахера, уже успевшего превратиться в большую жирную муху. С протяжным жужжанием, напоминающим рев машины, он взлетает из-за стола.

«З-з-з-з».

Но, кажется, вы сболтнули что-то лишнее. Тревор встает, и вы вылетаете из кабинета; идете звонить доктору. В стеклянной будке, куда вы зашли, сидит муха — маленькое, ничтожное существо с миллионом глаз, от которых не скрыться. Она сидит на стекле и шевелит лапками. Теперь ей известно, о чем вы разговаривали с доктором и продюсером, и конечно же, она последует за вами, расталкивая по пути прохожих, пачкая их своими грязными лапками.

— Успокойтесь, Говард, — голос доктора располагает к доверию. — Когда вы заметили этих мух в первый раз?

В его глазах понимание, которого не найти во взгляде продюсера, Аниты или этих… летучих тварей.

Голос доктора вытесняет громкое жужжание.

— Вам нужен покой, Говард, — срываются с губ слова. — Ваше расстройство происходит от мнительности. Когда людям мерещится то, чего нет, надо сопротивляться сознательно…

На голове доктора сидит живая муха и судорожно потирает лапки друг о друга. Глаза ее глубоки и мутны. К несчастью, доктор не видит ее.

«Он не поможет мне, — пронеслось в голове Говарда. — Он ничего не понимает. Никто не понимает, сколько грязи на этих мухах и как они опасны!»

Муха тихонько зажужжала. Жужжание, словно сверло, начало ввинчиваться в мозг. Доктор неожиданно осекся и пристально, как до этого продюсер, посмотрел на Говарда, который в этот момент поднимался с кресла.

— Большое спасибо, доктор. Очень, очень вам признателен!


* * *

Говард остановился у машины. Он задыхался, по лбу катился пот, сердце бешено колотилось.

— Нужно успокоиться, — прошептал он, захлопывая дверцу. — Теперь мне не на кого положиться. Доктор считает, что это галлюцинации. Тревор ничего не видит. У Аниты мухи разгуливают по шее. Неужели все сошли с ума?

Он внимательно осмотрел всю машину. Никаких следов мух. В салоне становилось душно, рубашка взмокла от пота, однако у него уже начал складываться план дальнейших действий. Первым делом…

«З-з-з-з».

Муха сидела на ветровом стекле. Говард изогнулся и ловко прихлопнул ее. Хрупкие членики неприятным пятном растеклись по стеклу, повисла звенящая тишина.

«Откуда она взялась?»

Говард нервно закурил и нажал педаль газа. Он не знал, с какой скоростью могут летать мухи, но был уверен, что с машиной, пусть и старой, им не тягаться. Если только они не посланники ада. Он прибавил скорость. Машина летела по автостраде, обгоняя грузовики и сторонясь новых спортивных машин. Говард ощущал необычайную легкость и свободу. Теперь ему ничто не угрожает, у его ног целый мир. Где-то далеко в синеве неба показалась темная точка, постепенно увеличилась, перекрыв дорогу. Перед радиатором мелькнула отвратительная физиономия и скрылась.

— Вельзевул, — содрогнулся Говард и испуганно вгляделся в ровное асфальтовое покрытие дороги.

Внутри на стекле сидела муха. Говарду показалось, что он узнает ее. Мутные, мириадно-таинственные глаза осматривали внутренность салона с недовольством и явной брезгливостью. Муха сложила крылышки и потерла друг о друга лапки, от которых начали, кажется, отваливаться кусочки грязи. Весь вид ее говорил о величайшем презрении к людям и, возможно, о желании уничтожить человеческий род, чтобы он не занимал планету, отведенную для более совершенных существ — мух.

Их глаза встретились. Вельзевул мгновение смотрел на Говарда, исполненный высокомерного презрения, — в это короткое мгновение, вглядываясь в бесконечную сложность его волосков и сочленений, Говард все понял и почувствовал дрожь. Затем дьявол оторвался от стекла и тихонько произнес:

— З-з-з-з.

Говард наклонился, правая рука его поднялась, корпус подался вперед. Секунду он смотрел на Вельзевула, пытаясь прочитать в его глазах свою судьбу и понять, что тот думает перед смертью…

Дром-д! Низкое бетонное ограждение приняло на себя удар вильнувшей в сторону машины. Салон заполнила густая красноватая темнота. Последнее, что расслышал Говард в скрежете стекла и железа, было громкое «з-з-з-з».


* * *

Сержант Пауэлл наклонился над лежавшим среди обломков мужчиной. К приезду патрульной машины пробка на дороге достигла громадных размеров. Пощупав пульс, Пауэлл выпрямился, пробормотал:

— Бедняга! — поморщился и пошел прочь.

Тело Говарда укладывали на носилки. С его головы взлетела жирная муха и, жужжа, уселась на густую шевелюру блюстителя порядка. Мириады глаз хищно поблескивали в ярком свете калифорнийского солнца.

Перевод: Д. Грибанов


Киношники

Robert Bloch. "The Movie People", 1969

Две тысячи звёзд, а то и больше, вмонтировано в тротуары на Голливудском бульваре, и каждая металлическая пластинка подписана именем кого-нибудь из киноиндустрии. Эти имена уходят далеко в прошлое, здесь все от Брончо Билли Андерсона до Адольфа Цукора.

Все, кроме Джимми Роджерса.

Имени Джимми вы не найдёте, потому что он не был звездой и даже не подвизался в эпизодических ролях — массовка, не более.

— Но я заслуживаю звезды, — говорил он мне. — Если у кого и есть на неё право, так это у меня. Я начинал здесь в 1920, совсем салагой. Если присмотреться, меня видно среди массовки в «Знаке Зорро». Я снялся в четырехстах с лишним фильмах и до сих пор в деле. Не так уж много осталось тех, кто может побить этот рекорд. Казалось бы, это даёт человеку кое-какие права.

Возможно оно и так, но Джимми Роджерс звезду не получил, а что до бравады, будто он «до сих пор в деле», то теперь ему крупно везло, если звали на кастинг раза два в год. Седые и порядком облысевшие ветераны киноинудстрии никому не нужны, разве что для сцен в салунах Дикого Запада.

Большую часть времени Джимми просто прогуливался по бульвару. Высокий, с солдатской выправкой, он выглядел несуразно в толпе туристов, гомиков и торчков. Его домашним адресом значился Лас-Палмас, какое-то место к югу о Сансета. Сам я никогда у него не бывал, но догадывался, на что это похоже: какая-нибудь клетушка вроде старых каркасных бунгало с общим двором, построенных примерно в то время, когда Джимми припёрся сниматься в кино, и стоящих до сих пор по милости Божией и немилосердному попустительству жилищных органов. Вот в каком месте Джимми проживал, но не скажешь, чтобы он там по-настоящему жил.

Джимми Роджерс жил в немом кино.

«Немое кино» на Фэрфакс-авеню — единственное место в городе, где всё ещё можно увидеть «Знак Зорро». Постоянно крутят Чаплина, в чести комедийный дуэт Лорела и Харди, а также звёзды вроде Перл Уайт, Элмо Линкольн и Гудини, блиставшие в сериалах. Сами киноленты великолепны: молодые Гриффит и Демилль, Бэрримор в «Докторе Джекиле и мистере Хайде», Лон Чейни в «Горбуне из Нотр-Дама», Валентино в «Кровь и песок» и сотни других.

Афиша меняется каждую среду, и каждый раз, в среду вечером Джимми Роджерс выкладывал свои девяносто центов кассиру, чтобы посмотреть «Черного пирата» или «Сына шейха» или «Сиротки бури».

Чтобы жить снова.

Дело в том, что Джимми ходил в кино не на Дуга, Мэри, Руди, Клару, Глорию или сестёр Гиш. Он ходил в кино, чтобы увидеть себя в толпе статистов.

По крайней мере, так мне показалось при нашей первой встрече. В тот вечер показывали «Призрака оперы», а в перерыве я вышел покурить и остановился, разглядывая фотографии кинозвёзд.

Хоть убейте, не вспомню, с чего начался разговор, но именно тогда я впервые услышал от Джимми о его четырехстах с лишним фильмах и том, что он до сих пор в деле.

— Видали меня там? — спросил он.

Я недоуменно посмотрел на него и покачал головой. Несмотря на его видавшие виды обноски и белую бороду, Джимми Роджерс был не из тех, кого сразу замечаешь в зрительном зале.

— Наверное, не рассмотрел в темноте.

— Но там же были факелы. Один нес я.

Тут до меня дошло. Он был на экране.

Джимми с улыбкой пожал плечами:

— Черт, я все время забываю. Откуда вам меня узнать. Мы снимали «Призрака» аж в двадцать пятом. Я выглядел таким юным, что гримёры приклеили мне усы и нахлобучили на меня черный парик. Тяжковато меня заметить среди катакомб — там сплошь общий план. Однако под конец, где Чейни сдерживает толпу, я виден довольно хорошо, стою на заднем плане как раз слева от Чарли Зиммера. Он там потрясает кулаком, а я размахиваю факелом. Намучились мы с той кинолентой, но эту сцену отсняли с первого раза.

Через несколько недель мы с Джимми Роджерсом увиделись снова. Иногда он появлялся на экране, хотя, по правде говоря, я никогда его не узнавал. В двадцатых он был совсем молод, а его появления в фильмах так коротки: мимолётный проблеск, нечеткое лицо, мелькнувшее в толпе.

Зато в зале Джимми присутствовал всегда, даже если не снимался в картине, и однажды вечером я узнал почему.

Снова был перерыв, и мы стояли снаружи. У Джимми уже вошло в привычку со мной заговаривать, к тому же во время фильма «Крытый фургон» мы сидели рядом.

— Разве она не красавица? — подмигнул мне Джимми — Таких женщин больше не делают.

Я кивнул.

— Вы о Лоис Уилсон? Да, она очень привлекательная.

— Нет, о Джун.

Я недоуменно посмотрел на Джимми и тут понял, что он не подмигивал. Он плачет.

— Джун Логан. Моя девушка. Это ее первая съемка, сцена нападения индейцев. Наверное, Джун тогда было семнадцать… мы друг друга ещё не знали. Знакомство состоялось двумя годами позднее, когда мы повстречались на «Первой Национальной»[89]. Но вы, конечно, её заметили. Та блондинка с длинными кудрями.

— А, вы о ней. — Я снова кивнул. — Вы правы, она была очаровательной.

Но я солгал, потому что совсем её не запомнил, просто мне хотелось сказать старику что-то приятное.

— Здесь крутят уйму фильмов с участием Джуни. С двадцать пятого мы во многих снимались вместе. Какое-то время даже подумывали пожениться, но она пошла в гору, стала получать эпизодические роли — горничные и тому подобное — а я так и не поднялся выше массовки. Мы оба достаточно провели в кинобизнесе и понимали, что у отношений нет будущего, если один остаётся маленьким человеком, а другой метит в звёзды.

Джимми выдавил улыбку, промакивая глаза какой-то тряпкой, вероятно, в своё время бывшей носовым платком.

— Думаете, я шучу? В смысле, насчёт её карьеры? Но у нее все шло как по маслу. Ещё чуть-чуть и она бы начала играть роли второго плана.

— А что случилось?

Улыбка поблекла. Он снова моргал.

— Джуни убил звук.

— У нее был неподходящий голос?

Джимми покачал головой:

— У нее был отличный голос. Я говорил вам, ещё чуть-чуть и ей бы дали роль второго плана… к 1930 она сыграла в десятке звуковых фильмов. А затем её убил звук.

Я слышал это выражение тысячу раз, но никогда вот так. Видите ли, то, что рассказывал Джимми, не совсем соответствует действительности. Джун Логан, его девушка Джуни, была на съёмочной площадке. Шла работа над одной из тех ранних киноэпопей, в которых все говорят, поют и танцуют. Режиссёр и съёмочная группа, спасаясь от тирании стационарного микрофона, как-то приделали на операторский кран одну из первых переносных версий. Такое оборудование тогда ещё не стало стандартным, и это был эксперимент. По какой-то причине во время съёмки дубля микрофон отвалился, и кран, рухнув, размозжил Джун Логан череп.

История никогда не попадала в газеты, даже в профессиональные. Студия её замяла, и Джун Логан тихенько похоронили.

— Чёрт, почти сорок лет прошло, а я плачу, будто это случилось вчера, — вздохнул Джимми. — Она же была моей девушкой…

Вот вам и вторая причина, почему Джимми Роджерс ходил на немые фильмы — навестить свою девушку.

— Разве вы не понимаете? — сказал он. — Джуни все еще жива там, на экране, во всех этих фильмах. Такая же, как во времена нашего знакомства. Пять лет вместе. Лучшие годы моей жизни.

Я понимал. Парочка влюблённых… друг в друга и в кино. Видите ли, в то время действительно любили кино. Быть к нему причастным, пусть даже играя на маленьких ролях… обычный человек чувствовал бы себя на седьмом небе от счастья.

«Седьмое небо» — еще один фильм, где мы увидели Джун Логан в массовке. С помощью Джимми я за следующие недели научился различать девушку. Он не преувеличил… она была красавицей. Стоит такую заметить и рассмотреть по-настоящему, и ты её уже не забудешь. Белокурые кудряшки и улыбка сразу выделяли её из толпы.

Как-то в среду вечером, мы с Джимми смотрели «Рождение нации». Во время уличной перестрелки Джимми толкнул меня в плечо.

— Вон там моя Джун.

Я вгляделся в экран и покачал головой.

— Не вижу.

— Секундочку… вон она снова. Видите? Слева, за плечом Вольтхолла.

Изображение было нечетким, а затем камера последовала за Генри Б. Вольтхоллом.

Я взглянул на Джимми. Он поднимался с места.

— Куда вы?

Он ничего не ответил, просто вышел из зала.

Отправившись вслед, я нашёл его под тентом у стены. Джимми прислонялся к ней и тяжело дышал. Лицо его побледнело, став одного цвета с усами.

— Джун, — пробормотал он. — Я её видел.

— Послушайте, — глубоко вздохнул я. — Вы говорили, её первая лента называлась «Крытый фургон». Она снята в 1923, а «Рождение нации» Гриффита — в 1914.

Джимми не ответил. Да тут и сказать было нечего. Мы оба знали, что сделаем дальше… потопаем назад в кинотеатр и пересмотрим фильм.

Мы смотрели и ждали, подстерегая ту сцену. Наконец я перевёл взгляд с экрана на Джимми.

— Она исчезла, — прошептал он. — Её нет в фильме.

— И никогда не было. Сами знаете.

— Да.

Джимми встал и вышел в ночь. Я не видел его целую неделю.

А ещё была та короткометражка с Чарльзом Реем… название позабыл, но он выступает в своём обычном амплуа деревенского парня, а в кульминации — бейсбольная игра, и Рей приносит команде победу.

Камера скользила по болельщикам на трибунах, и среди толпы мелькнула девушка с белокурыми кудрями.

— Видели её? — схватил меня за руку Джимми.

— Эта девушка…

— Это была Джун. Она мне подмигнула!

На сей раз встал и ушёл я. Он последовал за мной, а я ждал перед театром, сразу под афишами.

— Взгляните сюда, — махнул я головой на плакат. — Эта картина снята в 1917. — Я выдавил из себя улыбку. — Вы забываете, что в фильмах снимались тысячи красивых блондинок, и у большинства были кудряшки.

Он весь дрожал и совершенно меня не слушал. Я положил ладонь ему на плечо:

— Вот взгляните…

— Я её здесь искал. Неделю за неделей, год за годом. Раз такое дело, почему бы вам не узнать правду. Это не впервой. Джуни снова и снова появляется в фильмах, где точно никогда не снималась. Не только в ранних, ещё до неё, но и в тех, что были выпущены в двадцатых, когда я с ней дружил и отлично знал, в каких она играет. Иногда она лишь мелькает на экране, но я успеваю ее заметить… а потом она исчезает и, когда пересматриваешь, больше не показывается. Одно время дошло до того, что я стал бояться ходить в кино… думал, крыша поехала. Но вот и вы её увидели.

Я медленно покачал головой:

— Извините, Джимми, но я никогда этого не говорил. — Глянув на него, я махнул на свою машину, припаркованную у обочины. — Вы выглядите усталым. Давайте, я отвезу вас домой.

Он выглядел не просто усталым, а потерянным, одиноким и бесконечно старым. Но его глаза сверкали упрямым блеском, и он намертво стоял на своем.

— Нет спасибо. Я останусь на второй сеанс.

Садясь за руль, я заметил, что он идёт в кинотеатр, туда, где настоящее становится прошлым, а прошлое — настоящим. Киномеханики называют эту штуку проектором, но на самом деле это машина времени. Она может перенести вас в прошлое, играть шутки с вашим воображением и памятью. Оживить девушку, умершую сорок лет назад, вернуть старика в ушедшую молодость…

Однако я принадлежал к реальному миру и остался в нём. Я не пошел в кино ни на следующей неделе, ни через одну.

Снова мы увиделись с Джимми почти через месяц, на съемочной площадке.

Снимался вестерн по моему сценарию, и режиссер хотел добавить диалог, чтобы фильм вышел подлиннее. Вот меня и вызвали, и я приехал к ним на ранчо.

Большинство студий для вестернов держит ранчо, и это было одним из самых старых. Им пользовались ещё во времена немого кино. Меня заинтересовал деревянный форт, где как раз снимали сцену с массовкой… ей-богу, я видел такой ещё на одной из первых картин Тима Маккоя. Поэтому, пошушукавшись с режиссёром и написав для ведущих актёров несколько дополнительных строк, я из любопытства отправился побродить по форту, а остальные готовились к новым эпизодам.

Спереди царил обычный упорядоченный беспорядок. Основной состав и съёмочная группа сновали вокруг трейлеров, а массовка растянулась на травке и пила кофе. Но здесь, сзади, я бродил в полном одиночестве по затхлым, бревенчатым комнатам, построенным ради съёмок в позабытых полнометражках. У этого бара стоял Хут Гибсон, а на этой люстре в танцзале раскачивался Джек Хокси. А вот покрытый пылью стол, где сидел Фред Томсон, и за углом, в спальном бараке…

За углом, в спальном бараке, на краю заплесневелого матраса сидел Джимми Роджерс и таращился на меня.

— Вы? — встрепенулся он при моём приближении.

В двух словах я объяснил, что меня сюда привело. Он мог ничего не объяснять: ему позвонили, предложив денек поработать в массовке.

— Эта тягомотина растянулась на весь день, а там жарко. Вот я и подумал, а не пойти ли тихо сюда и немного вздремнуть в теньке.

— Откуда вы знали, куда идти? Бывали здесь раньше?

— А то. Сорок лет назад вот в этом самом бараке. Мы с Джуни когда-то приходили сюда во время обеденного перерыва и…

Он запнулся.

— Что-то не так?

Что-то действительно было не так. В киношном гриме Джимми Роджерс был идеальным образчиком седого старожила Дикого Запада. Кожаные штаны, рубашка с бахромой, белые усы и все прочее. Но под макияжем угадывалась бледность, и руки с конвертом дрожали.

Конверт….

Он протянул его мне:

— Вот. Может, будет лучше, если вы прочтете.

Конверт был не запечатан, без марки и адреса. В нем лежали четыре странички, исписанные красивым почерком. Джимми не сводил с меня глаз, пока я медленно их вытаскивал.

— Когда я вошел, он лежал здесь прямо на матрасе, — пробормотал он. — Будто ждал меня.

— Но что это? Откуда он взялся?

— Читайте и поймете.

Я начал разворачивать страницы, и тут раздался свисток. Мы оба знали, что означает этот сигал: декорации установлены, съёмочная бригада на месте, основной актёрский состав и массовка готовы предстать перед камерами.

Джимми Роджерс встал и пошёл прочь — усталый старик, плетущийся под палящее солнце. Я помахал ему рукой и, сев на заплесневелый матрац, приступил к письму. Чернила выцвели, странички покрывал тонкий слой пыли. Я все еще мог прочесть каждое слово…

Дорогой!

Я так долго пытаюсь с тобой связаться. Чего я только не перепробовала! Конечно, я тебя видела, но в здешней темноте не всегда была уверена, что это ты. К тому же ты сильно изменился за годы.

Однако я вижу тебя довольно часто, хоть и урывками. Надеюсь, и ты меня видишь, я ведь всегда пытаюсь тебе подмигнуть или ещё как-нибудь привлечь твоё внимание.

Единственное, я не могу показываться часто и подолгу, иначе будут неприятности. Основная хитрость — держаться позади, чтобы другие не замечали. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь испугался или хотя бы задал себе вопрос: почему на заднем плане людей больше, чем положено.

Тебе, милый, стоит это помнить. Просто на всякий случай. Избегай крупного плана — и ты в безопасности. Костюмированные фильмы лучше всего… всего-то и нужно время от времени помахать руками и прокричать «Вперёд на Бастилию!», ну, или что-нибудь в этом роде. В действительности то, что ты кричишь, значения не имеет: мало кто умеет читать по губам. Это ведь немое кино.

Ох, за стольким нужно следить! В костюмированных фильмах есть свои преимущества, но не в том случае, когда действие происходит на балу: слишком много танцев. Это же относится и к вечеринкам, особенно в фильмах Демилля, где «предаются разгулу», или к оргиям Эриха фон Штрогейма. Кроме того из лент фон Штрогейма вечно вырезают сцены.

Не пойми неправильно, Это не больно, когда вырезают. Сродни плавному затемнению в конце сцены, и ничто не мешает переселиться в другую картину. Не важно, когда она была отснята, лишь бы ещё где-то шла в прокате. Ты словно засыпаешь и видишь один сон за другим. Сны — это, разумеется, эпизоды, но пока их крутят, они реальны.

И, знаешь, я не единственная. Сложно судить, сколько ещё актёров живёт в фильмах. Могут быть и сотни. Но нескольких я точно узнала, и вроде бы они узнали меня. Мы никогда не даём друг другу понять, что знакомы. Незачем вызывать подозрения.

Иногда я думаю, что имей мы возможность поговорить между собой, лучше бы поняли, как и почему переносимся в фильмы. Но суть в том, что не выходит сказать ни слова, звука попросту нет. Остаётся лишь шевелить губами, но если мы попытаемся обсудить столь сложные вопросы с помощью пантомимы, точно привлечём к себе внимание.

Мне кажется, что это ближе всего к реинкарнации… можно играть тысячи ролей, принимать их и отвергать, как заблагорассудится, главное не вызывать подозрений и не делать ничего, что изменит сюжет.

Естественно, кое к чему привыкаешь. Например, к тишине. И, если плёнка не очень, картинка мерцает. Порой даже воздух кажется зернистым, а некоторые кадры вообще могут оказаться выцветшими или не в фокусе.

К слову… держись заодно подальше от грубых шуток. Ранние картины Сеннета хуже всего, но Ларри Семон и некоторые другие ни капли не лучше. От всей этой ускоренной съёмки кружится голова.

Тут надо приспособиться и всё будет в порядке, даже если смотришь с экрана в зрительный зал. Сначала темнота немного пугает… приходится себе напоминать, что это просто театр и по ту сторону всего лишь люди, обычные люди, которые пришли поразвлечься. Они не знают, что ты их видишь. Не знают, что пока ты в кадре, ты также реален, как они, только по-другому. Ты ходишь, бегаешь, улыбаешься, хмуришься, пьешь, ешь….

Да, ещё одно — еда. Держись подальше от всякой халтуры, слепленной мелкими киностудиями. Там сплошь дешёвка и подделка. Ступай туда, где всё без обмана, в большие постановки с банкетными сценами и настоящей едой. Если не зевать, то за те несколько минут, пока камера отвернулась, можно стащить достаточно, чтобы не протянуть ноги.

Главное правило — держи ухо востро. Не дай себя поймать. Экранного времени у нас мало, и даже в длинном эпизоде так редко удается сделать что-то самостоятельное. Прошла целая вечность, пока я изыскала возможность тебе написать… я так долго это планировала, милый, но сумела только сейчас.

Эту сцену играют за пределами форта, но в ней участвует уйма переселенцев и фургонщиков, и я сумела улизнуть сюда, в барак: он всё время в кадре на заднем плане. Здесь я отыскала бумагу и ручку и строчу как можно быстрей. Надеюсь, ты разберёшь мой почерк. В смысле, если до этого вообще дойдёт.

Естественно, я не могу отправить письмо по почте… но у меня странное предчувствие. Знаешь, я заметила, что снова пошли в ход те декорации, тот барак, куда мы с тобой приходили в прежние деньки. Я оставлю это письмо здесь на матрасе и буду молиться, чтобы ты его нашёл.

Да, милый, молиться. Некто или нечто знает о нас и о наших чувствах. Чувствах, с которыми мы снимались в кино. Потому-то я и здесь, уверена. Я ведь всегда очень любила фильмы. И тот, кто это знает, должен знать и то, как я любила тебя. Любила и люблю до сих пор.

Я думаю, есть не один рай и не один ад, каждый создаёт собственные и…

* * *

Здесь письмо обрывалось.

Никакой подписи, но я в ней и не нуждался. Подпись всё равно ничего бы не доказывала. Одинокий старик, сорок лет носящийся со своей любовью. Где-то в его душе она всё это время жила, пока однажды не явилась ему с экрана в виде зрительной галлюцинации… так и до шизофренического раздвоения личности не долго, а то и до подделки почерка любимой, чтобы подвести под свою манию логическое основание.

Я начал складывать письмо, и вдруг неподалёку пронзительно завыла сирена скорой помощи. Бросив письмо на матрас, я бросился к выходу.

Ещё на пути к двери я знал, что обнаружу. Толпа обступала тело, распластанное на солнцепёке. Старики легко устают в такую жару, и как только сердце…

Когда Джимми Роджерса несли в скорую, он выглядел так, будто улыбается во сне. И я за него рад, по крайней мере, он умер, сохранив свои иллюзии в целости и сохранности.

— Просто рухнул во время съёмки… ещё минуту назад стоял вон там, а в следующую…

Когда я пошёл назад в барак за фортом, вокруг ещё обсуждали смерть старого актёра.

Письмо исчезло.

Я оставил его на матрасе, и оно исчезло. Вот и всё, что я могу сказать. Возможно, кто-то зашёл туда, пока я был снаружи и смотрел, как увозят Джимми. Возможно, в двери ворвался ветер и погнал его по пустыне каким-нибудь горячим воздушным потоком вроде Санта-Аны. А возможно, письма не было. Это уже на ваше усмотрение… я всего лишь изложил факты.

Больше фактов, считай, и нет.

Я не ходил на похороны Джимми Роджерса, впрочем, их могли не устраивать. Я даже не знаю, где он похоронен. Скорее всего, о нём позаботился Фонд кино. Как бы то ни было, факты не важны.

Несколько дней мне было не них. Я искал ответ на пару отвлечённых вопросов из области метафизики… реинкарнация, рай и ад, разница между реальной жизнью и киноплёночной. Мысли всё время возвращались к тем лицам, что видишь на экране в старых фильмах. Лицам настоящих людей, занятых созданием выдумки. Но даже после их смерти эта выдумка продолжается, и эта форма реальности тоже. То есть где провести границу? И если есть граница, то можно ли её пересечь? Жизнь — ускользающая тень[90].

Это слова Шекспира, но я не уверен, что он хотел ими сказать.

Я до сих пор не уверен, но должен упомянуть ещё об одном факте.

Прошлым вечером, впервые за много месяцев после смерти Джимми Роджерса, я снова пошел смотреть немое кино.

Крутили «Нетерпимость», один из лучших фильмов Гриффита. Тогда в 1916 он построил для него невиданно внушительные декорации — огромный храм в Вавилонском эпизоде.

Один эпизод неизменно меня впечатляет, и тот раз не был исключением. Панорамно поданный величественный храм. Среди гигантских резных барельефов и колоссальных статуй, подобно муравьям, снуют многотысячные толпы людей. Вдали, за ступенями, охраняемыми рядами каменных слонов, возвышается мощная стена, на вершине которой толпятся крошечные фигурки. Нужно очень сильно приглядеться, чтобы их рассмотреть, но я пригляделся и готов поклясться в том, что увидел. Одной из статисток там, на стене, была девушка со светлыми кудрями. Она улыбалась, а рядом, положив руку ей на плечо, стоял высокий старик с седыми усами. Я бы их даже не заметил, если бы не одно обстоятельство.

Они мне махали…

Перевод: Анастасия Вий, Лилия Козлова


Нина

Robert Bloch. "Nina", 1977

После любовных ласк Нолан снова захотел выпить. Он нащупал бутылку у кровати, схватил ее потной рукой и дрожащими пальцами вытащил пробку. Все его тело покрылось холодным потом. Интересно, подумал Нолан, неужели началась лихорадка? И когда крепкий, жгучий ром опалил его желудок, он понял истину. Причиной всему была Нина. Нолан повернулся и взглянул на девушку, что лежала рядом с ним. Она смотрела на него из полумрака, не моргая, своими раскосыми глазами.

Ее худое, коричневое тело раскинулось на постели, расслабленное и неподвижное. Трудно было поверить, что всего несколько минут назад это же самое тело выгибалось и извивалось кольцами от ненасытной страсти. Она вминала себя в него до тех пор, пока он окончательно не выдохся.

Он протянул ей бутылку.

— Выпьешь?

Она покачала головой. Глаза у нее были туманные, лишенные всякого выражения. Тут Нолан вспомнил, что она не говорит по-английски. Он поднял бутылку и глотнул еще раз, проклиная себя за свою ошибку. А то, что сделал ошибку, он понял теперь, однако Дарли не сможет этого понять. Сидя в уютной комнате в Трентоне, она так и не смогла понять, что ему пришлось пережить ради нее и маленького Робби, Роберта Эммета Нолана-второго, возраст девять месяцев. Его сына, которого он никогда не видел. Вот почему он устроился на эту работу после того, как подписал с компанией годовой контракт. Жалование было достаточное для того, чтобы Дарли не бедствовала, и они даже смогли бы справиться с трудностями и после окончания контракта. Она не могла поехать с ним, потому что носила ребенка. Поэтому он поехал один, думая, что работа будет не потная.

Не потная. Смешно. С самого его прибытия сюда ему приходилось вкалывать до седьмого пота. Обход плантаций на рассвете, целый день загрузки судов. Писанина тогда, когда над его бунгало сгущалась ночь, отрезавшая его от внешнего мира темной стеной тропических джунглей. А по ночам было шумно: гудела уйма насекомых, ревели кайманы, хрюкали дикие свиньи, непрерывно болтали обезьяны, кричали дурниной птицы. Из-за всего этого он и начал пить. Сначала — хорошее виски, украденное со склада компании, затем контрабандный джин невысокого сорта, а вот теперь дешевый ром.

Он поставил пустую бутылку и сразу услышал шум, которого больше всего боялся — непрерывный грохот барабанов, доносившийся от хижин, сгрудившихся внизу у берега реки. Аборигены снова взялись за свое.

Не удивительно, что ему приходилось ежедневно подгонять их, чтобы они выполнили установленную компанией норму. Странно было то, что они вообще способны были что-то делать после ночного завывания под стук барабанов.

Конечно, подгонял их, собственно, Мозес. Нолан не мог даже как следует их пожурить, потому что они были настолько тупые, что не понимали элементарного английского языка.

Так же, как и Нина.

Нолан снова бросил взгляд на девушку, которая лежала рядом с ним на постели, молчаливая и пресыщенная. Она не вспотела, ее кожа была на диво холодная, а глаза хранили тайну.

Именно эту тайну впервые почувствовал Нолан, когда заметил, как она пристально поглядывала на него из-за забора три дня назад. Сначала он подумал, что она из людей компании — чья-то жена, дочь, сестра. В тот же день, возвращаясь в свое бунгало, он снова увидел ее — она стояла на краю поляны, во все глаза глядя на него. Поэтому он спросил у Мозеса, кто эта девушка, но Мозес не знал. Очевидно, она прибыла сюда всего несколько дней назад на утлом катамаране, что спустился вниз по реке из буйных зарослей джунглей, которые протянулись на тысячу миль вокруг.

Она не владела английским языком и, по словам Мозеса, не говорила ни по-испански, ни по-португальски. Она и не пыталась с кем-то общаться, держалась отдельно, спала в катамаране, что стоял причаленный на другом берегу реки. Девушка даже не решалась пойти днем в магазин компании, чтобы купить себе еду.

— Indio, — говорил Мозес с презрением человека, в жилах которого текло аж десять процентов крови гордого конкистадора. — Кто может понять нрав дикарей, — он пожал плечами.

Нолан тоже пожал плечами и напрочь выбросил Нину с головы. Но той ночью, ложась спать под грохот барабанов, он снова подумал о ней и почувствовал волнующий зуд в крестце.

Она пришла к нему, словно повинуясь его молчаливому призыву, появилась, словно коричневый призрак, выскользнула из ночной темноты. Она зашла тихо, быстро сбросила свои бедные одежды, прошла по комнате и остановилась у кровати, пристально глядя на него. Потом — забралась сверху и голыми ногами обвила его бедра. Зуд в крестце Нолана стал невыносим, а стук в висках полностью заглушил грохот барабанов.

Утром она ушла, а на следующую ночь пришла опять. Именно тогда он назвал ее Ниной — это было не ее имя, однако Нолан почувствовал потребность с чем-то отождествлять эту незнакомку, что утоляла с ним свою любовную жажду, одновременно воплощая его потаенные желания. Ее шипящее дыхание ночами ласкало его слух, а днем она пропадала — уходила, пока Нолан еще спал, и он не видел ее целый день. Однако иногда у него появлялось ощущение, что она тайком следит за ним, и какой-то непонятный холод охватывал его, и он понимал — в эту ночь она снова навестит его.

Сейчас она спала, несмотря на стук барабанов, доносившийся издали. Она дремала, словно насыщенное животное, не слыша грохот, не чувствуя его присутствия. Нолан вздрогнул. Животное — вот кто она! Пока она спала, ее гибкое тело необычно вытянулось, а широкий рот еще больше подчеркивал грубость черт ее лица. Как он мог связаться с такой тварью? Нолан брезгливо отвернулся.

Решено — он развяжется с ней раз и навсегда. Сегодня прибыла каблограмма — Робби и Дарли переплыли океан и уже готовились к вылету на Манаус. Завтра утром он встретится с ними и привезет их сюда. Однако его мучили угрызения совести. Последние три месяца до конца года им придется в этой забытой Богом глуши, но Дарли настояла на своем.

И она была права. Теперь Нолан понял это. Они отныне будут вместе, это поможет ему выстоять, и тогда ему не нужны будут ни бутылка рома, ни Нина. Нолан лег на спину и закрыл глаза, пытаясь отрешиться от барабанов и темной фигуры, что лежала рядом с ним. До рассвета осталось несколько часов, а утром кошмар закончится.


Путь в Манаус не дался легко, однако счастливо завершился в объятиях Дарли. Она была еще красивее, а волосы белее, чем он помнил, еще нежнее и любвеобильнее, чем он знал ее. Нолан понял, что эта встреча дала ему душевный покой. Конечно, в их совместной жизни не было ни жадных, похотливых ласк Нины, ни диких ночных оргий. Но не это было важно. Главное — они были наконец вместе. Они двое и Робби. Нолан даже не думал, какую гамму чувств вызовет у него эта встреча. Теперь, после долгого путешествия на моторной лодке, он стоял возле детской кроватки во второй спальне и с нескрываемой гордостью смотрел на сына.

— Он — чудо, правда? — сказала Дарли. — Твоя копия.

— Ты преувеличиваешь, — улыбнулся Нолан.

Однако он был очень доволен. И когда крохотная розовая ручка ребенка протянулась и коснулась его пальцев, по его телу прошла дрожь.

Дарли охнула. Нолан взглянул на нее.

— Ничего. — Дарли пристально смотрела мимо него. — Мне показалось, кто-то стоит за окном.

Нолан проследил за ее взглядом.

— Там никого нет. — Он подошел к окну и осмотрел поляну. — Ни души.

Дарли провела рукой по глазам.

— Наверное, я просто устала, — сказала она. — Долгое путешествие…

Нолан прижал ее к себе.

— Почему бы тебе не лечь? Мама Долорес сможет присмотреть за Робби.

Дарли колебалась.

— Ты уверен, что она знает, что делать?

— О чем ты говоришь! — засмеялся Нолан. — Недаром ее зовут мамой. У нее десять своих собственных детей. Сейчас она на кухне. Готовит для Робби детскую смесь. Я приведу ее.

Дарли ушла в спальню отдохнуть, а мама Долорес взяла на себя заботы по Робби. Нолан тем временем отправился, как обычно, осматривать поля.

Жара была такая невыносимая, что Нолан не мог припомнить подобного за все время своего пребывания здесь. Даже Мозес жадно ловил воздух ртом, когда вел джип по неровной дороге, пристально вглядываясь в мерцающее марево.

Нолан вытер лоб. Возможно, он слишком поспешил привезти сюда Дарли и ребенка, но муж имел право видеть своего сына. Через несколько месяцев они навсегда уедут из этой душегубки. Не стоило волноваться — все будет хорошо. И когда он вернулся вечером в бунгало, мама Долорес встретила его у дверей с тревожным выражением на лице.

— Что случилось? — спросил Нолан. — Что-нибудь с Робби?

Мама покачала головой.

— Он спит, словно ангел, — пробормотала она. — Но сеньора…

Дарли лежала в их комнате на кровати. Она вся дрожала, глаза были закрыты, голова металась на подушке. Даже тогда, когда Нолан коснулся ладонью до ее лба.

— Лихорадка. — Нолан дал знак Долорес. Старушка придержала голову Дарли, чтобы он мог втиснуть ей в рот термометр. Красный столбик ртути подскочил вверх.

— Сорок. — Нолан порывисто выпрямился. — Позови Мозеса. Скажи, что мне нужна лодка, как можно скорее. Мы должны доставить ее к врачу в Манаус.

Дарли открыла глаза. Она все слышала.

— Не надо. Ребенок…

— Не волнуйтесь. Я присмотрю за малышом, — успокоила ее мама. — Сейчас вам надо отдохнуть.

Дарли побледнела и откинулась на спину. Нолан приложил руку ко лбу — тот пылал, как раскаленная печь.

— Сейчас тебе надо просто отдохнуть, милая, — сказал он. — Я поеду вместе с тобой.

Так он и сделал.

Если первая поездка была тяжелой, то эта была просто невыносимой: безумная гонка в жаркой ночи по реке, над которой поднимались облака пара. Мозес, обливаясь потом, вел лодку, а Нолан тем временем прижимал дрожащие плечи Дарли к соломенному матрасу на корме лодки — те беспрестанно дрожали. Они прибыли в Манаус на рассвете и разбудили врача Роблеса, что спал в своем доме недалеко от главной городской площади.

Потом было обследование, больница, диализы и диагноз.

— Обычный случай, — сказал Роблес, — нечего тревожиться. При соответствующем лечении и отдыхе она непременно выздоровеет. Неделю придется провести в этой больнице.

— Неделю? — воскликнул Нолан. — Я должен вернуться на работу. Я не могу оставаться здесь.

— А вам и не надо оставаться здесь, мистер Нолан. Она будет под моим личным присмотром, уверяю вас.

Это было слабым утешением, но другого выхода не было, к тому же он слишком устал, поэтому не стал ни возражать, ни тревожиться. Он добрался до лодки и, ступив на борт, растянулся на соломенном матраце и заснул беспробудным сном.

Его разбудил грохот барабанов. Он вскрикнул, рванулся с места, но сразу понял, что уже ночь, а лодка снова стоит у причала. Измученное лицо Мозеса расплылось в радостной улыбке.

— Еле доплыли, — сказал он. — Мотор неисправен. А впрочем, это не имеет значения, хорошо, что мы снова дома.

Нолан покачал головой, разминая затекшие ноги, сошел на пирс и быстро зашагал по тропинке, которая пересекала полянку. Стало совсем темно. Дома? Эта дьявольская глушь, где слышен лишь грохот барабанов, где носятся призрачные фигуры на фоне очагов, никак не могла быть ему домом.

Когда Нолан подошел к бунгало, она вынырнула к нему из ночной темноты.

Нина.

Нолан узнал ее и заморгал глазами. Она стояла там, в темноте, пристально глядя на него. Он отчетливо представил себе похотливое выражение ее лица, но у него не было никакого желания терять время на пустые разговоры с ней. Он торопливо прошел мимо нее к двери, словно призрак, во мраке ночи.

В комнате его ждала мама Долорес. Она поприветствовала его кивком головы.

— С Робби все в порядке?

— Да, сеньор, я тщательно ухаживаю за ним. Постоянно караулю в его комнате.

— Славно, — Нолан развернулся и двинулся в холл, затем остановился, заметив тревогу на лице мамы Долорес.

— Что случилось? — спросил он.

Старушка еще больше занервничала.

— Вы не будете обижаться, если я скажу?

— Конечно, нет.

— Речь идет о той, что на улице, — тихо пробормотала мама Долорес.

— Нина?

— Ее не так зовут, но это не имеет значения, — мама покачала головой. — Она ждет два дня. Я видела вас с ней сейчас, когда вы возвращались домой. Я также видела вас с ней раньше.

— Это не ваше дело. — Нолан покраснел. — И кроме того, теперь с этим покопчено.

— А она уверена в этом? — Мама смотрела на него серьезным, пытливым взглядом. — Вы должны сказать ей, чтобы она оставила вас в покое.

— Я устал. Эта девушка пришла с гор, она не говорит по-английски.

— Знаю, — мама покачала головой. — Она одна из тех, которых зовут люди-змеи.

Нолан пристально посмотрел на нее.

— Они анималисты? Змеепоклонники?

— Нет, они не поклоняются змеям.

— Что же вы тогда имеете в виду?

— Эти люди — они сами являются змеями.

Нолан нахмурился.

— Что это значит?

— Та, кого вы зовете Ниной — совсем не простая девушка. Она потомок старинного рода, что живет высоко в горах, где водятся огромные змеи. Ваши здешние рабочие, и Мозес тоже, знают только джунгли, но я родом из просторной долины у подножия гор и еще с детства научилась остерегаться тех, кто затаился наверху. Мы туда не ходили, но люди-змеи иногда приходили к нам. Весной они пробуждались, сбрасывали свою кожу и в течение определенного времени были снова свежими и чистыми, пока не покрывались чешуей. Именно тогда они приходили к нам ради спаривания с мужчинами.

Она продолжала рассказывать шепотом про этих существ — полузмей-полулюдей с холодными телами, конечности которых изгибались, словно были лишены костей, и были способны задушить человека, раздавить его, словно кольца анаконды. Она рассказывала о раздвоенных языках, о шипящих звуках, что исходили из их невероятно широких ртов с подвижными челюстями. Она, вероятно, продолжала бы говорить и дальше, если бы Нолан не остановил ее. От усталости у него кружилась голова.

— Достаточно, — сказал он. — Спасибо за заботу.

— И все же вы не верите мне.

— Я этого не говорил. — Несмотря на утомление, Нолан помнил основное правило: никогда не спорить с этими людьми и не насмехаться над их суевериями. Вот и сейчас он не мог просто послать ее подальше. — Я приму меры, — серьезно сказал он. — А теперь мне нужно отдохнуть. Я хочу также увидеть Робби.

Мама Долорес закрыла рот ладонью.

— Я забыла. Малыш остался один, — она повернулась и поспешила к двери детской комнаты. Нолан пошел за ней. Они зашли вдвоем.

— Ах! — облегченно воскликнула мама. — Спит сном ангела. — Робби лежал в своей постели, лунное сияние освещало сквозь окно его крохотное лицо, из его рта, похожего на бутон розы, был слышен тихий храп.

Нолан улыбнулся и кивнул маме.

— Сейчас я пойду отдохнуть, а вы хорошо посмотрите за ним.

— Я никуда отсюда не выйду, — мама уселась в кресло-качалку рядом с кроватью. Когда Нолан ушел, она тихо сказала ему вслед: — Помните о том, что я вам сказала, сеньор, если она появится снова.

Нолан пошел в конец коридора, где была спальня. Он не осмелился ответить ей. В конце концов, она руководствовалась благими намерениями. Он просто настолько устал, что у него не было никакого желания слушать бред старой суеверной женщины.

Из спальни донесся шелест. Нолан вздрогнул и застыл на месте, когда заметил, как из темного угла возле открытого окна выскользнула темная фигура.

Перед ним стояла Нина, совершенно нагая. Она жадно протягивала к нему руки. Он отступил на шаг.

— Нет, — сказал он.

Она, растянув широкий рот в жуткой улыбке, пошла навстречу.

— Уходи отсюда, — он показал ей на дверь.

Улыбка сползла с лица Нины, она что-то пробормотала — что-то явно умоляющее, что-то, продиктованное одним лишь желанием. Пробормотала — и снова протянула руки.

— К черту! Оставь меня в покое! — Нолан ударил ее по щеке.

То была всего лишь пощечина, в которой не было силы, но лицо Нины искривилось, и она бросилась на него, пытаясь попасть ему в глаза растопыренными пальцами. На этот раз он ударил ее наверняка — она пошатнулась и чуть не упала наземь.

— Прочь! — крикнул он и, оттеснив ее к открытому окну, угрожающе занес руку.

Она яростно сплюнула, схватила свою одежду и, вскочив на подоконник, исчезла в ночной темноте. Нолан стоял у окна, глядя, как Нина бежит через поляну. Попав в полосу лунного света, она вдруг оглянулась назад — всего лишь на миг, но Нолан успел заметить ее полные гнева глаза на мертвенно-бледном лице.

Она исчезла, растворившись в темноте ночи, наполненной рокотом барабанов. Она исчезла, но ее ненависть осталась. Всю силу этой ненависти Нолан почувствовал, когда лег в кровать. Надо было раздеться, но он слишком устал. Стук в висках усилился, кровь пульсировала в унисон со стуком барабанов. Он содрогнулся от отвращения — Боже, какое ужасное у нее лицо, словно у той мифической твари, как ее там? У Медузы, точно. У той, что одним своим взглядом превращала людей в камень. У той, что на голове вместо волос носила живых змей. Чем-то этот миф напоминал рассказ мамы Долорес о людях-змеях. Странно, неужели все народы мира верили в существование таких созданий? Или же была хотя бы капля истины в этих искаженных до бессмыслицы байках старух? Сейчас он не хотел думать об этом, и вообще не хотел думать ни о чем: ни о Нине, ни о Дарли, ни даже о Робби. Дарли выздоравливает, с Робби все в порядке, а Нина ушла. Он остался здесь наедине с барабанами. Проклятый стук, из-за него он еще долго не сможет заснуть…

Нолан пробудился от тишины. Он вздрогнул и сел на кровати. Разумеется, он спал долго, потому что сквозь ночную тьму за окном уже пробивались местами серовато-розовые пятна рассвета. Нолан встал, потянулся и вышел в холл. Здесь было темно, и вокруг царила тишина. Он подошел к двери второй спальни. Дверь была полуоткрыта. Он зашел и тихо позвал:

— Мама Долорес!

Язык Нолана словно примерз к нёбу. Даже время как будто остановилось, когда он увидел распростертое у кресла-качалки бесформенное тело. Незрячие глаза сиделки с ужасом глядели на него с опухшего пурпурного лица. Звать ее не было никакого смысла. Она уже никогда его не услышит.

А Робби…

Нолан окаменел, вглядываясь в темный угол на противоположной стороне комнаты.

Кроватка была пуста.

Наконец он обрел голос и неистово закричал.

Окно было распахнуто настежь. Он подбежал к нему, перемахнул через подоконник и упал на травянистый ковер. Он бежал по поляне, потом — между деревьями и наконец достиг берега реки. Мозес сидел в лодке, возился с мотором. Он тревожно взглянул на Нолана, когда тот с криком подбежал к нему.

— Что ты здесь делаешь?

— Мотор вышел из строя, нужен ремонт. Я пришел рано, пока жара не разозлилась.

— Ты видел ее?

— Кого, сеньор?

— Девушку — Нину?

— Ах, так вы о той самой, сеньор, — Мозес качнул головой. — Она уплыла вверх по реке на своем катамаране, два-три часа назад, как только я пришел сюда.

— Почему ты не остановил ее?

— А зачем?

Нолан яростно махнул рукой.

— Немедленно заводи мотор, мы ее догоним.

Мозес нахмурился.

— Я же вам уже сказал: нужен ремонт. Может, к вечеру…

— Нет времени, — Нолан схватил Мозеса за плечо. — Неужели ты не понимаешь? Она взяла с собой Робби.

— Сеньор, я хорошо видел, как она шла к лодке, но, клянусь вам, она была одна.

Нолан вспомнил, как пылали гневом глаза Нины, и вздрогнул.

— Что же она с ним сделала?

Мозес качнул головой.

— Этого я не знаю, но уверен — второй ребенок ей ни к чему.

— Ты о чем?

— Когда она шла к лодке, я увидел ее фигуру. — Мозес пожал плечами.

Нолан все понял без слов.

— Почему вы на меня так смотрите, сеньор? Разве не положено женщине иметь большой живот, если она носит в себе ребенка?

Перевод: Григорий Олегович Шокин

Дух в мешке(соавтор Генри Каттнер)

Robert Bloch, Henry Kuttner. "The Grab Bag", 1991

— У меня в этом мешке, — заявил сморщенный человечек, — привидение!

Никто не ответил. Все ждали, когда же он дойдет до сути шутки. Но человечек выглядел почти до смешного серьезным, продолжив:

— Мне этот дух не нужен. Хочу его продать. Я слышал что-то насчет десяти долларов?

Кто-то протянул купюру.

— Спасибо, — сказал сморщенный человечек и ушел.

Никто не знал, кто он и как сюда попал. Субботняя вечеринка буквально утонула в алкоголе, и поэтому, когда хозяин предложил устроить импровизированный аукцион, идею восприняли на ура. На продажу выставлялось что угодно — от использованной зубной щетки до курицы, обнаруженной в соседском курятнике. Ни для кого не стало сюрпризом, что призрака купил Орлин Кайл. Этот стройный юноша с лицом херувима был душой компании, он давно пристрастился к остротам и розыгрышам.

Так и вышло, что он купил привидение, или что там действительно было в мешке. Сморщенный человечек исчез так быстро и незаметно, что никто не смог расспросить его. Да и заинтересовались им и его приходом далеко не сразу. Впрочем, заинтересовались — слишком сильно сказано. Выпивка была отменной, а Кайл пришел в самое проказливое расположение духа, заполучив мешок.

Это был обыкновенный джутовый мешок, чем-то наполненный, но подозрительно легкий для своего размера. Складки на нем постоянно двигались и мгновенно расправлялись при попытке их схватить, или надавить, или хотя бы коснуться мешковины пальцем. Поэтому невозможно было понять, что же скрыто внутри. Забросив покупку на плечо, Кайл бродил по дому и изрекал монологи всем желающим. Из-за выпитого его инфантильные попытки рассмешить казались забавными — а он и рад стараться.

Ввалившись в кухню, он обнаружил там хозяев. Сидя за столом напротив миссис Вэйл, Джонни Вэйл подмигивал ей через баррикаду из бутылок и стаканов.

— А вот и Орри, — произнесла миссис Вэйл, миниатюрная брюнетка с унылыми и уже несколько осоловевшими глазами.

— Со своим дружком, — добавил Кайл. — Хотите познакомиться с призраком?

— Выпивку? — предложил Вэйл.

— С удовольствием. Даже две.

— А не переберешь? — Миссис Вэйл взяла бутылку и стакан.

— Ничуть. — Кайл придвинул второй стакан к бутылке скотча, которую миссис Вэйл держала в руке. — Одну — мне, другую — призраку. Спириту — спирту…

— Что это за суматоха с призраком? — спросил Джонни Вэйл.

— Ах да, вы же не дождались конца аукциона! — Кайл рассказал о происшедшем, несколько всё приукрасив.

По ходу повествования Вэйл с женой осматривали мешок с пьяным интересом.

— Итак, — закончил Кайл, — теперь я владелец настоящего живого призрака.

— Или дохлого кота. — Смешок Джонни Вэйла был скептичным и ехидным.

Кайл пропустил шпильку мимо ушей и осушил стакан одним глотком. Когда он взял второй и поднес к губам, миссис Вэйл поспешила вмешаться:

— Стой! Вроде кто-то говорил, что это для призрака.

— Прости, я ошибся. Придется выпить самому. Этот призрак никогда не пьет на пустой желудок.

Миссис Вэйл захихикала и налила себе виски на добрых три пальца, но ее взгляд нервно бегал по мешку.

— Орри, так что же там?

— Давайте посмотрим. — Джонни Вэйл наклонился и осторожно приподнял мешок. — А он не слишком тяжелый.

— Привидения много не весят, — объяснил Кайл.

Вэйл провел правой рукой по выпуклому низу:

— Но внутри что-то есть. Что-то мяконькое.

— Эротичненькое, да? — снова хихикнула Фрэн Вэйл. — Дай-ка сюда, Джонни.

Вэйл бросил ей мешок.

Когда миссис Вэйл ловила мешок, она уронила стакан, и тот вдребезги разбился на полу.

Никто не обратил на это внимания.

Фрэн Вэйл провела по мешку указательным пальцем:

— Ты прав, Джонни, я тоже что-то чувствую. — Ее губы растянулись в улыбке, и она стала поглаживать выпуклость под мешковиной. — Ах ты, миленькое привиденьице, — засюсюкала она. — Ах ты, лапочка…

Кайл тряхнул головой.

— Так уж и лапочка? — прошептал он. — Неспроста же этот дух в завязанном мешке. Может, у него когти? Или он кусается?

Джонни Вэйл фыркнул:

— Тогда почему не прогрыз мешок?

— Ему не нравится вкус мешковины. — Кайл налил еще виски, затем поднял глаза и выставил ладонь. — Эй, Фрэн, не тряси!

— Чего? — Миссис Вэйл теребила узел на горловине мешка. — Хватит паясничать, Орри. Давайте посмотрим, что там…

Вдруг Фрэн Вэйл испуганно и отбросила мешок, так и не развязав его. Он беззвучно приземлился на пол. Так и лежал, таинственно вспучиваясь.

— Там… там… — Фрэн осеклась, но выдавила улыбку. — Орри, там кто-то живой.

— Конечно, — подтвердил Кайл. — Живой, но мертвый. Привидение!

Миссис Вэйл повернулась и двинулась к двери. Ее походка была неровной, а в глазах мелькнул страх, когда она остановилась у порога и оглянулась на мешок.

— Зачем же я так напилась? — пробормотала она.

Миссис Вэйл пошла в гостиную, рассеяно обводя пальцами губы.

Джонни Вэйл сердито уставился на Кайла:

— Какого черта, Орри?! Ты ее напугал. И здорово напугал.

— Не я. — Кайл указал на мешок. — Он.

Вэйл сжал кулак:

— Смотри, Орри, я могу потерять терпение…

— А ты выпей еще и расслабься. — Кайл поднял мешок и направился к двери.

Его догнал голос Джонни Вэйла:

— Эй, ты куда?

— Хочу найти Фрэн. Надо же извиниться перед ней.

— Валяй. — Хозяин дома успокоился и помахал Кайлу рукой, а тот крепко схватил горловину мешка и вышел в коридор.

Он обнаружил миссис Вэйл в гостиной. Она расположилась на диване с двумя гостями. Все трое сидели спиной к двери, но Кайл узнал приятелей Фрэн — познакомился с ними, когда был здесь в прошлый раз. Казалось, Пит и Эйлин Клемент, молодожены, не принадлежат к этой толпе. Кайл вспомнил, что парень из породы вежливых зазнаек. Впрочем, Эйлин вполне ничего — этакая кошечка с большими круглыми глазами…

Кайл подкрался к спинке дивана и резко вывесил мешок прямо перед лицом миссис Вэйл. Результат превзошел все его ожидания. С воплем подпрыгнув, хозяйка оттолкнула мешок и ушла на трясущихся ногах; казалось, она вот-вот упадет в обморок. Кайл обогнал ее.

Хохоча, он загнал женщину в угол и принялся размахивать мешком, чтобы привлечь внимание Клементов. Он заметил, как сузились глаза Пита Клемента, как расширились глаза Эйлин. Ага, впечатлилась! Этого-то Кайл и добивался. Что же до миссис Вэйл, ее вниманием он уже завладел. Хотя на что ему внимание этой тупой коровы?

— Не надо, Орри! — взмолилась Фрэн. — Ну пожалуйста…

— Бу-у-у! Призрак хочет посмотреть на тебя!

— Орри… мне дурно…

— Бу-у-у! Хочешь увидеть призрака?

— Нет… Прекрати… Орри…

— Перестань. — Пит Клемент поднялся с дивана. — Это совсем не смешно.

Парень был субтилен, и Кайл не реагировал, пока тот не схватил его за плечо и не развернул.

Кайл уронил мешок и ударил Клемента в зубы. Тот отлетел назад и наткнулся на вошедшего Джонни Вэйла.

Миссис Вэйл ухватилась за возможность сбежать. Кайл устремился за ней — и совершил ошибку, попытавшись врезать и Джонни Вэйлу, преградившему путь.

В результате Орлин Кайл опрокинулся, утянув за собой торшер, и так треснулся головой, что потерял сознание.


Очнувшись, он обнаружил на полу возле себя белокурую девушку. Она держала стаканы и бутылку бренди.

Кайл с ворчанием приподнялся на локте и отметил, что в темной комнате больше никого нет. Глядя на девушку, он потер ноющий затылок.

— Дурак, — бросила блондинка. — На, хлебни. Тебе это нужно.

Это была Сандра Оуэн, невеста Кайла. Она протянула ему стакан с бренди и поднесла бутылку к собственным губам. Они вместе выпили.

— Долго я тут валялся? — спросил Кайл.

— Не знаю. Мне только что кто-то сказал…

— Где ты была все это время?

— Да так… — Явно не желая отвечать на такие вопросы, она встряхнула бутылку. — Выпей еще. Полезно для печени.

— Оставь в покое мою печень.

— Ты бы поостерегся ссориться с Джонни. Это такая сволочь…

— Разве он на тебя не запал?

Сандра покачала головой и указала на мешок, валяющийся на полу неподалеку:

— Это тот самый?

— Ага, — подтвердил Кайл, ощупывая челюсть.

— Где ты его взял?

— Купил на аукционе. — Кайл вдруг нахмурился. — Сандра, куда ты пропала, когда начался аукцион? Отвечай!

Она покачала головой:

— Сначала ответь ты. Кто продал тебе этот мешок?

— Не знаю. Какой-то старик: он просто заявился сюда. Никто его раньше не видел.

— А Фрэн Вэйл говорит, ты всех убеждал, что он колдун.

— Просто разыгрывал.

— Да? А она поверила. Фрэн считает себя медиумом. Поэтому так боится того, что в мешке.

— Просто у нее мозги набекрень. Нет в мешке ничего.

— А ты смотрел?

Кайл помотал головой. У него совсем онемели пальцы, и он выпил еще.

— Давай я погляжу, — предложила Сандра.

— Не спеши.

— Почему? Все равно твой розыгрыш не удался.

Правда? Кайл нахмурился. Все это он затеял вовсе не для того, чтобы получить в челюсть. Да и не должны были его шутки заканчиваться насмешками над ним самим. Наверняка можно придумать, как все изменить к лучшему. Пусть у него онемели пальцы, но мозги работают нормально.

— Послушай, Сандра, у меня идея.

Кайл шепотом рассказал, что ему пришло в голову, а Сандра выслушала, не сказав ни слова.

— Сделаешь? — спросил Кайл.

Сандра кивнула:

— Против нее я ничего не имею, но Джонни… — Она запнулась и отвела глаза.

Кайл достаточно хорошо ее знал, чтобы в нем шевельнулось подозрение, но он просто мысленно отмахнулся. С прошлым Сандры ему ничего не поделать. Эта девчонка с лицом распутной Моны Лизы — единственный человек на земле, которого он любит. А сам он, возможно, единственный человек, которого любит Сандра.

Они сидели на полу, пока не допили бутылку. Было уже поздно, дом затих. Гости расположились на ночь в спальнях наверху.

Кайл и Сандра, шатаясь, взобрались по лестнице, а потом разделились, чтобы тихонько стучать в двери и шептать что-нибудь тем, кто за этими дверьми находится. Если стук получался слишком громким, а шепот — невнятным, они этого не замечали. Алкоголь притупил чувства.

Но Сандре удалось собраться, когда она нетвердой походкой дошла до конца коридора и постучала в дверь Вэйла.

Вскоре он возник на пороге, протирая глаза.

— В чем дело?

— Похоже, Орри плохо.

— Ах, Орри… — Вэйл покачал головой. — Он просто надрался.

— Нет, Джонни, ему правда нехорошо. Ты сам увидишь.

Натянув халат на тело и хмурое выражение на лицо, Вэйл пошел за ней по темному коридору. Дверь в ее комнату была распахнута, и Сандра затолкала его внутрь. Потом быстро захлопнула дверь, заперла ее на ключ и пошла по коридору к соседней двери, не дожидаясь реакции Вэйла. Реакция оказалась бурной и грубой, когда он обнаружил, что его провели.

Как только Сандра приблизилась к соседней двери, та открылась и вышел Кайл с болтающимся в руках мешком.

— Все готово?

— Ага. Ты запер Клементов?

Он кивнул:

— Запер. А теперь давай выманим остальных.

Это было несложно, тем более что в одном конце коридора в дверь колотил Джонни Вэйл, а в другом — кто-то еще, наверное Пит Клемент. Очень скоро все незапертые гости собрались у спальни Вэйла; они улыбались, пребывая в разной степени опьянения и предвкушения. Стук раскатывался эхом по коридору.

— Быстрей, — шепнула Сандра.

Кайл кивнул и тихо открыл дверь. Свободной рукой он нажал на выключатель. Мягкий свет озарил комнату.

Миссис Вэйл, закутавшаяся в одеяло на дальней стороне двуспальной кровати, очевидно, проспала всю суматоху. А теперь, разбуженная светом, она заморгала и перевернулась на спину.

— Идеальная хозяйка, — сказала Сандра.

Позади нее рос гомон, толпа гостей вливалась в комнату. Когда собрались все зрители, Кайл на цыпочках подошел к кровати.

И резко выставил мешок, который прятал за спиной.

Истошный визг Фрэн Вэйл был заглушен общим хохотом.

— А что это тут у нас? — заговорил Кайл, разогревая публику. — А у нас тут замечательный образец привидения. И оно говорит мне, Фрэн, что желает на тебя посмотреть. А ты хочешь увидеть его?

— Орри, — прошептала миссис Вэйл, — пожалуйста, не надо. Где Джонни?

Кайлу не пришлось отвечать — отдаленные вопли раскрыли местонахождение Джонни Вэйла. Кайл потряс перед женщиной мешком:

— Простите, что вторгся в ваши владения. — Он говорил с британским акцентом, который почему-то кажется очень смешным, особенно в подгулявшей компании. — Но мы все обсудили и решили, что настал час.

— Час? Что за час?

— Час волшебства! Пора выпустить призрака на волю.

На лице Кайла играла широкая улыбка, а в его голосе — фальшивый акцент.

— Дорогая леди, вы хозяйка дома, вам и достается эта честь. — Он сунул мешок чуть ли не в лицо женщине. — Выпустите же его! — хихикнул он. — Дайте ему свободу!

Фрэн Вэйл не засмеялась. Она завопила и замахала руками, отшвырнув мешок, а потом безвольно упала на подушку. Увидев ее закатившиеся глаза, кто-то сказал:

— Орри, хватит! Смотри, что ты с ней сделал.

Гости столпились у кровати, полные раскаяния; они пытались привести Фрэн в чувства. Кайла оттеснили. Он поискал глазами мешок. Да вот же, в углу. Завладевшая им Сандра сидит на полу и борется с узлом.

— Эй! — сказал Кайл. — Не делай этого.

Сандра уставилась на него так, будто ей было трудно сфокусировать взгляд.

— Слышь, отвали, — проворчала она. — Не наигрался еще? Сам же обещал, что позволишь его развязать, если помогу тебе.

Кайл шагнул к ней, но она выставила навстречу ладонь и недобро сощурилась:

— Не мешай, понял? Вечно лезешь в центр внимания, а теперь еще и с этим чертовым призраком… — Ее пальцы теребили веревку. — Сейчас моя очередь…

Кайл окинул взглядом хлопочущих вокруг миссис Вэйл гостей, а потом расправил плечи и прокричал:

— Почтеннейшая публика! Леди и джентльмены!

Гости обернулись. У миссис Вэйл затрепетали веки.

— Представляю вам чудо века! Поскольку наша хозяйка не в состоянии выпустить призрака, сейчас это сделает Сандра. Я отдаю его вам — невидимого, неосязаемого, приобретенного за огромные деньги у колдуна, который не рискнул держать его у себя! Вуаля!

Он повернулся и простер руку к Сандре. Узел оказался неподатлив, но блондинка была полна мрачной решимости победить. Мешок раскрылся так внезапно, она потеряла равновесие и повалилась вперед, успев хихикнуть, прежде чем ее голова скрылась в джутовых складках.

Зрители откликнулись на это изумленным аханьем, а Кайл расхохотался. И правда смешно: Сандра стоит на коленях, согнувшись в три погибели и засунув голову в мешок.

Но когда она закачалась и упала на бок, всем стало не до смеха.

— Вырубилась, — констатировал кто-то.

Кайл нагнулся и стянул мешок с головы Сандры. Потом заглянул внутрь и увидел, что мешок абсолютно пуст. Ничего в нем нет, кроме черной-пречерной пустоты.

Сквозь туман опьянения донеслись крики ужаса. Будто очнувшись, Кайл переместил взгляд на Сандру. И увидел кость, лишь кое-где прикрытую кровавой кашицей, из которой вверх смотрел единственный глаз.

Лицо Сандры было съедено.

Перевод: Ольга Зверева


Запах уксуса(соавтор Генри Каттнер)

Robert Bloch, Henry Kuttner. "The Scent of Vinegar", 1994

Каждый субботний вечер Тим и Берни отправлялись в бордель погонять шары.

— Он не походил на бордель, — сказал Берни. — По крайней мере, не больше, чем дома, в которых жило большинство из нас. Треклятый особняк взгромоздился так высоко над Беверли Хиллз, что приходилось смотреть вниз, если хотел увидеть имение Кинга Видора. — Старик взглянул на Грега и, извиняясь, взмахнул сигарой. — Прошу прощения, я все время забываю, что мы говорим о 1949 годе. Вы, наверное, об этом человеке никогда не слыхали.

— Кинг Видор. — Грег помолчал. — Он режиссер «Большого парада». А еще фильма «За лесом», где Бэтт Дэйвис[91] говорит «Что за дыра!»[92]. Верно?

— Сколько вам лет? — Берни нацелил на Грега сигару.

— Двадцать шесть.

— А мне семьдесят шесть. — Берни прищурился за очками в роговой оправе. — Где вы слышали о Видоре?

— Там же, где о вас. Я изучаю историю Голливуда.

— И борделей. — Берни сухо рассмеялся и, поджав губы, снова запыхтел сигарой.

— Они тоже часть истории Голливуда, — улыбнулся Грег Колмер. — Только ненаписанная.

— В те дни все обделывали шито-крыто, — закивал Берни, — а если ты не мог держать рот на замке, то Говард Стриклинг быстро его затыкал.

— Не он ли заведовал связями с общественностью на MGM?

— Опять в яблочко. — Сигара Берни удовлетворенно кивнула. — Он тот самый парень, которому принадлежат слова: первый долг специалиста по связям с общественностью — не пускать новости в газеты. — Снова смешок. — Стриклинг знал все. Включая то, куда мы с Тимом ходили погонять шары.

— Неужели это было так важно? В смысле, все эти истории о здешних прожигателях жизни…

— …чистая правда, — закончил Берни. — Думаешь, секс придумала Мадонна или какой-то выпендренистый хакер из Калифорнийского технологического? Так вот знай, в прежние времена у нас всякого хватало. Натуралы, геи, би-, три-. Все, что душе угодно. Ты приносишь лестницу, а мы наряжаем жирафа.

— Тогда почему все делалось тайком?

— Цензура. Вот и все. Каждый знал правила и подчинялся им, иначе было чревато… Мы с Тимом входили в администрацию одной и той же студии. Не ахти какие шишки, но с именным парковочным местом. Потому и не собирались рисковать тем, что имели, если понимаешь, о чем я.

Грег кивнул, пытаясь скрыть нетерпение.

Другого способа выудить у Берни то, что нужно на самом деле, нет. И Берни рано или поздно расскажет, ему же больше нечего делать. Сидит в своем убогом старом домишке на захолустном конце Уилшир-бульвара[93], даже поговорить не с кем, потому что друзья все давно мертвы. Наверное, потому и согласился на встречу, потому с ним и беседует.

— Возьмем, к примеру, звезд, — продолжал Берни. — Умные никогда не заводили интрижек там, где работали. Связываться с тем, кого видишь каждый день, слишком рискованно. Нервно все это, и невозможно так просто уйти. Вот они и были постоянными клиентами борделей. — Лицо Берни сморщилось в стариковской улыбке. — Как, по-вашему, воспринял бы средний зритель новость о том, что его кумиру-любовнику приходится платить за секс, совсем как соседу?

— Вряд ли в те дни средний зритель ходил в бордели, — заметил Грег.

— Может, и так. — Берни щелчком стряхнул пепел с сигары. — А вот мы ходили. Мы с Тимом любили завалиться к Китти Эрншоу. Старой доброй бабенке с миллионом хохм.

Грег подался вперед. Ну наконец! Уже что-то.

— Это ей принадлежал дом на холмах, о котором вы говорили?

— Верно. Китти была лучшей, а ее девочки самыми услужливыми.

— А где именно находилось это место?

Берни крутанул сигарой в северном правлении, стряхнув на ковер новую порцию пепла.

— Где-то в стороне от каньона Бенедикта, за Сан-Анджело. Уже и не помню, не был там больше сорока лет…

— Почему вы перестали к ней ездить?

— Китти Эрншоу удалилась на покой, вышла замуж, ударилась в религию или что-то вроде того. Новое руководство было другим, сплошь восточные девушки. Не только японки и китаянки, но и уроженки Бирмы, Сингапура, Явы… отовсюду. На моей памяти мадам никогда не показывалась, но я слышал рассказы. Маркиза де Сад, вот как ее называли.

— Маркиза де Сад?

— Да, Маркиза. Шутили, наверное. Но мне заведение стало казаться чересчур извращенским. Как тем вечером, когда я повстречал в баре пьяницу, и он сказал: «Выбрал себе девушку? Возьми ту, со стеклянным глазом… у нее отличное гнездо». — Берни пожал плечами. — Возможно, тут они тоже шутили, но я навидался такого, что призадумался. Цепи и связанные веревками люди… ну, вы знаете, всякие хлысты, наручники по всем четырем столбикам кровати и швейцарские армейские ножи. Короче, я перестал туда ходить.

— А ваш друг Тим?

— Не знаю. Студия уволила его, когда наступила эра телевидения. Что случилось с ним после этого, сказать не могу.

— А выяснять не пытались?

Старик воткнул сигару в пепельницу:

— Послушайте, мистер Колмер, я немного устал. Так что, если не возражаете…

— Понимаю, сэр. — Грег улыбнулся. — И хочу вас поблагодарить. Вы очень помогли. — Он встал. — Последнее… Расположение места, о котором мы говорили. Если бы вы могли указать его более четко…

— Оно восточнее Бенедикта, больше ничего не помню, — нахмурился Берни. — Грунтовая дорога, вероятно, за эти годы исчезла. — Он заколебался. — Ах, да, наверное, там все сгорело во время того пожара в шестидесятых.

— Я мог бы глянуть. В документах Пожарного департамента.

— Не тратьте время попусту. Местечко за пределами Беверли-Хиллз и даже Лос-Анджелеса. Это ничейная земля, собственно, потому заведение и работало. Никто не знал, под чьей оно юрисдикцией.

— Я понял. — Грег повернулся к выходу. — И еще раз, спасибо.

Старик провел его до двери:

— Не стоит.

— Не стоит что?

— Не ходите туда. Ради вашего же блага.

— Это запрет или предупреждение?

— Считайте, что это совет. От знающего человека.

Старик улыбнулся, но его голос звучал мрачно.

— Тот дом не место для игр с шарами.


* * *

Грег ехал туда не затем, чтобы погонять шары.

Он даже не взял дорожный атлас, потому что места, о котором рассказывал Берни Таннер, не оказалось на карте. Там было белое пятно, а значит, доступ отсутствовал, разве что удастся найти грунтовую дорогу, если та, конечно, еще существует.

Грег проблуждал почти два часа, ругая Бенедикта вдоль и поперек. Дорога оказалась всего лишь извилистой тропкой, не более. Въезд настолько зарос кустарником, что с шоссе его не было видно, а отрезок, петлявший по склону холма, мешали заметить снизу сорняки и шалфей.

Сначала Грег усомнился, что проедет здесь даже на своей маленькой машинке, но решил рискнуть. Рискнуть, бросив вызов ямам, ухабам и кочкам, одинаково беспощадным как к покрышкам, так и к водителю. Маленький хэтчбек двигался на первой скорости. Без кондиционера дышалось так, будто на голове был полиэтиленовый пакет, и уже на полпути к цели Грег пожалел, что влез в это дело.

Точнее, почти пожалел. Одна мысль о том, что ждет на вершине, придавала сил, помогая не обращать внимания на удушающую жару и рой насекомых.

Внезапно машина заглохла, и Грег от страха покрылся липким потом. Затем двигатель заработал снова, и Грег вспотел еще сильнее, потому что от удара о кочку хэтчбек выкрутило влево, а его самого швырнуло на дверь. Внезапно похолодев, он увидел сразу за придорожным кустарником глубокую пропасть, на дне которой колыхалось море крон.

Грег судорожно выкрутил руль и сумел выровнять машину.

Наверное, в прежние времена дорога была лучше, но все равно поездочка еще та, многовато трудов просто ради игры с шарами! Впрочем, это дело Берни и его дорога.

А дорога Грега привела его сюда из куда более далекого места, чем подножие этого холма — аж от Текса Тейлора, бывшей звезды ковбойских фильмов, ныне живущей в поселке для престарелых киношников. Текс знал уйму историй о прежних деньках Голливуда, и сначала Грегу этого хватало. Он хотел просто зацепку, разработав которую, сможет написать статью для одной из газетенок, продаваемых на кассе. Грег уже много лет сбывал им подобные поделки и привык к мысли, что никогда не получит Пулитцеровскую премию.

Но после слов умирающего забулдыги с Дикого Запада в душе Грега вспыхнула надежда на приз иного рода — приз, который вот уже полвека ждет, пока его предъявят миру, забрав из этого, как выразился Текс Тейлор, «Дома Боли». Старый актер сказал, что особняк стали называть этим именем после того, как у руля встала азиатка, начавшая предоставлять развлечения всяким садо-мазо извращенцам. Возможно, зацепка не стоила ломаного гроша, но чем черт ни шутит, съездить и проверить стоило.

Беда была в том, что Текс Тейлор стоял на пороге старческого слабоумия и не помнил, где именно располагался этот странный бордель. Тем не менее, он все же назвал имя человека, которого видел там во времена былой славы. Вот как Грег вышел на Берни Таннера.

Интересно, есть ли у Берни деньги, подумал Грег. Сегодня на рынке за любую недвижимость в Беверли-Хиллз можно выручить около миллиона. Возможно, Берни заплатит ему лимон ради ностальгии по старым временам, ну, или просто из самолюбия.

К тому же Берни такой не один, все еще живы другие. Звезды, режиссеры, продюсеры — люди, которые когда-то гребли деньги лопатой. Некоторые имеют сбережения или вложились в недвижимость, и теперь тихо живут-поживают в свое удовольствие где-нибудь в Бель-Эйре или Холмби-Хиллс. Допустим, Берни согласится выложить миллион. На сколько тогда раскошелятся остальные, если поднажать?

Мысль вызвала у Грега улыбку. Миновав последний поворот, он заулыбался еще шире. Вот и вершина, а на вершине тот самый дом.

Н-да, это не Тадж-Махал, не Букингемский дворец и даже не общественный мужской туалет на студии «Юниверсал». Но главное — дом не сгорел, не разрушен землетрясением и не снесен бульдозерами застройщиков. Он все еще здесь, темный силуэт на фоне заходящего солнца.

Грег взял из бардачка фонарик и, сунув его за ремень, снова забрался в бардачок. Остатков в пакетике как раз хватало на небольшую понюшку — достаточно, чтобы поддержать себя в тонусе. Он дождался прихода, затем вышел и поднял капот, чтобы выпустить пар.

Здесь наверху нет воды, и, скорее всего, нет газа и электричества. Наверное, у борделя был собственный генератор. Он поднял глаза на двухэтажный особняк. Деревянный, чего же еще ожидать. Никто бы не смог притащить сюда технику, нужную для строительства каменного или бетонного дома. Крыша местами потеряла часть гонта, и с некогда белых досок кое-где слезла краска, но само здание впечатляет. По обе стороны от входа тянутся в ряд с полдесятка заколоченных окон: высокие окна для высокого дома. Грег закрыл глаза. На мгновение день превратился в ночь и окна вспыхнули тысячами свечей. Призывно открыта парадная дверь, винтажные автомобили заворачивают во двор, горят фары, сверкают хромом колеса, а за далекими холмами поднимается луна. Поднимается над «Домом Боли».

Конечно, всему виной был кокс, и лунный свет, померцав, снова перешел в солнечный. Грег стоял на все той же изнуряющей жаре, из-под капота валил пар, жужжали насекомые.

Он подошел к двери. Ее вспучившееся от солнца двойные створки преграждали вход незваным гостям, на уровне пояса удерживаясь замком и цепью. И то, и другое успело проржаветь. Было бы глупо ожидать, что он сможет так просто дернуть за ручку и войти.

Тем не менее, трудностей не возникло. Цепь, легко поддавшись, осталась в кулаке, осыпав руку Грега ржавой пылью от порванных звеньев. Он потянул, и дверь со скрипом распахнулась.

Грег оказался в доме, а дом — в нем.

Тени дома проникли ему в глаза, его тишина вторглась в уши, его пыль и запах гнили заполнили легкие. Сколько времени прошло с тех пор, как заколотили эти окна, заперли дверь? Сколько лет дом не видел людей и света? Дома, которые некогда полнились толпами, пульсировали в такт их удовольствию и боли — такие дома голодны до жизни.

Грег вытащил фонарик из-за ремня и, пошарив лучом по сторонам, огляделся.

Что за дыра!

Он стоял в фойе, прямо впереди была глухая стена, слева и справа — арки. Он двинулся направо по густо покрытому нетронутой пылью ковру и попал в комнату, казалось, занимавшую большую часть крыла. На полу лежал огромный восточный ковер. Рисунок истерся, и его мешала разглядеть грязь, но Грегу показалось, что он различил очертания дракона. По трем сторонам комнаты сгрудились диваны и стулья, со стен смотрели картины в золоченных рамах, вполне способные служить иллюстрациями к «Кама Сутре». В дальнем углу притулилось фортепиано, точнее, рояль. Кто— то вложил в этот дом кругленькую сумму, но сейчас он нуждался в хорошей уборке.

Грег посветил фонариком по стенам, ища полки и книжные шкафы, но они отсутствовали. С четвертой стороны тянулись в ряд рваные шторы, а за ними проглядывали заколоченные окна. Возможно, на шторах тоже когда-то красовались драконы, но контуры рисунка поблекли. От огненного дыхания ничего не осталось.

Грег прошел через фойе в другое крыло, где, как оказалось, когда-то был бар. Вероятно, в свое время это место походило на кафе «У Рика» в Касабланке, но о прежнем убранстве мало что напоминало. Беспорядочно наваленные вверх ножками столы и перевернутые стулья в центре, сбоку по двум стенам кабинки, на третьей — изорванный занавес. Вдоль четвертой — барная стойка с большим зеркалом позади, и по обеим сторонам ее шкафы и полки, где в прошлом стояли бутылки и стаканы, от которых теперь остались лишь кучки осколков. Зеркало треснуло и пошло темными пятнами. Ну, за…[94]

Дверь в одном конце бара, вероятно, вела на бывшую кухню; в арке на другом конце проглядывало подножие лестницы. Обогнув завалы столов и стульев, Грег направился туда. Наверху явно спальни и, возможно, личные комнаты маркизы или как там она себя величала. Дом выглядит так, словно его покидали в спешке; замок на двери и заколоченные окна, скорее всего, следствие повторного визита. Но зачем было оставлять всю мебель? Ответ Грег не знал, но надеялся найти. А заодно выяснить, что еще здесь бросили.

На ступенях шаги заглушались истертыми ковриками, но в длинном коридоре, идущем от верхней площадки лестницы, начали скрипеть половицы. Им вторил скрип дверей, открываемых и закрываемых Грегом по обе стороны коридора.

Каждая вела в спальню с собственным бесстыдным убранством. Вот круглая кровать с зеркалами по бокам и сверху, но роскошное покрывало поедено молью, а зеркала отражают лишь свет фонарика. В другой комнате стояла голая мраморная плита. С концов и по бокам к ней крепились металлические наручники и цепи. Поверхность мрамора усеивали крапинки, металлические части покраснели от ржавчины, но не крови. С полки на стене обессиленно свисали хлысты. Шкаф с ножами, иглами и хирургическими ножницами держал боль взаперти долгие пустые годы.

Пустые годы, пустые комнаты. Под сеткой трещин настенные скабрезности превратились в курьезности — случайная цензура за десятилетия разрухи.

Ну и где эти ее личные комнаты: кабинет, какой-нибудь шкаф или сейф, где хранили книги, документы, наличные и, возможно — всего лишь возможно — предмет поисков? Он с таким трудом добирался сюда вовсе не для охоты на теней. Какого черта он тут забыл? Зачем рыскает на закате по этому заброшенному борделю? Клиенты приходят в такие места не ради наготы запустения; шалости наверняка приветствовались. Однако он не нашел ничего, кроме гнили, пыли, бара, полного битых бутылок и рояля, ощеренного пожелтевшими зубами клавиш. Проклятье, почему никто не обслуживает посетителя? Девушки, к вам гости!

Грег дошел до конца коридора и остановился у последней комнаты слева. Ничего. Возможно, так было всегда. Текс Тейлор лгал, этот старый пьяница не предоставил никаких доказательств и просто пудрил ему мозги, используя в качестве зрителя для своей сцены великого откровения на смертном одре. Кто сказал, что люди должны говорить правду только потому, что умирают?

Грег открыл дверь в спальню — те же темнота и запустение, что в остальных комнатах: голые стены и голый письменный стол, пустое кресло и пустая кровать.

По крайней мере, так ему показалось на первый взгляд. Однако, приглядевшись, Грег увидел тень. Темную тень на кровати.

И вдруг под лучом фонарика тень преобразилась в золото.

На кровати лежала золотая девушка, золотая девушка с угольно-черным ореолом волос вокруг почти кошачьего лица… дремотно закрытые раскосые глаза, точеные скулы, коралловый изгиб спокойно расслабленных губ. Луч фонарика скользнул по наготе незнакомки, и в его свете золото ее кожи засияло.

Лишь одна деталь портила совершенство. Глянув вниз, Грег увидел паука. Большой и черный, он выбрался из уютного гнездышка между ног и медленно полз вверх по обнаженному животу.

Осознав, что девушка мертва, Грег сдавленно ахнул, и в этот миг она открыла глаза.

Она открыла глаза и улыбнулась ему, открыла рот и чувственно провела розовым язычком по коралловым губам. Улыбка стала шире, обнажив острые как бритва зубы.

Все еще улыбаясь, девушка села и обеими руками схватила себя за шею, спрятанную упавшими на плечи волосами. Длинные пальцы распластались, туже обхватывая горло, словно она хотела открутить себе голову.

Затем девушка дернула и сняла голову с шеи. На ее лице играла улыбка.

Все еще не оправившись от потрясения, Грег на нетвердых ногах выбежал из комнаты, оставил позади коридор, спустился по лестнице, пробрался сквозь мебельные завалы в баре, миновал затянутое паутиной фойе. И вот, наконец, дверь: быстро открыть, не оглядываться, плотно захлопнуть.

В доме было темно, но теперь стемнело и снаружи. Слава богу, хоть фонарик не потерял! Грег подбежал к машине, вставил ключ в зажигание и, послав хэтчбек по кругу, развернул его к съезду на дорогу. Вниз, вниз, вниз, петляя в темноте, полной крутых поворотов и переплетенных ветвей. Не важно, главное, что он спускается. Бежать, бежать прочь отсюда, от этого места и твари, что он видел!..

Или думает, что видел.

Ну надо же, просто подняла руки и сняла голову с шеи! Вырвала из тела красные, забитые спекшейся кровью пряди артерий и более темные нити вен, переплетенных с ними вокруг центрального ствола-пищевода, который в свете фонарика поблескивал от покрывающей его слизи. На подобный трюк не способен никто. Такое не придумывают, такое надо видеть. И он действительно видел. Это было. Это правда.

Но что он видел?

Грег не знал, но знал Берни. Наверное, старик потому и предупреждал его не ездить сюда, не ездить в место, где ждет в темноте эта тварь.

Часы на приборной доске показывали 9:30. Большинство пожилых рано ложатся спать, но некоторые дожидаются новостей. И сегодня Берни будет одним из них, потому что для него есть новости.

Спуск занял полчаса, но к тому времени, как Грег припарковался и постучал во входную дверь, курс был ясен: на этот раз он собирался получить кое-какие ответы.

Дверь открылась, и Грега встретил потрясенный взгляд Берни.

— Мистер Колмер?

От старика пахло виски, голос звучал удивленно.

— Не ожидали, что я вернусь? Небось, думали, что она меня прикончит?

— Я не понимаю, о чем вы.

— Вот только этого не надо! — Грег повысил голос.

— Пожалуйста, не так громко. У меня соседи…

— Будешь выпендриваться — на кладбище в Форест-Лаун у тебя появятся новые! — Грег дернул дверь. — Открывай!

Дважды повторять не пришлось. Дверь тут же открылась, впуская незваного гостя, и еще быстрее захлопнулась за ним. Старик проковылял к своему креслу. На столе стояли бутылка и полупустой бокал.

— Выпьете со мной? — подняв его, предложил старик.

— Не суетитесь. — Грег уселся на выцветший диван, от которого несло алкоголем и застарелым табачным дымом. — Ну, начнем.

— Слушайте, если что-то случилось, я не виноват. — Берни отводил глаза. — Говорил я вам, не нужно туда ездить.

— Не спорю, но все случилось из-за того, о чем вы предпочли умолчать.

— Я не думал, что вы поедете, — покачал головой старик. — Не верил, что вы или еще кто-нибудь сумеет найти это место, даже если оно все еще существует, после того как…

— После чего?

— Слушайте, я уже рассказал вам все, что мог, — попытался уйти от ответа Берни.

— Возможно, вам придется рассказать больше, когда я поставлю на уши местную полицию.

Сдавленно глотнув воздух, Берни залпом осушил стакан.

— Ладно, буду откровенен. Заведение закрылось не потому, что мадам вышла замуж. Ее убили.

— Продолжайте.

Старик плеснул себе еще виски.

— Этот парень, Тим, ну, тот, о ком я вам говорил, ездил туда со мной. Я сказал, что не знаю о его дальнейшей судьбе. Так вот, я соврал.

— Почему?

— Не хотел ввязываться. Толку рыться в прошлом, все было так давно. Вы бы сочли меня сумасшедшим, совсем как я Тима, когда он мне рассказал.

— Рассказал о чем?

— О тамошних шлюхах, азиатках, которых привезла новая мадам. Он говорил, что они вампирши. Стоит задремать, заснуть, как они сосут у тебя кровь. — Старик помолчал. — Тим показывал следы от зубов на шее.

— Ему надо было обратиться в полицию.

— Думаете, они бы поверили ему больше меня? Нет, он отправился к Тренку, Ульриху Тренку… вы его не помните. Он когда-то снял несколько ужастиков для независимых студий.

— Как же, «Кровь зверя», — кивнул Грег. — «Ползуны». Я знаю названия, но сами фильмы не видел.

— Никто не видел. Их убрали с глаз долой еще до сдачи в прокат. И Тренка заодно. Его опусы в те дни производили слишком мощное впечатление. На свою беду Тренк верил в то, что делал… нет, не в дрянные сценарии, но в жанровые рамки. Призраки, вампиры, оборотни и прочая дребедень. И он поверил Тиму, потому что уже кое-что об этом месте слыхал. Например, о летучих мышах вокруг и…

— Бог с ним. Расскажите, что случилось!

Берни потянулся за выпивкой.

— Прошел слух, что Тренк поехал туда с Тимом и тремя другими парнями. Те были клиентами и кое-что начали подозревать. Что именно? Бог их знает. Но что-то пошло не так и в итоге заведение закрылось. Все оттуда уехали. Конец истории.

— Вы вроде бы говорили об убийстве мадам.

Берни нахмурился:

— Тим сказал, что прикончил ее собственными руками. Он признался, когда умирал в бывшей больнице «Ливанские кедры» — от какого-то редкого заболевания крови, как думали врачи. Мне позволили поговорить с ним всего пять минут. Я на него поднажал, требуя подробностей, и он велел приходить завтра.

— И?..

— Он умер той же ночью. — Старик отхлебнул виски. — Может, оно и хорошо, что я не дослушал. Все, кто ездил туда с Тимом, молчали как рыба. Тренк вернулся в Европу, но и он держал рот на замке.

— А что там с летучими мышами?

— Я знаю о них только со слов Тима, а его рассказ был довольно бессвязным. Не забывайте, он уже стоял одной ногой в могиле, и, возможно, бредил.

— Не исключено, — согласился Грег.

Он хотел продолжить расспросы, но затем решил, что оно того не стоит. Судя по тому, что сообщил Берни, старик даже не подозревал об истинном положении дел, а раз так, то незачем было давать ему подсказки.

Берни считал, что Тим бредил. Если рассказать ему о девушке в доме, может, и это сочтет бредом?

Запросто. В конце концов, Грег и в самом деле нюхнул кокаина перед тем, как идти внутрь, причем не так уж мало, как хотелось бы думать. Возможно, тот никому не нужный киноковбой тоже что-нибудь принимал… либо так, либо просто вешал Берни лапшу на уши. Но сам ковбой умер, друг Берни умер, а у самого Берни глаза слипаются.

Грег встал:

— Мне пора.

— Не расскажете, что с вами случилось? — заморгал Берни.

— Ничего. Это просто жуткий старый дом, и я думаю, что просто все слишком бурно воспринял. — Грег подошел к двери и, открыв ее, оглянулся на старика, сгорбившегося в кресле. — На всякий случай, вдруг вас это волнует. Позвольте вас успокоить: я не видел никаких летучих мышей.

Вот и доброе дело сделал.

А теперь пора было сделать доброе дело для себя. Отъехав, Грег свернул на Олимпийский бульвар и направился к мини-супермаркету со всевозможным сетевым фастфудом. Выбрав столик поближе к чарующим ароматам перегретого масла, он уничтожил больше, чем позволяла диета: два гамбургера со всякой всячиной, большую порцию картофеля-фри, кофе и коктейль. Он ненавидел вот так обжираться, но лучшего пока не мог себе позволить. Сложись сегодня все иначе, он ел бы сейчас у Мортона.

В общем, ему следовало считать себя счастливчиком просто потому, что он остался в живых. Не было смысла злиться из-за остального.

Конец пути еще не замаячил впереди, а решение уже созрело. Не важно, померещилась ему девушка в доме или нет, он твердо знал одно: у него не было никакого желания встречаться с ней снова.

Грег въехал в подземный гараж уже около полуночи. Близился ведьмовской час, когда богомерзкие телеведущие — Лено, Леттерман, Арсенио — встав из могил, читают свои заготовленные импровизации гогочущей толпе и радушно приветствуют приглашенных гостей со всем изяществом Дракулы, встречающего Ренфилда, после чего выпивают их кровь…

И откуда только такие мысли? Поднимаясь лифтом на третий этаж, он понял. Это все Берни с его разговорами про вампиров, черт бы его побрал. Что до увиденного, или якобы увиденного, на это также найдется ответ — ответ, который рано или поздно придется принять. И после всего, что случилось сегодня, лучше бы раньше. Когда пауки выползают из своих норок и спящие красавицы начинают снимать головы, лучше отступить. Даже сама поездка в то место — врагу не пожелаешь.

Как только он войдет в квартиру, первым делом смоет свой загашник в канализацию. Иначе в один прекрасный день сам там окажется. Время для размышлений закончилось, настало время действий.

Но человек предполагает, Бог располагает. Только Грег открыл дверь и потянулся к выключателю, как голос из темноты приказал:

— Ни с места!

Грег замер. Сзади прозвучали тихие шаги, и шею обдуло слабым порывом ветра, потому что кто-то закрыл дверь.

Рядом щелкнул выключатель. При свете лампы в углу вырисовались очертания человека в куртке и джинсах, стоящего на фоне захламленной маленькой гостиной. Однако внимание Грега первым делом привлек тусклый блеск пистолета в руке непрошеного гостя.

— Руки за спину. — Властный взмах оружием. — Вот так. А теперь иди сядь на диван.

Повиновавшись, Грег снова краем глаза увидел пистолет. Из такого башку снести — раз плюнуть. Проклятье, что за хрень тут творится? Нюхнуть бы.

Мужчина уселся в кресло по ту сторону журнального столика, и теперь свет лампы упал на его лицо, позволяя рассмотреть глаза, черты лица и цвет кожи.

Перед Грегом мелькнул образ золотой девушки, которую он видел — или все же не видел? — на закате. Впрочем, человек напротив был несомненно реален. Мужчина средних лет с жесткими черными волосами и короткой стрижкой. По виду азиат или американец с азиатскими корнями. Настроен, определенно, недружелюбно. Мужчина с пистолетом и недобрыми намерениями.

Нюхнуть бы, всего понюшку, хоть что-нибудь…

Взгляд мужчины обжигал холодом. Как и его голос.

— Опусти руки. Положи на колени, ладонями вверх…

Грег повиновался, и мужчина кивнул:

— Меня зовут Ибрахим.

— Абрахам?

— Возможно, так оно и было, прежде чем к власти пришли мусульмане. Но в Кота-Бару я зовусь Ибрахимом.

— Не слыхал о такой стране.

— Это город. Столица того, что некогда называлось Келантаном, в Малайзии. — Мужчина нахмурился. — Я здесь не для уроков географии.

Грег держал руки ладонями вверх.

— А для чего? — спросил он, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— Чтобы ты отвез меня в тот дом.

— В дом? Какой еще дом…

— Да ладно, Колмер. Твой друг сказал, что ты там сегодня побывал.

— Когда это вы видели Берни?

— Около часа назад. Он любезно сообщил твой адрес, но тебя не оказалось дома, и я осмелился пригласить сам себя.

«Окно в ванной комнате, — сказал себе Грег. — И почему я все время забываю его закрывать?»

Но сейчас ему был нужен ответ не на этот вопрос. Был другой, более неотложный, и он его задал:

— Что вам наговорил Берни?

— Он выложил все, что знал. — Ибрахим чуть повел плечом, но рука не дрогнула. — Достаточно, чтобы догадаться об остальном. — От кивка пистолет тоже не шелохнулся. — История с изысканиями для статьи… это ведь выдумка? Ты, Колмер, поехал в тот дом за чем-то, чего не нашел.

— Откуда вы знаете?

— Нашел бы — не вернулся к Таннеру. Конечно, он не знал, что ты ищешь, иначе выложил бы мне и это. — Ибрахим глянул на него узкими глазами цвета оникса. — Что ты ищешь?

— Не могу сказать. Сам не знаю, богом клянусь.

— Но какие-то мысли у тебя есть? — Ибрахим подался вперед. — Правду, не тяни!

Грег посмотрел на пистолет, а пистолетное дуло посмотрело на него.

— Парень, который рассказал мне об этом заведении, упоминал шантаж. Эта новая мадам понатыкала жучков в комнаты, снимала клиентов скрытыми камерами, использовала двусторонние зеркала, ну и все остальное, что тогда было. Тогда такое пользовалось спросом. Журналы вроде «Совершенно секретно» щедро платили за компромат, особенно если были замешаны звезды. Правда, об этом месте ничего не мелькало… я знаю, так как прочесал библиотечные архивы. Вот и заподозрил, что этот материал — фотографии, фильмы, аудиозаписи, не важно — никогда не попадал в прессу. Что-то случилось, и дом закрылся прежде, чем успел толкнуть грязное белье своих клиентов. А значит…

— Компромат, возможно, все еще там, — кивнул Ибрахим.

— Откуда вы узнали о доме?

— От матери. Она была там в то время.

— В доме?

— Да, она работала горничной. — Впервые в глазах Ибрахима промелькнуло что-то похожее на веселье. — Ты должен понимать, мама была совсем молода. Та женщина, которую называли Маркизой, ее удочерила после того, как мои бабушка и дедушка погибли во время войны. На момент приезда в эту страну матери шел всего шестнадцатый год. Да и другие девушки, те, которые выполняли обычные для таких заведений обязанности, были ненамного старше. Но Маркиза оберегала мать от всего, включая подробности своих дел. Конечно, со временем мама узнала, но было уже слишком поздно. — Глаза Ибрахима помрачнели. — Ей повезло. В ту ночь ее не оказалось дома. Шофер Маркизы повез мать в прачечную в Вествуде. Я не знаю, откуда они узнали о произошедшем, но эта новость как-то дошла до них, и обратно они возвращаться не стали. Шофер был любовником Маркизы и имел на банковском счету кругленькую сумму. На пути в Келантан он стал и любовником моей матери. Он умер в Джохорском борделе в день моего рождения. Я ничего не знал об этом доме. Мать рассказала мне только несколько лет назад, перед смертью. После ее рассказа у меня возникли те же подозрения, что и у тебя, но сразу я приехать не смог. — Ибрахим глянул на пистолет. — В моей стране все еще воюют.

— Вы военный?

— Военную службу я выбрал после того, как окончил университет в Сингапуре. Теперь желаю уйти в отставку.

Грег осторожно поерзал на диване.

— Слушайте, а этот цирк с оружием необходим?

— Возможно, и нет. — Ибрахим опустил оружие. — В конце концов, мы партнеры.

— Ни за что! — не сдержавшись, выпалил Грег.

— Другого выбора нет. Ты знаешь, как найти дом. А мать рассказала мне, что искать. Поедем вместе. Сегодня же.

Грег покачал головой:

— Разве Берни не рассказывал, что со мной произошло… что я там видел?

— Я в курсе.

Похоже, с самообладанием у Ибрахима все в порядке, отметил Грег. С другой стороны, пистолет-то у него.

— Мать меня предупредила, — продолжал малаец. — Я знаю, что делать.

— Пусть так, — глубоко вздохнул Грег. — Но давайте отправимся в путь завтра, засветло.

— Нет. Мы не можем позволить себе задерживаться.

— Опасаетесь, что Берни начнет болтать?..

— Разве что на спиритическом сеансе. — Ибрахим глянул на пистолет.

— Зачем? — пробормотал Грег, чувствуя, как по спине бежит холодок.

— Только старик знал, куда мы едем. Незачем рисковать.

— И вы говорите о риске, зная, что нас там ждет?

— Ради того, что мы ищем, можно и рискнуть, и ты явно того же мнения. Иначе никогда бы в это не ввязался. Дом скрывает целое состояние, и мы его получим.

Грег покосился на пистолет в руке Ибрахима:

— А как только мы покончим с поисками, вы покончите со мной?

— Я тебя не трону, даю слово. — Ибрахим встал. — Либо едешь со мной, либо остаешься. Как Берни.

Грег сдавленно сглотнул:

— Слушай, приятель, у меня была тяжелая ночь. Дай мне принять мое лекарство и…

— На чем сидишь?

Грег сказал.

— Ты не поедешь туда под кайфом, — отмахнулся Ибрахим. — Для здоровья вредно.

Револьверное дуло уперлось Грегу в позвоночник, и это тоже было вредно для здоровья.

— Идем, — поторопил Ибрахим.

Они отправились на машине Грега. Грег за рулем, Ибрахим рядом, уткнув пистолет Грегу в ребра. Полночный воздух был полон влаги, и оба вспотели, едва машина выехала на пустынную улицу.

— Опустите стекло, — попросил Грег.

— У тебя нет кондиционера?

— Не могу себе его позволить.

— После сегодняшнего — сможешь.

На губах Ибрахима играла улыбка, но Грег нахмурился.

— Та тварь, которую я видел наверху… что это?

— Пенангаллан. Они вроде вампиров, но не совсем.

— Как это?

— Пенангаллану не нужен отдых в могиле или гробу. Как и ваши западные вампиры, он питается человеческой кровью, но в случае нужды способен годы проводить в спячке. Возможно, все дело в разном метаболизме. Вампиры тратят много сил на то, чтобы каждую ночь выходить на охоту. А вот пенангаллан способен жить бесконечно долго в чем— то вроде летаргии, а, когда все же двигается, то летает.

Грег кивнул:

— То есть он превращается в летучую мышь?

Ибрахим покачал головой:

— Это просто суеверие. Пенангаллан все равно сохраняет человеческий облик… по крайней мере, частично.

— Не понимаю.

— Эти существа могут отделять свою голову от тела. И голова обладает способностью летать. Когда она отделяется, желудок и прочие внутренности вытягиваются следом и болтаются под ней. В них поступает выпитая кровь.

При этих словах перед глазами Грега мелькнуло воспоминание — всего вспышка, но ему хватило. Та золотая девушка… сидит на постели, сняв с себя голову. Он видел это собственными глазами. Это правда.

Машину тряхнуло, и Ибрахим поерзал в кресле:

— Аккуратнее.

Грег свернул на спрятанную зарослями боковую дорогу. Неужели они так быстро доехали? Конечно, здесь нет движения транспорта, нет фонарей. Странно, всего второй раз, а он с легкостью нашел поворот, причем в темноте. Впрочем, с ним связаны незабываемые воспоминания.

Автомобиль карабкался вверх по туннелю, образованному кронами придорожных деревьев. Грег переключился на дальний свет, но даже от него здесь было немного пользы. Затем деревья поредели, но подлесок стал еще гуще, и машину начало швырять на крутых поворотах.

— Осторожней! — предостерег Ибрахим.

Но Грег и так был настороже. То, что ждет впереди, постоянно крутилось у него в голове. Голова…

— Я… не могу. Придется подождать до завтра. Завтра. Мы поднимемся завтра.

— Вперед. — Револьвер ткнул в ребра. Голос Ибрахима резанул слух. — Поезжай вперед. Либо ты за рулем — либо в багажнике.

— Это пустые угрозы…

— Вот и старик так думал.

Руки Грега взмокли от пота, но он остался за рулем, и машина по корягам и ухабам поползла дальше. Проехав поворот, он взглянул на малайца:

— Допустим, мы ошиблись. Допустим, мы там ничего не найдем?

— Я уже рассказывал, что говорила мне мать. Компромат там, и мы его найдем.

— Одного не понимаю. Если они собрали на клиентов такой ценный материал, то почему им не воспользовались?

— Мать тоже задавалась этим вопросом, но весь расклад узнала только позднее, от любовника Маркизы.

— Расклад?

— Мало-помалу мозаика складывалась. Маркиза купила это место не только ради прибыли. В Келантане ее считали павангой, колдуньей, по-вашему. Оттуда она и привезла пенангаллан, которых потом использовала для своих целей. То есть, чтобы на деньги от шантажа подмять под себя другие заведения и прочее и постепенно приобрести серьезное политическое влияние в этих краях. Пенангалланам предстояло убирать с ее пути неугодных. Она уже готовилась привести план в действие, но тут ей пришел конец. Остальное ты знаешь.

Грег нахмурился:

— Ваша мать могла пойти в полицию…

— Она была пятнадцатилетней девчонкой, нелегалкой с поддельными документами и почти не говорила по-английски. Даже найди она способ связаться с властями… думаешь, кто-нибудь поверил бы, что проститутки в заведении снимают с себя голову, ну, и всему остальному?

Грег не нашелся с ответом, но, пока они пробирались по коварной тропе, задал еще один вопрос:

— Насчет того, что я видел. Почему она еще там, после стольких лет? Почему не покинула заведение после убийства Маркизы?

— Пенангалланы не летают высоко. Они не могут парить, как летучие мыши, к тому же вынуждены оберегать свои болтающиеся потроха. В Малайзии мы часто защищаем дома, вешая на двери и окна гирлянды из листьев женью. Пенангалланы боятся острых шипов этого растения. — Он взглянул на сосны, темневшие впереди, и густой подлесок под ними. — Здешние склоны поросли кактусами и другими колючками. Попытайся пенангалланы сбежать, вся эта растительность порвала бы им кишки.

— Но им не обязательно летать, — заметил Грег. — Они могли спуститься в своих телах, точно так же, как сюда поднялись.

Ибрахим пожал плечами:

— Тела пенангалланов не разлагаются благодаря подпитке свежей кровью. Без этого их ожидает участь любого трупа. Поэтому, попытайся вампирши спуститься в человеческом облике, у них возникли бы сложности. Вряд ли бы пенангалланы долго протянули, если бы стало известно, что человеческие головы летают по Беверли-Хиллз и сосут кровь в Бел-Эйре. Кроме того, пришлось бы искать место, где можно прятаться. И хранить уксус.

— Уксус?

— Если пенангаллан летает, его внутренности разбухают на воздухе. Приходится отмачивать их в уксусе, чтобы желудок и кишечник вернулись к норме. Пенангаллан каждый раз вправляет их в тело, когда снова надевает голову.

Ничего себе, подумал Грег. Или у этого парня крыша поехала, или у меня. Нет таких тварей, нет такого места, и дома нет…

Они миновали поворот, и перед ними предстал дом.

Если днем это место казалось призрачным, то в сероватой дымке лунного света, проникавшего сквозь мрачные тучи, наводило жуть. Его темная громада словно нависла над обоими, когда хэтчбек остановился в клубах пара, что вырывались из-под капота. Грег ошеломленно смотрел на дом. Если он реален, то и остальное…

— Выходим, — бросил Ибрахим.

Грег заколебался:

— Послушайте, — глубоко вздохнул он. — Я рассказал все, что знаю, все, что видел. Нет смысла мне туда с вами идти.

— А как насчет материалов, что ты искал?

Грег снова глубоко вздохнул:

— Я передумал и не хочу больше в этом участвовать.

— Что, страшно?

— После вашего рассказа? Да, черт возьми!

— Ждешь, что я отправлюсь туда один? А ты тем временем умотаешь, бросив меня на произвол судьбы?

— Клянусь, что подожду. Эй, вот ключи от машины.

— Нет, ты пойдешь со мной.

Под дулом пистолета пришлось подчиниться. Ибрахим было напрягся, когда Грег полез в бардачок, но увидел, что он достал фонарик, и сразу расслабился.

Они вышли из машины и в тишине двинулись к входной двери. Даже шум ветра в кронах умер. Здесь умерло все.


* * *

Грег остановился перед дверью, и его спутник посмотрел на сломанный замок.

— Вы совершаете ошибку, — предупредил Грег. — Если вы говорили правду, пистолет не поможет.

— Есть и другие способы. — Ибрахим поднял оружие. — Вперед.

Кромешной тьме внутри противостоял лишь узкий луч фонарика. Грег подкрутил отражатель, чтобы свет захватывал больший круг, но за его пределами было черным-черно. Даже тишина казалась глубже, чем снаружи. Ничто ее здесь не тревожило… до их прихода.

— Оставьте наружную дверь открытой, — прошептал Грег. — Возможно, придется спешно удирать.

— Да пожалуйста, — пожал плечами Ибрахим. Пройдя вперед, он вгляделся в арочный проход справа. — Что там?

Грег описал гостиную, и его похититель удовлетворенно кивнул.

— А здесь? — спросил он, посмотрев налево.

— Бар.

Оба прошли через арку и остановились, шаря по комнате лучом фонарика.

— Ух ты, какой разгром, — заметил Ибрахим. — Наверное, без драки не обошлось.

Его взгляд упал на лестницу в дальнем конце.

— Вам незачем туда подниматься, — затараторил Грег. — Я уже говорил, что в этих спальнях ничего нет.

— Кроме последней, — возразил Ибрахим. — Чем не веская причина? Придется подняться.

— Вы же знаете, что в ней. И сами признались, что пистолет тут не поможет.

Словно не слыша, Ибрахим рассматривал осколки плитки на захламленном полу. Потом обвел взглядом перевернутые столы, опрокинутые стулья, разбитые стаканы и внезапно на чем-то остановился.

— Это сойдет.

Ибрахим смотрел на перевернутый стул с двумя наполовину выломанными ножками.

— В смысле? — поинтересовался Грег.

Ибрахим объяснил, что имел в виду. Затем отдал указания и с пистолетом в руке стал наблюдать, как Грег их выполняет. Выломать ножку не составило труда, как и найти острый нож в ящике за баром. А вот для того, чтобы заточить ножку до остроты, превратив в кол, пришлось попотеть. Деревянный молоток нашел Ибрахим, когда шарил по полкам за барной стойкой.

— Отлично, — удовлетворенно сказал он. — Мы готовы.

Грег совсем не ощущал себя готовым, скорее ощущал потребность убраться куда подальше. Ибрахим уже подвел его к подножию лестницы.

— Эй, приятель, — внезапно обернувшись, сказал Грег. — Я думал, мы пришли сюда искать компромат.

— Поищем.

— Вы попусту тратите время. Это не наверху.

— Зато другое наверху. Мы не будем в безопасности, пока от нее не избавимся.

Под дулом пистолета Грег поднимался по лестнице на второй этаж. В коридоре воздух наполнился скрипом половиц и дверей, поочередно открываемых Ибрахимом. Но, когда Грег достиг конца коридора и встал перед последней комнатой слева, все эти звуки заглушил грохот его собственного сердца.

Дверь распахнул Грег, и Ибрахим, войдя за ним, ахнул. Луч фонарика выхватил из темноты сияющую золотую красу обнаженной девушки на кровати.

Ее глаза были закрыты, и на этот раз она не очнулась. Ибрахим нетерпеливо замахал руками, но Грег стоял как истукан, не в силах оторвать взгляд от золотой девушки.

Это-то ему и было нужно. Доказательство, что у него не поехала крыша от наркоты, что глаза его не обманули.

А если это реальность, то и остальное, все то, от чего он с криками дал отсюда деру, тоже реальность. Вот почему он теперь здесь стоит, сжимая острый кол. Он знает, что должен делать, и худшей реальности не придумаешь.

Грег отступил. Нет, он не сможет это сделать. Ни за что на свете. Пора убираться…

Дуло пистолета ткнуло в позвоночник. Грег услышал слабый щелчок снятого предохранителя.

Девушка на кровати тоже услышала звук и пошевелилась, но не проснулась.

Как только она очнется, как только откроет глаза, бежать будет слишком поздно. Грег помнил острые зубы, помнил руки, что проворно, ох, как проворно, сняли голову с ее плеч. Значит, ему тоже нужно быть проворным.

Он заткнул фонарик за пояс.

Обеими руками поднял кол.

И, тяжело дыша от натуги, вонзил кол в ложбинку меж золотистых грудей.

И тогда глаза ее открылись. Губы раздвинулись, обнажая длинные клыки. Острые когти нацелились в лицо, вонзились в руки, стараясь вырвать кол.

Издавая змеиное шипение, она извивалась и билась, но Ибрахим подоспел с другой стороны и деревянным молотком вогнал кол глубже.

Золотые руки лихорадочно пытались вырвать стержень, вонзенный между золотыми грудями, но Грег держал кол мертвой хваткой, пока Ибрахим его забивал. Затем под душераздирающий крик взметнулся фонтан багровых брызг, и наступила тишина.

Когти разжались; золотое лицо рухнуло на подушку, и раскосые глаза скрылись под завесой упавших волос. Ни один звук не вырывался из открытого рта, и кровь больше не текла из-под кола. К счастью, не было ни движения, ни даже намека на него. Золотая девушка умерла.

Грег отвернулся. Легкие вздымались и опадали после недавних усилий, наполняясь резким запахом крови. В животе мутило. На мгновение Грег подумал, что сейчас упадет в обморок. А затем понял, что к нему обращается Ибрахим.

— …еще не все. Но теперь можно идти без опасений: угроза миновала.

Грег достал фонарик:

— Идти куда?

— Взять то, за чем мы пришли.

Ибрахим поманил Грега к двери. В руке малайца снова был пистолет.

Итак, по сути ничего не изменилось. Разве что они притащились сюда этой безумной ночью и вогнали кол в сердце мертвой, а может, немертвой девушки. Не суть важно, какой, потому что теперь она мертва. Ее убили, вонзили ей между грудей кол, и кровь хлестала совсем как в фильмах ужасов, только это был не фильм, а просто ужас. Боже, подлечиться бы… хотя бы понюшку…

Но здесь нечем было подлечиться — ни в холле, ни на лестнице, ни внизу в баре.

Помахивая пистолетом, Ибрахим погнал Грега по коридору и остановился перед старым пятнистым зеркалом за барной стойкой.

— Наверное, где-то здесь, если мама не ошиблась. — Он пробежался свободной рукой по внутреннему краю стойки, и под ней тихо скользнула вбок панель, открыв черное прямоугольное отверстие.

— Не ошиблась, — довольно сказал Ибрахим.

Грег фонарным лучиком нырнул в темноту.

— Посвети ниже, — приказал его похититель. — Тут должна быть лестница.

Лестница была. Грег спускался первым, освещая ступеньки и под четырнадцатой наконец достиг голого каменного пола. Ибрахим шел следом, но на этот раз не тыкал ему в спину пистолетом. Подобно фонарику, дуло двигалось из стороны в сторону, словно выискивая возможные мишени в пещероподобном подвале впереди.

Оба продвигались медленно, молча. В полной тишине, которую нарушал только звук их собственных шагов. В кромешной тьме, которую рассеивал только луч фонарика, пляшущий по каменном полу под ногами.

Воздух здесь стал прохладнее, но запах — смесь пыли и гнили — стоял такой, что они едва не задыхались.

Был еще один слабый, но резкий запах, который Грег не мог определить.

— Уксус, — пояснил Ибрахим. — Помнишь, я говорил, что пенангалланы кладут внутренности в уксус? Меня все время интересовало, где они хранили запас.

— Но мы не нашли других…

— Мать думала, среди девочек Маркизы было с десяток пелангалланов.

Грег было заговорил, но Ибрахим взмахом приказал ему помолчать.

— Запах здесь едва ощущается. Возможно, испарился.

— Да черт с ним, с запахом, — сказал Грег. — Если эти твари все еще здесь…

Внезапно под ногу что-то попало и захрустело, когда он отшатнулся. Пошарив по каменному полу фонариком, Грег наткнулся на длинные кости рук и ног, ребристую грудную клетку и перламутровую шею скелета.

Но черепа не было.

Ужас накрыл Грега так стремительно, что он чуть не выронил фонарик. Луч света заметался в дрожащей руке.

Нет черепа. Нет головы. Это пелангаллан.

Ибрахим прошел вперед.

— Тут еще один, — гулко прозвучал в темноте его сдавленный шепот.

Грег, подняв фонарик, очертил его тусклым лучом полукруг и тут же пожалел об этом.

Пол впереди усеивали кости. Некоторые, наваленные у стены, еще частично держались вместе: нога крепилась к тазу, ключица — к плечевой кости, лучевая и локтевая кости — к запястью. У двух скелетов присутствовали все сочленения, но, как и у первого, недоставало черепа. Грег пробежался взглядом по раскиданным костям, но внимание Ибрахима привлекло что-то еще. Он обогнул груду и пробрался через завалы к самодельному деревянному сараю у правой стены подвала. Там снова беспорядочными грудами лежали фрагменты скелетов, перемешанные с обрывками истлевшей ткани.

В дальнем конце сарая виднелась дверь. Ибрахим медленно ее открыл. Внутри вдоль дальней стены тянулись деревянные полки.

— Посвети сюда, — приказал Ибрахим.

Грег, поднимая фонарик, двинулся к нему. Луч выхватил из темноты полки — длинные, низкие полки, уставленные широкогорлыми, глубокими горшками из глины. Наверное, их там было с десяток. Они стояли бок о бок, как в магазине флориста, но торчали из них отнюдь не цветы.

Грег потрясенно смотрел на ряды человеческих черепов. Черепа приветственно ухмылялись ему, будто делясь какой-то ужасной тайной, которую знают лишь мертвецы.

Ибрахим встал рядом:

— Ты понял, что здесь случилось? Эти горшки когда-то были наполнены уксусом.

— Чтобы сократить объем внутренностей, — добавил Грег. — Но почему ничего не вышло?

— Как ты сохранишь жидкость, если сосуд протекает? А все горшки с трещинами.

Присмотревшись внимательнее, Грег понял, что имел в виду Ибрахим. Большинство трещин находились чуть выше донышка и располагались узором — будто горшки были продырявлены каким-то острым предметом.

— Разве пелангалланы не понимали, что их нельзя использовать? — нахмурился Грег.

— У них не было выбора. Та золотая, наверное, повредила горшки после налета. Я думаю, эти пенангалланы избежали участи мадам потому, что спрятались здесь во время облавы. Возможно, налетчики убили заодно и бармена. Понятно, почему тела исчезли. От них избавились. — Он глянул на россыпь костей внизу. — Но этим вампиршам здесь ничего не грозило. Они, наверное, долго просидели в укрытии и успели проголодаться. А ты знаешь, что бывает, если дома в холодильнике мышь повесилась.

Грег кивнул:

— Да, ты отправляешься на поиски еды.

— Точно. Они полетели попытать счастья на охоте, но в округе особо нечем поживиться. Только птицы и, возможно, мелкие зверьки. Улететь пенангалланы не могли, поэтому хватали, что придется. Оставался только один способ выжить — впасть в спячку. — Ибрахим взмахнул руками. — Та, что наверху, как видно, была поумнее. Она знала, что на охоте сильно не разживешься, потому и не полетела. А когда остальные вернулись, их ждал сюрприз.

— По вашим словам получается, что это она продырявила горшки.

— Думаю, да. Остальные прилетели в подвал, где оставили тела, сунули внутренности в уксус, но большая его часть быстро вытекла. Он исчез, не успев подействовать. Та девушка сверху тоже исчезла после того, как заперла сородичей. Наверное, где-то у нее был собственный горшок и запас уксуса, ведь она заранее продумала, что станет делать.

— Но разве она что-то могла сделать? — с недоумением спросил Грег.

— Ты все еще не понимаешь. — Ибрахим глянул вниз. — Разве эти кости и скелеты не говорят сами за себя? Головы беспомощно торчали из сухих горшков, желудки лопались и гнили. А безголовые тела только слепо корчились в темноте ловушки.

— А та тварь сверху? — поморщился Грег.

— Она потихоньку ими питалась, — сказал Ибрахим. — Благодаря чему и протянула все эти годы. — Он кивнул на скелеты и груды костей. — Ей не требовалось летать на охоту. В ее распоряжении были все эти тела — тела, которые еще двигались, тела, полные крови. Кусочек за кусочком она сдирала с них мясо, высасывала вены и артерии досуха. Наверное, так продолжалось долго и большую часть времени она спала — такой мы ее и нашли.

Желудок Грега скрутило в узел.

— Все, я сваливаю, — задыхаясь выпалил он и повернулся, ища лестницу.

— Сначала заберем то, ради чего пришли. — Ибрахим ткнул Грега пистолетом в спину и так, под конвоем, довел до бара. — Глянь под лестницей. Вполне возможно, что кабинет Мадам был именно там.

Грег выругался под нос. Ну, конечно, кабинет устроили бы именно в таком месте, чтобы и руку на пульсе заведения держать, и чужакам не было видно. Зря не поискал здесь внимательнее в свой первый приезд, возможно, вообще не пришлось бы подниматься наверх. Наверное, мадам хранила компромат в кабинете. Стоило воспользоваться головой и подумать. Не торчал бы здесь сейчас посреди ночи, в глухомани, в этом сумасшедшем доме с этой сумасшедшей тварью наверху и сумасшедшим узкоглазым внизу, что тычет в него стволом и вымогает половину найденного.

— Идем, — позвал сумасшедший узкоглазый. — Должно быть здесь, точно говорю.

Там, под лестницей, они его и нашли. Дверь была из металла, закрытая, но не запертая на замок, а за ней — кабинет. Или то, что когда-то так называлось. Налетчики ворвались сюда, вытащили из мебели ящики и разбили их ломами и топором, который до сих пор лежит поверх полки, выломанной из обшарпанного книжного шкафа у правой стены.

Напротив, у левой стены, стоял распахнутый сейф. Распахнутый и пустой.

Грег, заморгав, уставился на голую стальную полку:

— Ничего. Эти уроды забрали все с собой.

— Приглядись внимательнее, — мягко сказал Ибрахим.

Грег проследил за его взглядом, скользнув глазами по голому бетонному полу к середине комнаты, откуда начиналась дорожка из бумаг, или, скорее, того, что когда-то было бумагами. Теперь от них остался лишь коричневато-серый ворох обгорелых обрывков, среди которых кое-где поблескивали крошечные кусочки сожженных фотографий. От дорожки поднимался запах, столь же слабый, как у того уксуса — вонь давнего праха, под которым погребена всякая надежда.

— Сматываемся, — прошептал Грег.

Ибрахим покачал головой:

— Думаешь, я не знаю, что ты чувствуешь? Лично я хочу навсегда забыть о случившемся. Но прежде, чем все это останется позади, нас ждет еще одно дело. Та пенангаллан…

— Она мертва. Мы ее убили.

— Не совсем. Вспомни, пенангаллан не похож на других кровососов. Пока голова соединяется с пищеварительной системой, он все еще в состоянии летать и питаться. Одного кола здесь недостаточно.

— Зато с меня достаточно, — отказался Грег. — Не собираюсь в это впутываться.

— Вероятно, кол ее парализовал, по крайней мере на время. Но рисковать нельзя. Надо отрезать ей голову.

— Забудьте. С меня довольно.

Ибрахим его словно не услышал, но пистолетом в спину ткнул.

«Неужто выстрелит?» — подумал Грег и вспомнил о Берни Таннере. Вот и ответ.

Спросил он другое:

— Что вы от меня хотите?

Ибрахим кивнул на поваленный стеллаж справа:

— Вон там. Возьми топор.

Грег повернулся, ожидая выстрела в спину. Возможно, найди они компромат, это не было бы игрой воображения. Ничто не мешало бы Ибрахиму выпустить в него пулю, убить и забрать все себе. Никто бы даже не узнал. Впрочем, такая возможность все еще не исключается. Если они избавятся от пенангаллана, Ибрахим избавится и от него… ведь только он способен связать малайца с убийством Берни Таннера.

Итак, особого выбора не было, кроме как взять топор и сделать, что сказано. Но тут возникла новая идея: быстро развернуться и ударить Ибрахима топором прямо промеж глаз.

Предсмертные хрипы жертвы еще звучали в ушах Грега, когда он бросился к выходу из кабинета, пронесся через бар, миновал коридор и выбежал на улицу. В ушах еще звучали предсмертные хрипы жертвы.

Он забрался в машину и нашарил ключи, проклиная сломанный кондиционер, но радуясь ветерку из окон. Все еще душный воздух был чистым, без пыли и гнили, без уксусного душка, без смеси запахов старого пепла и свежей крови.

Кровь. Он убил человека, он стал убийцей. Но никто не знает, да и не узнает, если все сделать по-умному. Пусть даже кого-то занесет в дом, никакой связи с ним не найдут. Стоит купить завтра шины, и вот уже старые следы протекторов не соответствуют новым. Конечно, можно снять отпечатки пальцев с дверных ручек и топора, но их не с чем будет сопоставить; у него никогда не снимали отпечатки. И вообще, кто его будет искать, если нет никаких улик?

Так что ничто не мешает отправиться домой. Сейчас он заведет машину и спустится по склону холма, с каждым поворотом дороги все больше удаляясь от этого проклятого дома и этой проклятой твари. Вперед к свету и улицам, где ты с легкостью можешь найти дозу, найти ее и позабыть, что случилось. Он просто словил паршивый приход, на самом деле убийства не было, и не существует никаких тварей с золотыми лицами вроде той, чьи миндалевидные глаза, блестящие острые зубы и багровый рот сейчас отражаются в зеркале заднего вида.

Грег завизжал, и тормоза автомобиля тоже завизжали. Он выкрутил рулевое колесо, выкрутил и проиграл, потому что победить было невозможно, так же невозможно, как и свернуть с этой узкой тропы среди зарослей.

А затем тварь нависла над ним, приподнялась и ринулась вниз, хлеща и опутывая его своими внутренностями.

Скользкие кольца затянулись вокруг шеи, со стеблевидной ножки над ними нагнулось золотое лицо и, припав губами к шее, нашло артерию.

Ибрахим оказался прав. Теперь Грег понял, почему кола в сердце было недостаточно.

Перевод: Анастасия Вий, Лилия Козлова


Том 7. Криминал