Необходимые пояснения
В 2018 году интернет-издательством INFINITAS был начат большой проект: перевод на русский язык всех рассказов Роберта Блоха. Всего было издано пять томов короткой прозы, написанной с 1934 по 1949 годы. К сожалению, спустя год проект был приостановлен. За бортом остались десятки замечательных рассказов писателя. Мы решили продолжить начатое дело и собрать все доступные в сети переводы Блоха. Первые пять частей этого издания соответствуют сборникам, выпущенным INFINITAS. Рассказы в подготовленных нами дополнительно четырёх томах собраны не хронологически, а по жанрам: мистика и ужасы, криминал, фантастика, чёрный юмор. Разумеется, многие рассказы написаны на стыке этих жанров, и, возможно, кто-то не согласится с нашим выбором тома, куда попал такой рассказ. Надеемся, вы не будете нас за это строго судить.
Приятного чтения!
В. М.
Девушка с Марса
Robert Bloch. "The Girl from Mars", 1950
«Дикарь с Борнео — все гложет живьем — спешите видеть…»
Эйс Клаусон прислонился к боковине помоста. Лу, зазывала, продолжал надрываться. Кому-то же надо было его слушать, а публики в такой паскудный дождь не жди.
Темнело, и дождь начинал ослабевать, но что толку — с полудня ливень хлестал без перерыва и залил лужами всю пустынную карнавальную площадь. Лу смотрел, как зажигались огнями мокрый шатер и провисшие плакаты «Мира чудес». Он дрожал. Гнусный климат — ясно, откуда у этих бедолаг из Джорджии малярия.
Хорошо бы небесам заткнуть фонтан, а бедолагам навестить балаган после ужина. Да, хорошо бы. Карнавалу осталось два дня, а Эйс еще даже расходы не вернул. Что поделать, бывают такие сезоны — не везет, хоть тресни.
Эйс поскреб подбородок. Надо бы побриться. А, к черту. И к черту Лу — зачем он там орет, все равно никого нет. Эйс поглядел на неотесанного зазывалу на помосте и улыбнулся. Сопляк, первый сезон работает, ему еще учиться и учиться. Эйс вскинул голову и крикнул:
— Эй, Лу!
— Чего?
— Заткнись!
Лу заткнулся и слез с помоста. Он помотал головой, и Эйс увернулся от веера капель.
— Орешь там, как кретин, когда вокруг никого! Хватит. Иди, скажи всем, пусть идут к Суини и возьмут себе жаркое. Еще час тут ни один болван не появится.
— Понял, Эйс.
Лу нырнул в палатку, и оттуда гуськом потянулся Странный Народец. Жирная Филлис переваливалась с ноги на ногу, за ней семенил крошечный Капитан Атом, дальше Гассан-Огнеглотатель, как всегда, с вонючей сигареткой во рту, Джонни — Мальчик-Аллигатор в плаще, Эдди в костюме Дикаря с Борнео.
Эйс спрятался за билетерской будкой. Ему не хотелось с ними сейчас говорить. Кто-то обязательно начнет отпускать шуточки о Митци и Радже. Подавились бы своим юмором!
Эйс смотрел, как они месили ногами красную глину площади. Потом, прищурившись, поглядел на плакаты над помостом. Весь Странный Народец прищурил в ответ накрашенные глаза — Филлис, Капитан Атом, Самый Маленький Человек в Мире, Могучий Гассан, Мальчик-Аллигатор, Дикарь с Борнео, Индийский Маг Раджа и Девушка с Марса.
Маг Раджа, в тюрбане и вечернем костюме, распиливал пополам женщину. Девушка с Марса распростерла в вечернем небе крылья летучей мыши. Эйс скривился и выругался.
Надо же им было смотаться! Сбежали — и к тому же вместе! Вот что обиднее всего. Смылись вместе. Раджа и Митци. Не иначе, это Митци придумала, шлюшка. Наставляла Эйсу рога за спиной. Смеялась над ним. Погода ни к черту, сборы никакие, да еще и Митци свалила!
Эйс прикусил губу. На ужин хватит и этого. Этого и выпивки.
Он уселся на край помоста и вытащил бутылку. Почти полная. Открыл — и выбросил пробку. Этой бутылке пробка больше не понадобится.
Запрокинув голову, он глотнул. Еще. Глоток за дождь. Глоток за болванов из Джорджии. Глоток за Раджу и Митци. И кстати, глоток за то, что он сделает с этой стервой, если где-нибудь ее повстречает.
Уголком глаза он заметил, что дождь прекратился. А затем он увидел девушку.
Она очень медленно брела по площади. На ней было что-то серое и свободное, но Эйс даже издали видел, что это девушка, так поблескивали ее длинные светлые волосы.
Ни хрена не светленькая — настоящая платиновая блондинка: когда она подошла ближе, Эйс увидел, что волосы у нее почти белые. И брови тоже. Точно одна из этих — как их там называют? — альбиносов. Вот только глаза у нее были не розовые, а как бы тоже платиновые. Странные глаза. Обходя лужи, она глазела на все вокруг.
Эйс смотрел, как она приближалась — делать-то все равно было нечего. Кроме того, там было на что посмотреть. Все при ней, даже в этом сером и свободном. Какая фигурка! Длинные ноги, отличные сиськи. Красотка.
Эйс пригладил волосы. Когда она пройдет мимо, он покажется и подойдет к ней, вроде как улыбаясь. Потом…
Эйс помедлил: девушка мимо не прошла, а остановилась у края помоста и стала читать надписи на афишах. Она как-то смешно покачивалась, будто под тяжестью. Кто ее разберет? В общем, она покачивалась на каблуках и смотрела вверх. Уставилась на один из плакатов и что-то бормотала.
Эйс присмотрелся. Она глядела на Девушку с Марса. И громко бормотала то же самое. Теперь он слышал.
— Девушка с Марса, — повторяла она. У нее был какой-то иностранный акцент. Блондинка. Может, шведка какая-нибудь.
Эйс обошел ее и подкрался со спины.
— Могу я вам чем-то помочь?
Девушка отпрыгнула примерно на фут.
— Текер…
Наверняка шведка. Но фигурка! И никакой косметики. В косметике она не нуждалась. Эйс улыбнулся.
— Я Эйс Клаусон. Владелец этого шоу. Ты что-то хотела, сестричка?
Она смерила его взглядом и повернулась к афише.
— Девушка с Марса, — сказала она. — Это правдиво?
— Правдиво?
— Есть такая? Внутри там?
— Хм… нет. Больше нет. Она сделала ноги.
— Кеп? — сглотнула девушка. — То есть, как вы сказали?
— Она сбежала. В чем дело? Ты не очень хорошо говоришь по-английски, а?
— Английский? Ах, да. Речь. Да, я говорю английский.
Она подбирала слова медленно и хмурилась. Вернее, хмурила брови, но лоб оставался гладким, без единой морщинки. Кожа у нее была сероватая, как и одежда. Ни одной пуговицы, и сумочки тоже нет. Иностранка.
— Она не об… обладала крыльями?
Эйс ухмыльнулся.
— Нет. Чистый фальшак.
Девушка снова начала хмуриться, и Эйс сообразил, что она, должно быть, пьяна.
— Такой трюк, понимаешь? Нет никакой Девушки с Марса.
— Но я с Рекка.
— Что-что?
— Я с Ре… с Марса.
Да она набралась, как последний пьянчуга! Эйс отступил на шаг.
— Ну да. Конечно. Так ты с Марса?
— Я прилетела сегодня.
— Понятно, понятно. Прямо так взяла и прилетела, а? По делу или на отдых?
— Кеп?
— Ладно, забудь. Я хотел спросить, какие у тебя планы? Я могу тебе помочь?
— Голодная.
Не только алкоголичка, но и попрошайка. Но какая фигурка! И когда Эйс положил ей руку на плечо, она не отодвинулась. Ее плечо было теплым. Горячая штучка. Горячая и голодная…
Эйс искоса глянул на шатер. У него появилась идея. Появилась, как только он притронулся к плечу девушки. К черту Митци. Это то, что доктор прописал. На площади пусто, народец вернется от Суини только через сорок пять минут.
— Голодная, — повторила девушка.
— Конечно. Найдем для тебя что-нибудь поесть. Но сперва поговорим. Пойдем внутрь.
Эйс снова приобнял ее за плечо. Теплое. Мягкое. То, что доктор прописал.
Внутри тускло горели несколько лампочек — Лу выключил свет, когда уходил. Занавески над помостами у стен были опущены, как во время шоу, когда уродцы выступали по очереди. Эйс подвел ее к помосту Девушки с Марса. Там была койка, а занавес можно будет опустить. Но для начала не стоит гнать картину.
Она шла, покачиваясь на каблуках, пока Эйс не придержал ее за плечи, подтолкнув к ступенькам сбоку помоста. От прикосновения к ней он загорелся нетерпением, но знал, что должен вести себя осторожно. От нее волнами исходил жар, а Эйсу было тепло от выпитого виски.
— Значит, ты с Марса, — хрипло сказал он, наклоняясь к ней, но не забывая улыбаться. — Как ты сюда попала?
— Эртеллс. Это… машина. С другими. Гидрон, очень быстрая. Пока мы не садиться. Тогда это, что мы не ожидали. В атмосфере. Электричество.
— Буря? Молнии?
Она безразлично кивнула.
— Вы поняли. Кор… машина раскрылась. Сломалась. Все флерк. Все, кроме меня. Я упала. И тогда я не знаю. У меня не было приказов. Пре закончился. Понимаете?
Эйс закивал. Горячая штучка. Господи, какая горячая! И фигурка. Он отступил, продолжая кивать. Пусть выговорится. Может, немного протрезвеет.
— И я шла. Ничего. Никого. Темно. Потом увидела свет. Это место. И слова. И вас. Прочитала слова.
— И вот вы здесь.
Нет ничего лучше, чем немного пошутить. Юмор хорошо действует на дамочек и пьяниц.
— Но как получилось, что вы умеете говорить по-английски? И читать?
— Это все Пре. Образование. Потому что он… знал, что мы должны полететь. Много я не могу знать. Я пойму. Сейчас голодна.
На ее лице не было никакого выражения. Пьяные всегда много гримасничают. И она не спотыкалась, только чуть покачивалась на каблуках. И от нее не пахло спиртным. Значит, она не пьяна!
Эйс присмотрелся.
Безразличное лицо, платиновые волосы и брови. Открытые туфли и серая одежда без каких-либо карманов и пуговиц. Вот оно что! На одежде нет пуговиц.
Ну да. Точно. Психическая. Говорит, попала сюда сегодня — ясно, сбежала в ливень из местного дурдома. Понятно, почему у нее нет сумочки и вообще ничего. Просто жалкая шизанутая девка, сбежавшая из клиники.
И это все его везение? Полоумная дура с пустым желудком и пустой головой? Только этого не хватало! Но какая фигурка! А этого как раз и не хватало…
Почему бы нет?
Эйс быстро соображал. Полчаса, может быть. Времени достаточно. А после сразу ее выпроводить. Никто не узнает. Может, и грязная игра, но какого хрена, ему самому и так в последнее время досталось. Дождь, никаких сборов, треклятая Митци сбежала, бабы нет. Нужно сбить полосу неудач. И кроме того, ей это не повредит, даже наоборот. Никто ничего не узнает, а если и узнает, она все равно шизанутая. Не понимает, что говорит. Почему бы и нет?
— Голодная.
— Подожди минутку, сестренка. У меня тут возникла шикарная мысль. Иди-ка сюда.
Эйс жестом попросил девушку встать, поднялся впереди нее по ступенькам и отодвинул занавес. На помосте, за парусиной, было темно. Он стал ощупью искать койку. Нашел.
— Садись, — сказал Эйс, стараясь говорить помягче. Она стояла совсем рядом, и когда он потянул ее на койку, потянул вниз все это горячее и мягкое, подчинилась, не издав ни звука.
Он заставил себя выждать, не переставая говорить.
— Да. Шикарная идея. Ты ведь с Марса, верно?
— Да. С Рекка.
— Ну вот. А моя Девушка с Марса сделала ноги. Так что я тут подумал: отчего бы тебе не поступить к нам? Можешь получить те же условия — тридцать в неделю и кормежка. Поездишь, страну посмотришь. Никто тебе не будет указывать, что да как. Сама себе хозяйка. Свобода. Понимаешь? Свобода!
Эйс хотел, чтобы это прозвучало правильно. Свобода — тонкий такой ход. Даже если она тронутая, ей хватило ума сбежать, и она скорее всего понимает, что не может оставаться на одном месте. В шоу он ее не возьмет, это все басни, но пусть согласится. Тогда можно и приступать.
— Вы не то говорите. Голодная.
Ко всем чертям! Нечего тратить красноречие на психическую. А здесь, в темноте, какая же она чокнутая? Красотка, фигуристая блондинка, горячая штучка, получше Митци, и хрен с ней, с Митци, девушка рядом и он чувствует ее, чувствует ее тепло…
Эйс положил руки на плечи девушки.
— Голодная? Не беспокойся, сестричка. Я о тебе позабочусь. От тебя требуется лишь немного пойти навстречу.
Черт подери! Он услышал шум голосов — народец вернулся, набился в шатер. Поднимаются на помосты, скрипят стульями… Времени не осталось.
На хрен, здесь занавес, темно, нужно только сделать все по-тихому и ей внушить, чтобы не очень шумела, а потом можно будет незаметно ускользнуть. Руки и так у нее на плечах. Эйс почувствовал, как девушка прильнула к нему, ощутил эти упругие изгибы.
Девушка не пыталась отпрянуть, она прижималась. Никакая она не чокнутая и знает, что делает. Все в порядке.
В шатре кто-то зажег полный свет, и парусиновый занавес чуть зарумянился. Эйс улыбался, глядя на поднятое лицо девушки. Ее глаза расширились, сверкали. Эйс стал гладить ее по спине. Девушка была сильной, жаждущей.
— О голоде не волнуйся, детка, — шепнул он. — Я о тебе позабочусь.
Девушка исходила жаром, обнимая его за плечи. Эйс наклонил голову, собираясь ее поцеловать. Она широко открыла рот, и в тусклом свете Эйс разглядел ее зубы. Тоже платиновые.
Он хотел было отшатнуться, но тело девушки истекало таким жаром, что у него закружилась голова. Вдобавок, она крепко держала его и снова и снова повторяла: «Голодная». Затем она подтолкнула его и заставила лечь, и Эйс увидел приближающиеся зубы. Длинные и заостренные. Он не мог двинуться, девушка держала его, ее глаза опаляли Эйса жаром, а длинные острые зубы придвигались все ближе…
Эйс почти не ощутил боли. Все растворилось в ее жаре, завертелось и унеслось прочь. Где-то вдалеке раздался голос. Лу, зазывала, вышел на помост и, стоя под плакатом Девушки с Марса, завел свою кричалку. Это было последнее, что Эйс услышал и понял. Кричалка… шоу продолжалось…
«Дикарь с Борнео — все гложет живьем — спешите видеть…»
Перевод: Михаил Фоменко
Ночь, когда они испортили вечеринку
Robert Bloch. "The Night They Crashed the Party", 1951
Все это было полной неожиданностью. Никто не ожидал ничего подобного, но так часто бывало на вечеринках Руди. Никто никогда не мог сказать, что может произойти дальше.
Все началось именно так, как начиналось всегда. Руди позвонил мне и сказал:
— Тебе лучше заскочить. Ребята собираются, чтобы развлечься.
— Если развлечься, считай, что я за, — сказал я ему. — Но помни, я на заметке у копов. Со времен последней драки, когда кто-то отдубасил того сенатора…
— Забудь об этом, — засмеялся Руди. — В нашем деле главное выпить. И время от времени дать в нос сенатору или двум. Контракт военно-морского флота — это контракт военно-морского флота. Кстати говоря, надень чистую рубашку, когда пойдешь. У нас будет адмирал Криббер и много другого начальства. Также некоторые модели.
— Модели? Для них я найду чистую рубашку, — пообещал я. — До скорого.
Я нашел свою чистую рубашку и отправился к дому Руди около девяти.
Девять часов летнего субботнего вечера. Я вряд ли забуду это. Я шел по улице и смотрел, как проезжают мимо новенькие автомобили — универсалы, городские и загородные модели, кабриолеты от Чеви[97] Чейз.
Автомобили скользили между высокими зданиями — неоновые вывески вонзались красными ногтями в небеса, — и люди толкались, пихались, проныривали, суетились вокруг. Нет, я не забуду это.
Особенно я помню людей. В то время мне казалось, что они выглядят по-другому. Как-то изменились, мне казалось, стали не такими, как они выглядели год назад или около того.
Я продолжал думать о том времени, когда Руди и я были сломлены. В те дни я не ходил на вечеринки в пентхаус, потому что у Руди не было пентхауса. И я не часто носил чистую рубашку. Это было нелегко, сломать обман того производственного агента — мы заложили все, чтобы просто идти дальше.
Затем пришла страшная война, и мы с Руди сунули свой нос в сделки по закупу с флотом. Внезапно мы начали подписывать заказы, брать новые счета, играть с высшими офицерами и крупными учеными и людьми из шоу-бизнеса. Руди прикрывал, я делал оценку, и мы оба зарабатывали деньги. Все было хорошо, конечно же, это было то, что мы искали, но иногда я задавался вопросом, к чему все это приведет в итоге.
Поэтому, как я говорил, люди, мне казалось, изменились. Год назад они так же прогуливались по этой улице приятной летней ночью. Было много пар, они держались за руки; много семей с детьми бегали кругами вокруг них. Там были девушки в широких брюках, смеющиеся у кинотеатров, и молодые парни, свистящие им вслед. Так было всегда теплым субботним вечером.
Но теперь уже нет. Сегодня вечером я почувствовал это, двигаясь вперед. Я мог почувствовать разницу, я мог увидеть разницу. Изменение произошло, это верно. Не только с Руди и со мной, но и со всеми. Возможно, все эти разговоры о войне и секретном оружии — возможно, это было тем, что расстроило людей. Тем, что стерло улыбки с их лиц, ранило и заставило их толкаться, пихаться, раскидывать друг друга локтями и коленями и идти дальше вперед.
Как бы то ни было, они торопились, машины гудели, и даже неоновые вывески, казалось, мерцали быстрее. Все дергалось и ускорялось, как старый немой фильм.
Так или иначе, это тронуло меня, обеспокоило. Я рад был уйти с улицы, рад был шагнуть в большой холл отеля, рад подняться на лифте до пентхауса Руди.
Руди встретил меня у двери. Вечеринка уже шла своим ходом. Я мог видеть это, слышать это, нюхать это.
— Вот и ты, наконец! — сказал Руди. — Заходи и познакомься с тусовкой.
И он подмигнул мне и прошептал:
— Криббер здесь уже около часа, и он при деньгах. Я собираюсь подготовить его к тому радиолокационному контракту чуть позже.
Ему не нужно было говорить об этом мне. Я знал рутину наизусть. И я сам мог видеть, как он подготовил адмирала. Большая передняя комната была заполнена людьми, а люди были заполнены ликером и разговорами в той точке, где часто одно перетекает в другое. Криббер стоял перед камином с моделью по имени Китти. Он был статный, хорошо выглядящий старый джентльмен в красивой сделанной на заказ униформе, она была великолепной брюнеткой. Но, так или иначе, вместе они не составляли красивую пару сегодня вечером.
— Не надо наводить на меня эти высокие бронзовые штуки, — говорил адмирал. Он ткнул Китти прямо в V-образный разрез ее платья. — Я говорю с тобой начистоту. — Его палец оставил красную отметину на ее шее, и он попытался сфокусировать оба глаза на ней, слегка покачиваясь на пятках. — Я просто говорю тебе, что они готовы к нападению.
— Бла! — Это вмешался Честер Гарланд, комментатор новостей, с радостью добавив: — Разве вы, ребята, не можете перестать говорить о делах? Каждый раз, когда я беру трубку, это одна из вас, обезьян, делающая заявление. Я иду в кино, чтобы отдохнуть с Дэнни Кей и получаю кинохронику с кем-то в униформе, который делает еще одно заявление. Я прихожу сюда, чтобы расслабиться, и тут снова вы болтаете.
— Я говорю тебе…
— Бла! Ты и вся твоя банда твердите мне об этом уже много лет. Но ничего не происходит. Ничего не произойдет. Так что забудь. Вот, выпей еще.
Руди подошел и оттащил Честера.
— Отстань, — сказал он.
— Обойди всех с мартини как миленький человечек, хорошо? — Он вручил Честеру поднос.
Я подошел к Китти.
— Что хорошего? — спросил я.
— Не знаю ничего хорошего. — Она надулась. — Один из этих мерзких министров финансов появился сегодня. Ударил меня счетом G по налоговым выплатам. Как он узнал о тех акциях, я не знаю! И с этой инфляцией и всем…
Она схватила напиток, вцепившись в него в отчаянье. Я ходил сквозь эту веселую, ищущую удовольствия, беззаботную толпу очень важных людей, знаменитостей и ведущих интеллектуалов и пил их слова мудрости.
— Я говорю вам, что мы постоянно недооценивали возможности цепной реакции. — Это был старый профессор Маккитридж. — Если бы средний гражданин знал о возможностях расщепления материалов, мы не были бы такими самодовольными.
— Я не согласен. — Доктор Санбреннер всегда не соглашался, независимо от того, насколько был пьян. На самом деле, чем больше он был пьян, тем больше неприятным становился. — Это биологическая война, которая использует уловки. Следующая война будет выиграна или проиграна в течение 24 часов. Правильное использование химических бомб, установленных на обширной территории в сотне ведущих городов, может уничтожить 25 процентов нашего населения за день, и еще 25 процентов, вероятно, умрут в результате всеобщей паники. Теперь, если только мы сможем добраться до них первыми и сделать то же самое…
— Проклятый государственный контроль, — сказал другой голос у меня под локтем. — Разрушение свободного предпринимательства. Зачем человеку на улице нужен контроль? Дождитесь окончания следующих выборов — мы представляем некоторые законопроекты, которые все исправят.
— …но психиатр сказал мне, чтобы я прекратил их использовать и переключился на нембутал[98] или что-то более мягкое. Я бы отдал все за десять часов сна, все что угодно, моя дорогая!
Я чувствовал, как слова отскакивают от любых барабанных перепонок — все эти веселые, беззаботные мудрые слова, столь типичные для разговоров очень важных людей, знаменитостей и ведущих интеллектуалов сегодня повсюду. О, это была прекрасная вечеринка, спасибо!
Поэтому я старался не слышать, что они говорят, и постепенно мне это удалось. Единственная проблема была в том, что я все еще видел их, смотрел, что они делают.
В течение следующего получаса или около того я видел, как Китти шлепнула доктора Санбреннера по лицу и разбила его очки. Я видел, как старый профессор Маккитридж погрозил кулаком Честеру Гарланду. Я видел, как стошнило жену Честера, и увидел женщину, которая лежала на диване у камина, потеряв сознание. Я видел, как Руди проводил адмирала Криббера в заднюю комнату. Я видел все — включая свое озадаченное испуганное лицо в зеркале. Я задавался вопросом, почему мое лицо было озадаченным и испуганным. Я также задавался вопросом, что оно делает здесь.
В комнате стало жарко и душно. Запах дыма, запах ликера, запах дыхания и пота, талька, парфюма и одеколона, а также средства для удаления волос и потекшей туши.
Я передал еще один поднос с напитками Руди, а затем подошел к окну и уставился в небо. Где-то вдалеке над Потомаком[99] собирался шторм. Я пытался представить, что происходит там, в прохладе облаков. Там будет ветер, дождь и вечное движение ночи. Да, ночь за ночью все было одинаково там. И ночь за ночью все было одинаково здесь. Здесь, где был я. Где…
— Налоги продолжают расти год за годом.
— Честно говоря, детям больше негде играть, если вы настаиваете на том, чтобы у вас были маленькие зверюшки.
— Но разве это будет иметь значение, если мы сможем сбросить бомбы первыми?
Да, ночь за ночью, так оно и было здесь. И…
— Давайте все выпьем еще.
Это был Руди, жизнь вечеринки. Накачивание алкоголя в вены трупа. Попытка заставить его встать и потанцевать.
Сегодня вечером это не сработало. Слишком много ссор, слишком много жалоб, много напитков. Руди, должно быть, почувствовал это, и он стремился сделать вечер успешным. Он должен был, если хотел добиться контракта с флотом.
Я все еще наблюдал за грозовыми тучами, когда услышал, как Честер Гарланд разговаривает с Китти.
— Что скажете, если мы все пойдем туда? Мы все равно успеем к главному событию.
— Куда пойдем? Никто никуда не пойдет, — раздался голос Руди, добродушный, но с явным оттенком тревоги.
— Конечно. Давай все соберемся и пойдем, — сказал Честер снова.
— Куда?
— На соревнования по реслингу, вот куда. Я устал от всех этих сражений — я хочу посмотреть, как кто-то еще борется за перемены.
Тут вмешалась Китти:
— Конечно, почему бы и нет? Игра началась, парни, давайте посмотрим реслинг.
Поднялся общий лепет и суматоха. Я понял, что это идея начала завоевывать популярность. Руди тоже это видел. Поэтому что он вышел перед камином, поднял руки и заговорил.
— У меня есть лучший план, — заявил он. — Мы приведем борцов сюда!
— Сюда? Ты имеешь в виду — настоящие живые борцы в нашей собственной гостиной? Ура! — Это была жена Честера. Она появилась при упоминании о странных людях. — Ох, эти большие волосатые…
— Заткнись! — предложил ей Руди с тактичностью истинного хозяина. — Я имею в виду, что мы можем привести их сюда с помощью телевидения.
— Это верно, — согласился Честер. — Бой сегодня транслируется по ТВ. Но я не знал, что у тебя есть телевизор, Руди.
— У меня нет, — импровизировал Руди. — Но мы можем установить здесь телевизор за двадцать минут. Сегодня вечером в газете я видел рекламу. Они доставят и установят телевизор, к которому не нужна антенна, стоит лишь позвонить в магазин.
— Позвони им! — это был адмирал Криббер.
— Ваше желание — мой приказ, — сказал Руди. — Будет сделано.
Так и было сделано. Мы все успокоились, большинство еще выпили, а Руди договорился по телефону в другой комнате. Чтобы скоротать время ожидания, Китти сняла туфли и начала танцевать, хотя это был не тот танец, где снятие обуви имело хоть какое-то значение. Профессор Маккитридж погрозил кулаком адмиралу Крибберу. Леди, которая потеряла сознание на диване, села и ударила доктора Санбреннера, разбив его запасные очки. Руди провел Честера Гарленда в заднюю комнату. У жены Честера, вполне выздоровевшей, было еще два мартини, а затем она снова заболела. О, они прекрасно проводили время.
Я смотрел на странный шторм. Собралось еще больше облаков, и показались несколько отдельных вспышек молний вдалеке. Раз или два я даже слышал гром над ревом толпы, но в самом Вашингтоне не было никаких правильных признаков дождя — или неправильных, в зависимости от обстоятельств.
Никто другой не обращал никакого внимания на то, что происходило на улице. Люди с телевизором, должно быть, постучали примерно за пять минут до того, как Руди направился к двери. Наконец он впустил их.
Когда они вошли, неся тяжелую 16-дюймовую консольную модель, толпа завизжала от фальшивого восторга.
— Прямо здесь, — сказал Руди, указывая на столовую. — Будет проще расставить стулья. Как насчет угла? — Он вошел туда с мужчинами и закрыл дверь. Остальная часть толпы была занята новым кругом напитков.
— Ему лучше поторопиться, — Честер Гарланд посмотрел на часы. — Уже почти одиннадцать. Мы пропустим основной бой.
— Я просто обожаю реслинг, — сказала женщина, которая шлепала по лицу. — В прошлый раз, когда мы ходили с Джорджем, там был один, какой-то индеец, как мне кажется, по имени Вождь Грозовая Туча или как-то так, и у него был один из тех коричневых торсов, что не от этого мира, я имею в виду, ну, во всяком случае, он сломал руку второму парню, и вы бы только слышали, как хрустит кость, я подумала, что это невероятно захватывающе, правда.
— Вы когда-нибудь видели, как львы расправляются с кучкой христиан? — пробормотал я, но она, кажется, не слышала меня. Может быть, это было к лучшему.
К этому времени все направились к столовой. Двое рабочих, как оказалось, успели ускользнуть, а Руди наклонился и возился с управлением, когда мы вошли. Огни погасли, и в темноте я услышал гром далекой бури.
— Выглядит мило — сколько они взяли с тебя?
— Что ты делаешь?
— Разве они не показали тебе, как это работает? Возникли проблемы с настройкой канала?
— Вот, позволь мне показать тебе.
Руди проигнорировал их слова. Он наклонился и возился с настройкой, пьяно ухмыляясь, затем наклонился еще ниже и еще немного повозился. После экран вспыхнул ярким светом и послышался звук из динамика.
Все бросились к сиденьям, расположенным перед экраном.
— Поехали, — прошептала Китти.
Лицо заполнило экран, голос заполнил комнату. По какой-то причине мы все, казалось, услышали голос еще до того, как увидели лицо. Это был монотонный голос, гудящий, но пронзительный.
«…посадка в одиннадцать часов вечера по времени Земли…»
— Бла! Пропустил реслинг! — Это был Честер. Кто-то сказал: «Тихо там», и голос снова заговорил:
«…над тем, что считается западным полушарием планеты».
Я думаю, это то, что сказал голос. Я не могу быть уверен, потому что большинство слов было заглушено криками и разговорами гостей Руди.
Они видели это лицо в первый раз.
Лицо на экране было похоже на металлическую маску. Оно казалось серым, а могло быть любого цвета, отличного от того, который воспроизводил этот телевизор. Оно было овальным и содержало обычные черты, хотя нос казался плоским. В нем не было ничего слишком гротескного, кроме полного отсутствия волос; голова была круглой и лысой, а на лице не было бровей, ресниц или бороды. Результатом было серое, металлическое бесполое лицо, которое могло быть совершенно непримечательным как маска, за исключением того факта, что губы на нем двигались.
И губы гостей Руди тоже зашевелились — в криках непонимания.
Вдруг что-то заблокировало экран. Это был адмирал Криббер, вставший на ноги.
— Где телефон? — взревел он. — На нас напали!
— Чепуха, — крикнул Руди. — Это программа. Сядьте.
— Но они нападают на нас…
— Подождите минуту.
Он подождал. Лицо исчезло. Теперь экран показывал небо. Оно было украшено точками света, но не звездами. Движущиеся узоры света взлетали над горизонтом.
Голос договорил до конца.
«Посадки будут выполнены в ближайшее время. Организованной оппозиции нет. Полный контроль будет установлен сразу после приземления».
— Посмотрите! — Китти завизжала и указала на экран. — Летающие тарелки.
— Небо выдает все, — сказал ей Честер Гарланд. — Нет движущихся облаков. Это фон студии.
— Но что же это все тогда? — завопила его жена.
— Только одно из тех шоу о вторжении. Помните Орсона Уэллса по радио?
На экране появилась линия горизонта над городом, точечные вспышки света, словно огромные светлячки, порхали над огромными бетонными стеблями небоскребов. Затрещала молния, и часть горизонта исчезла.
«…действуя согласно плану. Посадки будут произведены немедленно…»
— Это не игра! — воскликнула Китти. — Слушайте, вы слышите эти взрывы.
— Гром, — выкрикнул Руди. — Разве ты не видишь, что приближается шторм? Плохой прием.
Прием был действительно плохим. Экран снова замерцал, и мы увидели металлическую маску, а затем и другую. Гром раздавался все громче, и адмирал Криббер снова вскочил на ноги.
— Надо позвонить, — сказал он. — Я все еще думаю, что нас атакуют.
Он вышел из комнаты.
Разразился бурный шквал голосов, все они перемешались, и я различал только фрагменты.
— Норман Корвин… документальный фильм… много научной фантастики… другая станция… нужно выпить…
Затем грохот из телевизора заглушил все остальные звуки, и появились изображения. В одном чудовищном визуальном смещении они извергались. Гром усилился.
Мы увидели толпу металлических лиц, спускающихся по замкнутому трапу, ведущей к городской улице. Мы видели, как что-то мерцало и взрывалось в воздухе.
Мы увидели кадры, очевидно, настольной миниатюры города Вашингтон, над которым вздымался монумент. Огни зажглись на мгновение, и он разлетелся на куски, как леденец.
Мы увидели…
— Выключи это! — фыркнул Честер Гарленд. — Нам нужно выпить!
Полдюжины голосов поддержали его предложение. Я тоже присоединился к ним, я признаю. В комнате было жарко и душно; гром и тьма словно окутали нас, и разразился непрекращающийся кошмар телевидения. На мгновение я задумался о его значении. Я не мог точно указать на это, но мои мысли звучали примерно так: «По всей стране миллионы людей сидят у своих телевизоров, наблюдая, как некоторые нанятые техники ставят мрачную мелодраму об уничтожении цивилизации, которая выродилась до такой степени, что миллионы людей просто сидят перед своими телевизорами, наблюдая за некоторыми нанятыми техниками, ставящими мрачную мелодраму об уничтожении цивилизации, которая выродилась…».
И так далее, снова и снова. Во всем этом где-то была похоронена отвратительная истина, и я изо всех сил старался думать об этом связно.
Но это заняло всего минуту. Они все еще кричали, чтобы им принесли выпить, на съемочной площадке все еще гремели взрывы, все еще хрипел голос: «Посадки были произведены успешно во всех назначенных точках», и теперь Руди отвечал на почти истеричную настойчивость своих гостей.
— Выключи эту вонючую штуковину!
Он встал, подошел к телевизору, наклонился и занялся управлением. Толпа поднялась и повернулась, чтобы отправиться в гостиную. Руди все еще занимался своим делом, но гром усиливался в громкости и частоте, и теперь на экране появилась адская сцена.
Город распадался на наших глазах. Лучи обрушивались с точек на небе. Люди бежали между лабиринтами зданий. Люди исчезали. Так же как и здания. Лучи продолжали падать. И монстры с металлическими лицами маршировали на металлических ногах, нетронутые этими лучами. Крики поднялись над громом.
— В чем смысл? — прогудел Честер Гарланд. — Выключи!
Руди встал.
— Я… я не могу, — сказал он.
— Не можешь?
Смотри. Он поднял руку. Он держал провод, заканчивающийся в розетке.
— Я не могу, потому что он не включен. Он не был включен.
— Не был включен?
— Тогда что же мы все видели?
— Это какая-то шутка?
Внезапно раздался гром, и экран погас. Кто-то хмыкнул.
— Что ты пытаешься сделать, Руди — напугать нас?
— Клянусь, телевизор не был подключен.
— Бла! — Честер Гарланд и его жена бросились к двери в гостиную. Китти и остальные толпились за ними.
— Почти обманул меня, — сказал доктор Санбреннер.
— Но… — ответ Руди был заглушен очередным раскатом грома. Это пришло не от телевизора, а снаружи. Стены начали вибрировать.
— Это шторм, — сказала Китти. Когда все собрались в баре, она прошла через комнату к окну. Я наблюдал за ней, когда Руди достал пару новых бутылок.
— Ну, отмочили, — посмеивался он. — Что это было?
Я смотрел, как Китти смотрит в окно, как ее глаза расширяются, как ее руки нервно сжимают подоконник.
— Вечеринка окончена, — пробормотала я.
Но никто не слышал меня. Внезапно над громом, который раздался на улицах внизу, послышался крик Китти.
Она все еще кричала, когда мы все бросились к окну и смотрели на то, что происходит в мире снаружи.
Перевод: Роман Дремичев
Динамика астероида
Robert Bloch. "The Dynamics of an Asteroid", 1953
Честно говоря, некоторые пациенты, которых мне поручают, просто кричат. Действительно кричат!
Не то чтобы мне нужна другая работа — где ещё платят двадцать долларов в день за игру в приходящую няньку? Безусловно, по сравнению с больницей или офисом какого-нибудь частнопрактикующего терапевта — это ничто. Но с какими типами я сталкиваюсь!
Возьмём хотя бы последнего — я ведь не рассказывал тебе про него, не так ли? Ему было сто лет.
Сто лет! Представляешь? Нет, я полностью уверен, судя по манере речи и всё такое. Если послушать старика, то ещё три месяца назад он самостоятельно одевался, питался и управлялся со всеми делами, сидя в кресле-коляске. Он заказывал всё необходимое по телефону, и отель сразу же отправлял ему наверх еду и остальное. Только подумай — ему сто лет, он совсем один в инвалидном кресле, но справляется сам!
И в это легко уверовать, просто посмотрев на него. Когда-то он был кем-то вроде профессора арифметики или математики. Представь, лет шестьдесят назад или около того! А затем кое-что произошло, и его левую сторону парализовало, а сам он сел в инвалидное кресло. Шестьдесят лет — слишком долгий срок для жизни в коляске. Доктор Купер, занимающийся пациентом, утверждал, что случай уникальнейший, и заглядывал раз в неделю.
Но старик был крепким орешком, скажу я. Одного взгляда достаточно, чтобы понять. Когда меня подключили к делу, он уже пребывал в постели, но всё ещё мог сидеть. А когда он сидел, то сразу и не догадаешься, что у него частичный паралич. Он обладал большой лысой головой с выпуклым лбом и глубоко запавшими глазами. Но его лицо не назовёшь сморщенным или даже морщинистым.
Он постоянно вертел головой из стороны в сторону, а его маленькие глазки непрестанно следили за мной, желая лишний раз убедиться, что я слушаю. Он много говорил. Говорил и писал. Он всегда поручал мне отправлять корреспонденцию. Многие письма уходили к иностранцам из тамошних колледжей — к профессорам, наверное. И к людям из нашего правительства, а ещё к парням наподобие Эйнштейна.
Вот о чём я толкую — старик писал Эйнштейну! Ты когда-нибудь слышал такое?
Сначала он не особо распространялся о себе. Однако с каждым днём он становился всё слабее и слабее, а в последний месяц не мог удержать авторучку в руке. И ещё его мучила бессонница. Доктор Купер настаивал на уколах, но тот наотрез отказался. Только не он! Он был крут.
Он частенько звал меня по ночам — я спал в соседней комнате на диване — для чтения вслух; ему это нравилось. У него было огромное количество научных журналов с умопомрачительными названиями. Некоторые из них немецкие, французские и я-не-знаю-ещё-какие. Не владея иностранными языками, я стал читать журнальные статьи на английском, но постоянно сбивался из-за непонимания всех этих мудрёных двухдолларовых слов, и он сильно злился.
Потому-то в основном я читал ему газеты. И тут началось невероятное.
Взять, к примеру, криминальные новости. Знаешь ведь, в последнее время участились убийства и всё такое. Я читал о них, а старик посмеивался.
Поначалу меня это беспокоило. Я подозревал слабоумие, возникающее у людей столь преклонного возраста. Такое бывает у пациентов, видишь ли.
Но однажды — примерно за две недели до своей смерти — старик слушал, как я читаю про один преступный синдикат, организованный каким-то злодеем для того, чтобы строить заговоры, шантажировать, вымогать и всё такое.
— Странно, не правда ли, мисс Хоуз? — спросил он, усмех-нувшись.
— Что же тут странного? — поинтересовался я.
— Знать, что это всё ещё продолжается, — молвил он. — Вот ответ, мисс Хоуз. Вот ответ.
— Понятно. Вы просто хотите сказать, что банды существовали и раньше, когда вы были…
Я заткнулся на полуслове, чуть не брякнув: «Живы».
И тут случилась забавная вещь, закончив фразу за меня, он изрёк: «Живы?», а затем рассмеялся.
— Да, существовали банды, когда я был жив, а также закулисные главари преступного мира. Я сам являлся одним из них, хотя вам, надо полагать, трудно поверить в подобное. А ещё в то, что я умер более шестидесяти лет назад.
Тогда я решил, что у него действительно слабоумие. И должно быть, это отразилось на моём лице.
— Возможно, вас заинтересует моя история, — произнёс он. И я сказал: «Да», хотя это было не так. По правде говоря, я читал газету, пока он рассказывал, но теперь жалею, что не слушал, ведь некоторые эпизоды представлялись поистине дикими.
Старик продолжал болтать о том, что, будучи юношей, учился в колледже или университете, постигая азы всей этой причудливой математики, а по окончании обучения долго не мог найти применения своим знаниям. Он преподавал где-то в английской провинции и брался за репетиторство.
Он написал несколько книг, но никто не обратил на них внимания, поскольку они опережали своё время, что бы это ни значило.
Я так понимаю, он хотел жениться, но любимая девушка отвергла его в пользу более обеспеченного ухажёра, нанеся тяжёлую сердечную рану. Вот так он и стал преступником, если его послушать.
По его словам, он заделался настоящей шишкой. Он стал похож на одного из тех суперзлодеев, о которых ты не раз слышал; сам никогда нигде лично не участвовал, а только давал советы. Он планировал дела и получал комиссионные.
Старик, благодаря логическому складу ума, всё организовывал, используя передовые научные достижения. Очень скоро он начал работать с бандами, совершающими преступные деяния по всей Европе, и сколотил целое состояние. В это легко поверить, ведь он, будучи прикованным к инвалидному креслу, шестьдесят лет прожил в роскошном номере отеля и всё такое.
Он называл имена, даты, места, не имеющие для меня никакого значения, и я просто пропускал их мимо ушей.
Наконец-таки он понял, что я его не слушаю, и заткнулся. Это меня вполне устроило, вот только было интересно, что он имел в виду, говоря о собственной смерти.
Через пару ночей всё повторилось. Я читал про врачей с запада, которые поддерживали чью-то жизнь, массируя сердце во время операции. Они сделали это на Синае несколько месяцев назад, верно?
— Доктора! — возмутился старик. — Они величают себя «медицинскими светилами» и ничего не знают о жизни. Если бы я слушал их, то был бы мёртв и похоронен шестьдесят лет назад.
Ну, так получилось, что я чуток подустал и задремал прямо посреди повествования. Однако я помню, как старик рассказывал о том, что полицейские ищейки напали на его след, но какой-то детектив опередил их и попытался его схватить. Он схлестнулся с детективом — я запамятовал его имя — и должен был умереть. Вот только не умер, его просто частично парализовало.
События происходили где-то в Европе, и он решил остаться там, чтобы подлечиться. У него было много денег, спрятанных в дюжине разных банков, и теперь никто его не преследовал; он чудом выбрался живым из передряги, но остался калекой.
Того детектива тоже объявили погибшим. Потому-то старику выход в отставку представлялся хорошей идеей. Он переезжал с места на место, кочуя по Европе и надеясь однажды вернуться домой. Но самое забавное, что детектив на самом деле не погиб, а был жив. Отсюда следует, что по возвращении на старика вновь началась бы охота.
Поэтому для всех он оставался мёртвым. Он прибыл в нашу страну из Германии, где проживал до того времени, когда к власти пришли нацисты.
— Странно считаться умершим в течение стольких лет, — вздохнул он. — Но вижу, что утомил вас, мисс Хоуз…
Вот тогда я и понял, что задремал. Я тут же извинился, но старик только усмехнулся. Это его ничуть не беспокоило.
Нет, ещё не конец. Подожди минутку, мне есть о чём рассказать. Послушай-ка историю об астероиде. Ты знаешь, что такое астероид? Это какая-то планета, полагаю, только старик говорил не про натуральную, а про рукотворную. Называется она искусственным спу-чем-то. Ах да, спутником, вот как. Искусственным спутником.
Всё началось с газеты. Помнишь публикацию недельной давности о том, что правительство собирается строить космическую платформу для запуска ракет на Луну? Ты когда-нибудь в своей жизни слышал что-то настолько безумное? Но я думаю, что мы это сделаем.
Ну, я читал вслух ту самую статью — старик был очень слаб, а доктор Купер сказал, что это навсегда, — и вдруг заметил, что он сидит. Он не садился уже неделю и почти ничего не ел, но вот же сидит прямо.
— Вы не могли бы ещё раз прочитать это, мисс Хоуз? Помедленнее, пожалуйста.
Он всегда отличался вежливостью, скажу тебе.
Я перечитал, и он начал хихикать, а на его лице появилось забавное выражение. Это была не совсем улыбка, но что-то вроде. Его щёки ввалились, как бывает перед кончиной, но на минуту, клянусь, он снова сделался молодым.
— Я так и знал! — воскликнул он. — Я знал, что они это сделают! Вот та новость, которую я ждал!
— Пожалуйста, вам же известно, что доктор Купер не велит перенапрягаться. Вам требуется отдых.
— Теперь у меня будет предостаточно времени для отдыха. Я верю в наш мир.
И он продолжал говорить.
Не знаю, сколько в сказанном было выдумки, так как многое звучало совершенно нелепо, но он действительно посылал письма и получал ответы. Все те учёные знали его.
Старик рассказал, что решил исправиться, получив от жизни второй шанс. Он хотел сделать что-то хорошее для нашего мира и вновь углубился в изучение своей математики. Он заявил, что когда-то написал книгу с сумасшедшим названием «Динамика астероида». И речь в ней шла именно о создании космической платформы.
— Да, мисс Хоуз, — вещал он. — Шестьдесят с лишним лет на-зад. Ничего удивительного нет в том, что никто не воспринимал мои идеи всерьёз; я опередил своё время. Многие годы я пытался просто привлечь внимание научных авторитетов к моим новаторским работам. Постепенно мне это удалось.
Он продолжал выстраивать свои теории и переписываться с учёными, подкармливая их гипотезами, например, того же Эйнштейна. Он не требовал никакого вознаграждения, лишь бы люди науки трудились над воплощением его мечты. И спустя долгое время они это сделали. Старик заявил, что жил лишь идеями создания искусственного как-его-там и построения космической платформы. Поэтому он всё писал и писал, даже отправлял диаграммы.
В Германии он собирал экспериментальные модели, передавая их в дар университетам и правительству, но никогда не позволял использовать своё имя. Он лишь стремился сделать что-то хорошее для нашего мира.
— Я только пытался искупить вину, мисс Хоуз. Я хотел помочь человеку достичь звёзд. И теперь, как я вижу, работа при несла свои плоды. Какую ещё награду мне желать?
Конечно, я попытался успокоить его. А что ещё я мог сделать для бедного старика? Поэтому я сказал, что, по-моему, это замечательно, а его должны превозносить в газетах наравне с другими крупными учёными.
— Такого никогда не случится, — ответил он. — И это больше не имеет значения. Моё имя останется жить только в качестве символа позора.
Что бы это ни значило.
Кризис наступил той же ночью. Я уже засыпал на диване в соседней комнате, когда услышал, что старик задыхается. Я поспешил в его спальню, взглядом оценил ситуацию и вызвал доктора Купера.
Но к тому времени, когда доктор добрался до отеля, всё закончилось. Смерть не была мучительной. Старик просто бредил, а потом потерял сознание.
— Сердце не выдержало, — констатировал доктор Купер.
Однако в течение нескольких минут, пребывая в бреду, старик говорил ужасные вещи. Как будто он перевоплотился в другого человека — в преступника из девяностых годов девятнадцатого века.
Он проклинал кого-то; наверное, того детектива. Старик не столько злился, сколько ревновал, так как детектив стал знаменит, а он — нет. Я уже упоминал, что они бились до смерти. А теперь бедняга вёл себя так, словно детектив находится прямо перед ним. Как же он ругался!
Тогда он начал бороться с детективом; знаешь, такое бывает, когда рассудок покидает пациента. Он думал, что снова сражается.
Они дрались на каком-то утёсе, и там был водопад, а дело происходило в Германии или в Альпах. Детектив приёмом джиуджитсу сбросил старика в воду, но тот увлёк противника за собой. Старик сильно ударился головой, его понесло течением, но он сумел выбраться. Детектив ничего не заметил, карабкаясь вверх по скользким камням и стараясь не оставлять следов, чтобы люди посчитали его мёртвым. О, в этом нет никакого смысла, но именно так всё и происходило.
Перед тем, как впасть в беспамятство, старик метался по кровати, а я пытался удержать его. Но бедняга даже не знал, что я рядом, понимаешь, он видел перед собой лишь ненавистного детектива.
— Храни свою славу! — хрипел он. — Храни свою дешёвую известность! Я умру без чести, неоплаканным и невоспетым, но сейчас торжествую. Мои деяния приведут людей к звёздам! Согласись, в моих умозаключениях нет ничего элементарного!
Реально сумасшедшие вещи, говорю тебе!
А потом старик лишился чувств и умер. Именно так. Но ты можешь себе представить такое запутанное дельце?
Интересно, сколько правды в словах старика? Я имею в виду, что он был великим преступником, перевоспитался и помог учёным изобрести космическую платформу. Я раньше никогда даже не слышал про его книгу «Динамика астероида» и всё такое.
Может, я как-нибудь поищу её. Я не помню, как звали детектива, которого старик так ненавидел.
Но я постарался запомнить фамилию старика. Она вроде бы ирландская. Кажется, Мориарти — профессор Мориарти.
Перевод: Борис Савицкий
Бабушка едет на Марс
Robert Bloch. "Grandma Goes to Mars", 1954
Я не говорю, что это правда, но и не говорю, что неправда.
Все, что я знаю, это то, что Джо Сондерс рассказал мне. И вы не подумайте, что он опустился бы до вранья о таких вещах. Только не капитан Джозеф Сондерс, первый человек, ступивший на планету Марс, и единственный человек, который провел три успешных путешествия туда и обратно.
После последнего «Дженерал Электроникс» устроили для него большой банкет в «Вальдорф-Астории». Это было грандиозное дело, но, конечно, вся идея была детищем «Дженерал Электроникс». Думаю, все это знают.
Джо Сондерс и трое мужчин совершили первое путешествие. Затем он и высшее начальство совершили вторую поездку год спустя. Наконец наступило время третьей экспедиции, целью которой было испытание улучшенной ракеты с размещением на двадцать человек — экспедиции, призванной доказать, что полномасштабный межпланетный перелет возможен.
Это не могло быть более успешным. Все завершилось за три недели — без сучков, без проблем, и все вернулись в целости и сохранности ко времени большого банкета и праздничного торжества.
Что касается меня, я думаю, что это было потрясающе. На мои плечи была возложена большая ответственность, я был назначен распорядителем праздника — и представлял всех, начиная с самого Джо Сондерса, вплоть до вице-президента Соединенных Штатов. Толпа хорошо провела время. Телекамеры работали отлично. Огласка была сенсационной.
После того, как все закончилось, я поднялся наверх в номер компании и увидел, что Джо Сондерс сидит на кровати и плачет над своим пивом.
Я имею в виду именно то, что я сказал. Он сидел там без обуви, прижимая к себе ящик пива, и плакал. Это, очевидно, продолжалось довольно давно — у него в руке была уже шестая бутылка.
— Привет, — сказал я. — Что случилось с героем-завоевателем?
Он просто посмотрел на меня и всхлипнул. Капитан Джозеф Сондерс, величайшая знаменитость в мире, всхлипнул передо мной.
— Закрой дверь, — выдавил он. — И найди мне открывашку, быстро.
— Разве вы не используете то приспособление за дверью? — спросил я.
Джо Сондерс перестал всхлипывать и впился в меня взглядом.
— Прекрати такие разговоры, — сказал он. — Ты говоришь как бабушка Перкинс.
— А что с этим не так? — я улыбнулся ему. — Жаль, что она не задержалась на большом банкете. Но она сказала, что должна вернуться домой, прежде чем ее домашние курочки начнут рассаживаться перед телевизором. Забавная старая девчонка.
— Да уж, — Сондерс сделал еще глоток пива. — Очень смешно.
— Что случилось? Ты говоришь так, как будто не очень-то жалуешь ее?
Он вздохнул.
— О, это не она, точно. Ты тот парень, которого я должен убить. Это была твоя идея, с которой все началось.
— Началось что? — спросил я его.
И вот что он тогда рассказал мне.
Все началось с моего конкурса. Да, конкурс был моей идеей, и довольно хорошей. Все так и думали.
«ВЫИГРАЙТЕ БЕСПЛАТНУЮ ПОЕЗДКУ НА МАРС! ПРОСТО ЗАПОЛНИТЕ АНКЕТУ НА 50 CЛОВ ИЛИ МЕНЬШЕ. МНЕ НРАВИТСЯ ПРОДУКЦИЯ „ДЖЕНЕРАЛ ЭЛЕКТРОНИКС“, ПОТОМУ ЧТО…»
Естественно, так все и было, и это нормально. Мы получили более двух миллионов анкет. Не спрашивайте меня, как они справились с задачей выбора победителя. Это было дело судей. Все, что я знал, это то, что счастливицей той вечеринки была леди. Миссис Эстер Перкинс из Армадилло, штат Айова.
«Дженерал Электроникс» отправили частный самолет, чтобы забрать ее. Мы все ждали в аэропорту, когда она появится. Конечно, там была и пресса, и когда она выпрыгнула из самолета с пилотом, лампочки вспыхнули и ослепили нас всех на добрую минуту.
Когда же мы смогли видеть, я думаю, Джо Сондерс довольно точно подвел итог общей реакции. Все, что он сказал, было: «О, нет!», но этого было достаточно.
Эстер Перкинс была маленькой пожилой женщиной с белыми волосами и в очках без оправы. На ней было черное шелковое платье и черная шляпа с красными вишенками на макушке. И клянусь, она несла сумочку для вязания.
Президент Бенсон дважды сглотнул, глубоко вздохнул и подошел к ней.
— Разрешите представиться, — сказал он. — Я Таддеус Бенсон из «Дженерал Электроникс». А вы, я полагаю, миссис Эстер Перкинс?
— Все верно, молодой человек. — Она сияла и протянула ему руку. — Но вы можете называть меня Бабушкой. Все так делают. А где генерал?
— Генерал?
— «Дженерал Электроникс». Я думала, что он встретит меня…
Пресса окружила их и весьма своевременно. Я подумал, что мистер Бенсон собирается вцепиться в свой очень дорогой парик. Он повернулся к Фарли, пилоту.
— Что это значит? Почему ты меня не предупредил?
— Но что я мог поделать, мистер Бенсон? Мне приказали доставить леди, которая участвовала в конкурсе. Это она. И я могу сказать, что она очень хороший пассажир. Никогда в жизни не была в самолете, но она вела себя спокойно и невозмутимо, даже когда мы натолкнулись на шторм над Кливлендом. Она вязала всю дорогу — она заканчивает какие-то салфетки для своей невестки, знаете, и…
— Я не хочу знать! — застонал Бенсон. — Это просто ужасно! Сондерс, что мы будем делать?
Джо Сондерс пожал плечами.
— Нам придется отговорить ее от этого, — сказал он. — Я не возьму ни одну старую леди в космический полет. Да ведь ей уже за шестьдесят! Можете ли вы представить, как мы сидим в каюте по десять дней в каждую сторону, наблюдая, как она вяжет свои салфетки?
— Мы отговорим ее от этого, — сказал я. — Предложите ей денежное вознаграждение, что-то в этом роде. Отдайте поездку второму участнику.
— Верно, — согласился мистер Бенсон. — Как только она узнает, во что ввязалась, она согласится взять наличные.
Но у бабушки Перкинс были другие мысли.
Мы рассказали ей об опасностях поездки той же ночью, и это ее нисколько не смутило. Мы даже провели ее на ракету и показали каюты — тесные маленькие помещения.
— Почему, я думаю, что все просто прекрасно, — сказала она нам. — Видели бы вы ферму до того как умер Гомер! Не то, чтобы я была привязана к этому, но у нас не было даже такой мебели, не говоря уже обо всех этих приспособлениях. Для чего эти ремни?
Джо Сондерс рассказал ей о ремнях. Он объяснил о взлете и давлении в 10 G. Он продолжал описывать, как корабль находился в свободном падении в течение девяти дней туда и обратно.
— Звучит очень интересно, — сказала бабушка Перкинс. — Я никогда не испытывала головокружения. Однажды на Ярмарке я прокатилась на Колесе Обозрения, и мне так понравилось, что я повторила. Гомер, он думал, что двадцать центов — это куча денег, но…
— Пятьдесят тысяч долларов, наличными! — сказал мистер Бенсон. — Я забыл вам рассказать об этом, не так ли? Если вы не отправитесь в путешествие, есть альтернативный приз в пятьдесят тысяч. Без каких-либо налогов.
Бабушка Перкинс засмеялась.
— Ради бога, — сказала она. — Мне не нужны деньги. В моем возрасте, что мне делать с деньгами? Важен лишь опыт, я всегда говорю. Просто положите эти деньги в банк, молодой человек. Никогда не скажешь наперед, когда они могут понадобиться.
— Опасно, — сказал Джо Сондерс. — Очень опасно. И женщина вашего возраста…
— Моего возраста? Мне всего шестьдесят три года, и я ни дня не болела в своей жизни. Не считая дней, когда я рожала Марту и Гомера-младшего, конечно. Вы просто спросите доктора, он скажет вам, насколько я активная.
— Именно это мы и собираемся сделать, — сказал ей Джо Сондерс. — Вам придется пройти полное медицинское обследование. Мы, конечно же, не можем рисковать взять вас без разрешения медиков.
— Я в лучшей форме, чем вы, молодой человек, — сказала бабушка Перкинс. — Вот увидите.
Так и поступили. Первый специалист не смог найти ничего плохого, как и второй, и третий не смогли. К тому времени вокруг этого дела разгоралась шумиха.
— Похоже, мы застряли! — Бенсон простонал, когда рассказал мне о результатах.
— Застряли? — вскричал я. — Посмотрите на эти заголовки! Я говорю вам, мы не смогли бы сделать лучший выбор, даже если бы все распланировали. Идея типичной американской бабушки, совершающей космический полет, просто идеальна. Вы видели редакционные статьи? Все эти вещи о молодежи и возрасте, и о бабушке Моисее, и о духе пионера? Мы не застряли!
— Нет. — Джо Сондерс вздохнул. — Не вы. Но я!
И он был.
Конечно, все, что я знаю о полете, это то, что он рассказал мне в номере отеля после банкета. Но этого было достаточно. Девятнадцать мужчин в ракете, они выдержали давление 10 G, а затем плавали вокруг или ходили с грузом, висели на ремнях, укрепленных на бортах и на потолке, в течение девяти дней. Девятнадцать мужчин и бабушка Перкинс.
Бабушка Перкинс не ходила и не висела. После того, как она привыкла к новым ощущениям, она провела большую часть своего времени на плаву. Джо сказал, что было ужасно видеть, как она плывет по каюте, продолжая вязать, не пропуская ни стежка.
— Нужно закончить эти салфетки, прежде чем мы вернемся, — сказала она. — Я пообещала. — А потом она выглянула в иллюминатор. — Где мы сейчас?
Я предполагаю, что она сводила мужчин с ума своими вопросами. Девятнадцать ученых и технологов, запертых в космосе с одной маленькой пожилой женщиной, и ни единой возможности убежать.
«Что это там за ерунда?» и «Сколько бензина, по вашему мнению, нужно для того, чтобы все это работало?» и «Что случилось с голубым небом?»
Они, конечно, отвечали ей, и это то, что выводило их из себя, — потому что она не могла поверить им. Было очевидно, что она не имеет ни малейшего представления о том, как работает ракета и почему. Сондерс попытался дать ей краткий курс элементарных законов физики и астрономии и трудностей, связанных с выходом в космос. Он пытался поразить ее необъятностью Космоса и важностью самого полета. Но бабушку Перкинс это все не очень впечатлило.
— Мне кажется, вы могли бы придумать, как заставить двигатель работать тише, — она шмыгнула носом. — Звучит так же, как электромотор Гомера для насоса. Всякий раз, как он выходит из строя, я имею в виду. На нем есть некое приспособление, и я должна касаться его рукой, чтобы успокоить, иначе вода просто перельется. Мне кажется, вы могли бы поставить глушитель или что-то еще на этот мотор.
— Это не мотор, — сказал ей Сондерс. — Это космический двигатель.
И он снова стал ей все объяснять, пока она не кивнула и не уплыла, слегка улыбаясь над своей салфеткой.
Так продолжалось девять дней. Девять дней, когда мужчины не осмеливались ругаться или даже ворчать. Не то, чтобы у них было много шансов вставить словечко. Бабушка Перкинс была заинтересована в разговоре. Она говорила о своих внуках, о рационах: «Вы называете это приготовлением пищи? Почему, на моей старой дровяной печи у меня дома получалось лучше!» — и о лучшем способе лечения простуды. К концу первой недели мужчины были напряжены. Мысль о приближающейся посадке не уменьшила их напряжение. Наконец, утром девятого дня Джо Сондерс попросил выслушать его.
Он дал инструкции и рассказал бабушке о некоторых проблемах при посадке. Она не выглядела сильно впечатленной.
— Все, что ты имеешь в виду, это то, что мы снова пристегиваемся, не так ли, молодой человек? Так зачем рассказывать мне об этих штуковинах?
— Просто подумал, что вам будет интересно. В конце концов, у вас должны быть какие-то познания в механике. Вы выиграли конкурс.
— Да, это правильно, — вздохнула бабушка Перкинс. — Но то, что я действительно хочу знать, — успею ли я закончить свои салфетки, прежде чем мы снова будем вынуждены пристегнуться?
У нее было время. И после того, как они приземлились, она была готова начать все заново. Сондерс сказал, что она даже не удосужилась выглянуть из иллюминатора, когда они опустились.
Но они надели на нее дополнительный скафандр, дали ей баллон с кислородом и забрали ее с собой. Конечно, мало на что можно было посмотреть в окрестностях Озера Солнца, однако мы подумали, что она будет несколько впечатлена. Она могла связаться с Сондерсом по внутреннему переговорному устройству, и он ожидал, что она скажет.
Вместо этого бабушка Перкинс на мгновение взглянула на горизонт, пожала плечами и наклонилась.
— Что вы делаете? — спросил Сондерс.
— Просто хочу подобрать некоторые из этих камней, — объяснила она. — Я пообещала Марте, что привезу кое-что для детей. Вряд ли можно найти здесь что-нибудь еще в качестве сувениров, судя по внешнему виду этого места.
— Но разве вы не — впечатлены? — спросил Сондерс.
— Хм! Что может здесь впечатлить? Не могу дышать воздухом и нет воды. Просто посмотрите на эту почву! Здесь даже невозможно посеять люцерну и надеяться получить урожай.
В этот момент один из членов экипажа дал сигнал Джо, и ему пришлось вернуться на корабль. Он оставил бабушку на попечении Стигмейра, одного из инженеров. Они пробыли снаружи еще час, а потом вернулись. Стигмейр присоединился к остальным, а Сондерс направился к каюте, где бабушка Перкинс сидела в одиночестве.
Она уже сняла скафандр и шлем, и Джо сказал, что он подумал тогда, что она очень впечатлена, потому что он заметил, что она плакала.
— Пробирает до глубины души, не так ли? — сказал он. — Величие всего этого и одиночество. Что напоминает мне…
— Одиночество? — огрызнулась бабушка. — Кто одинок? Если хочешь знать, молодой человек, я плачу, потому что мне стыдно.
— Стыдно?
— Да. Мне стыдно за себя. — Она вытерла глаза незавершенной салфеткой, затем осторожно оглядела каюту. — Ты уверен, что мы одни?
Сондерс кивнул.
— Они все на носу. Я должен сказать вам…
— Я должна тебе сказать. — Бабушка наклонилась вперед. — Молодой человек, я сделала ужасную вещь. Вы были так добры ко мне, все вы, люди, которые взяли меня в эту поездку и все такое, и я ничего не могу с этим поделать. Я должна рассказать кому-то, прежде чем меня арестуют. Я выиграла этот конкурс при помощи обмана.
— Обмана? Вы имеете в виду, что не писали..?
— О, я написала где-то сотню слов, все в порядке. Но то, что я сказала, просто не соответствует действительности. Я имею в виду, я действительно ничего не знаю о новомодных безделицах «Дженерал Электроникс». У меня никогда не было ни одной из них, не могу терпеть их в своем доме! Кроме старого радио и мотора на насосе, там нет ни одной подобной вещи. И я обманывала, рассказывая о том, как все они прекрасны, и как мне нравится иметь такие вещи!
Мгновение она сидела там, выглядя очень маленькой и очень старой. Джо Сондерс протянул руку и положил ей на плечо.
— Все в порядке, — сказал он. — Это не имеет значения сейчас.
— Но это так! Я обманула всех вас, больших ученых…
Сондерс вздохнул.
— Большие ученые! — сказал он. — Это смешно. Вы знаете, о чем я пришел сказать вам? Кажется, что у нас, больших ученых, возникли проблемы. Мы планировали взлететь завтра, но что-то пошло не так.
— Вы имеете в виду с мотором?
— Космическим двигателем. У меня был тест Уоткинса, и он не реагирует. Мы проверили заправочный механизм, и не нашли ничего плохого, но он не запускается.
— Разве вы не можете послать за… — бабушка запнулась, и Сондерс мог видеть, что она поняла. — Ты имеешь в виду..?
Он кивнул.
— Я имею в виду, что у нас есть еда и кислород для девятидневного обратного путешествия, плюс еще на три дня. Скажем, максимум две недели, если мы все нормируем. И после этого… — Сондерс повернулся и уставился на мрачные равнины Марса.
— Значит, ты должен починить этот как его там к завтрашнему или следующему дню, если мы собираемся вернуться, не так ли?
— Так. — Он повернулся и выдавил кривую улыбку. — По-видимому, вы не единственная, кто путешествует с обманом. Мы думали, что знаем все вокруг. Но теперь, похоже, это не имеет значения. Если только мы не сможем быстро разобраться в проблеме.
Затем он отправился в носовую кабину. Он пробыл там весь этот день и следующий. Мужчины спали по очереди, и они мало разговаривали — как с бабушкой, так и друг с другом. Они проверяли и перепроверяли, ругали нехватку инструментов, ругали неприступный корпус привода, который они не могли сорвать или добраться до источника энергии. Хотя они видели отверстие порта.
Наконец они все же смогли добраться до привода, но инструменты остались мертвыми. Трансмиссия и подающий механизм были сняты. Это было на третий день, последний.
Затем они вернулись в кабину со своими микрометрами, своими контрольно-измерительными приборами и чувствительными зондами и сели, пока Джо Сондерс шагал по узкому проходу между койками.
— Ну, похоже, вот и все, — сказал он. — Мы больше ничего не можем сделать.
Никто ничего не сказал. Никто, кроме бабушки.
— Ради бога! — пробормотала она. — Я почти закончила набор салфеток. — Она склонила голову. — Вы, парни, уверены, что все испробовали?
— Конечно, мы уверены, — Сондерс сжал кулаки. — Вы думаете, мы хотим остаться здесь и умереть?
— Но двигатель работает. Я слышу это.
— Он работает, да. Но трансмиссия — индукционные катушки — о, какой в этом толк? — Сондерс повернулся на каблуках и остановился.
— Эй, — крикнул он. — Куда это вы собрались?
— Хочу взглянуть сама, — сказала бабушка Перкинс. — Хочешь пойти со мной?
Через полчаса они взлетели.
— Вот как все было, — сказал мне Сондерс, открывая свою восьмую бутылку пива. — Через полчаса мы уже были в пути. И у нас не было никаких проблем в течение целых девяти дней. Конечно, большинство парней заговорили об отставке, как только мы вернулись, и у меня тоже есть сильное желание сдать свою карточку. Никто из нас не мог смотреть в глаза бабушке Перкинс. Но я должен был пожать ей руку. Она просто сидела там, вязала большую часть времени, потому что начала какую-то новую вышивку, и утверждала, что она не могла бы сделать это правильно, пока плавала.
— Давай все проясним, — сказал я. — Ты хочешь сказать, что она починила космический двигатель для вас?
— Конечно, она это сделала. И именно это самое ужасное. Если об этом когда-нибудь узнают, мы будем посмешищем для всего научного мира.
— Но ведь она ничего не знала о нем, — сказал я. — Ты говорил мне об этом. Так что же она могла сделать?
— Что она могла сделать? — Джо Сондерс вздохнул и улыбнулся. — Ты помнишь, как она сравнивала космический двигатель с электромотором на ее насосе на ферме? Так вот, я взял ее, чтобы показать ей проблему, и она прислушивалась где-то минуту, а затем сделала то, что делала дома, когда ее насос выходил из строя. И это сработало.
— Ты имеешь в виду..?
— Верно. — Джо Сондерс поднял свое пиво и издал громкий всхлип. — Там было маленькое приспособление на верхушке той штуки. А бабушка Перкинс просто подняла свои юбки и со всей дури пнула его.
Перевод: Роман Дремичев
Мистер Стейнвей
Robert Bloch. "Mr. Steinway", 1954
Впервые увидев Лео, я решила, что вижу мертвеца.
Волосы его были чернее черного, кожа — белее белого; ни у кого не видела я таких тонких и бледных рук. Скрещенные, они лежали на вздымающейся груди. Было в облике Лео что-то отталкивающее: тощий, безмолвный, и на лице — тень небытия. Словно посмертная маска, снятая с некоторым опозданием — когда последние черты живой личности бесследно истаяли. Я вгляделась в это лицо, содрогнулась и отвела взгляд.
А потом Лео открыл глаза, и я влюбилась в него без памяти.
Он сел, спустив ноги с чудовищных размеров дивана, улыбнулся мне и затем поднялся. По крайней мере, я полагаю, что проделал он именно это. Ибо увидела я тогда лишь глубину его темно-карих глаз и исходящее из них горячее неизбывное желание — желание, которое находило утоление где-то в глубине моего сердца.
Понимаю, какое у вас создается впечатление. Но я не школьница, дневника не веду, и прошло уже много лет с тех пор, как я теряла голову от безумной страсти. С некоторого времени я абсолютно уверена в своем душевном здоровье.
Но он открыл глаза, и я полюбила его с первого взгляда.
Затем Гарри меня представил.
— Дороти Эндикотт. На прошлой неделе она слышала в Детройте вашу игру и теперь мечтает с вами познакомиться. Дороти, это Лео Уинстон.
Лео слегка поклонился с высоты своего роста — точнее, склонил голову, не сводя с меня глаз. Не помню, что именно он сказал. «Очаровательно», «очень приятно» или «весьма рад познакомиться» — не важно. Он смотрел на меня.
Я повела себя глупо донельзя. Покраснела. Хихикнула. Ляпнула какую-то чушь насчет того, как восхитило меня его исполнение, затем повторила то же самое еще и еще раз.
Но одно я делала правильно. Смотрела на него и ответ. А Гарри объяснял, что мы случайно задержались допоздна и вовсе не собирались его беспокоить, просто дверь была открыта, и потому мы позволили себе войти. Кроме того, он хотел бы напомнить Лео об инструменте для завтрашнего концерта и о том, что продажа билетов, судя по последнему полуденному отчету, идет недурно. Ну а теперь ему пора бежать и позаботиться о хвалебных отзывах в завтрашних газетах, так что…
— Но вам-то некуда торопиться, верно, мисс Эндикотт?
Верно, согласилась я, совсем некуда. И вот Гарри удалился, словно добрый самаритянин, а я осталась побеседовать с Лео Уинстоном.
Не помню, о чем мы говорили. Это только в книгах люди могут воспроизвести продолжительную беседу verbatim[100]. (Да и была ли эта долгая беседа verbatim? Ведь только в книгах люди старательно соблюдают правила грамматики.)
И всё же я узнала, что раньше его звали, Лео Вайнштейн… что ему тридцать один год… не женат, любит сиамских кошечек… как-то сломал ногу, катаясь на лыжах в Саранаке… любит также коктейль «Манхэттен» из сухого вермута.
И буквально через секунду после того, как я рассказала ему всё о себе (то есть ничего не добавила к тому, что он прочел в моих глазах), он спросил, не желаю ли я познакомиться с мистером Стейнвеем.
Разумеется, сказала я, да, желаю, и мы прошли через раздвижные двери в другую комнату. Там и восседал мистер Стейнвей, весь черный, идеально отполированный и дружелюбно ухмыляющийся во все свои восемьдесят восемь зубов.
— Может, хотите послушать, как мистер Стейнвей сыграет что-нибудь для вас? — спросил Лео.
Я кивнула, ощущая тепло, далеко превосходящее воздействие двух «манхэттенов», принятых для храбрости, — тепло, вызванное его словами. Такого я не испытывала лет с тринадцати — с тех пор, как Билл Прентис, в которого я была влюблена, предложил мне посмотреть, как он прыгнет солдатиком с трамплина.
Тогда Лео сел на скамеечку и погладил мистера Стейнвея по ноге — совсем как я иногда поглаживаю Энгкор, мою сиамскую кошечку. И они мне играли. Сыграли «Аппассионату», berceuse[101]из «Жар-птицы», что-то очень странное из Прокофьева и несколько вещиц Сирила Скотта[102]. Думаю, Лео хотелось показать свою разносторонность, но, возможно, идея принадлежала мистеру Стейнвею. Так или иначе, мне всё понравилось, и я это особо подчеркнула.
— Рад, что вы высоко оценили мистера Стейнвея, — сказал Лео. — Вам следует знать, что он весьма чувствителен, как и все в моей семье. Он со мной уже давно — почти одиннадцать лет. Когда я дебютировал в Карнеги-холле, мать сделала мне приятный сюрприз.
Лео встал. Он был совсем близко, так как перед berceuse я села на скамеечку рядом с ним, и теперь мне не составляло труда увидеть его глаза, когда черная верхняя губа закрыла зубы мистера Стейнвея.
— Отдохни немного, перед тем как тебя заберут, — сказал ему Лео.
— В чем дело? — спросила я. — Разве мистер Стейнвей болен?
— О нет, отнюдь, по-моему, он в прекрасной форме и звучит с воодушевлением. — Лео усмехнулся (как я могла принять его за мертвеца при таком накале жизненной энергии?) и повернулся ко мне лицом. — Вечером он едет в концертный зал, завтра нам с ним предстоит играть. Кстати, чуть не забыл… Мы будете там?
«Глупый мальчик», вот и всё, что я могла бы на это ответить, но удержалась. Хотя рядом с Лео сдерживать себя было нелегко. Особенно когда он вот так смотрел на меня. Глаза его излучали то же странное желание, а длинные изящные пальцы ласкали черную панель, как недавно ласкали клавиши и как могли бы легонько ласкать…
Надеюсь, я достаточно ясно выразилась?
Разумеется, следующим вечером я полностью раскрылась. После концерта мы вышли вчетвером Гарри с женой, Лео и я. А потом остались только мы с Лео — в его квартире, в полумраке свечей, в большой комнате, которая казалась голой и пустой без мистера Стейнвея, не сидящего на корточках на своем месте. Мы смотрели на звезды над Центральным Парком, затем смотрели на собственные отражения в зрачках друг друга, а что мы при этом говорили и делали — обсуждению не подлежит.
На следующий день, просмотрев рецензии, мы отправились в Парк на прогулку. Лео надо было ждать, пока мистера Стейнвея перевезут назад в квартиру, а в Парке было, как всегда, чудесно. Как, наверное, было для миллионов людей, которые хранят в своей памяти те мгновения, когда они майским днем гуляли в Центральном Парке и чувствовали, что он целиком принадлежит им — со всеми его деревьями, солнечным светом, отдаленным смехом, возникающим и пропадающим так же неуловимо, как ускоряется биение сердца в момент экстаза. Но…
— Я думаю, они уже едут, — произнес Лео, взглянув на часы, и поднялся со скамьи. — Мне нужно быть там, когда его привезут. У мистера Стейнвея габариты внушительные, но на самом деле он нежный и хрупкий.
— Тогда пойдем, — сказала я, взяв Лео за руку. Он нахмурился. Я еще не видела Лео хмурым, и мне казалось, что ему это не свойственно. — Пожалуй, тебе лучше не ходить, Дороти. Я хочу сказать, что сначала его медленно поднимут по ступенькам, а потом мне надо будет поработать. Не забудь, что у меня зарезервирован билет до Бостона на следующую пятницу, а это значит, что в течение всей недели нам с мистером Стейнвеем придется по четыре часа в день шлифовать программу. Мы будем исполнять фортепьянный концерт Равеля для левой руки с оркестром[103], а мистер Стейнвей от Равеля не в восторге. И кроме того, он уезжает в среду утром, так что у нас и в самом деле не слишком много времени.
— Неужели ты возьмешь этот рояль с собой в турне?
— Конечно. Куда я, туда и мистер Стейнвей. Я не пользуюсь другим инструментом с тех пор, как мама подарила мне этот. Иначе я чувствовал бы себя не в своей тарелке и уверен, что это разбило бы сердце мистера Стейнвея.
Сердце мистера Стейнвея.
Вот, значит, кто мой соперник. Я посмеялась, затем посмеялись мы оба, и Лео отправился работать, а я вернулась в свою квартиру, намереваясь поспать, а может, и помечтать…
Около пяти я ему позвонила. Никто не ответил. Я подождала полчаса, а потом схватила подвернувшийся под руку легкий розовый шарф и понеслась к его дому, словно летела на облаке.
Дверь, как обычно — поскольку на Мысе Доброй Надежды у матери Лео был в буквальном смысле «открытый дом», и Лео к этому привык, — не была заперта. И, естественно, я воспользовалась этим, что бы на цыпочках прокрасться внутрь и сделать Лео сюрприз. Он представлялся мне всецело поглощенным работой, оттачивающим исполнение. Но мистер Стейнвей молчал, и раздвижные двери в его комнату были закрыты. А в передней меня ждал сюрприз. Лео опять казался мертвецом. Он лежал на здоровенной кушетке, и в сгустившихся сумерках от него исходило бледное — осмелюсь сказать, фосфоресцирующее — сияние. Глаза его были закрыты, уши не слышали, лицо казалось мертвым и застывшим, пока я не наклонилась и не почувствовала на своих губах тепло его губ.
— Дороти!
— Спящая Красавица наоборот! — торжествующе воскликнула я, взъерошив ему волосы. В чем дело, дорогой? Устал после репетиции? конечно, тебя не виню, учитывая… — Разглядеть, что он хмурится, мне света хватило. — Я тебя… напугала? — Это была фраза из фильма категории «Б», но она подходила к ситуации, словно взятой из второсортного фильма. Блестящий молодой пианист разрывается между любовью и карьерой, а миленькая юная особа препятствует поискам совершенства в искусстве. Он хмурится, поднимается, берет ее за плечи — камера в это время приближается вплотную — и произносит:
— Дороти, нам с тобой нужно серьезно поговорить.
Я была права. Ну вот, сказала я себе. Сейчас последует лекция о том, что искусство, прежде всего и что любовь и работу — даже после вчерашней ночи — не следует смешивать. Мне полагалось надуть губки. Иногда у меня это здорово получается. Но я предпочла подождать и приготовилась выслушать Лео.
— Дороти, что ты знаешь о Солнечном Даре Познания?
— Никогда о таком не слышала.
— Что ж, не удивительно. Эта наука не слишком популярна. Ни одна область парапсихологии не получила широкого признания. Но она действует, понимаешь? Действует. Наверное, мне лучше объяснить с самого начала, чтобы тебе было понятнее.
И он объяснил с самого начала, а я изо всех сил старалась понять. Говорил он, должно быть, больше часа, но уловила я не так уж много.
Солнечным Даром Познания поначалу заинтересовалась его мать. Судя по всему, основная концепция учения мало чем отличалась от йоги и некоторых других новых систем духовного оздоровления. Мать Лео экспериментировала почти весь последний год перед смертью — и вот уже четыре года, как Лео занимался этим самостоятельно. Транс являлся частью системы. Короче, насколько мне удаюсь понять, суть заключалась в концентрации — «но в концентрации естественной и не требующей усилий, вот что важно» — на своем внутреннем «я», для того, чтобы полностью «овладеть самосознанием». Следуя этой науке Солнечного Дара, можно было полностью и окончательно осознать собственное бытие, что позволяло наладить связь с внутренними органами, клетками и даже выйти на уровень молекулярной и атомной структуры. Ибо всё, вплоть до молекул, имеет определенную частоту колебаний и, следовательно, является живым. А личность — как сложное единство — достигает внутренней гармонии лишь тогда, когда поддерживает связь со всеми своими составляющими.
Четыре часа в сутки Лео работал с мистером Стейнвеем. И по крайней мере, два часа в сутки посвящал Солнечному Дару вкупе с «самоосознанием». Метод чудесным образом воздействовал на Лео и чудодейственно влиял на его исполнительское мастерство. Он был идеальным средством снятия напряжения, восстановления сил и обретения душевного покоя. И он вел к расширению границ познания. Но об этом нам предстояло поговорить в другой раз.
И как же я к этому отнеслась?
Честно говоря, не помню. Как и все прочие, я очень много слышала, но очень мало знала о телепатии, экстрасенсорной перцепции, телекинезе и тому подобных явлениях. У меня они всегда ассоциировались с образами из комедийных лент, где действуют ученые, психологи, бессовестные шарлатаны и легковерные старые девы, с длиннющими низками деревянных четок, которые они нервно перебирают во время сеансов.
Но когда об этом говорил Лео, я слушала совсем по-другому, я чувствовала глубину его убеждении, когда он — с искренней верой и горячностью утверждал, что лишь благодаря этим медитациям он сумел сохранить рассудок в первые годы после смерти матери.
И я сказала, что всё понимаю, что никогда не стану вмешиваться в распорядок его жизни и что единственное мое желание — жить для него и быть рядом с ним, когда бы он ни пожелал и где бы ни было мое место. В тот момент я и сама в это верила.
Верила, хотя до Бостонского концерта проводила с ним не более часа в день. На неделе мне предстояло прослушивание на телевидении — Гарри давно договорился о пробах, но заказчик отложил их до начала месяца — и это помогло скоротать время.
А потом я слетала в Бостон на концерт, и Лео был великолепен, и вернулись мы вместе, и ни словом не обмолвились о Солнечном Даре Познания — говорили только о нас двоих.
Но в воскресенье утром нас снова стало трое. Прибыл мистер Стейнвей.
Я сбегала к себе на квартиру и после обеда помчалась обратно. Центральный Парк мягко светился в лучах солнца, и мне казалось, что я сияю вместе с ним.
Войдя в квартиру, я услышала мистера Стейнвея — он урчал, рокотал, мурлыкал, скрипел, кашлял, — я бросилась к Лео, и рояль умолк.
Лео нахмурился. Похоже, у меня открылся настоящий талант появляться в самый неподходящий момент.
— Я не ждал тебя так рано, — сказал Лео. — Я, видишь ли, репетирую кое-что новенькое.
— Да, я слышала. Что это было?
— Не важно. Хочешь пойти куда-нибудь вечером? — Он говорил, словно не замечая, что на мне новые туфли, новый костюм и шляпка от «Мистера Джона», купленная, чтобы произвести впечатление на Лео.
— Нет. Честное слово, милый, я и не думала тебя отвлекать. Продолжай, играй, — Лео покачал головой. Он глядел вниз, на мистера Стейнвея.
— Неужели тебе мешает мое присутствие на репетиции?
Лео не поднял глаз.
— Я ухожу.
— Извини, — произнес Лео, — Дело не во мне. Просто я боюсь, что мистер Стейнвей… неверно тебя поймет.
Это меня взорвало. Разнесло в клочья.
— Погоди-ка, — сказала я холодно (если только белое каление может быть холодным). — Это что, сценка из «Харви»[104]? Или дальнейшее расширение Солнечного Дара Познания, из чего я должна заключить, что мистер Стейнвей — живое существо? Готова признать, что я не слишком умна, недостаточно восприимчива и не способна чувствовать так же тонко, как ты. Потому мне как-то не посчастливилось заметить, чтобы мистер Стейнвей жил собственной жизнью. По мне, так это всего лишь обычный рояль. И его ножки с моими не сравнить.
— Но позволь, Дороти…
— Дороти ничего не позволит! Дороти ни слова не произнесет перед этим твоим… твоим… инкубом, или кто он там для тебя! Ничего себе! Мистер Стейнвей неверно меня поймет, как вам это нравится? Ну так передай своему мистеру Стейнвею, пусть катимся прямиком в..
Каким-то образом он вывел меня из квартиры, и я оказалась в Парке, под солнцем, у Лео в объятьях. И мне было покойно и уютно, и голос его стал ласковым, а птицы вдалеке завели песню, от которой у меня перехватило горло.
… Ты не так уж далека от истины, дорогая, говорил Лео. — Я знаю, в это трудно поверить любому, кто не изучал науку Солнечного Дара или ультракинетические феномены. Но мистер Стейнвей в каком-то смысле действительно живое существо. Я общаюсь с ним, а он общается со мной.
— Ты говоришь с ним? А он… оно говорит с тобой?
Лео рассмеялся, и мне отчаянно захотелось, чтобы он немедленно успокоил все мои страхи.
— Разумеется, нет. Я толкую о коммуникации на частотно-колебательном уровне. И только так на это нужно смотреть, дорогая. Мне не хочется впадать в менторский тон, но это наука, а не пустые фантазии. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что такое рояль? Это необычайно сложное сочетание различных веществ и материалов — чтобы создать по-настоящему хороший инструмент, требуются тысячи мельчайших, тщательно рассчитанных операций. И результат в какой-то мере сравним с созданием искусственного существа — музыкального робота, так сказать. Начать с того, что здесь используется дюжина различных пород дерева самого разного возраста и качества. Есть части, отполированные особыми способами, есть фетр, есть внутренние органы, струны, вещества животного происхождения, лак, металл, слоновая кость — комбинации элементов бесконечно сложны. И у каждого элемента собственный уровень вибрации, который, в свою очередь, оказывает влияние на общий частотно-колебательный уровень всей конструкции. Эти вибрации можно почувствовать, ощутить и понять.
Я слушала, потому что хотела найти во всем этом здравое зерно. И хотела верить, потому что это говорил Лео.
— И еще одно, самое главное. Когда возникают вибрации — а это свойственно всему сущему, — то электронная структура нарушается. Выполняется последовательность действий, и запись этой последовательности осуществляется на уровне клеточной структуры. Так вот, если записать множество сигналов на одном отрезке ленты, но с разной скоростью, то для понимания всего послания целиком потребуется воспроизвести их последовательно — каждый с определенной скоростью. Расшифровке сигналов препятствует как раз то, что такой возможности у нас нет. Именно это обыкновенно ограничивает нашу способность к общению с нечеловеческими формами жизни и создает впечатление, что у них нет ни разума, ни чувств. С тех пор, как люди стали использовать в качестве критерия разума развитие собственного головного мозга, они потеряли представление о разуме иных форм жизни. Мы не знаем, насколько они разумны, ибо мы — большинство из нас — просто не понимаем, что любой камень, дерево и всё прочее в нашей материальной вселенной способно «мыслить», хранить информацию и «общаться» на своем собственном уровне. Именно это и дала мне наука Солнечного Дара, она открыла мне способ проникновения на уровни общения подобных форм. Само собой, это совсем не просто. Но с помощью самоосознания я постепенно продвинулся к более общему осмыслению вибрационных уровней. И вполне естественно, что мистер Стейнвей стал частью моей жизни, частью меня самого — стал логическим субъектом коммуникационного эксперимента. Я поставил этот эксперимент и добился успеха — по крайней мере, частичного. Я могу общаться с мистером Стейнвеем, и, уверяю тебя, это не только одностороннее общение. Помнишь, что говорится в Библии о проповеди камням? Так вот, это истинная правда.
Конечно, об одном говорил он более подробно, о другом — менее, а о третьем — иными словами. Но идею я уловила. Я уловила ее даже слишком хорошо. Психически Лео был не совсем здоров.
— Это вполне реально функционирующий организм, — говорил он. — Мистер Стейнвей обладает индивидуальностью и только ему присущими личностными качествами. И он развивается благодаря тому, что я, в свою очередь, способен с ним общаться. Когда репетирую я — репетирует и мистер Стейнвей. Играю я — играет и мистер Стейнвей. В каком-то смысле мистер Стейнвей — истинный исполнитель, а я только механизм, который запускает процесс исполнения. Тебе это покажется невероятным, Дороти, но я совершенно серьезно заверяю тебя, что есть вещи, которые мистер Стейнвей играть отказывается. Есть концертные залы, которые ему не нравятся, есть кое-какие работы по настройке, на которые он не желает откликаться и не поддается регулировке. Он капризен, как всякий артист, поверь мне, но он велик! И я с уважением отношусь к его индивидуальности и к его таланту. Позволь мне, дорогая… позволь общаться с ним до тех пор, пока он не поймет, кто ты и какое место должна занять в нашей с ним жизни. Он не будет ревновать, я сумею его убедить. Ведь вполне естественно, что он ревнует. Позволь настроить наши вибрации в унисон, чтобы он почувствовал действенность твоего присутствия так, как чувствую ее я. Пожалуйста, не считай меня безумцем. Это не галлюцинация. Поверь.
Я встала.
— Хорошо, Лео. Я верю тебе. Но остальное зависит только от тебя. Я не буду видеться с тобой до тех пор, покаты… не предпримешь соответствующие меры.
Цок-цок — цокали мои высокие каблучки по дороге. Он не пытался догнать меня. Облако, закрывшее солнце, походило на тряпье — рваное и грязное. Рваное и грязное….
Разумеется, я пошла к Гарри. Как-никак, он агент Лео, и ему всё известно. Но он не знал ничего. Я поняла это сразу же и прикусила язык, прежде чем успела выложить слишком много. В том, что касалось Гарри, Лео был абсолютно нормален. За исключением того, конечно, что связано с его матерью, как нетрудно догадаться. Смерть старушки была для него тяжелым ударом, сама знаешь, каковы эти мамаши при детках в шоу-бизнесе. Она годами устраивала все его дела, всем руководила, и когда вдруг откинула сандалии, то у сыночка малость ум зашел за разум. Но сейчас он в полном порядке. Славный парень Лео. Перспективный. Надо подумать об объявлении европейских гастролей в следующем сезоне — там, видать, лучшим из исполнителей почитают Соломона. Подожди, пока они услышат Лео.
Вот с этим я и вышла от Гарри — не так уж много, надо признать. Или все-таки много?
Достаточно, чтобы поразмышлять по дороге домой, чтобы настроить себя на мысли о маленьком Лео Вайнштейне, высокоодаренном ребенке, и его любящей мамочке. Она присматривала за ним, оберегала его, следила за тем, как он занимается и репетирует, упорядочила его жизнь вплоть до малейших деталей — и Лео целиком и полностью зависел от нее. Затем, когда он, как положено хорошему мальчику, впервые выступил на сцене, она подарила ему мистера Стейнвея.
Когда она умерла, Лео слегка тронулся. Вполне могу это представить. И был не в себе, пока не обратился за поддержкой к материнскому подарку. Мистер Стейнвей получил власть. Конечно, он представлял из себя нечто большее, нежели обычный рояль, но не в том смысле, о котором говорил Лео. По сути, мистер Стейнвей стал для него суррогатом матери. Расширение Эдипова комплекса — так, кажется, это сейчас называют.
В эту схему укладывалось всё. Лео, лежащий на кушетке, словно покойник, — грезы о возвращении обратно в утробу. Лео, посредством вибраций беседующий с неодушевленными объектами, — попытка поддерживать контакт с матерью, пребывающей в потустороннем мире. Да, наверняка так всё и было, и в сложившейся ситуации я не представляла, как с этим бороться. Серебряная пуповина[105]или серебряная струна — и то и другое сплеталось в Гордиев узел, против которого у меня не было оружия.
Я вошла в свою квартиру, и одновременно с этим пришло решение. Лео был вычеркнут из моей жизни. Однако…
Он ждал меня в холле.
О да, легко быть логичной, холодно всё продумывать и выбирать разумный образ действий. Но лишь до той поры, когда он примет тебя в свои объятия, когда ты почувствуешь, что принадлежишь ему, а он пообещает, что отныне всё изменится, так как понимает, что не сможет без тебя жить. Лео сказал все важные и верные фразы, все нужные и верные фразы, все натужные и верные фразы. И случилось это, прежде чем поблекли и растаяли краски дня, и вышли звезды, и развернули свой покров… Теперь мне надо быть как можно точнее. Очень важно быть точной. Я собираюсь рассказать о том, что произошло на следующий день, когда я пришла в квартиру Лео.
Дверь была открыта, я вошла, и всё было так, словно я вернулась домой. Но потом я увидела, что раздвижные двери в другую комнату закрыты, бросилась к ним и услышала музыку. Лео — и мистер Стейнвей — снова играли вместе.
Я употребила слово «музыка», но это походило на музыку не более, чем внезапный мученический вопль, вырвавшийся из человеческой глотки, походит на нормальную беседу. Могу лишь сказать, что рояль играл, а я воспринимала вибрацию звуков и впервые поняла, что имел в виду Лео.
Я слышала — и понимала, что слышу — пронзительный трубный рев слонов, тяжкие стоны сучьев под напором ночного ветра, треск падающих стволов, низкое гудение руды в топке, мерзкое шипение расплавленного металла, скрежет стали, предсмертный скулеж наждачной бумаги и болезненное бренчание клубка спутанных струн. Голоса нечленораздельно голосили, неодушевленное одушевлялось, и мистер Стейнвей был полон жизни.
Когда я раздвинула двери, звуки резко оборвались, и я увидела, что мистер Стейнвей сидит в одиночестве.
Да, он был один, и я видела его так же ясно, как Лео, обмякшего в кресле в противоположном углу комнаты с печатью смерти на лице. За столь короткий промежуток времени он не мог пробежать через всю комнату до кресла, равно как не мог сочинить это атональное allegro, которое исполнял мистер Стейнвей.
Затем я растолкала Лео, и он вновь вернулся к жизни; я плакала в его объятиях, рассказывала о том, что слышала, и слушала его слова.
— Свершилось, и ты сама это видела, верно? Мистер Стейнвей существует, он способен к непосредственному общению, и теперь он цельная личность. Общение, наконец, стало двусторонним. Он берет энергию у меня, вытягивает из меня всё, что нужно ему для жизнедеятельности. И если я позволю, он обретет власть надо мной. Ты понимаешь?
Я понимала. И, заговорив с ним, запретила голосу дрожать и постаралась, чтобы в глазах не было никаких признаков страха.
— Идем в другую комнату, Лео, — сказала я. — Немедленно. Сейчас же. И ни о чем не спрашивай.
Я не хотела расспросов, так как не желала сообщать, что боюсь говорить в присутствии мистера Стейнвея. Поскольку мистер Стейнвей обрел способность слышать и был ревнив.
Я не хотела, чтобы мистер Стейнвей слышал то, что я скажу Лео.
— Надо от него избавиться. Может, он и впрямь живой, а может, мы оба спятили — мне плевать. Сейчас важно от него избавиться. Мы от него сбежим. Вместе.
Он кивнул, но мне было этого мало.
— Послушай, Лео! Я спрошу только раз, и у тебя будет только одна возможность ответить. Ты уйдешь со мной сегодня, сейчас? Если да — собирай чемодан. Встречаемся через полчаса в моей квартире. Я позвоню Гарри, скажу ему что-нибудь, придумаю. На всё остальное у нас нет времени. Я чувствую, что у нас нет времени.
Лео смотрел на меня, и его лицо начало превращаться в посмертную маску. Я сделала глубокий вдох, ожидая, что из глубины комнаты опять раздадутся те звуки, но взгляд Лео встретился с моим, а затем на его лице появились краски жизни, и он улыбнулся мне — вместе со мной.
— Я приду через двадцать минут, — сказал он. — С чемоданами.
Я стремительно неслась вниз по лестнице, зная, что теперь у меня всё в полном порядке. И на улице тоже всё было в порядке, пока я не услышала вибрации своих высоких каблучков. И шепот покрышек на асфальте, и пение телефонных проводов на ветру, и визг сигналов светофора, и скрип какого-то навеса — а вслед за этим пришло ощущение звуков за этими звуками, и я услышала голос города. Агонию асфальта и вялую меланхолию бетона, муки дерева при расщеплении, вибрацию куска ткани, который сплетается из погребальной песни нитей и в ужасе дрожит перед превращением в одежду. И всюду вокруг себя я чувствовала волны, бесконечное биение жизненных волн, везде лилась и пульсировала жизнь.
Всё было прежним, и всё изменилось. Весь мир ожил. Впервые весь мир стал живым, и всюду я ощущала борьбу за выживание. Ступеньки в прихожей были живыми, перила вытянулись длинными бурыми змеями, ключу было больно поворачиваться в замке, кровать выгнулась, когда я швырнула на нее чемодан, и заныли пружины, когда я грубо впихнула в его чрево протестующую одежду.
В зеркале страдало серебряное покрытие, помаду саднило от моих губ, и я совсем, совсем не могла есть.
Но я совершила все необходимые действия и посмотрела на часы, стараясь слышать только тиканье, а не крики шестеренок и стон металла, стараясь увидеть время, а не стрелки, движущиеся в непрестанной мольбе.
Двадцать минут.
Однако прошло уже сорок. Сорок минут, а я даже не позвонила Гарри (черный зев, израненная пластмасса, провода, распятые на перекрестьях телеграфных столбов) и не могла позвонить, потому что Лео не было.
Снова выходить на улицу — этого моя плоть не могла вынести, но потребность выйти оказалась сильнее страданий плоти. И я вышла в кипящую симфонию вибрирующих звуков, где в каждой вибрации бурлила жизнь, и пришла в квартиру Лео, где царила тьма.
Тьма была всюду, но зубы мистера Стейнвея сверкали, как слоновьи бивни в лесу черного дерева и тика. Не мог Лео выкатить мистера Стейнвея из внутренней комнаты во внешнюю. И он ненавидел Шопена. Не стал бы он сидеть в темноте и играть «Похоронный марш». На сияющих зубах мистера Стейнвея блестели мелкие капельки. А толстые ноги мистера Стейнвея были влажными. Они чуть не переехали меня, поскольку мистер Стейнвей с грохотом катился ко мне через комнату и играл, играл, требуя, чтобы я смотрела, смотрела, смотрела на пол, где лежал мертвый Лео — воистину мертвый — и у мистера Стейнвея теперь была вся власть — власть играть, власть жить, власть убивать…
Да, это правда. Я нашарила коробку, вытащила спичку, нащупала серу, чиркнула, зажгла огонь и позволила ему рычать, сметая вибрации и заглушая голос мистера Стейнвея, который визжал и скрежетал во все свои восемьдесят восемь зубов. Я устроила пожар. Признаю. Я убила мистера Стейнвея. Признаю.
Но я не убивала Лео.
Почему вы не спрашиваете у них? Они сгорели, но они знают. Спросите кушетку. Спросите коврик. Спросите картины на стенах. Они всё видели. Они знают, что я невиновна.
Это не так уж трудно. Нужно только научиться общаться посредством вибраций. Как я это сейчас делаю. Видите? Я слышу всё, что говорится в этой комнате. Я понимаю койку, стены, дверь, решетку…
Больше мне нечего сказать. А если вы мне не верите и не хотите помочь, тогда убирайтесь. Дайте мне спокойно посидеть и послушать. Послушать решетку…
Перевод: И. Сергеева
Вероятность фальшивки
Robert Bloch. "You Could Be Wrong", 1955
Вернувшись с работы, Гарри Джессап не сразу заметил изменения.
Мардж дождалась его демобилизации, они поженились и купили маленькое ранчо в Скайленд-Парке. Гарри получил работу в «Эверлифте» — и, хоть зарплата была не слишком-то большой, прикипел сердцем к своему делу. Они с Мардж подружились с соседями — супругами Майерс, очень славными людьми. Эд Майерс помог ему с участием в партнерской программе, и очень скоро Гарри смог купить телевизор.
Однажды ночью они с Мардж смотрели шоу Гручо Маркса. В былые времена, когда у Гарри еще было время рисовать картины, и он мог без труда напеть по памяти «Ура капитану Молдину», ему нравился Гручо. Но в этот раз что-то пошло не так.
Мардж все смеялась над шутками Гручо — и, заметив, что Гарри, поникнув, сидит и безучастно смотрит в экран, сильно удивилась. Когда пришло время рекламы, Гарри встал и выключил телевизор.
— В чем дело? — поинтересовалась Мардж.
Гарри в ответ буркнул что-то вроде фальшивка! Но Мардж и не ждала от мужа обстоятельного ответа: вопрос был сугубо риторическим, этакой добавкой к тому, что она собиралась сказать — и сказала:
— По-моему, очень смешное шоу. Да и тебе раньше нравился Гручо.
— Да, — откликнулся Гарри, усевшись обратно и уставившись на погасший экран.
— У него острый ум и острый язык, — настаивала Мардж. — Да, он не обходится без банальностей, но хотела бы я видеть, как бы ты на его месте справился получше, Гарри Джессап.
Гарри бросил на нее сердитый взгляд.
— Может, и справился бы, — пробормотал он, — если бы мне тексты готовили четыре разных писателя.
— Четыре писателя? — Мардж была искренне шокирована. — Ты о чем?
— Ему шутки пишут четверо наймитов, — сказал Гарри. — Я в газете читал.
Мардж со свистом втянула в себя воздух:
— Что за нелепица! Как можно подготовить выступление заранее, если они даже не знают, кто придет к ним в студию в следующий раз?
— Знают, конечно же, — отмахнулся Гарри. — Все решается заранее, репетируется…
— Бред какой-то!
— Порой их даже заранее рекламируют в голливудских газетенках.
— Кто тебе это сказал?
— Говорю же, я прочитал в газете.
— Ни единому слову не поверю, — заявила Мардж. — По-моему, ты просто завидуешь. Уверена, ты был бы не прочь поменяться с Гручо местами в любое время.
— Может быть, я смог бы, — ответил Гарри.
— О чем это ты таком болтаешь? — Мардж решительно подалась вперед, села, принялась постукивать ногой по полу.
— Я говорю — может быть, я смог бы стать Гручо Марксом, — сказал Гарри. — Вот взять хотя бы тебя: почему ты так уверена, что на экране — настоящий Гручо Маркс?
— Ой, да брось ты! Просто потому, что он больше не носит эти фальшивые усы…
— А прежде ты его без них видела? В смысле, не в этих его последних фильмах, где он — один?
— Нет, но…
— Может, это вовсе и не настоящий Гручо, — авторитетно заявил Гарри. — Может, настоящего Гручо никогда не существовало. Помнишь, в одном из тех его ранних фильмов, он стоял перед рамой зеркала, не зная, что стекла в ней нет? Тогда Чико напялил усы и притворился отражением Гручо? Они выглядели один в один. Да почти любой может стать один в один с Гручо. Потребуется только немного грима.
— Гарри, ты хоть понимаешь, что говоришь?
— Ничего такого выдающегося. Просто мне вот пришла в голову мысль — как просто в наши дни провернуть нечто подобное. Четыре писателя отвечают за душу, а кто-то, физически похожий — за тело. Подделка от начала и до конца. Заранее написанные шутки, заранее приглашенные конкурсанты, якобы не знающие, что им предстоит викторина… все — одно большое мошенничество.
— Не понимаю, чего это вдруг ты с пол-оборота завелся, — хмыкнула Мардж. — Если уж быть логичным до конца, выходит, Гручо и раньше не сочинял никаких шуток.
— Конечно же, не сочинял, — вздохнул Гарри. — Но никто и не притворялся тогда, что верит. Видя его в кино или в шоу, ты понимал: постановка, не более. А теперь нас пытаются заставить поверить в реальность того, что на экране. Это меня и волнует.
— Но ты же сам видел! Там все по-настоящему!
Гарри Джессап покачал головой.
— Нет, не видел. И ты не видела. То, что на экране — лишь принимаемый откуда-то еще сигнал. На самом деле ты не видишь картинку на экране — твои глаза просто так интерпретируют. Анимированные изображения на самом деле не движутся. Я читал в…
Мардж вздохнула.
— В твою светлую голову никогда не приходило, что все, что ты читаешь — такая же фальшивка? Если кто-то что-то где-то напечатал, еще не значит, что перед тобой — истина в последней инстанции.
Гарри заморгал:
— Знаешь, а я под таким углом никогда не смотрел…
Почуяв преимущество, Мардж решила надавить:
— Вот и думай, прежде чем болтать! Почему ты так уверен, что у Гручо есть четверка писателей, нанятых сочинять его речи? Вдруг это неправда? — И она победно улыбнулась.
— Да! — Гарри не улыбнулся в ответ. — Да, может, и так, но что с того? Какой смысл всем врать друг другу? — Он замолчал и уставился на ногу жены.
Мардж заметила его взгляд и перестала постукивать.
— Прости, — сказала она, — не хотела действовать тебе на нервы.
— Знаешь, — сказал он, — вот скажи мне, зачем ты носишь туфли с высоким каблуком? Твой рост — пять футов два дюйма. Зачем притворяться, что он у тебя — пять футов и четыре дюйма?
Мардж положила руку на лоб Гарри.
— Что с тобой? — мягким-мягким голосом спросила она. — Тебе нехорошо?
Гарри ухватил ее за руку, внимательно осмотрел.
— Лак для ногтей, — пробормотал он. — Притворяться, что у тебя красные ногти… не понимаю, зачем?..
— Ты заболел, тебя несет. — Мардж поднялась. — Пойду, схожу за градусником.
— Не надо, — замотал он головой. — Я здоров.
— Просто интереса ради. — Мардж решила немного подшутить над ним. — В конце концов, он совершенно новый. Я его недавно купила, а попробовать — не на ком.
— Новый! Вот беда. Он ведь тоже может быть фальшивкой. Показывать температуру, когда ее и в помине нет.
— Гарри!
— Я иду спать. — Он встал и побрел к двери. — Ты спросила, что на меня нашло… не знаю. Может быть, я в кои-то веки честен.
Но Мардж было лучше знать. Конечно же, жар.
Вернувшись в пятницу с работы — она уговаривала его остаться, но он не послушался, — Гарри стал совсем плох: красное лицо, красные глаза. Откуда-то на него снизошли замкнутость и угрюмость.
Когда они сели за стол, Гарри уставился на десертную тарелку.
— Что это такое? — спросил он надтреснутым голосом.
— Крабовые палочки.
— Почему, — он отодвинул тарелку, — ну почему бы нам не раздобыть настоящего краба и не съесть его — так, разнообразия ради?
— Не знаю, я просто подумала…
Гарри взял кусок хлеба, помял в руке.
— Белый хлеб. Знаешь, как они его делают сегодня? Одна десятая муки и девять десятых добавок. Вместо сливочного масла нам суют маргарин. Плавленый сыр — это тоже сплошь синтетика. Как и растворимый кофе.
— Ты же знаешь, как все настоящее дорого в наши дни. Крабы, кофе…
— Да ладно! Возьмем не кофе, возьмем пиво. То же самое ведь. Варится из концентрата, а не по старинке. Даже вода уже не просто вода — в ней хлор, фтор и черт знает что еще!
Гарри отодвинул свой стул.
— Куда ты?
— На прогулку.
— Только не говори мне, что пошел в бар!
Гарри издал какой-то кашляющий звук, потом спохватился.
— Да что это со мной? Не могу даже посмеяться по-настоящему! Как же это заразно, господи!
— Гарри, ты обещал мне — эту неделю в бар ни ного…
— Не беспокойся, — улыбнулся он. — Наш бар — разве ж это бар? Обычная лавка спиртного. Настоящих баров нигде не осталось — просто по привычке их название используют, чтобы в них еще хоть кто-то ходил. В настоящих барах можно было попросить подать виски. А в сегодняшних тебе приносят некий спиртной напиток. Разбавленный и искусственно состаренный в фальшивых прокаленных бочках. Не в настоящих!
Мардж подошла к нему, но он отпрянул.
— Почему ты используешь духи? Это — не твой настоящий запах.
— Ну-ка иди и ложись в кровать, — приказала она. — Я позвоню доктору.
— Не нужны мне доктора. Хочу погулять. Мне еще много о чем подумать надо. — Гарри посмотрел на стену. — Сменить работу, что ли…
— Сменить работу?! Это еще зачем?
— Устал я от нее! Устал от изготовления бюстгальтеров с подкладкой — придумали же! Снова — брехня. Хочу заниматься чем-то реальным.
И он направился к двери:
— Не волнуйся. Я во всем разберусь. Найду истину, если она когда-то была.
И Гарри ушел.
Пару секунд Мардж смотрела в окно, потом, прикусив губу, заспешила к телефону.
Гарри вернулся примерно через час. Мардж встретила его у дверей.
— Тебе лучше, дорогой? — спросила она.
— Да. — Он похлопал ее по плечу. — Я в порядке.
— Отлично. — Она улыбнулась. — Эд Майерс ждет тебя в гостиной.
— Что он здесь делает?
— Просто заглянул в гости. Хотел поговорить с тобой, кажется.
— Кажется тебе! — Гарри сделал шаг назад. — Ты позвала его сама, да?
— Ну…
— Ложь, — пробормотал он. — Все лгут. Ну и ладно, черт побери, поговорю с ним. — И он ступил в гостиную.
— Здорово, Гарри! — поприветствовал его Эд Майерс. Майерс был веселым толстячком с лысиной и голубыми глазами младенца. Он расселся в мягком кресле, попыхивая сигаретой.
— Привет, — сказал Гарри. — Выпить хочешь?
— Нет, спасибо. Просто зашел на минуту.
Гарри сел, и Майерс приветливо улыбнулся ему.
— Как делишки? — спросил он.
— Бога ради, не ходи вокруг да около, спрашивай прямо!
— Прямо? В смысле?..
— Ты не поверишь — в прямом! Зашел на минуту, как же… Мардж позвала тебя?
— Как бы тебе сказать…
— Как есть! Что она тебе наплела? — Гарри грозно навис над ним.
— Неважно. Ну, то есть, она сказала, что тебе последнее время как бы нездоровится… И что ты стал себе на уме. Ну, я решил — коль скоро я твой друг, и…
— Ты?
— Ну, сам знаешь…
— Я — знаю? О, я начинаю сомневаться, знаю ли я хоть что-нибудь. Может статься, что и ничего не знаю. Но потихоньку начинаю узнавать — это точно.
— Не понимаю, о чем ты, дружище.
— А ты выйди на улицу! Просто выйди и пару раз прогуляйся вверх-вниз по улице. Что ты увидишь?
— Не знаю, дружище. Что?
— Да кругом одни подделки, фальшивки и развод!
— Странные вещи ты говоришь, Гарри. На тебя это не похоже.
— Откуда ты знаешь, что на меня похоже? Какой я на самом деле? — Гарри Джессап упер руки в бока. — Слушай, я постараюсь сейчас объяснить. Вот иду я по улице — и вижу этот дом. Как они его называют? Ранчо. Но почему? Это же ни разу не ранчо! Это просто дом, построенный на фундаменте, где когда-то — может быть, да и то не факт! — было настоящее ранчо. Простая пятикомнатная коробчонка с поддельным фронтоном спереди и поддельным дымоходом, к которому не полагается камин. В этом районе таких домов полно. Целые кварталы таких домов. А сколько таких районов и кварталов возведено в последние годы — подумать страшно.
— Ну, в этом же ничего страшного — чего ты так горячишься?
— Я не горячусь, мне просто любопытно. Почему наш район называем Скайленд-Парк? Это ведь совсем не парк. На травке не поваляться — везде чья-то собственность. Под деревьями не посидеть — это, опять же, чьи-то деревья. Так при чем здесь вообще парки?
Эд Майерс усмехнулся.
— Мардж рассказала мне про Гручо Маркса. Неужели такой пустяк так сильно подействовал тебе на нервы?
— Эго не пустяк, Эд. По крайней мере, не для меня. Сегодня все имеет второе дно. Я поначалу не понимал этого, но теперь — имею представление. Этой ночью я все понял. У всех есть телевизор. У всех есть машины. Мужчины стоят и моют их. Тысячи обычных мужчин, но машины у всех — необычные.
— В смысле?
— А ты никогда не думал, Эд — обычные авто перевелись! У всех есть «Коммандеры», «Лендкрузеры», «Куп де Вилль», «Роуд-мастеры». У законченного оборванца — и у того какой-нибудь «Супер-Делюкс»! Куда делись простые, старомодные трудяги на колесах? Не вижу их больше нигде. Везде «Шершни», «Амбассадоры» и «Стратоджеты», за рулями — люди, которым некуда ехать. Некуда — в смысле, по-настоящему. Они едут к продуктовым магазинам, оформленным как итальянские дворцы знати и гордо именующимися «гипермаркетами», оставляют там кучу денег — и все равно при том уходят в прибыль, и…
— Я понял! — просиял Эд Майерс. Ты говоришь, как коммуняка.
— Откуда тебе известно, как говорят «коммуняки»? — вскричал Гарри. — Ты хоть одного-то вживую видел? Слышал, как и о чем он говорит?
— Ну, нет, но я же газеты читаю. Все знают, какие они — коммуняки.
— Неправильно ты, Эд Майерс, говоришь. Надо говорить «всем сказали о том, какие они — коммуняки». Все читают газеты и слушают радио. Но почему бы газетам и радио не врать?
— Но Гарри! Осади коней, дружище!
— Ты читаешь про новое публичное выступление президента, но не он его писал — какая-то команда неизвестных личностей собрана специально под эту цель. Ты читаешь про войну, но ни разу на ней не был. Ты читаешь про какую-нибудь знаменитость, и все написанное оказывается слухом, уткой, липовой сенсацией, привлекающей внимание. Откуда у тебя вообще представление о том, что происходит на самом деле — и о том, что что-то происходит вообще?
— Вот ты скажи мне — ты серьезно?
— Я не знаю, Эд. Я шел сегодня по улице — и пытался вкумекать. Все как-то бессмысленно. Эд, я видел детей на улице. Маленькие дети бегают и играют в полицейских и преступников. И это испугало меня.
— С чего бы, дружище? Разве ты не так же играл в детстве?
— Так же! Но… не так. Я понимал тогда, что это все — игра, понарошку. А вот в сегодняшних детях я не уверен. Клянусь, они вес ведут себя так, будто для них это нее всерьез. Они думают — это реально.
— Гарри, ты раздуваешь из мухи слона.
— И веду себя очень в духе времени, ты не находишь? Если б я знал, как — стал бы чертовски богат. Любой, кто может взять муху и убедить всех вокруг, что перед ними слон — поступает очень современно. Гляди сам!
Эд Майерс собирался было запалить новую сигарету, но Гарри выхватил ее у него изо рта.
— Вот, — сказал он. — Отличный пример. Лучший табак в мире, не так ли? Чистейший, отборный, дорогая смесь. Таким его подает реклама. Ты сам-то в это веришь? Ты, надеюсь, понимаешь, что в мире есть сотня других марок, что стоят дороже и дымят лучше?
— Ну конечно, все знают о рекламе…
— А я не о рекламе сейчас говорю. Да, мы зажили не так славно, когда реклама выкупила монополию на ложь. Только обман давно вышел за рамки рекламы. Мы утратили истину, Эд. На всех фронтах — политика, правительство, международные отношения, бизнес, образование. Мы все получаем через кучу искажающих истину линз. Куда делась реальность?
— Ты перетрудился впустую, — заявил Эд Майерс. — Тебе нужен отдых.
— Отдых? Какой отдых? Я смотрел ящик в прошлое воскресенье. Попал на фильм «Джолсон поет опять». Помнишь — Джолсона играет Ларри Паркс, но песни озвучены самим Джолсоном[106]. В наши дни подобное — в порядке вещей. В середине фильма Паркс-в-роли-Джолсона должен встретить Паркса-в-роли-Паркса. И он сыграл обе роли! Паркс-Джолсон говорил с Парксом-Парксом о том, что хочет снять картину о жизни Джолсона, и затем фильм о жизни Джолсона показывает нам, как снимали фильм о жизни Джолсона. Только то, что было показано — совсем не то, что произошло на самом деле, и я вконец…
— Тише, дружище, тише! — Майерс улыбнулся. — Это же все — забавы ради.
— Я и так тихо говорю. Но вот про «забаву» — не согласен. Это все давно уже перестало быть забавным. Все серьезно. Я, признаться, люблю настоящее больше, чем придуманное. И тут — на тебе: все кругом — сплошной эрзац!
— Ты просто надергал случайных примеров и демонизировал их.
— Демонизировал? А что есть демоны? Чтобы судить о демонах, надо быть с ангелами на короткой ноге. Как сказал Понтий Пилат, «Что есть Истина?». Меня до сих пор волнует ответ!
— Что ж, если ты еще и религию сюда хочешь приплести…
— Я не приплетаю религию! Да посмотри же ты хотя бы на себя! Гарри Джессап почти кричал. — На тебе — спортивная куртка, но сам ты — спортсмен? Нет. Посмотри на эти перламутровые пуговицы. Они что, из настоящего перламутра сделаны? Нет, конечно же. Эти золотые часы — в них хоть грамм золота наберется? Этот полосатый галстук полкового стиля[107] — ты, надо полагать, из Колдстримского полка[108] вышел? Ведь нет же! Снова нет! Ты — просто агент продаж! Заполняешь поддельные налоговые декларации для поддельных предпринимателей, которые кладут деньги на фиктивные счета…
— Гарри, ты кричал! — в комнату вошла Мардж. — Что не так?
— Всё. — Он подошел к ней и стал тыкать в нее пальцем, не сводя при том глаз с Эда Майерса. — Посмотри на нее: вьющиеся светлые волосы. Знаешь, почему они такие? Обесцвечены и завиты. Передние зубы у нее вставные. Белье — утягивающее, чтобы не выдать истинные формы. Я женат на ней почти год — и клянусь, никогда не видел ее настоящего лица. Слишком много косметики. Штукатурка и лживые манеры — в этом вся она!
По щекам Мардж потекли слезы.
— Ты видишь? — всхлипнула она. — Я об этом и говорила! Он таким раньше не был! За одну ночь изменился!
Эд Майерс больше не улыбался. Он серьезно кивнул.
— Может, мы должны обратиться к специалисту…
— Погодите минутку! — воззвал Гарри. — Вы что, думаете — я чокнулся? Вы думаете, у меня совсем крыша поехала.
Майерс пожал плечами, ничего в ответ не сказав.
— Хорошо. — Гарри, сделав над собой усилие, понизил голос. — Отлично. Тогда, наверное, стоит рассказать вам обо всем остальном.
— Остальном? — Мардж перестала всхлипывать. Эд Майерс подался вперед.
— Да. Я никогда раньше не говорил об этом — впервые услышав, подумал, что это чушь. Теперь я уже не так уверен.
— И о чем ты услышал? — спросил Майерс.
— О бомбежках. — Гарри сделал глубокий вдох. — В прошлом году и слышал. В командировке за границей. Никто не знал, откуда этот слух взялся. Но все мы слышали. Говорили, что русские подвергли бомбардировке Штаты. Жестоко по нам прошлись. Но все как-то замяли. Это одна версия. А была еще другая. По ней, наши ученые разработали какой-то новый вид бомбы. Они испытали ее — но учения вышли из-под контроля. Пошла сильная цепная реакция, и вся эта чертова страна взлетела на воздух!
— Специалисты… — начал снова Майерс.
— Погодите. Дайте мне закончить. После — можете звонить специалистам сколько угодно. Вообще, нам сейчас позарез нужен специалист — специалист по правде! Может, хоть он сможет дать ответ!
Мардж подошла к Гарри и положила руку ему на плечо.
— Послушай меня, дорогой, ты хочешь сказать, что всю страну разрушили, пока ты был в командировке?
— Я не знаю, — пробормотал он. — Не знаю, что хочу донести до вас. До себя.
— Будь умницей, Гарри! Подумай немного. Ты же здесь, с нами? И мы с тобой. Мы — в нашей стране. Если она была уничтожена, где же руины? Следы взрывов?
— Их нет. Но почему-то все настоящее пропало, остались одни фальшивки. Нельзя уничтожить то, чего на самом деле нет.
Эд Майерс встал, многозначительно взглянув на Мардж.
— Я пошел звонить, — сообщил он.
Мардж взмахнула рукой:
— Нет! Подожди. Пока — не надо. Пусть он выговорится. Пусть объяснит.
— Спасибо, — поблагодарил ее Гарри. — Знаете, видеть — это еще не все. Говорят, едва родившись, человек видит мир совсем по-другому. Гляньте на стол. Только мы его так видим. А на самом деле это триллион и триллиард маленьких частиц, постоянно искажаемых пространством. Все наши чувства нас дурят — и обоняние, и слух, все. Есть люди, которые видят галлюцинации…
— А, ну вот и полная клиническая картина, — вздохнул Майерс.
— Пожалуйста, не надо, — прошептала Мардж.
— …так что, может быть, никто из нас никогда и не видел реального мира, — продолжал Гарри. — Мы просто условились, что есть вещи настоящие, а есть те, которые вроде как не существуют, потому что мы их видеть не можем. Мы выстроили это соглашение по свидетельствам наших чувств; если что-то видит большинство, то это — правда. Понимаешь, Мардж?
— Да, — сказала та. — Но разве это не доказывает, что мир вещей реален?
— Нет. Уже целых десять лет — или даже больше, — идет процесс замещения реальности суррогатом. Наши чувства слишком просто обмануть. Может быть, мы настолько привыкли к подделкам, что для нас уже и разницы нет. Может быть, есть своего рода точка равновесия. Пока пятьдесят процентов нашей среды реальны, мы в безопасности. Мы все еще можем признать истину, использовать ее как датчик — и судить наше окружение. Но когда остается менее пятидесяти процентов истинности, мы теряем границу. Наш опыт фабрикуется — и как теперь отделять плохие яблоки от хороших, не зная свойства хорошего яблока? Может быть, мы достигли этой точки давно — просто не заметили. Может быть, нас всех водит за нос вера в существование определенных вещей. Если это так, го реальный мир взаправду может однажды исчезнуть, и мы даже подозревать об этом не будем. Коль скоро реальность заместили иллюзии, они для нас и есть — новая реальность.
— Хорошую же ты теорию разработал, дружище, — кивнул Эд Майерс. Жаль только, что в ней дыра — ну просто огромная.
— Дыра?
— Давай потехи ради предположим, что твой слух, что ты подцепил где-то за бугром — правда. Значит, Штаты уничтожил неудачный военный эксперимент. Тогда как у тебя вышло вернуться сюда и жить дальше? Тут же не осталось бы ничего, разве не так? Ни людей, ни зданий, ни радио, ни телевизора, ни книг, ни фильмов — ничего того, что так сильно тебя беспокоит.
— Но если бы нас убедили в том, что ничего не изменилось… — Гарри призадумался. — Да, думаю, в чем-то ты прав.
— Конечно, я прав. — Майерс снова широко улыбнулся. — Просто, подумай обо всем, что ты наплел, дружище. Отдохни пару деньков, и все встанет на свои места.
— У нас из-за тебя чуть крыши не слетели, Гарри, — добавила Мардж, тоже улыбаясь.
— Слетели… — Гарри Джессап захлопал глазами. — Так вот в чем дело! Летающие тарелки. Помните? Нам все уши ими накрутили. Ну конечно же! Вот оно что!
— О, Гарри, ради Бога…
— Все — то же самое! Никто не знал, настоящие они — или нет. Но почему-то сошлись на том, что все-таки — настоящие. Вот они и сбросили эти бомбы. Уничтожили Штаты и захватили власть. Никто даже и не узнал. Они создали мираж и наполнили его фальшивками — и ничего номинально не изменилось. Возвращаясь из командировок, люди заставали все на том же самом месте. Они так привыкли к подделкам в повседневности, что даже не подметили разницы. И я не подмечал ее.
Эд Майерс застонал. Мардж вздохнула.
— Но это — ответ на все вопросы! — воскликнул Гарри. — Это должно быть правдой! Вся это иллюзия подстроена, чтобы не поднялись волнения! Чтобы те немногие люди, что еще остались настоящими, ничего не поняли! Только когда их не станет, этот маскарад кончится! Неудивительно, что нам на уши вешают все больше лапши. Этим они заставляют нас отказаться от собственных умений, все отдать на откуп вымыслу! Кто еще помнит те времена, когда вставных зубов попросту не существовало, а Дикий Билл Хикок считался преступником, а не героем? В наши дни дети думают, что человек по имени Шерлок Холмс реально существовал — если, конечно, в этом мире еще остались дети!
— Остались дети? — Мардж содрогнулась. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? Ты думаешь, что…
— Да — сказал Гарри после недолгих раздумий. — Да. Именно так я и думаю.
И внезапно он подскочил к Эду Майерсу и обвил рукой шею соседа.
— Пусти меня! — придушенно вскрикнул тот, пытаясь вырваться.
Но Гарри не отпустил его. Подхватив со стола нож для резки бумаги, он нанес удар — поразительно точный, настоящий.
Раздался тошнотворный звук. Гарри ковырялся ножом в шее Майерса.
— Смотри! — крикнул он. Я так и знал! Тут одна пыль и шестеренки!
Майерс обвис тряпичной куклой. Гарри разжал хватку, и он рухнул на пол.
Мардж завизжала.
— Смотри же! — рявкнул Гарри. — Видишь этот порошок? Весь ковер теперь в нем! Ну как ты не видишь?
Он замер. Мардж, уставившись в ужасе на простертое тело, всхлипывала.
— Ты убил его, Гарри…
— Как я мог убить того, кого не существовало? Набивное чучело!
— Да посмотри ты еще раз, — простонала Мардж. — Сколько крови, Боже!
И Гарри посмотрел. Нож выпал из его руки и стукнулся об пол. К ногам его подбиралась стремительно растущая красная лужа.
Он смотрел, пока Мардж звонила по телефону. Смотрел, когда она ушла. Смотрел, когда прибыла патрульная машина.
После этого его засыпали вопросами — кучей вопросов. Вокруг столпились какие-то люди, кто-то пришел с камерой и стал фотографировать лужу крови, а потом они взяли тело Эда Майерса и унесли прочь. А Гарри увели.
В конце концов, никого, кроме Мардж не осталась. Убедившись в своем одиночестве, она взяла совок и веник и принялась заметать шарики пыли, весело катавшиеся по полу.
Перевод: Григорий Шокин
Утешь меня, робот
Robert Bloch. "Comfort Me, My Robot", 1955
Поверщик сидел в своем рабочем столе и просматривал дело, когда вошел Хенсон. Заслышав сигнал, сопровождавший открытие двери, он щелкнул тумблером. Из центра стола выросло кресло — и замерло на таком уровне, что позволял Поверщику смотреть посетителю прямо в глаза.
— А, это вы, — произнес Поверщик.
— Разве секретарь вам не доложила? Я пришел к вам, как к специалисту.
Если Поверщик и удивился, то удивление свое не выказал.
— Присядьте и расскажите мне обо всем, Хенсон.
— А нечего тут рассказывать. — Хенсон устремил взгляд за окно, к равнинам Верхней Монголии. — Обычное дельце. У меня тут просьба… ну а от вас только сделать свою работу требуется.
— И что у вас за просьба?
— Несложная, — откликнулся Хенсон. — Я хочу убить свою жену.
Поверщик кивнул.
— Это можно устроить, — пробормотал он. — Конечно, уйдет несколько дней…
— Я могу подождать.
— До пятницы — вас устроит?
— Более чем. Не переползет на выходные. Мы с Лайтой планировали отправиться на рыбалку в Новую Зеландию. Хотите присоединиться?
— Уж простите, но до понедельника у меня все расписано по минуткам. — Поверщик подавил зевок. — А с чего это вдруг вам потребовалось убить Лайту?
— Она от меня что-то скрывает.
— Есть конкретные подозрения?
— Никаких. Оттого я и волнуюсь.
— Почему бы вам не поговорить с ней начистоту?
— Так ведь это будет нарушение неприкосновенности частной жизни. Вы же, как дипломированный Поверщик, не станете такое оправдывать?
— Профессионально — не стану, — усмехнулся Поверщик. — Но, коль скоро мы с вами — друзья, то я скажу: по-моему, бывают такие случаи, когда правила должны быть нарушены. Неприкосновенность частной жизни семимильными шагами идет к тому, чтобы стать фетишем.
— Фетишем?
— А, не обращайте внимания, это такой архаизм, — отмахнулся Поверщик, подаваясь вперед. — Значит, если я правильно понимаю, вас тревожит поведение жены. И вместо того, чтобы смущать ее вопросами, вы хотите решить проблему деликатно, просто убив ее.
— Верно.
— Экое рыцарство! Восхищен, право слово.
— Я еще до конца не решился, — стал размышлять вслух Хенсон. — Вообще-то, это даже не моя идея. Просто мои волнения начали сказываться на работе, и мой начальник — Лоринг, вы его, по-моему, знаете, — вызвал меня на ковер. Выслушал, покивал, а потом предложил пойти к вам и организовать убийство.
— Значит, убийству — быть! — Поверщик нахмурился. — Осталось только определиться с методом. Знаете, в иных случаях предпочтительнее суицид. Или несчастный случай.
— Хочу убийство, — помотал головой Хенсон. — Умышленное, первостатейное убийство. — Настала его очередь усмехаться. — Видите, я тоже знаю парочку архаизмов.
Поверщик сделал пометку.
— Ну, раз уж мы заговорили на старый лад, скажите мне вот что: можно ли охарактеризовать чувства, испытываемые вами к жене, как ревность?
Хенсон едва не покраснел при звуке этого слова, да вовремя спохватился. Осторожно кивнул.
— Думаю, да, — признался он. — Не могу мириться с тем, что у нее от меня есть какие-то секреты. Знаю, какая это мелочность… мальчишество… вот и решился на такой мальчишеский шаг…
— Позвольте вас поправить, — прервал его Поверщик. — Решение ваше — отнюдь не мальчишество. Хорошо обустроенное убийство — возможно, наиболее зрелый подход к вашей проблеме. Мы, в конце- то концов, в двадцать втором веке живем, а не в двадцатом. Хотя, даже тогда уже кое-что смыслили…
— Вот только не говорите мне, что уже тогда работали Поверщики, — пробормотал Хенсон.
— Нет, конечно же. Тогда все было очень примитивно и узко. Психиатры, психологи, психоаналитики, всякие прочие психи-вот что было. В их силах было обозначить проблему, но не решить. — Поверщик махнул рукой в сторону стеллажа со слайд-файлами. У меня там где-то пять сотен расшифрованных катушек. Материалы из книг двадцать первого, двадцатого, даже раннего девятнадцатого века. По большей части — терминология, никак не техника. Психотерапия была в ту пору сродни алхимии. Много названий и определений. Неспособность справиться с теми или иными жизненными обстоятельствами — тщательно препарирована, разбита на сотни категорий, описана тысячей терминов. Были даже целые терапевтические школы, расходившиеся в трактовках и методах. К таким мелочам прикапывались… стану рассказывать — на смех поднимите, если только сами не прочитаете. Чего там только не сыщешь — все эти мясницкие попытки лечения путем операций на мозге, шоковой терапии… или вот, подумайте только: сажают больного в кресло и долго и нудно обсуждают с ним его личные проблемы, тратят тысячи часов… такая же крайность, если подумать! — Он улыбнулся. — Боюсь, я отхожу от темы. Вы-то, Хенсон, не заинтересованы в исторических аспектах. Но у меня есть мнение, и я его донес до вас — в силу своих возможностей. Убийство как решение вашей проблемы — ни разу не мальчишество.
Хенсон, слушая, поерзал в своем кресле.
— Как я уже сказал, уже в двадцатом веке люди ухватили намек на правду. Было до ужаса очевидно, что некоторые из упомянутых мной тогдашних методов не работали в принципе. «Сублимация», «катарис» — лишь временное облегчение, но не лечение. Так — в большинстве случаев. А физическая терапия непоправимо уродовала личность. А ведь правильный ответ все это время был у них под носом! Давайте попробуем спроецировать вашу ситуацию на век двадцатый. Итак, есть мужчина, его зовут Хенсон, и он ревнует жену. Он мог бы входить к психоаналитику не один год — и не получить облегчения. Принимая это во внимание, нет ничего непредвиденного и неразумного в том, что он взял и убил супругу. Да, в двадцатом веке такой поступок расценивался как антисоциальный и незаконный. Хенсона бы посадили в тюрьму на остаток жизни. Но его психическое здоровье, готов поспорить, поправилось бы. Избавившись от психического напряжения через прямое устранение раздражителя, он вряд ли бы имел какие-то трудности в дальнейшей социальной адаптации. И психиатры со временем поняли это. Они научились различать психопатов и нормальных людей, стремящихся облегчить свое невыносимое положение. Это было трудно, потому как в тюремной изоляции человек, подвергаясь большим стрессам и большему давлению, приобретал новые отклонения. Но отклонения эти проистекали не из того же источника, что и желание убить жену. — Поверщик взял паузу. — Надеюсь, все это прозвучало для вас не слишком заумно. Такие специфические термины, как «психопат» и «норма» обычно составляют трудности для понимания неспециалистов.
— Я понимаю, куда вы клоните, — сказал ему Хенсон. — Продолжайте. Мне все равно всегда было интересно, как появились Поверщики.
— Обещаю быть кратким, — кивнул Поверщик. — Следующим робким шагом в сторону истины была так называемая психодраматургия. Это был простой метод, в котором индивиду с отклонениями разрешалось встать на подмостки перед большой аудиторией и разыграть свои фантазии, в том числе и те, что подразумевают агрессию и сильные антисоциальные импульсы. Это был прорыв. Ну, не буду утомлять вам историей создания Мастер-Контроля — она началась сразу же после того, как Северная Америка затонула из-за Взрыва. У нас появился МК — и мир зажил по-новому; позже, чтобы презентовать услуги МК в более широком спектре, были созданы Поверщики. Все, что ранее звалось психиатрией, социологией и психодиагностикой, перешло в компетенцию этой новой группы. С этого момента прогресс стал реален. Поверщики быстро вычислили и доказали неэффективность старомодных методов лечения. Обозначение и классификация психического расстройства отнюдь не ведут к его, расстройства, искоренению и преодолению. Называя болезнь, можно было временно сбить пациента с толку, отвлечь… но не излечить. Только действие-разрядка излечивало — вот к чему мы пришли… и обратились к робототехнике. Она дала нам ключ к окончательному решению проблемы. Вот это я и хотел донести до вас, Хенсон. Мы — друзья, и я могу говорить с вами без обиняков. У меня не сыщется для вас пачки тестов, я не стану проверять вашу реакцию и пропускать через прочие формальные процедуры. Но даже если бы вы все это прошли — уверен, я бы пришел к этому же самому решению. Убейте свою жену как можно скорее — и будете здоровы.
— Спасибо, — растрогался Хенсон. — Я знал, что на вас можно рассчитывать.
— Никаких проблем. — Поверщик поднялся. Он был высоким, красивым мужчиной с зачесанными темными волосами. Возвышался над приземистым и худосочным Хенсоном, как мачта. — Вам, конечно, придется подписать все эти бумажки. Все будет готово к утру пятницы. Если хотите внести какую-то конкретику — что ж, самое время.
— Прекрасно, — Хенсон улыбнулся. — Значит, планируем убийство на вечер пятницы. У меня дома. В пятницу Лайта как раз навещает свою мать в Сайгоне. Думаю, будет лучше, если она ни о чем не узнает до самого конца.
— Расчетливо! — похвалил его Поверщик. — В общем, ее робот будет подготовлен к сроку. Какие-нибудь особые требования?..
— Поверить не могу, — покачал головой Хенсон. — Робот этот был сделан меньше двух лет назад — его с ней не отличить. Обошелся нам в семь тысяч.
— Дороговато для убийства, — вздохнул Поверщик, но выхода, сами понимаете, нет. Что-нибудь еще желаете? Оружие?..
— Нет, — Хенсон уже стоял в дверях, — я ее просто задушу,
— Славно! Вашего робота ко мне привезут в пятницу утром, Вы сами смо…
— Постойте, — перебил его Хенсон. — Почему именно моего робота?
— А, формальность. Видите ли, недавно мы чуть больше узнали о том, что в прошлом называли «комплексом вины». Порой прямое действие не излечивает человека, если тому свойственно стремление к собственному наказанию. В былые времена многие люди, совершившие настоящее убийство, испытывали нужду в исповеди. Они буквально сдавались сами. Те, кто этого не делал, шли по пути странной реакции замещения — накладывали руки на себя, к примеру. На случай возникновения у вас подобных импульсов мы сразу предоставляем вам и вашего робота. Рассчитайтесь с ним по собственному усмотрению. Подвергните пыткам. Уничтожьте, если потребуется. Логика в этом есть, не так ли?
— Есть, конечно. Ладно, до утра пятницы. Огромное вам спасибо. — И Хенсон вышел за порог, оглянулся на прощание. — Знаете, от самой мысли о том, что я сделаю, мне становится лучше!
В офис Поверщика Хенсон прилетел, словно на крыльях, в оговоренный срок. У него было исключительно хорошее настроение. Он предвкушал расправу, и оттого день расцветал яркими красками.
Ох уж эти роботы! Штуки несложные сами по себе — но все низвели до рутины. Вообще, их еще в двадцать первом веке разработали в военных целях, но сама концепция, вдохновившая их создание, была давно уж предана забвению. Теперь автоматоны — так их первоначально, исторически называли, — функционировали лишь в качестве рабочих.
Ну и, по случаю, персонифицированных суррогатов. Удобно ведь!
Хенсон вспомнил, как он уговаривал Лайту на обоюдное финансирование покупки роботов — сразу после свадьбы. Он прибегнул ко всем мало-мальски разумным аргументам. Представь, сколько времени они нам сэкономят! Мы можем посылать их на все скучные банкеты и заседания. Они могут представлять нас на свадьбах и похоронах, и всем таком прочем. А если я вдруг умру, милая? Разве тебе не хотелось бы, чтобы вместо меня остался хотя бы мой робот — утешать тебя? Нет, не подумай, я бы хотел жить с тобой долго-долго, быть вместе и в горе, и в радости, и умереть в один день…
Да, он перебрал все возможные причины — за исключением той, что в конце концов привела его к Поверщику. Возможно, следовало и ее тогда упомянуть — в ответ на ее возражения.
Мне не по душе сама идея, упорствовала Лайта. Я не старомодная — просто ложиться в эту их дублирующую камеру, под сканер, и смотреть, как каждая часть твоего тела воспроизводится синтетически… фу! А это их ужасное мозгосчитывание, запускающее у робота мыслительный процесс? Да, я знаю, у них нет своего ума — только хитрая электроника и немного химии, но как же хорошо они все усваивают — модели поведения, жесты, реакции. Как будто меня раздваивают! Не хочу, чтобы какая-то умная машинка носила все мои секреты в своей напичканной проводками башке.
Надо же, а он только сейчас понял, что она ему тогда сказала. Уже в самом начале их совместной жизни у Лайты были какие-то секреты.
Но он был слишком возбужден тогда — запомнил, но не заметил. Оно и ясно — он же тогда изо всех сил старался убедить ее, не до осознания было. И под его напором она сдалась. Согласилась.
Ему припомнились дни в Институте — все те тесты, которые он решал, все время, затраченное на работу с дупликаторами, время, проведенное в студии записи голоса, в кабинете моделирования, в камере мозгосчитывания.
Лайта была права: не из приятных штука. Даже современный человек испытывал атавистический страх при первом знакомстве со своей полной копией, созданной искусственно. Но готовый продукт стоил того. Когда Хенсон разобрался с хитростями запуска, управления и тренинга, он стал испытывать почти отеческую гордость за это создание. Он даже хотел забрать робота домой, но Лайта наотрез отказалась:
— Пусть останутся здесь, на Складе. Если потребуются — закажем выдачу у Поверщика. Чего, надеюсь, никогда не произойдет.
И в этот раз сдался и согласился Хенсон. На их глазах роботов упрятали в металлические шкафы и присвоили инвентарные номера.
— Как трупам! — недовольно пробормотала Лайта. — Мы будто смотрим, как пакуют наши собственные трупы.
Этим все и завершилось. Порой Хенсон упрашивал ее подмахнуться роботом — на время какого-нибудь публичного выступления, к примеру. Но Лайта всегда возражала. В течение двух лет роботы лежали на Складе без дела. Хенсон ежегодно оплачивал хранение и комиссию — и все.
До недавнего времени ситуация оставалась прежней.
До этих необъяснимых недомолвок с ее стороны. До каких-то странных отлучек неведомо куда. До растущей тревоги Хенсона. До того, как он начал задумываться. Задумываться и волноваться. Волноваться и наблюдать. Наблюдать и ревновать. Ревновать и ждать удобного момента, чтобы ее…
Поняв, что засело в его голове, он побежал к Поверщику. К счастью, этот человек был другом семьи. А друг всегда поддержит, поймет и даст совет. Друг не сдаст его Лайте и все подготовит ко Времени.
Хенсон с охапкой готовых к подписи бумаг прошел к двери офиса. Два металлических ящика с роботами уже были отгружены — готовые к отправке туда, куда он скажет. Но почему-то сам Поверщик его не встретил.
— У него какое-то важное дело в Маниле, — объяснилась с ним секретарь. — Но он распорядился насчет вас, мистер Хенсон. Вам просто нужно подписать отказ от ответственности, ну и в понедельник предоставить официальный отчет.
Хенсон кивнул. В предвкушении момента он мог позволить себе наплевать на детали. Он был весь как на иголках — и когда бумаги проходили проверку, и когда два обычных, обезличенных робота вывезли футляры, и когда вместе с ними он мчал домой на гирокаре.
Его перестало трепать только тогда, когда он остался один.
Теперь он мог открыть футляры.
Сначала — его собственный. Он отодвинул крышку, окинул взглядом идеальную копию своего тела, погруженную в умиротворенную отключку все два года с момента своего создания. Хенсона очаровало зрелище: он-то за эти два года успел обрести дополнительные морщины, а вот робот остался таким же, прежним. И при должном обращении робот останется таким еще сотню лет. Хенсон почти завидовал. Роботу были неведомы любовь, ненависть, ревность. Робот не мог испытывать подозрений, робот не сгорал от жажды убийства. Вечный покой.
Хенсон закрыл крышку, поставил футляр прямо и затащил в шкаф. За него это мог бы сделать робот-домоправитель, но Лайта f не разрешила ему взять такого. Даже обезличенного робота-домоправителя она ему не позволила. Лайта! С ее вечными «нравится-не нравится»! К черту ее!
Хенсон сорвал крышку со второго футляра.
Она была там. Великолепная. И в той же мере — отвратная.
Он вспомнил кодовое слово для ее включения. Чуть не подавился им — но все же произнес:
— Милая!
Ничего не произошло. И он понял, почему. Вместо привычного голоса из его глотки рвался рык. Хенсон попробовал еще раз — спокойнее:
— Милая…
И она включилась. Ее грудь стала подниматься и опускаться. Подниматься и опускаться. Она открыла глаза. Протянула к нему руки и улыбнулась. Встала и прошла к нему — не говоря ни слова.
Хенсон смотрел на нее — новоявленную, невинную, без темных секретов и пороков. Как он мог причинить ей — такой — вред? Как он мог поднять на нее руку, когда она подставила ему личико, чтобы он поцеловал ее?
И все же — она была Лайтой. Он должен был помнить об этом. Она была лживой Лайтой, и ее следовало поставить на место.
Он даже не сразу понял, что держит ее за горло — сообщило ему об этом лишь покалывание в кончиках пальцев. Она очень правдоподобно пищала и взвизгивала. Очень правдоподобно размахивала руками. Краска, прилившая к ее лицу, смотрелась ужасающе правдоподобно, глаза, лезшие из орбит, смотрелись дьявольски правдоподобно. Даже шея ее, похоже, была не сильно тверже шеи настоящей Лайты.
А потом все было кончено. Он оттащил обмякший механизм — да, это был лишь механизм теперь, так же, как и ненависть стала лишь воспоминанием, — к дезинтегратору и включил его на полную мощность. Следом ушел и футляр.
Хенсон лег спать, и сны ему не снились. Впервые за несколько месяцев он спал без снов, потому что с Лайтой было покончено, и он снова стал самим собой. Терапия завершилась успешно.
— Вот так все и прошло. — Хенсон сидел в кабинете Поверщика, будничное солнце било ему в глаза.
— Отлично. — Поверщик улыбнулся ему, пригладил волосы. — А как вы с Лайтой провели выходные? Рыбка клевала?
— Мы не ходили на рыбалку, — сказал Хенсон. — Мы говорили.
— Вот как?
— Я все равно рано или поздно рассказал бы ей. И я решил: чем раньше…
— Как она приняла это?
— Поначалу нормально…
— А потом?
— Потом я задал ей несколько вопросов.
— И?..
— И она ответила.
— Она рассказала, что ей приходилось скрывать от вас?
— Без большой охоты, но — да. Все выложила после того, как я сознался.
— И что же это было?
— Я звонил ее матери в пятницу вечером. Она не была в Сайгоне. И вы не были в Маниле по важному делу. Хенсон подался вперед. — Вы, двое, были вместе, в Нью-Сингапуре. Я все проверил — и она во всем созналась.
Поверщик вздохнул.
— Что ж, теперь вы знаете, — сказал он.
— Да, теперь — знаю, что она от меня утаивала. Знаю, что вы оба утаивали от меня.
— Надеюсь, вы не ревнуете? — спросил Поверщик. — Нет, не станете же вы…
— Она сказала, что хочет ребенка от вас, — сказал Хенсон. — А мне родить — так и не смогла. А от вас вот — хочет. Так мне и сказала.
— И что же вы намерены предпринять?
— Это вы мне скажите, — пробормотал Хенсон. — Поэтому-то я к вам и пришел. Вы — мой Поверщик
— И что бы вы хотели сделать?
— Убить вас, — ответил Хенсон. — Снести вам полголовы из бластера.
— Неплохая идея, — кивнул Поверщик. — Я подготовлю своего робота к любому удобному вам сроку.
— У меня, — произнес Хенсон. — Этим вечером.
Отлично. Его пришлют к вам…
— Еще кое-что. — Хенсон сглотнул слюну. — Я хочу, чтобы Лайта видела.
Теперь пришла очередь Поверщика взволнованно ерзать в кресле.
— Вы хотите, чтобы она прошла через это?
— Я сказал ей. Она согласилась.
— Но подумайте о том, как это повлияет на нее!
— Подумайте о том, как это уже влияет на меня. Вы хотите, чтобы я сошел с ума?
— Ни в коем случае, — сказал Поверщик. — Вы правы. Нужды терапии… Мой робот будет у вас в восемь часов. Бластер прислать вместе с ним?
— Не нужно, у меня свой есть.
— Какие указания я должен дать своему роботу?
Хенсон сказал ему — с убийственной прямотой, и посреди его разъяснений Поверщик отвел взгляд и покраснел.
— …и вы, двое, будете вместе, как будто все по-настоящему, и я ворвусь, и…
Поверщик, зябко поведя плечами, выдавил из себя улыбку.
— Зрелищность, — произнес он. — Что ж, если вам нужно именно это, так все и будет.
Так пожелал Хенсон, и так все и шло — до определенного момента.
Он вломился в комнату в четверть девятого — и застал их вместе: Лайту и робота Поверщика. Робота хорошо проинструктировали: он хорошо изобразил удивление и испуг. Лайте инструкции и не требовались — она была вся пунцовая от стыда.
Хенсон вскинул бластер. Прицелился.
Увы, он самую малость опоздал: робот грациозно поднялся с кровати, сунул руку под подушку — и достал другой бластер. Он взвел его, прицелился и выстрелил, уложив все в одно выверенное движение.
Хенсон зашатался и упал. У него не было половины головы.
Лайта закричала.
Тогда робот обнял ее и прошептал утешительно:
— Все кончено, дорогая. Мы сделали это! Его помутненный рассудок принял меня за робота! Теперь, — он взглянул ей в глаза, — мы всегда будем вместе. У нас будет ребенок. Много детей, если ты захочешь! Между нами теперь ничего не стоит.
— Но ты убил его, — прошептала Лайта. — Что они с тобой сделают?
— Ничего. Это была самооборона. Не забывай, я — Поверщик. Как только он первый раз вошел ко мне в кабинет, все его слова пошли под запись. Я докажу, что пытался удержать его от безрассудства. Выработал терапию. Но ничего не помогло. Последний наш разговор не попадет в суд — я уже стер его. Так что в глазах закона я буду вне подозрений. Я пришел проведать его — и увидел, что он пытается убить настоящую тебя. Что мне оставалось делать? Я достал бластер и уничтожил его — в порядке самообороны!
— И тебе это сойдет с рук?
— Конечно, сойдет. Он же был ненормальным — записи все покажут.
Лайта приподнялась и положила руку ему на плечо.
— Поцелуй меня. По-настоящему поцелуй. Я люблю все настоящее.
— Я тоже, — ответил Поверщик, наклонился к ней… но вдруг замер, глядя на что-то. Она проследила взгляд — верно, он смотрел на Хенсона.
Они оба увидели это: из дыры в голове убитого торчали тонкие проводки.
— Он не пришел, — произнес потрясенно Поверщик. — Наверное, заподозрил что-то… и послал своего робота вместо себя.
Лайта задрожала.
— Ты должен был отправить робота, но не сделал этого. Он должен был прийти сам, но послал робота. Получается, сейчас…
Дверь вдруг распахнулась.
И в комнату вошел Хенсон.
Он бросил взгляд на своего робота, лежащего на полу. Посмотрел на Лайту. На Поверщика. Усмехнулся. То был не оскал безумца — просто горькая, осуждающая улыбка.
Он неторопливо поднял карманный бластер, хорошо и тщательно прицелился — и выстрелил лишь один раз: так чтобы и Лайта, и поверщик оказались на пути смертоносного, прожигающего всё насквозь луча.
Он склонился над телами. Тщательно убедился, что они настоящие. Взгляды Лайты вдруг показались ему проявлением высшей разумности. Хэнсон полюбил настоящие вещи. Но и без поверщика он ни за что бы не дошел до такого. Тот тоже дал ему много хорошего. Например, рассказал о древней психодраматургии. Работает ведь. Злость оставила его, ушла и обида. Хэнсон был абсолютно спокоен. В его сердце вернулась гармония — с миром и с самим собой.
Улыбнувшись, он распрямился и пошел к двери — чувствуя себя, впервые за много лет, абсолютно поверенным.
Перевод: Григорий Шокин
Образ жизни
Robert Bloch. "A Way of Life", 1956
Нервно накручивая пропеллер на своей шапочке, будущий президент Соединенных Штатов выглянул из-за занавеса в конференц-зал.
— Сейчас? — пробормотал он. Девушка за его спиной покачала головой.
— Еще рано. Пусть отойдут от демонстрации. — Она улыбнулась. — Ты счастлив, Джон?
Джон Хендерсон кивнул.
— Да, но и немного напуган.
— Не забывай, ты — будущий президент.
— Если меня еще изберут. — Хендерсон ухмыльнулся. — Это ведь все — только приготовления, помнишь? Да и НАФЛы нагнали сюда немалую толпу.
— ЛАФКИ все равно победят. — Эйвис ободряюще сжала его руку. — Как тебе понравилась папочкина речь на выдвижение?
— Шикарная. Выстрелила на все сто.
— Ну, вот и я о чем! Только вслушайся в этот шум.
Вместе они приникли к прорехе в занавесе и стали смотреть, как участники съезда вышагивают по коридору. Где-то фоном играл орган — но из-за дружного хора голосов, скандирующих имя Хендерсона, невозможно было понять, что именно игралось. С одинаковым успехом то могла быть и литания, и какой-нибудь шлягер. Толпа сторонников Хендерсона подбрасывала в воздух шапочки с пропеллерами, поливала друг друга струйками из водяных бластеров, размахивала трубочками, свернутыми из журналов штата.
Все делегации присоединились к митингу, собравшись у баннеров с эмблемами клубов всей страны. На глазах у Джо Хендерсона вышагивали легенды. Был тут и контингент из Сильверберга, и флаг «Монстров-Болотников», а в глубине зала маячила снежная эмблема маленькой группки с далекого Северного Пола[109]. Вперемешку с растяжками «ХЕНДЕРСОНА В ПРЕЗИДЕНТЫ» попадались и более замысловатые декларации — «ГРИНЕЛ БЫЛ ХОРОШ, НО ХЕНДЕРСОН ЛУЧШЕ», «ТАМ, ГДЕ УИЛЛИС, ТАМ ПРОГРЕСС», ну и как же без хорошей шутки — «ПРОТИВ РОМА НЕТ ПРИЕМА». Но вот отец Эйвис, Лайонел Дрейк, снова поднялся на трибуну и призвал собравшихся к порядку, постучав молотком. Когда известные на всю страну фэны заняли свои места, он взял микрофон и начал небольшую вступительную речь.
— Готов? — прошептала Эйвис. Джон Хендерсон кивнул. Она обвила его руками и чмокнула в щеку. — Тогда иди и задай им жару, — промурлыкала она.
Он услышал, как Лайонел Дрейк произнес его имя, услышал, как заревела толпа — и, отдернув занавес, шагнул вперед. Они встретили его одобрительными криками, и когда все улеглось, он заговорил. Перед ним на трибуне лежала заготовленная распечатка речи, но на нее он даже не смотрел. Джон Хендерсон говорил поначалу неспешно, оглядывая лица в толпе. Такие молодые! Столь абсурдно юные! Основное ядро только-только перешагнуло подростковый порог, и меньше трети выглядели хотя бы на тридцать лет. Среди всех делегатов едва ли могло сыскаться больше дюжины стариков — седина Лайонела Дрейка выделялась, как маяк посреди бурного моря. Лайонел Дрейк был редким исключением — был жив еще во времена Эллисона, застал Филлипса, Кайла и Акермана! Понятное дело, он был всего-навсего ребенком, но все-таки — уже был! И сотни миллионов людей по всему миру — тоже были… Что делало Лайонела Дрейка поистине примечательным человеком — он выжил, когда сотни миллионов погибли. Лайонел Дрейк остался в живых, перекинув настоящий живой мостик к кажущемуся небывало далеким прошлому.
Джон Хендерсон понял, что как раз о прошлом сейчас и говорит. Говорит, не сверяясь с бумажкой, не полагаясь на память — исключительно от сердца.
— Вы хотите знать, какая у меня программа, какие я строю планы, — вещал он. — Но это пока что подождет. Сегодня я хочу сказать вам лишь одно. Выражаясь бессмертными словами Такера, будь славен он в веках, «фандом — это образ жизни». Поражает, не правда ли — эти слова пережили ужас нашего столетия. Каким бы удивительным нам с вами сей факт не казался, именно век назад они впервые и прозвучали. Нам неизвестны обстоятельства, родившие их. Мы едва ли знаем что-то о том, кто их произнес. Мужчина, которого звали не то Уилсон Такер, не то Артур Такер, не то Боб Такер, сегодня — личность полумифическая. О нем мы знаем куда меньше, чем о Шекспире, Уэллсе, о великих столпах научной фантастики вроде Джека Вэнса. Но слова его живут до сих пор. Они выжили в старые времена, когда фандом только-только зарождался, неся свет во мрак человеческих умов. Когда предшественники — и ваши, и мои тоже — были скромными и недооцениваемым меньшинством, эти слова придавали им сил. Сил для преодоления насмешек и неприятия необразованных масс — поклонявшихся телевидению, автопрому и «жесткой руке». Вы ведь все знаете историю — как собирались ранние фан-клубы, как проводились первые конвенты. Тогда у них не было ни мощи, ни признания. Почти всех их принимали за инфантильных оптимистов, фанатиков. И все же они выстояли. Журналы научной фантастики, сплотившие их, давно уже обратились в ничто, но разве забудем мы когда-нибудь их названия? «Эмэйзинг сторис», «Эстаундинг», «Гэлакси», «Фантастик Юниверс», «Мэгэзин оф Фэнтези энд Сайнс Фикшн», «Инфинити», «Дайменшенс»… эти названия бессмертны! Как и имена их создателей. И все же — в то время они не были знамениты. Был Джон Кэмпбелл, но не было последователей-кэмпбеллитов. Был Эйчел Голд — и никто его не поддерживал. И когда сэр Энтони Буше, скрывшись за псевдонимом «Фрэнсис Буше», создавал свои восхитительные иллюстрации, разве кто-то намеревался его канонизировать? Нет! Так почему же все эти великие мужи продолжали делать великое дело? Мне кажется, вела их единая сила, единый порыв. Почему же никто их не слушал? Разве величайшие умы — Азимов, Брэдбери, Артур Кларк, — не предупреждали нас об опасности, таящейся в бессмысленной гонке вооружений? Никто не внял им — и к чему это привело? Радиационные поражения, зоны отчуждения, геноцид и разруха. Все общественные структуры, от политических и религиозных до социальных и экономических, испарились в атомном огне. Даже военная машина развалилась, не сумев сдержать сама себя. И что же осталось? Только бескорыстная вера фандома. Когда война уничтожила университеты, библиотеки и книги, что нас спасло? Частные коллекции горстки уцелевших фэнов. В трущобах, на задворках разбомбленных городов, в чудом нетронутом хранилище Блумингтона, те несколько рабочих мимеографов продолжили свое дело. И когда выжившие рискнули заселить большой мир снова, когда те жалкие несколько миллионов, оставшиеся от сотен миллионов, отважились воссоздать человечество из праха, многих ждала участь похуже их сгинувших в огне войны собратьев. Кого-то скосили болезни. Кто-то просто обезумел, увидев, что стало с привычным миром. Кто-то пытался обрести дикарскую власть над своими собратьями или же вернуть старые порядки. В итоге самопровозглашенные диктаторы и амбициозные царьки уничтожили друг друга. Фэны, утратившие веру в индустриальную науку, в военную науку, в так называемое правительство и в религиозные доктрины, романтизировавшие ужасы войны, должны были создать что-то новое — и они создали. Всемирный Фандом — основанный на дружбе, взаимовыручке и о бщей вере в истинное человеческое братство и гуманность научного знания. Фэны не сошли с ума. Фэны не стали никому угрожать силой. Фэны были готовы к новому порядку, к новому рассвету. Ибо даже в эпоху тьмы и разрухи они верили в свой девиз: фандом — это образ жизни. И в итоге именно фандом стал новым фундаментальным принципом. Дети Первых Фэнов, усвоив от своих родителей суровые уроки прошлого, создали организации, известные ныне как ЛАФКИ и — о да! — НАФЛ.
При упоминании партии-конкурента толпа загудела, но Джон Хендерсон, воздев руку, призвал ее к тишине.
— Не позволяйте принципам взять верх над рассудком, — предупредил он. — Мы, сторонники ЛАФКИ — Любительской Ассоциации Фантастических и Комиксовых Изданий, — рассматриваем НАФЛ как некое заблудшее меньшинство. Так называемая Национальная Ассоциация Фэнтези-Любителей никогда не победит на выборах, будь они национальные или же интернациональные. — Присутствующие зааплодировали, но Хендерсон снова остановил их. — Но не стоит забывать, что НАФЛ — такие же фэны, как и мы. Возможно, менее искренние — но все же фэны. И они тоже верят в то, что фандом — это образ жизни. — Он помедлил, набрал в грудь воздуха. — Помните, что когда-то мы трудились вместе. Все мы. Наши родители помогали нам воссоздавать умершие города и обрести смысл. Используя научное знание и веру в лучшее, сохранившуюся в научной фантастике, они добыли порядок из хаоса. Именно гуманистические принципы всеобщего фандома возродили мир. В последние тридцать лет мы далеко продвинулись. Наш мир все еще страдает от нехватки людей — огромные пространства все еще представляют собой непригодные для жизни руины. Но мы делаем успехи. Под чутким руководством региональных фан-клубов и при помощи передовых фэнов мы двигаемся вперед. Да, мечта фэнов прошлого о достижении звезд — все такая же мечта. Но в наших небесах снова парят летательные аппараты — замечательные дирижабли-«хайнлайнеры». Мы снова строим заводы и лаборатории, распространяем свободное знание через университет имени Фредерика Брауна, смотрим в космос из обсерватории Ричарда Уилсона. Больше не будет войн — человечеству и так досталось. Теперь, когда все мы едины — истинные, серьезные, конструктивные фэны, — различия между нами не играют роли. Нас сплачивает одна идея, один принцип, одно правило. У нас есть вера — мы все верим в то, что фандом — это не просто слово, это образ жизни!
Поклонившись, Джон Хендерсон отступил назад за портьеры, не дожидаясь одобрительного гвалта толпы внизу. Он обернулся к Эйвис Дрейк и ее отцу и скромно улыбнулся:
— Ну вот и все… А что насчет того небольшого отпуска, который вы мне обещали?
Дом с верандой стоял неподалеку от Рединга, штат Пенсильвания — вернее, от того, что некогда было Редингом. Это был личный штаб Лайонела Дрейка, и здесь Джон Хендерсон набирался сил перед началом президентской кампании. Конечно, много работы еще предстояло — каждый день прибывали все новые и новые делегации фэнов, и всем нужно было пообещать участие в штатских конвентах: Оклахома-кон, Мидвест-кон, Уэстеркорн — и много-много других. По вечерам Джон выстраивал будущую стратегию на пару с Лайонелом. Но все же более всего он ценил долгие вечерние прогулки рука об руку с Эйвис, в золотистой неге идущего на спад дня, по очарованной сельской местности. Пенсильвания была родиной многих великих — призраки Деймона Найта и Джудит Меррил витали в дымке над полями. Конечно, думать о таких вещах, как призраки — то еще ребячество, но Хендерсон осознавал, что их с Эйвис в некоторой степени объединяло то, что они никогда не ведали, что значит в полной мере быть ребенком. Однажды они даже говорили об этом.
— Мне всегда было не с кем играть, призналась Эйвис. — Когда я родилась, почти все в папином поколении были бесплодны, потому что жили в радиоактивную эпоху. Кроме того, Фандом тогда только-только проклевывался, и порой нам приходилось прятаться. Все еще существовала часть старых Вооруженных Сил, и их лидеры пытались захватить страну. Может, ты помнишь эти самопровозглашенные партии — «Дженерал Моторс» и «Дженерал Электрик», все в таком духе. Папа считает, что Фандом победил, потому что был лучше организован и больше открыт к взаимодействию — у нас был коротковолновый радиоэфир, ротаторная пресса. Но, конечно же, важнее всего было то, что фэны друг другу доверяли, а военные и промышленные партии вечно воевали между собой. Ты наверняка застал те времена, когда у нас каждый месяц был новый президент, потому что предыдущего убивали.
Хендерсон кивнул.
— Именно поэтому мои родители какое-то время пробыли в подполье, — сказал он. — Неподалеку от городка Пеория, если быть точным. Говорят, что там жил Филип Хосе Фармер.
— Тогда ты точно знаешь, о чем я, — кивнула Эйвис. — Папа был психологом — он-то и помог созвать новый Фандом. Даже некоторые из первых фан-клубов были против него — все те Шавериты, Палмериты и другие религиозные секты. Мы переезжали с места на место, не останавливаясь годами. Так что я никогда не знала других девчонок моего возраста, и у меня никогда не было игрушек. К тому времени, как мне исполнилось не то семь, не то восемь, папа заставил меня вырезать трафареты для фэнзинов. Я вырезала добрый миллион, прежде чем ему перепала организация, и мы смогли распространять газеты. Постепенно его планы закрепились, и мы привлекли больше людей к радио и всеобщему издательству. И с их помощью мы выиграли первые настоящие выборы.
— Порой так трудно осознать, что торилось в стране всего шестнадцать лет назад, — сказал Хендерсон. — Я все еще жил в Пеории, когда это произошло. Оканчивал курсы в частной школе старика Шоу. Ом утверждал, что является внуком самого великого Бернарда Шоу, но докатать это, конечно, ничем не мог. Его отец, если верить ему, был членом старого фан-клуба «Гидра». Он был докой в психологии — всегда говорил о Фрейде и Хаббарде. Меня это направление заинтересовало — и вот так вот я познакомился с твоим отцом… ну и с тобой.
— Все вышло как нельзя лучше, не правда ли, Джон? — Она сжала его руку. — И с этого момента все будет еще лучше. Ты выиграешь выборы, мы будем вместе, и…
Джон Хендерсон покачал головой.
— Не упрощай, — ответил он. — Ты же знаешь — это одна из наших больших проблем: все чересчур упрощено! Знаешь ли ты, что во время войны в мире было более двух миллиардов человек, и почти сто восемьдесят миллионов — в одной этой стране? А сколько людей живет на планете сегодня? Двадцать миллионов максимум. Никому не известна точная цифра — потому что у нас нет переписи. Столь много вещей мы утратили и должны вернуть. Во-первых — государственные школы. Мы не можем продолжать, воспитывать наших детей в фан-группах вечно. И мы должны учить их фактам, а не мифам. Мы должны готовить больше инженеров, ученых и техников — и меньше писателей, художников, операторов мультиграфов. Конечно, у нас есть и машинисты поездов, и пилоты хайнлайнеров. Но их мало — нужно гораздо больше! Нам нужно еще лет пятьдесят, чтобы разобрать руины наших городов, а потом…
— Бога ради, ты говоришь так, будто выступаешь с предвыборной речью, — осадила его Эйвис. — Совсем как папа!
— Твой отец — замечательный человек, — сказал Хендерсон. — Не знаю, смогу ли когда-нибудь воздать ему за все, что он сделал для меня. Он обучил меня всему, что я сейчас знаю — а когда-то ведь я был просто желторотым юнцом из фан-клуба Питера Бигла! Он сказал, что выбрал меня в будущие президенты, и я частенько подозреваю, что точно так же он выбрал меня на роль твоего будущего мужа.
— Я тоже, признаться, так думала, — смущенно пробормотала Эйвис. — Но хватит с нас политики.
И до самого конца для они просто беззаботно гуляли — как и весь остаток тех славных выходных. А в следующий понедельник все уже стояли на ушах: Лайонел Дрейк получил внезапную радио грамму, призывавшую его в штаб-квартиру в Старджене — новом городе, что был возведен на задворках того, что некогда являло собой Филадельфию. Эйвис сопровождала его весь день, оставив Джона Хендерсона одного на ферме с домработниками и секретарем.
Хендерсон провел утро, просматривая свои сообщения для прессы в текущих фэнзинах и готовя заявление, осуждающее гротескные теории сумасбродною культа Альфреда Ван Вогта, возникшего во время президентской кампании и угрожавшего как ЛАФКИ, так и НАФЛ. Цензурировать книги Ван Вогта он не стал бы — кардинальный принцип фандома гласил, что вся НФ-литература, спасенная из прошлого, должна быть сохранена и переиздана в образовательных целях, — но счел нужным предостеречь фэнов, чтобы те не воспринимали вычитанное у старины Вогта слишком буквально. Что было бы, писал он, если бы мы воспринимали Бестера и Сирила Корнблата как историков? Следует помнить, что многие Мастера писали аллегорично, иносказательно. Иные из них в глубокой мудрости своей сочли нужным научить своих современников соразмерно знаниям своего времени, другие же, такие, как Фредерик Пол или Ганс Христиан Андерсен, отпускали фантазию на волю и создавали сказки. Экстраполяции Ван Вогта не были предназначены для возведения в статус нового Евангелия.
Не были? Так ли все просто?
Едва смеркалось, Хендерсон вышел на прогулку — но не своим с Эйвис излюбленным путем, а через поля, в сторону группы заброшенных ферм рядом с разбомбленным перекрестком. Хендерсону хотелось побыть наедине и поразмышлять. Да, он был кандидатом в президенты, любимцем именитых фэнов, раздававшим практические советы по правильному пониманию культовых текстов. Но сам-то он понимал их верно? Конечно, он прочел эти книги — буквально все, что были спасены из-под обломков. Порванные и потрепанные издания «Гном Пресс», коллекционные реликвии, выпущенные «Даблдеем» — все это давно уж было переиздано и подлежало изучению во всех школах при фан-клубах. Хендерсон никогда не подвергал сомнению авторитет Отцов-Основателей. Когда поисковики наткнулись на пособия по физике в разрушенных архивах университетов, они сопоставили сведения из них с работами великих мастеров-фэнов и обнаружили, что те основывали свои работы на здравых научных принципах, что послужило несомненным доказательством тому, что писали они для распространения рационального знания. Но иные из их продвинутых концепций — искусственная гравитация, космические перелеты, телепатия и телекинез — не были описаны в учебниках. Хендерсон спрашивал и Дрейка, и остальных об этом. Дрейк сказал ему, что, несомненно, такой человек как Хайнлайн обладал множеством полезных знаний, но не торопился раскрывать их правительству. Возможно, каких-нибудь тридцати лет хватило бы человечеству, чтобы «дорасти» и отправиться к звездам, но эти тридцать лет ему никто не дал — сильные мира сего злоупотребляли теорией атома и предпочли тотальное разрушение всего и вся.
Так гласила история. Но так ли все было на самом деле? Кое-что порядком озадачивало Хендерсона. Он не был ни еретиком, ни лже-фанатом, но от вопросов отмахнуться не мог. Если в старые времена фэны были преследуемы и бессильны что-то изменить, как бы Хайнлайна вообще допустили на аудиенцию в правительство? Почему некоторые работы мастеров сохранились в книгах с твердой обложкой, а произведения других, столь же известных, так и не были найдены в руинах? Почему не находили копии первых фэнзинов? Конечно, почти все было уничтожено в годы войны, и бумага была самой легкой мишенью огня — но хоть где-то несколько номеров должны были сохраниться. Адреса многих Мастеров были известны; почему же тогда поисковики не приложили особых усилий к обнаружению архивов Дона Форда, Беа Махаффи, Редда Боггса? Ничто, кроме их имен, не сохранилось — сама собой напрашивалась мысль, что дело нечисто. Хендерсон не знал, был ли Дон Форд родственником Генри Форда, производителя автомобилей, была ли Беа Махаффи строгой пожилой дамой или улыбчивой молодой блондинкой, не ведал, существовал ли на самом деле такой всезнающий гений, как Редд Боггс — или он был всего лишь легендой, этаким геральдическим образом для ЛАФКИ?
Хендерсон оказался на перекрестке. К своему удивлению он обнаружил, что маленькая группа фермеров и местных жителей занимались расчисткой территории вокруг снесенных жилищ. Древний бульдозер прокатился по валу с одной стороны и открыл доступ к крошащимся фундаментам четырех или пяти сооружений. Он подошел поближе, чувствуя прилив любопытства и отпуская на волю фантазию. Тут ведь когда-то жил Ллойд Эшбах, не так ли? Точное местонахождение резиденции Мастера никто не помнил, но все же — здесь жил и умер знаменитый фэн-издатель! Предположим, поисковики обнаружили целый тайник фэнской литературы, что-то, что он мог бы использовать в своей кампании? Это была дикая, невозможная мысль, конечно, но если на секундочку предположить…
— Нужна помощь? — окликнул он землекопов.
Невысокий, коренастый мужчина поднял голову и посмотрел на него, не узнав. Он не носил шапочку с пропеллером и, очевидно, был простым фермером.
— Конечно, коли не шутишь. Хватай лопату. — Он указал на сваленный на обочине инструментарий. Хендерсон ухватился за ржавый черенок и осторожно зарылся в ближайшую груду на почти очищенном фундаменте.
— Что ищите? — спросил он.
— Все подряд. — Фермер крякнул, поддевая лист дерна. — У окружного штаба есть наметочка — мол, здесь есть всякие интересности. Мы каждую неделю жертвуем один день на раскопки — так уже несколько лет кряду. И знаешь, не без славного улова. Этим месяцем планируем перевалить за вон тот перекресток. Ну а что, Рим не сразу был построен…
— Не знаете, кто жил здесь раньше?
— Без понятия. Штабной сказал, тут вполне мог быть дом какого-то Полка.
Хендерсон вздрогнул. Полк. Его мечта все-таки сбылась? Он знал эту фамилию — знал очень хорошо. Честер А. Полк, один из столпов Старого Фандома. Очевидно, это имя ничего не значило для фермера и его товарищей — они просто выполняли порученную работу, выгребали мусор и подбирали все то, что выглядело мало-мальски ценным. Но Хендерсон взялся за работу с остервенением. Его не интересовала антикварная мебель, сломанные пружины, осколки фарфоровой посуды. Он не присоединился к группке, которую озадачили спутниковая тарелка и остов телевизора. Телевидение прекратило свое существование — и, будь обстоятельства иными, ему было бы интересно посмотреть, как выглядела древняя машина. Но сейчас у него была возможность отыскать нечто большее, чем просто реликт. Возможно, картотека. Возможно, несгораемый сейф — а внутри…
Он копал, пот заливал ему лицо. Солнце опустилось ниже, и фермер вылез из ямы, чтобы присоединиться к своим товарищам.
— На сегодня, думаю, достаточно, — сказал он. — Может быть, мы что-нибудь придумаем на следующей неделе. Спустимся прямо на цокольный этаж и посмотрим, где можно будет поднять доски. Этот дом, похоже, был сожжен, а не разбомблен.
Хендерсон кивнул, не отрываясь от раскопок.
— Ты там не устал, приятель? — окликнул его фермер.
Он покачал головой.
— Не возражаешь, если я еще часок покопаю?
— Ну, копай, ежели запал есть, — дал добро фермер. Но помни: все, что отыщешь здесь — собственность народа.
— Само собой. — Хендерсон перевел дыхание. — Если найду что-нибудь, непременно отнесу в штаб.
Рабочие вскоре разошлись, но он даже не заметил их уход — он наконец-то добрался до половиц, а за ними проглядывал спуск в подвал. Хендерсон пробрался вниз, будучи по колено в развалинах. Облака древней пыли вздымались из-под подошв, заставляя его поминутно кашлять. Он зажмурился, пытаясь приучить глаза к мраку. В подвале были ржавые останки старомодной печи, сломанный стол, а на столе — какая-то тускло блестевшая вещь. Пишущая машинка? Подойдя поближе, Хендерсон ахнул — самый настоящий «Гестетнер», сломанный мимеограф старого образца! А под столом — большой металлический короб. Он наклонился и извлек его из-под обломков, смахнул с крышки пыль. Надпись, грубо выведенная черной краской, гласила: ЧЕСТЕР А. ПОЛК, ЛИЧНЫЙ АРХИВ. Архив? Ага, так это не просто ящик — портативный сейф с двумя секциями. Сейф можно открыть. Хендерсон подергал за ржавые ручки — его сердце бешено стучало. Верхний ящик открылся.
Пожелтевшие папки каскадом хлынули наружу. Хендерсон взял одну наугад. На всех листах — либо отпечатанный, либо рукописный текст. Он посмотрел на дату самого верхнего листа — первое апреля 1956-го года! Просмотрев написанное, Хендерсон поспешно перевернул страницу — и попытался разобрать подпись. Джим Хармон? Джим Хармон! Один из старых Мастеров, впервые выступавший за гармонию и универсальное братство Фандома, на страницах журнала «Пион»! Что, если здесь найдутся несколько номеров самого «Пиона»? Поднажав, Хендерсон все-таки смог выдвинуть вторую секцию. О да, «Пион» был здесь. И не он один. Целая коллекция фэнзинов — сказочная коллекция, от которой голова шла кругом. Личный архив Честера Полка, надо же! У Джона Хендерсона не возникло и мысли о том, чтобы снести все это богатство в районный штаб. Ему хотелось лишь собрать как можно больше журналов и несколько наиболее интересных книг в твердой обложке — и укрыть в безопасном месте, где можно будет все спокойно прочитать. До сумерек — не больше часа. Если он перетащит находки в укромное гнездышко под деревьями, где они обычно дремали и считали ворон вместе с Эйвис, никто их там не найдет. Он почитает там, потом вернется к дому с верандой, найдет Эйвис и Лайонела Дрейка, расскажет им обо всем, покажет находки им. Ему нужен всего-то час. Всего один час, а потом…
Почти три часа спустя Джон Хендерсон явился под порог дома. Лайонел Дрейк и его дочь услышали тяжелые шаги в зале, и Эйвис побежала навстречу Хендерсону, когда тот обессилено приник к дверному косяку.
— Джон, что случилось? — спросила она. — Мы с папой вернулись несколько часов назад — никто не знал, где ты и что с тобой. — Она внимательно оглядела его. — Нет, правда, в чем дело?
Хендерсон не ответил. Он прошел мимо нее, плюхнулся на диван и спрятал лицо в дрожащих ладонях.
— Фрица Лейбера ради, что с тобой? — изумилась Эйвис.
— Да, в чем проблема, дружище? — присоединился к дочери старый Лайонел. — Ты выглядишь так, будто привидение увидел.
Собравшись с духом, Хендерсон вытащил из кармана куртки книгу — потрепанную, но все еще читаемую. Дрейк взял ее, прищурился, разбирая название.
— «Бессмертная буря», — прошептал он. — История фантастического фандома, автор — Сэм Московиц. — На мгновение воцарилась мертвая тишина. — Где ты это нашел?
— Там же, где и все остальное, — ответил устало Хендерсон. — Где лежат номера «Пиона» за пятьдесят шестой год. В подвале Честера Полка. Да, того самого, что состоял в переписке с Нэнси Шер, Джо Гибсоном, Эрлом Кемпом и даже самим Уильямом Ротслером. Того, что присутствовал на конвентах. Там все написано. Я прочел.
— Так расскажи! — Эйвис, кажется, успокоилась. — С самого начала. Пап, разве это не чудо?
— Лайонел Дрейк, судя но лицу, едва ли был согласен с дочкой. С минуту он стоял, держа «Бессмертную бурю» в своих старых, морщинистых руках, затем — осторожно положил книгу на стол.
— Не хотите выпить? — вдруг предложил он. — А потом можем поговорить.
Хендерсон не глядя залил в себя два бокала — и застыл, уставившись в стену.
— Ну, не тяни, — подбодрила его Эйвис. — Расскажи нам обо всем.
Когда Хендерсон заговорил, он смотрел на старика, а не на девушку.
— Что тут рассказывать… — прошептал он. — Вы ведь даже не удивлены. Вы знали о журналах — о том, что там написано?
Лайонел кивнул.
— Другие копии находили и раньше, сдается мне. Даже «Бессмертную бурю». И вы, в компании других именитых фэнов, скрыли все от остальных — от наивных простофиль вроде меня.
Эйвис недоуменно перевела взгляд с отца на Джона.
— Вы это о чем? — прищурилась она.
Лайонел поднял было руку, но Хендерсон покачал головой.
— Она должна знать правду, — сказал он. — Пришло время хоть кому-то узнать правду. В том виде, в каком она предстала передо мной сегодня вечером. — Он перевел взгляд на девушку и обратился уже к ней, напрямую. — Я нашел старые фэнзины. И прочитал их. Я не смог бы за это время изучить их досконально, плюс ко всему там куча старых писем, но того, что я вычитал, хватило с лихвой. И я знаю, о чем говорю — впервые в жизни понимаю, о чем говорю. Увы, но все, чему меня когда-либо учили, все, что я знал… оказалось выдумкой. И твой отец об этом знает, Эйвис. Он и его друзья знали об этом с самого начала, но сознательно скрывали и перевирали это знание. Во-первых, фандом никогда не был каким-то преследуемым меньшинством. Не было ни мучеников, ни целеустремленной группы ученых, ищущих решения проблем будущего. Были только мужчины и женщины, что писали истории для публикации — в сохранившихся книгах в твердой обложке и в коммерческих журналах, которых до нас не так уж много дошло, а те, что все-таки дошли, надежно припрятаны людьми твоего отца. Людей, что сочиняли эти истории, фэны того времени называли «профессиональными писателями» — а порой даже «забронзовевшими мастодонтами». Кто-то из них был, несомненно, талантлив. Кто-то даже обладал солидными научными познаниями. Но никто из них не изобретал того, о чем писал. Они даже не были величайшими писателями своего времени. Сами же фэны были другой, отдельной группой. Легенда объединила коммерческие журналы с фэнзинами, но различия есть: фэнзины — это просто любительские публикации, в частном порядке напечатанные и востребованные в малом кругу. Большинство фэнов были подростками. Кто-то увлекался наукой всерьез, да, но далеко не все. И они не стремились спасти мир. Они просто развлекали себя. Знаешь, что я вычитал в одном журнале? Там чуть ли не прямым текстом написано, что фандом — это просто «еще одно дурацкое хобби».
Хендерсон выдохнул и взглянул на лежавшую на столе «Бессмертную бурю».
— А в этой книге, — продолжил он, — рассказывается о самых ранних фэнских организациях. О том, как они враждовали меж собой. Те, кто основали их, не были какими-то там суперменами. Такер был киномехаником, Уоллхайм — редактором газетки. Лаундс никогда не был настоящим врачом. Его «док» — это просто прозвище. Как видишь, это все миф — история о Фандоме, что хранил факел знания, ярко горящий во тьме невежества. Они не были святыми, не были гениями — сборище простых ребят, объединенных общим интересом. Да, у них были клубы, и у них были собрания, и они формировали близкие дружеские отношения, а иногда фэны даже образовывали семьи. Но все остальное — бред. Ложь и пропаганда, скармливаемая глупцам и возвышающая твоего отца и его друзей над этими глупцами. Над наивными дурачками вроде меня.
Хендерсон подлил в свой бокал. Эйвис, понурившись, захлюпала носом. Лайонел Дрейк тяжело вздохнул и сел в кресло напротив молодого человека.
— В старом мире была такая поговорка, — произнес он. — Там, где неведение сулит счастье, глупо Блиш-тать умом[110]. То, что ты говоришь — правда, конечно же. Так все и было. Всегда была небольшая группа людей, знавшая обо всем. Время от времени мы находили фэнзины — и скрывали их. Также мы совершено сознательно посеяли миф о Фандоме — но не для того, чтобы удовлетворить жажду личной власти.
— Какая же еще у всего этого могла быть цель? — удивился Джон Хендерсон. — Зачем еще фальсифицировать историю, скрывать факты, превращать простое хобби в культ?
— У нас была единственная цель, — ответил Дрейк. — Привести весь мир в чувство. Вернуть ему здравомыслие.
— Вы это здравомыслием зовете — возведение юношеского баловства в героический статус, лавровые венки на головах ищущих коммерческой выгоды писак, весь этот ваш выдуманный Золотой Век?
— Да, именно это, — молвил Дрейк. — Не забывай, я психолог. Не практикующий, вроде тех, о которых ты, возможно, читал. Моей областью изучения была психология масс, отчасти — социология. То, что я сделал, заручившись помощью тех немногих, что пережили тот ужас, было необходимо. Да, отчасти мы придумали историю заново — ту ее часть, что касалась жизни до прихода войны. Но все остальное — правда, мой мальчик, и ты это знаешь. Фандом действительно составлял единственное надежное ядро, оставшееся после того, как мир был выжжен и раздавлен. Таким образом, он сформировал небольшую операционную силу, которая могла бы помочь восстановить порядок; в то время очень немногие люди, способные управлять ручным мимеографом, могли многое сотворить. Помни, они доверяли друг другу в эпоху, когда человек человеку был враг. Но одних лишь мастерства и взаимного доверия было недостаточно. Будучи социологом, я это знал. Каждое важное политическое, религиозное или общественное движение черпает свою силу из других источников — из легенд. Вера в миф наделила силой старые движения — христианские мученики, Ленин и Октябрь, не говоря уже о президенте Линкольне и его полумифической бытности разводчиком на железной дороге. Из легенд происходят песни и рассказы, басни и фольклор, и все это дает людям веру. Веру в свою судьбу, веру в свое будущее. Фандому пришлось создать свои легенды, чтобы стать сильным и преуспеть. Один психиатр по имени Юнг выделил давным-давно шаблон, общий для всех мифологий; продемонстрировал, что людям нужны герои, саги и эпосы, чтобы верить, чтобы выжить в цивилизованном государстве.
— Но у вас не выйдет построить светлое будущее на лжи, — прошептал Хендерсон.
— Ну, вообще-то, наша старая страна тоже зиждилась на чистом мифе вокруг отцов-основателей — вся эта забавная ерунда про Вашингтона и вишневое дерево, и все в таком духе. Со времен Ромула и Рема в Древнем Риме мифы играли свою роль в развитии, давая людям нечто большее, чем они сами, что можно было лелеять и почитать за наследие. И что еще более важно, в данном случае легенда сделала свою работу. Вера в Фандом помогла восстановить наш мир. Фэнским формам правления удалось восстановить порядок. Нам больше не нужны армии в странах, основанных на международном Фандоме. У нас есть работающая экономика, да, но она больше не управляет миром через денежную власть. Впервые со времен Греции под руководством Перикла художник и творец играют уважаемую и важную роль в жизни общества. Наша торговля и наша промышленность медленно восстанавливаются, но на более здравых основах, чем раньше. Увеличивается количество учебных заведений…
— То есть, организуются средства для распространения большем лжи, — горько парировал Хендерсон. — Ни настоящих газет, ни фильмов, ни телевидения…
— Со временем все это будет восстановлено, — спокойно сказал Дрейк. — И, возможно, станут доступными те знания, что мы до поры приберегли. Тебе не кажется, что мы знаем больше, чем считаем нужным раскрыть? У нас есть данные, с помощью которых можно еще раз построить атомные электростанции, продолжить наши ракетные эксперименты, возможно, построить настоящий орбитальный спутник за одно лишь поколение. Но наша главная задача должна состоять в том, чтобы заложить основу для построения лучшего мира в будущем. Да, мы решили построить его на мифе — но знаешь, это лучший миф, чем тот, что поддерживал цивилизации, которые канули в прошлое. Ты хочешь, чтобы мы встали на старый путь, где закон силы довлел над силой закона? Вернулись к тому умопомрачительному заблуждению прошлого, провозгласившему, что клиент всегда прав? Должны ли нашими героями быть массовые убийцы или люди, сделавшие из чистой науки инструмент уничтожения? Легенда о Фандоме сохранила толику здравомыслия в мире, что был убит стараниями безумцев прошлых поколений. Мы не можем отвернуться от нее сейчас. Я знаю, о чем ты думаешь, мой мальчик — возможно, тебе хочется снять свою кандидатуру, свернуть кампанию, рассказать всем все как есть. Но к чему это все приведет? Не лучше ли помочь делу, зная, что в грядущем поколении люди будут продолжать ценить знания и жизни друг друга? Придет время, когда мы сможем позволить легендам умереть; когда мы сможем гордиться нынешними достижениями, научиться мечтать о будущем, а не о прошлом. Но на данный момент человечеству нужна мечта о прошлом, чтобы противостоять кошмарной реальности того, что на самом деле произошло. Такова цель Фандома, истинная и единственная цель — подарить людям мечту и позаботиться об их душе.
Хендерсон взглянул на Эйвис. Девушка больше не всхлипывала. Она смотрела на него, ожидая ответа. В ее глазах он читал любопытную смесь любви и верности, стыда и страха. Эти эмоции, как он знал, отражались в его собственном взгляде.
— Если я подыграю вам, Лайонел, — тихо сказал он, — я изберу самый легкий путь…
Дрейк открыл было рот, чтобы возразить, но раньше него заговорила Эйвис:
— О нет, Джон. Это будет самый трудный путь — знать правду и при этом не сообщать ее. Нести бремя вины за вынужденный обман. Жить во лжи, чтобы все остальные жили праведно.
— Возможно, ты права, — ответил Хендерсон. — В любом случае… стоит попробовать. Полагаю, мы должны попытаться.
…Вместе они вышли на улицу, навстречу звездному небу. В вышине завис мирно дрейфующий «хайнлайнер». Хендерсон думал о мифе, на котором вырос — мифе, что умер для него навсегда, но который нужно было сохранить для его собратьев. Что ж, Лайонел Дрейк поможет ему. И Эйвис — тоже. Возможно, он сможет выстоять до самого конца. Фандом для него так и остался образом жизни. Совершенно случайно Джон Хендерсон вспомнил еще одно высказывание, которое сохранилось от старых дней — вычитанное им в одном из фэнзинов этим грустным вечером. По иронии судьбы, он только сейчас постиг его истинный смысл.
Смиренно глядя на звезды, он процитировал вслух:
— Быть фэном — благое, но очень-очень одинокое призвание…
Перевод: Григорий Шокин
Отцы-основатели
Robert Bloch. "Founding Fathers", 1956
Ранним утром, 4 июля 1776 года Томас Джефферсон выглянул в пустой Индепенденс-холл и закричал:
— Айда, ребята! Горизонт чист!
Когда он вошел в большую комнату, за ним проследовал Джон Хэнкок, нервно пыхтевший сигаретой.
— Тэкс, — цыкнул зубом Джефферсон. — Курило свое брось, о'кей? Хочешь нас всех запалить, сморчок?
— Прости, дружбан. — Хэнкок огляделся, потом обратился к человеку, шедшему сразу за ним: — Выкинь, а? Кругом — ни одной завалящей пепельницы. И зачем мы только вообще сюда приперлись. Нунцио?
Третий нахмурился.
— Не называй меня «Нунцио», — бросил он. — Чарльз Томсон я, усек?
— Без базара, Чак.
— Чарльз! — Третий двинул Хэнкока по ребрам. — Поправь парик! А то выглядишь, как девка, что в мамкины шмотки вырядилась…
Джон Хэнкок пожал плечами.
— Ну а ты что хотел? Ни покурить, ни присесть нормально — эти панталоны, боюсь, по шву разойдутся, если я в них сесть попробую.
Томас Джефферсон повернулся к ним:
— Сидеть не дам, — сообщил он. — С вас всего-то две вещи — росписи и рты на замке. А говорит пусть Бен — сечете?
— Бен?
— Бенджамин Франклин, чмо, — бросил Томас Джефферсон.
— Кто-то сказал мое имя? — Низенький лысеющий толстяк вбежал к ним, поправляя на ходу пенсне с квадратными линзами, сползающее с переносицы.
— Чего ты так долго? — спросил Джефферсон. — Шухер какой?
— Никакого шухера, — ответил Франклин. — Все путём. Я просто заплутал тут слегка. Из-за этого мудацкого пенсне. Оно мне тень на плетень наводит. Я и забыл, что нужно его носить.
— А нужно ли? — усомнился Джефферсон.
— А вдруг кто-то что-то заподозрит? — Франклин оглядел товарищей поверх краев пенсне. — Скорее всего, и так что-то заподозрят — если ты не будешь делать то, что я тебе говорить буду. — Его взгляд скользнул по голым стенам комнаты. — Так, который час?
Томас Джефферсон закатал оборки на рукаве и глянул на наручные часы.
— Полвосьмого, — объявил он.
— Уверен?
— Перед нашим отбытием — сверился по радио.
— Ну, тут-то ты можешь забыть о радио. До него еще много лет. И сними-ка эти часы — в карман спрячь. За такие вещички мы можем здорово поплатиться. Проблемы могут быть, сечешь?
— Проблемы… — Джон Хэнкок возвел очи горе. — У меня их и так — хоть отбавляй! Взять хоть эти туфли. Они мне не по ноге — жмут, заразы!
— Так, надел — носи с честью и рта не разевай, — приказал ему Бенджамин Франклин. — Хорошо бы было, чтоб ты побрился, босота. Хорошенькое дельце — президент Континентального Конгресса явится на историческую встречу небритый…
— Ну забыл я, и что? Была б у меня бритва с собой — так ее тут даже воткнуть негде!
— Ладно, уже без разницы. Главное — сидим тихо и держим в уме, кто мы на самом деле. Мистер Джефферсон, у вас Декларация с собой?
Никто не ответил.
Франклин встал вплотную к высокому детине в парике:
— Джефферсон, это я к тебе обращаюсь.
— Забыл, — застенчиво улыбнулся детина.
— Смотри, впредь-то не забывай. Так где бумага?
— Здесь, у меня в кармане.
— Так, доставай. Мы должны сразу тут подписать, до чьего-либо прихода. Я рассчитываю, что они начнут собираться к восьми, не позднее.
— К восьми? — Джефферсон вздохнул. — Ты что, хочешь сказать, что они тут так рано начинают работать?
— Наши друзья в задней комнате выглядели так, будто всю ночь работали, — напомнил ему Франклин.
— У них что, нет профсоюзных часов?
— Нет, и ты это сейчас не говорил. — Франклин серьезно оглядел спутников. — Это касается всех вас. Следите за своими языками. Промах мы себе позволить не можем.
— Тоже мне новость. — Чарльз Томсон взял пергамент у Джефферсона и развернул.
— Осторожней с ним, — предупредил Франклин.
— Расслабься, а? Я просто хочу посмотреть. Я таких штук никогда не видел. — Он взглянул на рукопись с любопытством. — Нет, ты только зацени этот почерк. Побуквенно выводил, что ли. — Разложив Декларацию на столе, он принялся читать, бормоча слова вслух.
— «Когда в ходе человеческих событий является необходимость для одного народа порвать политические связи, соединявшие его с другим, и занять между земными державами отдельное и равноправное положение, на что ему предоставляется право самой природой и ее Творцом, то уважение к мнениям людей требует, чтобы он изложил причины, побуждающие его к такому отделению…» — мать моя, что это за шифр? Почему эти ребята не пишут на обычном английском?
— Неважно. — Бен Франклин забрал у него свиток и подошел к столу. — Я собираюсь пересмотреть ее прямо сейчас. — Он порылся в ящике, находя свежий пергамент и гусиное перо. — Почерк скопировать, боюсь, не смогу, но вот от Конгресса отбрехаться сумею. Скажу им, что Джефферсон вносил последние изменения в спешке. Кстати, про спешку будет чистая правда.
Он склонился над пустым пергаментом, еще раз пробежал глазами оригинальную декларацию.
— Нужно сохранить стиль, — произнес он. — Очень нужно. Но самое главное — добавить новые положения в конце. Так, все молчат, никто мне не мешает. Мы — на самой важной стадии плана, улавливаете?
В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь царапаньем пера Бенджамина Франклина.
Джефферсон глядел ему через плечо, кивая время от времени.
— Не забудь оговорить ту часть, где сказано, что я временно смогу рулить, — сказал он. — И упомяни про казначейство.
Франклин нетерпеливо кивнул.
— Все сделаю. Не возбухай попусту.
— Как думаешь, они подпишут?
— Конечно, подпишут. У них и выбора-то нет. Сразу же после той части, где сказано, что мы теперь независимое свободное государство, идет положение о временном правительстве. Это, кстати, тебе нужно было бы по-хорошему написать.
— Ну ладно, как скажешь.
Франклин закончил, откинулся на спинку кресла, ткнул в грудь Джефферсона пером.
— Кашляни, — приказал он.
Джефферсон кашлянул.
— Еще раз. Громче.
— Чего ради?
— У тебя ларингит, — пояснил Франклин. — Запущенный случай. Поэтому ты и молчишь. Если кто-то что-то у тебя спросит — просто кашляй. Идет?
— Идет. Я все равно не хочу ни с кем болтать.
Франклин глянул на Хэнкока и Томсона.
— Вы, двое — подписываете и мотаете удочки. Когда прибудет вся кодла, вы идете за кулисы. Я вам приплету какую-нибудь отмазку — это меньший риск, чем если кто-то вас прижмет и станет допытываться. Понятно?
Двое мужчин кивнули. Франклин протянул им гусиное перо:
— Вот. Вы, двое, должны подписать ее в первую очередь.
Хэнкок поставил размашистую подпись. Уступил место Томсону.
— Помни, ты — секретарь, — напутствовал того Франклин. Томсон робко обмакнул перо в чернила. — В чем дело, перо тебе неудобное?
— Конечно, неудобное, — ответил Томсон. — И эти шмотки меня сейчас доконают. И никто из нас не знает, как надо говорить. Нам это не сойдет с рук, Мыслитель. Мы наделаем ошибок.
Бенджамин Франклин встал.
— Мы сделаем историю, — заявил он. — Просто следуй моим приказам — и все будет в порядке. — Он замер и поднял руку. — Выражаясь бессмертными словами самого Бенджамина Франклина — ну, то есть меня, — мы либо доболтаемся до единого мнения, либо будем поодиночке болтаться на виселице.
В Филадельфии они долго болтались вместе — Сэмми, Нунцио, Мэш и Мыслитель Коцвинкл. Они фальшивомонетили, занимались мелким рэкетом, но в основном — мошенничали на ставках.
Дела вообще пошли на лад, когда к ним подключился Мыслитель — он был настоящий дока по стряпыванию темных дел, со степенью, офисом и всем прочим. А самое забавное в нем было то, что у него имелась всамделишная регулярная юридическая практика, и он мог хорошо нажиться, не рискуя попасться на нарушении закона.
Но он работал с ними — так уж была устроена его душа.
— Объясняется все просто, — говорил он им. — Я не гордый. Согласен взяться за то, что само в руки идет. Супер-эго у меня нет. — Смолвил как Боженька — в этом был весь Мыслитель Коцвинкл.
Хотя, в конце концов, именно из-за него они угодили в переплет. В начале все было хорошо. С его адвокатской конторой в качестве прикрытия не составляло труда выходить на крупную рыбу — не мелкоставочный рабочий класс, но серьезные игроки-воротилы. Их он направлял к Сэмми, Нунцио или Мэшу, и они обрабатывали клиентуру по высшему классу.
Это приносило деньги. Большие деньги — такие, что им впору самим было становиться крупными рыбами. Комбинируя умную игру с разумным жульем, они могли бросить вызов самому Микки Тарантино. И они бросили — кто бы не рискнул? На проверенных лошадках — все должно было пройти тип-топ, но почему-то не прошло, и они подсели на долг в двадцать тысяч.
Микки Тарантино знай себе улыбался, но улыбка сползла с его рожи, когда Сэмми пошел к нему и сказал, что им нужно время на то, чтобы выплатить долг.
— Какого черта? — спросил Микки. — Вы, ребята, по уши в клиентах. Все богатые лошки бегут к вам делать ставочки.
— Но с каждой ставочки — да по прибавочке, — сознался Сэмми. — У нас ведь куча внештатных сотрудников, у которых тоже своя доля. Нерадивые жокеи, вандалы, «рыжие» — все тоже хотят есть. А мы хотим не просто есть, а жрать от пуза. Тут не накопишь. Извини, но прямо сейчас денег нет. Надо как-то достать.
— Вот именно, — сообщил сухо Микки Тарантино. — Даю срок до завтрашнего утра. Мне без разницы, где вы возьмете бабки — хоть на Поле Чудес вырастите, — но к завтрашнему утру они должны быть у меня на столе.
Сэмми ничего не осталось, как только вернуться в офис Мыслителя Коцвинкла и поведать горячие в прямом смысле слова новости.
У Мыслителя тоже нашлось известие.
— Не только Микки Тарантино думает, что мы зажрались. Дядя Сэм держит руку на нашем пульсе. Введен какой-то новый налог на контору. Повышенный.
— Повышенный! — взвыл Сэмми. — Шикарно! Микки Тарантино припер спереди, налоговики — сзади. Что делать-то?
— Я предлагаю потрясти наших клиентов, — ответил Мыслитель. — Найти какого-нибудь проштрафившегося вкладчика и попросить нас проспонсировать.
Сэмми вызвал Нунцио и Мэша, и они пошли трясти. Вечером весь их бедный улов лег на стол в конторе.
— Три тысячи! — фыркнул Сэмми. — Три жалких куска!
— Это что, все? — Мыслитель был удивлен. — Я думал, побольше выйдет.
— Конечно, должно было выйти побольше. Если считать оправдания, обещания и закладки. Но вот — все, что есть по факту. Три жалких куска.
— Как насчет Коббета? — спросил Мыслитель.
— Профессора Коббета? Он под тобой же сейчас, да?
Мыслитель кивнул. Профессор Коббет был у него на личном счету.
— Сколько он задолжал? — принялся выяснять Сэмми.
— Что-то в районе восьмерки.
— Восемь и три будет одиннадцать. Негусто. Но, быть может, если внесем их быстро, Тарантино даст отсрочку по остальному.
— Ну тогда руки в ноги — и к Коббету, — предложил Мэш. — Пойдем и посмотрим, чем он сможет нас обеспечить.
И они все погрузились в машину Сэмми и покатили к старику Коббету. Профессор был человек с чудачествами, жил один и ценил азартную игру. Мыслителя он сердечно приветствовал на крыльце своего большого дома — едва ли не как друга. Правда, вся его сердечность поблекла, когда из машины показались Сэмми, Мэш и Нунцио — и совсем сошла на нет, когда он узнал, с какой целью Мыслитель явился.
Встав в проходе, ребята ногами пришпилили дверь к косяку, а стволами пушек — профессора к стенке.
— Без шуточек, — погрозил ему Нунцио. — Нам нужны наши бабки.
— О Господи! — воззвал к высшей справедливости профессор Коббет. — У меня ведь нет денег!
— Да не гони, — бросил Мэш. — Вон как у тебя тут все обставлено. Меблецо-то хорошее!
— Все заложено, — вздохнул профессор. — Заложено по самые дверные ручки из слоновой кости. Фактически, это все уже не мое.
— Как насчет того училища, где ты работаешь? — спросил Мэш. — Может, скажешь им там, чтоб тебе зарплату подняли?
— Я больше не работаю на университет.
— Какая разница? — не вытерпев, рявкнул Сэмми.
— Да, действительно, — заполировал Мыслитель мягким голосом. — Вы же производили впечатление состоятельного человека, профессор!
Коббет пожал плечами, провел рукой по седеющим волосам.
— Не все золото, что блестит, — сказал он. — Вы вот, например, производили впечатление авторитетного профессионала. И когда я невинно поинтересовался о возможности размещения маленькой ставочки на скачках, я и думать не мог, что буду иметь дело с этими вот головорезами.
— Следите за своими словами, — возмутился Сэмми. — Мы не более головорезы, чем восемь чертовых кусков — «маленькая ставочка»!
— Ваша правда, — согласился профессор. — Я верил в будущее, в котором мог позволить себе такие траты. У меня ведь был хороший пост в университете. Но сейчас все это ушло.
— Как так, профессор?
— Есть один исследовательский проект… стоимость экспериментальных моделей пожрала все мои сбережения, а предание моих теорий огласке стоило мне преподавательской должности. Собственно, ради него я и решился играть на скачках — хотел быстро раздобыть деньги на продолжение экспериментов. Сейчас мои карманы пусты.
— Подумай еще раз, — сказал Сэмми. — А то ведь мы тебя и без карманов сейчас оставим. Это запросто!
— Погоди-ка, — вступился Мыслитель. — Профессор, вы сказали о моделях. А в чем суть эксперимента?
— Я покажу вам, если хотите.
— Давай, — кивнул Сэмми. — Парни, стволов с него не спускайте, а то вдруг он какой-нибудь трюк выкинет!
Но профессор обошелся без трюков. Он повел их вниз по лестнице в подвал, в богато обставленную частную лабораторию. Они прошли к большой прямоугольной металлической конструкции, утыканной катушками и трубками, имевшей смутное сходство с унитазом по проекту Фрэнка Ллойда Райта[111].
— Госсс-поди, — прокомментировал зрелище Нунцио. Ты что, старик, франкенштейнов тут плодишь?
— Держу пари, это — космический корабль, — заявил Мэш. — А проф просто хочет слетать на Марс, отдохнуть, с марсианочками позависать.
— Пожалуйста, — вздохнул Коббет, — обойдитесь без издевок.
— Через минуту этот мир может обойтись без тебя, — напомнил ему Сэмми. — Эта штуковина нам ни к чему. В пункте приема вторсырья за нее двадцатку не дадут.
Мыслитель Коцвинкл сделал знак молчать:
— Что это за объект, профессор?
Коббет покраснел.
— Я не решаюсь пока назвать его так — после всех нападок вышестоящих лиц, — но другого вразумительного термина просто нет. Это машина времени.
— Уф! — Сэмми приложил руку ко лбу. — И это ему мы позволили взять долг в восемь кусков? Он же самый настоящий сумасшедший ученый!
Мыслитель нахмурился.
— Машина времени, говорите? Способная перемещать человека назад иди вперед во времени?
— Только назад, — ответил профессор. — Движение вперед невозможно, так как будущего в любой временной точке еще не существует. И «перемещение» — не лучшее слово. «Транзит» по смыслу подходит больше, поскольку время не имеет ни материальных, ни пространственных характеристик, будучи связано с трехмерной вселенной единственным регистрируемым качеством — продолжительностью. Если принять продолжительность за «икс» и…
— Заткнись, — простонал Нунцио. — Давайте вздуем этого юмориста и уйдем отсюда. Тут мы только время теряем.
— Теряем, все так, — кивнул Мыслитель. — Профессор Коббет это рабочая модель?
— С вероятностью в восемьдесят девять — девяносто пять процентов — да. Я ее еще не испытывал. Но я могу показать вам формулы, по которым…
— Не нужно. Почему вы ее еще не испытывали?
— Я не уверен в прошлом. Или, скорее, в том, как наше с вами настоящее к нему относится. Если какое-либо лицо или объект из настоящего отправится в прошлое, произойдут изменения. То, что исчезнет здесь и сейчас, начнет существовать там и тогда, и это, скорее всего, вызовет… как бы сказать… времетрясение? Времесмещение? В общем, повлияет на настоящее. Вопрос только — на наше ли с вами? — Он нахмурился. — Трудно это все объяснить, не прибегая к соответствующим физико-математическим выкладкам…
— Хотите сказать, вы боитесь, что путешествия во времени изменят прошлое, или что из-за них может возникнуть еще одно настоящее, принципиально другое?
— Вы все упрощаете, но примерно представляете, о чем я, да.
— Тогда что хорошего в вашей работе?
— Ничего, боюсь. Я просто хотел доказать свою точку зрения на практике. Был едва ли не одержим. У меня нет никаких оправданий.
— Так, — Сэмми сделал шаг вперед. — Спасибо за лекцию, проф, но, как вы сами сказали — оправдания вам нет. Думаю, раз уж вы не платите по долгам, надо вам преподать урок. Не думаю, что из этого подвала нас кто-нибудь услышит…
Мыслитель перехватил руку Сэмми.
— Какой в этом смысл? — спросил он.
— Но он нам ни хрена не заплатил!
— И не заплатит, если ты пристукнешь его. Какая нам-то выгода?
— Никакой. — Сэмми почесал в затылке. — Но что тогда делать? Нам нечем рассчитаться с Тарантино. В город нам лучше не соваться.
Мыслитель огляделся по сторонам.
— Почему бы не остаться здесь? Мы в безопасности и изоляции, с хорошей крепкой крышей над головой. Давайте попользуемся гостеприимством мистера Коббета некоторое время.
— Отлично, — буркнул Мэш, — но вечно-то мы сидеть тут не сможем. Ну, оттянем время — и что?
Мыслитель улыбнулся.
— Оттянем время, — повторил он, глядя на постройку Коббета. — Вот вы нам, профессор, и поможете.
— Ты что, хочешь запустить эту дрянь? — уточнил Сэмми. — Ты шутишь?
— Я серьезно, — ответил Мыслитель. — В ближайшем будущем мы точно будем в безопасности… если отправимся в прошлое.
Потребовалось много чего настраивать. Профессор на пару с Мыслителем все следующие несколько дней работали вместе.
— …как включить эти регуляторы? Это что, руль?
— Здесь нет руля. Все управляется компьютером. Давайте покажу еще раз.
— И что, вы можете выбрать абсолютно любую дату из прошлого?
— Теоретически. Основной проблемой является точное исчисление. И мы, и наша Земля не статичны. Мы каждую секунду перемещаемся в пространстве — что уж говорить о более длительных периодах времени. Нам нужно учитывать скорость света, движение планеты, наклон…
— Это — по вашей части. Вы же можете установить математически точное положение в прошлом и настроить компьютер на следование маршруту?
— Думаю, да. Почти уверен.
— Тогда все, что нам осталось — определить, куда, или, вернее, в когда мы отправляемся, — и Мыслитель подозвал к себе Сэмми, Нунцио и Мэша.
— Блин, — крякнул Нунцио, — да давайте просто вернемся на пару-тройку недель назад, когда еще не сделали ставки.
— Узко мыслишь, друг мой. — В глазах Мыслителя вспыхнул недобрый огонек. — Мы же можем отправиться в любой отрезок времени в прошлом.
— Ну тогда давайте в Египет, — предложил Мэш. — У них там были кувшины с золотом, и везде ходили бабы нагишом, да и вообще…
— Ты говорить-то сможешь на древнеегипетском, болван?
— Ну… — Мэш замялся.
— Да неужто вы не понимаете, что назад из прошлого пути не будет? Наше с вами настоящее ведь, как я и говорил, не будет существовать в том времени, которое вы выберете конечным — так как переместится в будущее! — всполошился профессор Коббет. — Этот молодой человек, — он ткнул пальцем в Нунцио, — предложил самый разумный вариант. Хотя… — Глаза его забегали. — Понимаете, могут возникнуть определенные парадоксы и аномалии. Не скажу наверняка, что в прошлом вы не повстречаете самих себя накануне сделки. Последствия такой встречи, честно говоря, непредсказуемы. Вы можете просто устранить собственные копии и занять их места, а можете… ну, скажем, случайно катализировать уничтожение Вселенной.
— То есть, безопаснее всего остаться в настоящем, — подвел черту Сэмми.
— Да кому нужно такое настоящее… — вдруг произнес с мечтательным видом Мыслитель. — Бегать от ребят вроде Тарантино, жульничать по-мелкому на ставках… Вот что, дурни, — он подбоченился. — Вы хотя бы помните, где мы находимся?
— Ну, в Филадельфии, — ответил Сэмми.
— Правильно, в Филадельфии. Надеюсь, все помнят, что произошло здесь в одна тысяча семьсот семьдесят шестом году?
— Какой-то там праздник, да? — предположил Нунцио. — Наверное, наши бейсболисты взяли две награды Лиги подряд.
— Тысяча семьсот семьдесят шестой, дубина! — взвыл Сэмми. — Тогда еще и бейсбола-то не было! Тогда только-только Декларацию подписали!
— Верно, — снова взял слово Мыслитель Коцвинкл. — Именно здесь, в Филадельфии, была представлена Декларация независимости — на Конгрессе. И именно здесь, в тот знаменательный день, революционная казна была передана для временного хранения Вашингтону, Джефферсону, Джону Хэнкоку и Чарльзу Томсону, секретарю Конгресса. Грубо говоря, им подогнали целый вагон золота, на который они должны были снарядить войска и заложить первые городские рубежи.
— Я что-то не понимаю, куда ты клонишь, — сощурился Сэмми.
— Подумай сам! — проникновенно произнес Мыслитель. — Зачем нам влачить жизнь мошенников здесь, когда мы просто можем подсидеть самых первых, первейших проходимцев — и открыть Америку! Если я правильно понял, профессор Коббет, этим мы никаких парадоксов не породим. Территориально мы близко к Индепенденс-холлу — фактически, до него можно пешком дойти. Ведь я прав — машина времени действует только в данных пределах, и перенесемся мы на то самое место, откуда стартуем — только в прошлом?
— Именно так, — сглотнул слюну Коббет, — но…
— Отлично! Далее: время, в которое мы отправляемся — задолго до нашего рождения, так что встреча с собственными копиями нам не грозит. И, наконец: избавившись от отцов-основателей и заняв их место, мы наложим руки на все богатства изначальной Америки! На настоящее золото, а не на бумажки, легко печатаемые и втюхиваемые простакам! А только представьте себе наше влияние — господа, да мы попросту можем перекроить старушку-Америку по своим собственным лекалам! Сделать так, что в ней никогда не будет типов вроде Микки Тарантино!
— А звучит-то неплохо! — просиял Мэш.
— Господа! — воззвал профессор Коббет. — Вы берете на себя слишком многое! Да и потом, это же невозможно! Все это произошло более ста восьмидесяти световых лет назад! Представьте себе поправочный коэффициент и вероятность промашки! А о последствиях подумайте!
— Никаких промашек, проф, — серьезно сказал Мэш, наводя ствол на Коббета, — или последствия грозят одному тебе. Давай, запускай эту штуку. Мы собираемся сделать Америку великой. Сэмми, Нунцио, вы с нами?
Те переглянулись.
— Не знаю, честно, — протянул Сэмми.
— Мне без разницы, — отмахнулся Нунцио. — Все одно — что так, что так. Хотя, я вот лично всегда хотел побывать в прошлом. Когда еще не изобрели эти автомобильные сигнализации.
— Решено большинством голосов, — твердо заявил Мыслитель. — Ты, Сэм, конечно, можешь остаться… вот только, боюсь, расплачиваться с Тарантино придется тебе одному.
— Ага. Нашли дурака! — хмыкнул он. — Я в деле, однозначно.
— Конечно, потребуется подготовка. — Никогда в жизни Мыслитель не выглядел таким взволнованным. — Это я беру на себя. Потребуется куча книг по истории — все, какие только найдутся. Профессор, ходить в библиотеку и по книжным по понятным причинам будете вы. Всю стоимость книг, если что-то потребуется докупить, вычитайте из своего долга. Итак, нам нужны биографии Франклина, Джефферсона, Томсона и Хэнкока. Их портреты, повадки, стиль. Нужны точные исторические сведения — желательно восстановить день буквально по минутам, чтобы не просчитаться со временем прибытия. Как я помню, оптимально будет прибыть рано утром. Они обсуждали Декларацию перед Конгрессом едва ли не всю ночь. Если мы застигнем их врасплох пораньше, мы будем иметь дело лишь с четырьмя испуганными мужчинами — не с оравой их личной охраны.
— Вот только как мы сойдем за матерых политиканов, Коцвинкл? — не без ехидцы в голосе спросил Сэмми. — Мы, сам понимаешь, парни простые.
— Ерунда, — отмахнулся Мыслитель. — На первых порах вас буду выгораживать я. Я лыс и комплекцией смахиваю на Бенджи Франклина. Я обладаю достаточными знаниями и культурой речи. Франклин, так или иначе, был главный в связке. А вас пообтешем в процессе. Парики, одежда — все будет снято с настоящих отцов-основателей, а уж гримом нас обеспечит проф — сейчас все эти штуки вроде искусственных бородавок или пудры конкретного цвета может достать любой ребенок. Об остальном не волнуйтесь. В конце концов, каков он — хороший политик? Простой мошенник, научившийся целовать младенцев.
— Но нам-то в то утро не младенцев придется целовать! — вспылил Сэмми. — Я ведь не такой тупица, как вы, наверное, тоже кое-что читал! Те четверо парней всяко показали себя — произносили речи, уламывали весь Конгресс поставить подписи, все такое прочее. Они знали там всех, и все там знали их. Как мы впишемся? Как сможем повторить все то, что сделали они?
— В этом-то и суть. — Мыслитель Коцвинкл торжествовал. — Мм не обязаны делать все то, что сделали они! Вернувшись в прошлое и избавившись от настоящей четверки основателей, мы получим полную свободу действий! Мы будем писать историю по-новому! В конце концов, у нас есть ваши стволы, а они-то всяко совершеннее тогдашних кремниевых пугачей! Хвала Богам, военная промышленность в наше время шагнула далеко вперед. Ну? Теперь понимаешь?
Гут профессор Коббет, о котором все успели позабыть, робко откашлялся.
— Джентльмены, — мягко сказал он, — наверное, вы не понимаете, какую ошибку совершаете. Кроме того, у меня достаточно патриотических чувств, чтобы отказаться от соучастия в вашем преступлении — и даже попробовать ему воспрепятствовать. Нельзя осквернять нашу историю! Ладно, сейчас я буду говорить даже не как патриот, а как ученый. Слишком много случайных факторов задействовано. Слишком большая вероятность просчета, роковой ошибки и возникновения непоправимых аномалий на всем пути следования машины времени. Нет, нет, — он напустил на себя гордый вид, — делайте, что хотите, а я вот не собираюсь вам помогать.
— Но послушайте, профессор Коббет, — мягко сказал Коцвинкл. — Вы и так уже в последние дни мне много чего объяснили. А я отнюдь не дурак — и не такой законченный гуманитарий, коим вы меня, несомненно, мните. Я смогу запустить эту машину и сам. Конечно, риск по расчетам останется, но разве пьют шампанское те, кто не рискуют? А вот сможете ли вы запустить машину и закончить расчеты без, скажем, пальцев левой руки, — Мыслитель незаметно подмигнул Мэшу, и Мэш ухмыльнулся, — это, знаете ли, тот еще вопрос…
Последняя краска сползла с лица Коббета, сделав профа похожим на призрака.
Понятное дело, он не смог помешать им.
— Мыслитель, старый дуралей! — возопил Мэш, оглядываясь. — У нас таки получилось!
Само перемещение во времени не отложилось в памяти Сэмми. Темнота и вспышки света в темноте, отскакивающие от каких-то белых закрученных линий, выпрыгивавших на них из мрака. И — сильное головокружение пополам с тошнотой. А потом — бац! — и вот они уже не на лужайке за домом профа, а в поле, заросшем пшеницей — под огромным, раскинувшимся до самого горизонта, звездным небом.
Сэмми осторожно втянул воздух — и понял, что Мэш был, похоже, прав. Воздух был какой-то неуловимо другой. Непривычный, чуждый.
Но дышать им было можно — и это было главное.
Все остальное упиралось в сугубо технические моменты.
Ориентируясь по карге, начерченной Мыслителем Коцвинклом, они без труда нашли Индепенденс-холл — такой, каким он еще был в прошлом.
Без труда пробрались с торцов внутрь.
И выполнили грязную работу.
Ни один из тех предметов, что лежали в заготовленной в будущем сумке Мыслителя Коцвинкла — хлороформ, лоскуты ткани, веревка, дубинка из обрезка трубы, набор отмычек, — не остался без работы.
Четыре тела простерлись на полу. Кто-то еще трепыхался, но Мэш работал своей дубинкой споро, и вскоре все это движение и трепыхание улеглось. Использовать ее порекомендовал, опять же, Мыслитель — сославшись на то, что выстрелы в ночи, да еще и в обители отцов-основателей, могут привлечь нежелательное внимание.
Они облачились в загодя снятые с них одежды и парики. Втиснули ноги в старомодную неудобную обувь.
— Ну дела, — выдохнул Мэш, закончив свое переоблачение. — Я своими руками шлепнул старика Франклина. Эх, видели бы меня сейчас мамка с папкой… А говорили еще — ни на что не сгожусь…
— Потом собой погордишься, — одернул его Мыслитель. — Сейчас надо готовиться к парадному выходу.
И они засели за подготовку.
Изменение текста Декларации было идеей Мыслителя.
— Кое-что в этой бумажке явно стоит улучшить, — сообщил он. — Например, я планирую совершенно точно оговорить порядок нашего общего казначейства. Интересно, проф там, у себя, почувствует изменения? Или все-таки он со своим настоящим останется в первозданном виде? Пока я что-то не вижу отличий этого прошлого от нашего с вами.
— Кто знает, — пожал плечами Сэмми. — Надеюсь, золотка-то нам завезут.
— Ты, кстати, тренируй свой кашель. У тебя ларингит, не забыл?
— Не забыл, спокойно. Сколько у нас еще времени? — Он глянул на часы. — Уже за восемь, по идее, так какого черта… Эй! Мыслитель! Они почему-то встали. — Сэмми повернул часы циферблатом к будущим отцам-основателям. — Вот, видите. Говорят — полвосьмого. Но быть такого не может. Я еще когда на них глянул, помнишь? Они столько же показывали.
— Ну-ка, дай я выгляну на улицу. — Мыслитель прошел к окну. — Толпа потихоньку должна уже собираться… погодите-ка. Это еще кто? — Он подозвал Сэмми к себе. — Видишь этих солдат?
— Вижу. Те, что в высоких шапках и красных мундирах?
— Красные мундиры — это же британские войска.
— Британские?
Мыслитель не ответил. Он выбежал через зал в коридор, распахнул двери. Два гренадера в алой форме предстали перед ним. Серебристая сталь штыков хищно поблескивала в утреннем свете.
— Стоять! — вскричат тот, что был повыше. — Именем Его Величества!
— Его Величества? — ошалело переспросил Мыслитель Коцвинкл.
— Да, Его Величества — вы, бесцеремонный бунтовщик!
— Что за ерунда? — схватился за голову Сэмми.
— Не ерунда, — пробормотал Мыслитель. — Коббет ведь говорил… Кажется, сам факт нашего прибытия сюда изменил прошлое. В этом прошлом англичане заняли Филадельфию.
— Хватит болтовни! — прикрикнул на него гренадер. — Все ваши протесты приберегите для генерала Бэргойна. Когда он войдет сегодня в город, вы и ваши соратники-бунтовщики предстанут пред трибуналом!
Мыслитель побледнел.
— История изменилась, — прошептал он. — Бэргойн победил. Съезд не состоится. Те четверо… отцы-основатели… они никого тут не ждали. Они готовились бежать… а мы остались. И вот теперь мы под арестом.
— Ну уж нет! — Сэмми выхватил ствол, наставил на солдата и нажал на спуск. Тот отшатнулся и прикрыл лицо руками. Но ничего не произошло — раздался еле слышный щелчок.
Второй солдат уже шел в наступление, выставив перед собой штык, но Мыслитель успел захлопнуть дверь перед самым его носом. Навалился всем телом на засов. С той стороны в дверь забарабанили. Потом — принялись бить штыком.
Сэмми прицелился.
— Да опусти ты эту игрушку! — выдохнул Мыслитель. — Она тут не работает.
— Быть такого не может! — Нунцио выхватил револьвер из рук Сэмми, оттянул барабан. — Заклинило, наверное. — Он нацелил оружие на стену, спустил курок… ничего. Все тот же беспомощный щелчок.
— Может, вернемся к машине времени? — неуверенно предложил Мэш. — Мало ли, что этот проф нам наплел…
— Можно не пробовать, — выдохнул Мыслитель Коцвинкл. — Профессор Коббет был прав. Наше будущее из этой точки не вычислить. Это прошлое — теперь наше настоящее, и мы, скорее всего, наплодили в нем аномалий. Да и к тому же, если часы и револьверы здесь не работают, тут и физика — не совсем такая, как у нас. Если не работает простое, вряд ли мы запустим такую сложную штуку, как коббетовская машина времени.
— Но даже в тысяча семьсот семьдесят шестом огнестрел, часы и прочее — все это работало, разве не так? — вознадеялся Сэмми.
— В нашем семьсот семьдесят шестом, — сказал Мыслитель. — В прошлом, что было у нас. Но мы нарушили фундаментальный закон, сделав прошлое настоящим. Ну, или хотя бы попытались. Ведь фундаментальные законы, по сути, не могут быть нарушены.
— Но мы же здесь.
— Да, здесь. Вот только это не наше прошлое, как ты не поймешь? Никак не может им быть. Это прошлое происходит откуда-то еще.
— Откуда же еще ему браться? — захотел узнать Мэш.
— Из мира, в котором современные механизмы не работают, подчиняясь другим законам природы. Из мира, в котором англичане разгромили силы восстания и захватили отцов-основателей. Из мира, существующего в альтернативной вселенной.
— Альтернативной вселенной?
Мыслитель спешно и сбивчиво поведал им концепцию, но тут подоспели еще солдаты. Дверь пала под их ударами, и приятелей грубо растащили по сторонам.
— Помяните слова Франклина! — кричал Мыслитель.
Но в этом мире Франклин — и Мыслитель, раз уж на то пошло, — ошибся.
Всем им пришлось болтаться на виселице поодиночке.
Перевод: Григорий Шокин
Голливудские тайны
Robert Bloch. "Terror Over Hollywood", 1957
Впервые я увидел Кей Кеннеди «У Чейсена» несколько лет назад.
Тогда она не была Кей Кеннеди. Признаться, я даже не помню, каким именем она тогда звалась, может, Таллулой Шульц. И брюнеткой она не была, а блондинкой. ММ [Мэрилин Монро (1926–1962) — американская кинозвезда] только вошла в моду, и как Мейми ван Дорен [Все имена, упомянутые в рассказе, кроме пяти главных персонажей, принадлежат реальным лицам], как Шери Норт, как пять тысяч иных, эта девушка щеголяла «платиновыми» волосами и грудью значительного размера.
Я узнал о ней случайно, просто у стойки бара она занимала место рядом с Майком Чарльзом, окликнувшим меня тогда.
— Дорогой! Иди сюда, хочу излить любовь в твою драгоценную ушную раковину! — Он вскочил, когда я подошел, схватил меня и хлопнул по спине.
Я не первый год в Голливуде, но все ж мне не нравится, когда «дорогим» меня называет мужчина, и удовольствия от хлопков по спине я тоже не испытываю.
Но я оскалился и выдал:
— Мальчик, привет!
И ткнул его в бок. И сказал, что я не первый год в Голливуде.
— Что будешь пить? — спросил он. Я покачал головой.
— Ах да, ты не пьешь. — Он обернулся к своей белокурой знакомой. — Вообрази, парень совсем не пьет. И не ест. Чем ты жив, старина?
Я вздохнул.
— Язва… Диета. Он рассмеялся.
— Ну-ну, Ты продюсер. Тебе диета. К счастью, я режиссер. Мне вот — лакомства! — Он взглянул на блондинку, назвал ее по имени, которое я не расслышал, и сказал. — Дорогая, знакомься, Эдди Стерн, милейший тут парень.
Я улыбнулся ей, она — мне, что совершенно ничего не значило. Не значило для меня, я был уверен, — и для нее. Кто помнит имена «независимых» продюсеров? Немногие: — Селзник, Креймер, Хьюстон — стали известны публике через рекламу, но большинство из нас анонимы.
Белокурая крошка хлопнула ресницами, сделала выдох, и я подумал, этим представление закончилось. Но неожиданно она открыла рот и сказала:
— Эдвард Стерн. Ну конечно! Я ваши картины видела еще девчонкой. И «Луну над Марокко», и «Город одиноких», и…
Она без запинки перечислила восемь картин, ни разу не наморщив свой гладкий лобик. Признаться, я свой наморщил.
— Вы кто? — спросил я. — Чудо-ребенок?
— Просто люблю кино, — сказала она. — Всерьез изучаю, ведь так, Майк?
Режиссер цапнул ее за руку.
— Всерьез, всерьез. — Закивал. И улыбнулся ей. — Детка, иди ко мне в старлетки. Гарантирую, учить будет опытный мастер.
— Когда-нибудь я стану звездой.
— Станешь! — Подхватил Майк. — Я же тебе обещал.
— Я не шучу, — сказала она. Какие тут шутки. Девушка глянула на меня. — И вот почему постановкой картины интересуюсь со всех сторон. Ваша работа, мистер Стерн, всегда меня восхищала. Вы для меня рядом с Хэлом Уоллисом.
Я качнул головой.
— И его имя знаете, а? Вы меня, честно говоря, удивили.
— Она, наверняка, знает даже имя его жены, — сказал Майк противным голосом.
— Знаю. Он женат на Луиз Фазенда. Она снималась в картине «В любую погоду» с Джоу Куком. А мистер Чейсен, владелец этого ресторана, Куку в картине подыгрывал.
Я смутился. Не притворяется девочка, она действительно знает кино. Я был знаком с Хэлом Уоллисом еще до его женитьбы на Луиз, но публика о нем не слыхала. И, коли на то пошло, многие ли помнят Луиз Фазенда? Она исчезла из поля зрения, хотя ее соперницы — Крофорд, Станик, Тейлор — все еще на виду.
Я решил: стоит потратить на нее время, поговорить. Но у Майка Чарльза были свои намерения.
Он вскочил и схватил меня за руку — На минутку, дружище, — сказал. — Небольшое закрытое совещание, а? — Оттаскивая меня в сторонку, он через плечо ей бросил. — Ведь ты, дорогая, не против? Заказывай себе еще выпить.
Мы отошли к концу стойки, и я спросил:
— Где ты ее нашел, Майк? Она меня занимает.
— Эта козочка? — Он рассмеялся. — Не теряй попусту время. Просто еще одна свихнувшаяся на кино девчонка. «Репортер» читает в постели. — И добавил, трезвея. — Слушай. У меня к тебе дело.
— Ну, слушаю.
— Эд, давай поработаем вместе.
— Картина?
— Что еще? Ты меня знаешь. Ты знаешь мою репутацию.
— Как и все тут, Майк, — ответил я. — Чем занимался полгода? — Я взглянул на него в упор. — Пил?
— Никогда не пил… раньше, любого спроси. После «Рокового сафари» начал, когда пошла молва, будто главные меня турнули. Не прикидывайся, ведь слышал.
— Да, сказал я. — Слышал. Но подробностей не выяснял.
— Получилось чертовски глупо. Я допустил непростительную ошибку, только-то. «Роковое сафари» — африканская вещичка, ну, ты знаешь. И, конечно же, был эпизод, где герой с героиней спасаются по африканской реке.
Тут я свалял дурака.
— Свалял дурака?
— Не хотел повторяться, хотел блеснуть, и поэтому в весь эпизод не включил ни единого кадра с крокодилами, сползающими с берега в воду. — Он вздохнул. — Естественно, без этого кадра африканская картина — не картина.
С тех пор я погиб. Как тот парень из «Метро-Голдуин-Мейер» несколько лет назад, который опростоволосился, назвав Суки сукой.
Я не мог сказать, разыгрывает он меня или нет, Майк — болтун известный. Но одного он добивался всерьез. Шанса.
— Пожалуйста, Эд, — бормотал он. — Я должен сделать еще картину. Я двенадцать лет в кино, но об этом бизнесе представление ты имеешь.
Двенадцать месяцев нет имени в титрах, и оно навсегда забыто. Помоги.
— У меня никаких планов сейчас, — ответил я, не соврав.
— Но ведь ты меня знаешь. Знаешь ведь, трижды был вторым в списке награжденных Киноакадемией…
Я покачал головой.
— Прости, Майк. Ничего не могу.
— Эд, первый раз в жизни — прошу. Я же свой в этом бизнесе. Я тут с мальчишеских лет. Начинал рабочим в студии, потом — монтажер, оттрубил восемь лет помощником режиссера, пока не выпало счастье. Потом двенадцать лет наверху. А теперь они хлопнули у меня перед носом дверью.
Это несправедливо.
— Это Голливуд, — сказал я. — Ты и сам понимаешь. А я только маленький «независимый» продюсер. Я не имею тут веса. Почему ты просишь меня?
Он был теперь совершенно трезв. Он глядел на меня, не мигая, а голос понизил до шепота.
— Ты догадываешься, Эд, почему. Я не просто хочу от тебя работу. Хочу, чтоб ты поговорил обо мне со своими людьми.
— С моими людьми?
— Не прикидывайся. Я слышал. Слышал, чем ты вертишь. И я хочу к вам.
Ведь я заслужил, по делам. Я свой.
Невыносимо было видеть эти глаза. Я отвернулся.
— Ладно, Майк, знай. Я говорил со своими людьми, как ты их называешь, говорил тому несколько месяцев. Мы изучили твой случай. И они тебя отклонили.
Он коротко рассмеялся, потом с улыбкой сказал:
— Известное дело: хромому да не прыгнуть… Спасибо, что хоть говорил, Эд. Увидимся, дорогой.
Я ушел, мне не хотелось оставаться с ним дольше. Хотелось еще поболтать с его девушкой, но с ним рядом было невыносимо. Почему-то мучило чувство, будто я только что смертный приговор ему вынес.
Может, глупо брать на себя столько, но сообщение через месяц в газете о его самоубийстве адресовалось, вроде бы, мне. Они, многие, кончают собой, повидав меня. Особенно, если знают — или угадывают — правду.
Кей Кеннеди с собой не покончила.
Не скажу, кого она подцепила после того, как Майк Чарльз вышиб свои мозги в потолок из кольта тридцать восьмого калибра, но человек был для нее верный. Год не прошел, и она сделалась Кей Кеннеди, а ее волосы обрели натуральный каштановый цвет. Я стал за ней наблюдать. У «независимого» продюсера одна из главных задач — наблюдать за людьми, появившимися в нашей сфере. Наблюдать и ждать.
Я наблюдал и выжидал еще год, прежде чем опять с ней повстречался «У Романова» однажды вечером.
Она уже знала вкус первого настоящего успеха, сыграв в «Хорошей погоде».
Она сидела за одним из лучших столиков с Полом Сандерсоном, когда я вошел.
Пол крикнул мне «Хэлло!» через зал, и я направился к ним. Представляя ее, он произнес имя отчетливо. И ресницами она в этот раз не хлопала.
— Я ждала случая вновь вас увидеть, мистер Стерн, — сказала она. — Вы, может, меня и не помните.
— Нет, помню, — ответил я. — А знаете, что Чейсен играл с Джоу Куком в картине «Полегче на поворотах», «Блестящие, великолепные»?
— Конечно, — сказала она. — Но сомневаюсь, что он снимался в «Аризоне моей дорогой», которую Кук делал в «Парамаунте». Немного скандальная вещь, между прочим.
— Да, — согласился я.
Пол Сандерсон вытаращился на нас обоих, потом встал.
— Мне кажется, вам лучше вдвоем поворковать, — сказал он. — К тому же мне в туалет надо.
Он поднялся и зашагал прочь.
— Мой новый премьер, — сказала Кей. — Конечно, не слишком он новый.
Я закивал.
— Сниматься начал не позже Гильберта Роуленда, думаю. Но все еще хорош, а?
— Очень. — Она пристально на меня посмотрела. — Как это они делают?
— Кто и что делает?
— Вы понимаете, о чем я. Как некоторые ухитряются держаться вечно? Ну, эти, из Первой десятки, самые «кассовые» год за годом. Ведь не стареют, нет же?
— Конечно стареют. Вспомните ушедших. Она сощурилась.
— Вот чего вы от меня хотите. Вот чего вы хотите от всех. Чтоб помнили ушедших и забыли, что дюжина других тут и всегда тут была. Дюжина, которая остается звездами пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет и попрежнему играет заглавные роли. А кроме них — еще несколько режиссеров и продюсеров, Де Милль, люди, вроде вас. Когда вы пришли в Голливуд, мистер Стерн? В девятьсот каком, бишь?
— Вы читали мои письма? — спросил я. Она покачала головой.
— Я говорила с людьми.
— С кем?
— Ну, с вашим другом Майком Чарльзом, например. С вашим покойным другом. — Она помолчала. — В тот вечер нашего с вами знакомства, как вы распрощались, Майк здорово набрался. И кое-что мне открыл. Сказал, что тут существует узкий, тайный круг людей, контролирующих ситуацию. Они нацелены на высший уровень и решают, кто остается, кто уходит.
Сказал, что вы ему как раз тогда приказали уйти.
— Он был здорово навеселе тем вечером. — пробормотал я.
— Он не был навеселе другим вечером, когда застрелился.
Я глубоко вздохнул.
— Некоторые обманываются. Этот путь ведет к самоубийству.
— Он не обманывался в тот вечер. — Кей Кеннеди смотрела невозмутимо. — Я хочу знать правду.
Я вертел салфетку.
— Допустим, в этих россказнях что-то есть, — произнес я. — О, никаких нелепостей, вроде тайного ордена, в котором несколько главарей контролируют всю голливудскую паству, это смешно. Ни режиссер, ни продюсер, ни звезда экрана контрактом, рекламой продержаться не в силах, публика — вот кто решает судьбу. Но, допустим, существует несколько избранных, которыми публика дорожит. И существует способ среди них остаться. Даже давайте допустим, я могу знать этот способ. — Я взглянул на нее в упор. — Если так, почему я скажу о нем вам?
— Потому что из числа этих избранных, — прошептала Кей Кеннеди. — Я буду звездой, великой звездой. И останусь ей навсегда.
— У малютки большие планы.
— Когда я малюткой была, планы имела те же, большие. Что ж, смейтесь!
Мои родители тоже смеялись. Но я вынудила отца бросить работу и привезти меня на побережье. Он вкалывал по ночам на заводе, чтоб оплачивать мое обучение актерскому мастерству, пока не умер шесть лет назад. Его место заняла моя мать, на том же заводе, чтоб я могла продолжать обучение. Она умерла в прошлом году. Та же причина. Силикоз. Условия на заводе убийственные.
Она зажгла сигарету. — Хотите знать остальное? Вам остальное нужно?
Нужны имена шутов вроде Майка Чарльза, которым я доверила толкать меня вверх? Имена подпольных агентов, вонючих посредников, импрессариогрязекопателей, режиссеров порнухи? Хотите знать, как мне достался мой первый приличный адрес, мой гардероб, автомобиль? Или послушаете про милягу парня из авиации, получившего у меня отставку, потому что хотел без отсрочки жениться и завести семью?
Я улыбнулся ей.
— Зачем? Как вы верно сказали, я тут с девятьсот-давнего. Эту историю слышал тысячу раз.
— Ага. Но это не вся история, Эд Стерн. У нее есть одна сторона, самая важная сторона. Я — актриса, и хорошая. Год-два, и стану еще лучше.
Доверили бы в студии мне работать с таким реквизитом, как Пол Сандерсон, не знай они, что стану? Я вот-вот возьму последнюю высоту, потому что в форме. И намерена всегда быть в форме. Поэтому скажите мне: когда я достигну вершины, что сделать, чтоб на ней остаться?
Я кинул взгляд через зал. Пол Сандерсон стоял, уйдя в разговор с двумя мужчинами, которых, точно, никогда бы не усадили за столик у Майка Романова. Черны, приземисты, коренасты, руки глубоко засунуты в карманы брюк. Пол, разговаривая, улыбался им, они в ответ не улыбались.
Кей Кеннеди проследила за моим взглядом. Я усмехнулся.
— Пола спросите, когда вернется, — я предложил ей. — Может, он скажет.
— Значит, сами не скажете.
— Нет пока, Кей. Я думаю, вы еще не готовы. Станете тою, какою мечтаете стать, тогда, может, у вас будет шанс. А пока…
— Ладно. — Она ответила мне тоже усмешкой. — Но что хотела, я все-таки теперь знаю. Майк Чарльз правду сказал, так? Есть секрет!
Она кинула взгляд через зал.
— И Пол его тоже ведь знает. Но вы предлагаете спрашивать у него, потому что уверены: Пол мне его не откроет.
— Может, и так.
Она опять пристально на меня поглядела.
— С Полом Сандерсоном тоже нечисто. Я догадываюсь, он один из ваших, как Майк выразился, людей. Он — первый, кого я помню из звезд экрана тридцатых годов. Теперь я тут, взрослая, играю с ним в паре, а он ни чуточки не изменился с тех пор.
— Грим, — сказал я. — Эти ребята Уэстмор [Трое братьев Уэстмор — ведущие художники-гримеры крупнейших голливудских фирм с конца двадцатых годов] — молодцы.
— Нет, не то. Я знаю, он носит парик. Но он совершенно разный на съемочной площадке и в жизни. На съемках он никогда не теряет сил, не жалуется. Я под юпитерами могу умирать, а с него капли пота не упадет.
— Учитесь расслабляться, — сказал я.
— Не в этом дело. — Она наклонилась вперед. — Знаете, за все время съемок он ко мне не полез ни разу.
— Но пригласил же сюда.
— Агент постарался. Реклама. — Она помолчала. — По крайней мере, до сегодняшнего вечера не было ничего вообще. Вот это я имела в виду, когда сказала, что с Полом Сандерсоном нечисто. Ведь сегодня весь вечер липнет. Не работай я с ним, не знай я его, поклялась бы: другой парень.
Как вы это мне объясните?
— Никак, — ответил я. — Спросим его.
Я обернулся и посмотрел в конец зала. Но Пола Сандерсона след простыл. И обоих мужчин тоже.
Я вскочил: — Простите, сказал. — Я скоро вернусь. А она тут как тут.
— Тоже заметили этих двоих? — прошептала. — Двоих мужчин с ним?
Думаете что-то случилось?
Я не ответил. Я шагал через зал. Не стал утруждать гардеробщицу, но, вылетев за дверь, ухватил первого, кто попался, из персонала.
— Мистер Сандерсон, — я спросил, — не выходил только что?
— Отъезжает. — Человек указал на черный лимузин, заворачивавший к выезду.
— Не его ж автомобиль!
— С ним было еще двое мужчин. Я ткнул его в бок.
— Мою машину, живо!
Кей Кеннеди схватила меня слева под руку.
— Что случилось?
— Как раз это я хочу выяснить. Идите назад и ждите. Я вернусь, обещаю.
Она покачала головой.
— И я еду.
Машину подали. Времени спорить не оставалось, если я не хотел упустить лимузин.
— Ладно, садитесь.
Выехали. Автомобиль повернул направо и стал набирать скорость. Я последовал за ним. Он метнулся влево, еще прибавив газу. Я не отставал.
— Захватывающе! — сказала мне Кей.
Ничего подобного. Все мое внимание требовалось, чтоб не дать ему, впереди, оторваться и — скорость, превышавшая допустимую в городе. Задержка… штраф… квитанция… — и все бы пропало. Я сворачивал, всегда отставая на целый квартал, а лимузин кружил, петлял, вырывался вперед, петлял и вырывался вперед, пока не достиг каньона за городом далеко на север. Вот тогда он помчал.
— Куда они его везут? — задыхалась Кей. — Что они хотят…
Я не ответил. Правой ногой жал на акселератор, руки не отпускали руль, глаза — серпантин дороги, а мой мозг точила мысль: дурак, знал же, на него нельзя положиться, ни за что не надо было выбирать его первым.
Поздно корить себя, поздно, если не нагоню машину. Теперь они догадались, что я их преследую, это, видимо, и заставило их решиться. На самой крутизне все случилось.
Я ничего не видел, потому что я отставал на добрых две сотни футов, когда дорога последний раз резко свернула. Но я слышал. Приглушенный звук — три хлопка.
Мы, наконец, одолели виток дороги, и я мог разглядеть лимузин, рванувший вниз по прямому отрезку пути прочь от каньона. Задние огни, будто два красных глаза, на прощание мигнули.
Я прекратил погоню.
Затормозил у обочины, рядом с темным комом, вышвырнутым из машины, точно поломанная кукла.
У куклы была дыра во лбу, другая — в груди, и еще одна — в животе.
Обмякшая, бесформенная, руки-ноги нелепо подвернутые, скрючились.
Кей закричала, и я наградил ее парой пощечин. Потом вышел из машины подобрал куклу. Открыл заднюю дверцу и свалил на сидение. Кей туда не смотрела, и когда я сел за руль, на меня не взглянула. Всхлипывала и всхлипывала.
— Мертв, они убили его, он мертв. Я опять ударил ее по щекам.
Она отрезвела. Приложила руки к лицу, вымолвила:
— Остудили. Я кивнул.
— Рад, что к вам возвращается ваша обычная наблюдательность, — я ей сказал. — Вы ее утеряли на время. Иначе кое-что бы заметили. Пол не мертв.
Но я видела… видела дыру у него во лбу… и как он лежал, выкинутый из машины… Она хотела обернуться назад, но я схватил ее за плечо.
Ничего, — сказал я. — Поверьте моему слову. Он еще дышит. Но скоро перестанет, если мы не поторопимся к доктору.
— Кто они были? — прошептала Кей. — Почему они это сделали?
— Ответит полиция, — сказал я. И включил зажигание.
— Полиция, — прошептала она, но могла б во все горло крикнуть — я знал ее мысли: полиция… огласка… скандал… Парсонз, Хоппер, Грейем[Луэлла Парсонз, Хедда Хоппер, Шила Грейем — киножурналисты, задававшие тон в голливудской светской хронике в тридцатые-пятидесятые годы], Сколски, Фидлер[Джимми Филлер — известный журналист светской хроники]…
— Мы обязаны заявить в полицию? — шептала она.
Я пожал плечами.
— Мы — нет. Но доктор заявит. О пулевых ранах обязательно заявляют.
— А нет ли доктора, который держал бы язык за зубами, я хочу сказать…
— Я знаю, что вы хотите сказать. — С мрачным видом я въехал опять на шоссе и помчался через Бель Эйр. — И знаю такого доктора.
— Вы к нему едете?
— Возможно, поеду. — Я помолчал. — С одним условием.
— Каким?
Я бросил на нее взгляд.
— Чтоб ни случилось, вы забудете сегодняшний вечер. Никогда никаких вопросов. Чтоб ни случилось.
— Даже если… умрет?
— Не умрет. Я обещаю. — Я опять взглянул на нее. — Ну, а вы — обещаете?
— Да.
— Хорошо, — сказал я. — Теперь я завезу вас домой.
— А разве не к доктору прежде? Он потерял столько крови…
— Никаких вопросов, — напомнил я ей. — Домой.
У дома я ее высадил. Вылезая из машины, она очень старалась на заднее сидение не смотреть.
— Вы позвоните мне? — прошептала, — Дадите мне знать, как все будет?
— Узнаете, — я заверил ее. — Узнаете. Она слабо кивнула, и я уехал. Я направился прямиком к Локсхайму и все ему рассказал.
Доктор Локсхайм меня сразу понял, как я и предполагал.
— Проигрался, долг, без сомнения. — Кивнул он. — Verdammten — проклятый бездельник. Да, трудно подыскать человека совершенно надежного. А теперь вы должны другого найти. На это время уйдет, пока же нам надо быть весьма осторожными, всем нам. Полу сказали?
— Нет еще, — ответил я. — Прежде всего, подумал, нам следует от тела избавиться.
— Это мне предоставьте, — Локсхайм улыбнулся, — Это не сложно. Уверен, прикончившие его будут молчать. — Он нахмурился. — Но вот девушка, эта Кей Кеннеди?
— Тоже будет молчать. Пообещала. Кроме того, она побоится огласки.
Доктор Локсхайм попыхивал сигарой.
— А она знает, что он мертв?
— Нет. Я сказал ей, он только ранен.
Доктор торопливо выдохнул дым. — Но все-таки знает, что его выбросили на ходу из машины. И слышала выстрелы. И по меньшей мере видела рану на голове, коль не другие раны. А сегодня у нас пятница. Думаете, сможет молчать, пока узрит Пола Сан-дерсона на съемках в понедельник утром? Я поднял руки.
— Что еще мог я при тех обстоятельствах? — спросил я. — Хотя вы правы.
Когда она его в понедельник увидит, это будет для нее шоком.
— И сильным, — поправил Локсхайм.
— Думаете, следует держаться поблизости?
— Определенно. Думаю, вам следует держаться теперь все время поблизости, следить за ней.
— Как скажете.
— Хорошо, теперь оставьте меня. Много работы.
— Хотите, помогу внести тело? Доктор Локсхайм улыбнулся.
— Не надо. Я и раньше их сам заносил… Утро понедельника приготовило настоящее испытание для Кей Кеннеди. Я находился в студии, вместе с внештатником Крейгом руководил операторами. Я видел, как вошла Кей Кеннеди, она была в полном порядке.
Я видел ее, когда появился Пол Сандерсон. У нее и мускул не дрогнул. Может, потому, что она заметила там меня. Во всяком случае, она с утренней съемкой справилась. В полдень я ее потащил на ленч.
Мы завтракали не в буфете. Я повез ее к Оливетти. Подробности не важны.
Важен наш разговор.
— Я, наверное, отгадала, в чем дело, — сказала она. — С субботы, когда в газетах не оказалось ни строчки, я все думала.
— Газеты и должны были молчать, — напомнил я ей. — Кто бы им сообщил?
— Ну, кто-нибудь, — продолжала Кей Кеннеди. — Прекрати Пол Сандерсон на месяц-два съемки, состряпали бы историйку для газет. Но ведь там ни словечка. И я отгадала правду.
— Какую?
— Такую: человек, в тот вечер сидевший со мной в ресторане, застреленный человек, был вовсе не Пол Сандерсон. Помните, я говорила вам, как не похоже он вел себя вне студии, будто совершенно иное лицо. Ну да, конечно. Он был иным лицом. Двойником Пола Сандерсона. Я промолчал.
— Ведь так?
Я избегал ее взгляда.
— Помните, что обещали мне? Никаких вопросов.
— Помню. И я не спрашиваю вас о том вечере. Я не спрашиваю, умер ли двойник или уже лежал мертв, когда вы в машине брали с меня обещание. Я не спрашиваю, как вы от тела отделались. Я только спрашиваю о Поле Сандерсоне, который вообще был к этому не причастен. Или все-таки был?
Она раздавила в пепельнице сигарету. Третью.
— Вы курите слишком много, — заметил я.
— А вы не курите вовсе, — сказала она. — Не пьете и к сэндвичу даже не прикоснулись. Будто это вам и не важно.
— Хорошо, — сказал я. — Важно. Больше, чем вы представляете. — Я наклонился к ней. — Вы уверены, что хотите услышать от меня ответ?
— Да.
— Ладно. Тот человек был двойником Пола Сандерсона. Несколько лет. Как вы убедились, Пол жив. Он должен беречь себя для работы. На публике, на торжествах появлялся, для рекламы снимался его двойник. Ему хорошо платили, наверное, слишком уж хорошо. Очевидно, он много играл.
Проигрывал. Не возвращал долги. Очевидно, большие долги. Все разъяснил?
— Не все. Он говорил несколько другим голосом. Хотя походил на Пола просто поразительно.
— Его очень тщательно подбирали, — сказал я. — Ну, и небольшая пластическая операция. Очень знающий доктор…
— Тот самый, к которому вы хотели его отвезти тем вечером? — спросила она.
Я понял, что сказал слишком много, но поздно.
— Да.
— Его зовут случайно не Локсхайм?
Я раскрыл рот.
— Кто вам сказал? Она улыбнулась.
— Прочла. Я говорила, что с субботы много думала. Ну, и кое-что выясняла.
Про Сандерсена и про вас. Раздобыла прессу о вас. Там все черным по белому.
Точнее, — в пожелтевших вырезках. Некоторые ведь порядком стары, мой дорогой. Например, та, датированная 1936 годом, где сообщается о несчастном случае с вами за игрой в поло. Поначалу думали, вы безнадежны, но через несколько дней сообщение появилось, что вас перевезли из Канады в частную клинику доктора Конрада Локсхайма.
— Он чудо, — сказал я. — Он меня спас.
— Тридцать шестой, — напомнила Кей Кеннеди. — Сколько воды утекло. Вы были «независимым» продюсером тогда, вы «независимый» продюсер сейчас.
По крайней мере, считаетесь. Как так, что вы ни единой самостоятельной картины с тех пор не сделали?
— Сделал не одну дюжину…
— Каждый раз вы фигурируете в помощниках постановщика, — поправила она. — На самом деле вы не поставили ни единой картины. Я проверяла.
— Что ж, любительствую понемногу, — допустил я.
— И, однако, вы по-прежнему влиятельный человек в Голливуде. Все вас знают, вы многим тут вертите, за кулисами, и это тут, где никто не держится наверху, если вовсю не работает.
— У меня связи.
— Начиная с доктора Локсхайма?
Я пытался овладеть голосом, готовым сорваться в крик.
— Послушайте, Кей, мы с вами условились. Вы не задаете вопросов. Зачем вам все это, а? Зачем?
Она упрямо тряхнула головой.
— Я говорила вам в прошлый раз. У вас есть секрет, и я его разузнаю. Пока не разузнаю, не отступлю.
Вдруг она опустила голову на столик и разрыдалась.
Спросила — голос обессиленный и глухой:
— Я вызываю у вас отвращение, да, Эд?
— Нет. Восхищение. У вас выдержка. И вы показали ее сегодня утром, когда Сандерсон появился в студии. И в недавний вечер отлично себя показали. Бьюсь об заклад, такой останетесь впредь, на вашем пути к вершине.
— Да. — Услышал я чужой голос — маленькой девочки. — Вы понимаете, ведь понимаете, Эд? Ну, про родителей. Я не бесчувственная. Я не хотела им смерти. У меня… у меня разрывалось сердце. Но что-то во мне неуязвимо. Оно толкает, толкает к вершине. И не важно, какая от меня потребуется жертва. О, Эд, помогите!
Она подняла лицо.
— Я сделаю, что хотите, я обещаю. Возьмитесь за меня, Эд, я прогоню своего агента, любой процент вам отдам, половину отдам.
— Я не нуждаюсь в деньгах.
— Я за вас замуж выйду, я даже…
— Я человек старый.
— Эд, ну что мне сделать, какое пройти испытание? Эд, в чем секрет?
— Поверьте мне, рано. Подождем. Может, лет через десять, когда вы добьетесь признания. Сейчас вы молоды и прекрасны, все только у вас начинается. Вы будете счастливы. Я хочу, чтоб вы были счастливы, Кей, правда, хочу. И потому не скажу вам. Но обещаю вот что: берите вершину и через десять лет приходите ко мне, тогда поглядим.
— Через десять? — Глаза ее были сухи, голос хрипел. — Думаете, так вот сможете водить меня за нос десять лет? Да к тому времени вас не будет в живых!
Буду, — сказал я. — Я из прочного материала.
Но не настолько уж прочного, похвалилась она, — чтобы мне не поддался.
Я кивнул. Она, конечно, права. Я видел, она не отступит.
Если я не добьюсь правды от вас, — продолжала она, — сама обращусь к Локсхайму. Что-то подсказывает, я должна познакомиться с ним, Я опять кивнул.
Да, — сказал я в раздумье. — Возможно, вы скоро с ним познакомитесь.
Заручиться согласием самого доктора Локсхайма оказалось не просто. Все же, узнав от меня факты, он, наконец, решился.
— На карту поставлено слишком много, мы рисковать не можем, — сказал я. — Вы это знаете.
— А остальные? — напомнил он мне. — У них тоже есть право решать.
— Конечно, пускай голосуют. Но это единственный выход.
— Считаете, эта девушка стоящая?
— Считаю. Мы все равно ее взяли б лет через восемь-десять. Она на пути к славе, да вы сами поймете. Единственное, как я объяснил, ждать не хочет.
Значит, возьмем сейчас.
— Если остальные не против.
— Если остальные не против. Но они согласятся.
Они согласились. Мы всех созвали в тот же вечер к Локсхайму, и все явились.
Я рассказал историю, Пол подтвердил. Этого было довольно.
— Когда? — спросил Локсхайм.
— Чем скорее, тем лучше. Я подготовлю необходимое сразу же. Ожидай ее через неделю.
Ровно через неделю, день в день, я появился с ней. Только закончила свои съемки в картине. Только получила четырехнедельный отпуск. Только лично свозил ее к Фрэнку Битцеру, моему агенту, и склонил его подписать с ней долгосрочный контракт.
Тут же поехали.
— Куда вы меня везете? — спросила она.
— К Локсхайму.
— О, значит я узнаю секрет?
— Да.
— Что заставило вас передумать?
— Вы заставили.
— Я все-таки вам немножко нравлюсь?
— Я уже вам говорил, разве нет? Было б иначе, я бы не дал вам узнать секрет.
Лучше покончил бы с вами.
Она рассмеялась, я же хранил серьезность. Я ей правду сказал.
Доктор Локсхайм ждал нас у входа и встретил очень приветливо. Я взял с Кей обещание ни о чем не спрашивать, пока доктор не проведет обследование, и она ему подыгрывала великолепно. Он сделал анализ крови, взял образец кожи, записал на магнитофонную ленту голос и даже срезал у нее прядь волос.
Потом перешел к истории клиентки, и беседа заняла больше часа. Он был, конечно, ужасно дотошен: интересовался не только ее знакомствами, но инветаризовал ее вкусы, включая цветовой выбор, предпочтительную косметику, излюбленные духи.
Все это казалось, в общем-то, лишним, но, как человек методичный, он хотел быть готовым на случай необходимости. Я его цель видел: повернись дело к худшему, вынуди нас обстоятельства спешно, в последнюю минуту переключиться, у него нужные сведения окажутся под рукой.
Но в прошлом никаких случаев я не помнил, и оставался абсолютно спокоен.
Кроме того, Кей не возражала. Она предполагала, думаю, что подвергается психоаналитической процедуре.
Наконец, когда все закончилось, она вскочила.
— Хорошо, я ответила на кучу вопросов, — сказала она. — Теперь моя очередь задать несколько. Первый: когда я узнаю секрет?
Она на меня смотрела, но ответил ей доктор Локсхайм:
— Прямо сейчас, милочка, — сказал он. Зайдя сзади, он ловко вонзил ей иголку в основание черепа.
Я подхватил ее падавшую, и мы отнесли тело в операционную.
Почти четыре недели заняла операция. Бедняга Локсхайм, боюсь, позабыл про отдых. Что до меня, то я занимался своим: успокаивал волнение в студии, пустив хорошо продуманный слух об отъезде актрисы инкогнито на отдых в Канаду, и проводил поиски. Я убил много времени, но, наконец, набрел на коечто подходящее.
Потом мне оставалось лишь ждать двадцать девятого дня, когда я мог ее видеть. Локсхайм пичкал ее наркотиками, успокоительными все эти дни, но уверял, что последние сутки она уже обходилась.
— В норме, — заверил меня.
— В норме?
— Ну, как говорится. — Он усмехнулся. — Я хочу сказать, она в состоянии принять правду. — Он помолчал. Вы считаете, лучше вам, не мне, ей все сообщить?
Я покачал головой.
— Это моя обязанность.
— Осторожней, чтоб с ней не случилось шока. Пока держалась она замечательно, но никогда ведь не знаешь… Помните, что было с Джимом, когда он узнал?
— Помню. Но сейчас он в порядке. Они свыкаются, когда уясняют смысл.
— Она еще так молода.
— Я ее предупреждал. — Я вздохнул, — Бог свидетель, я ее предупреждал.
Ну, я иду ей сказать.
— Удачи, — пожелал доктор Локсхайм.
Я оставил его и вошел к ней в комнату.
Она лежала. Голова — на подушке, но никаких простыней, тело скрывала длинная рубаха. Глаза, конечно, открыты, и они мне показались прежними. Все мне казалось прежним. Голос тоже не изменился.
— Эд! — проговорила она. — Он сказал, что ты придешь, но я не верила.
— Почему бы мне не прийти? — Я улыбнулся ей, — Ты опять в порядке. Он ведь то же тебе говорил.
— Да. Но ему я и в этом не верила.
— Мне-то поверь. Ты в порядке, Кей. Давай-ка, садись! Можешь встать, если хочешь. Можешь одеться и отправляться домой, в любое время, когда пожелаешь.
Она медленно села.
— Да, — прошептала. — Сесть могу. Но, Эд, странно как-то. Я ничего не чувствую. И поэтому я не уверена, Эд. Похоже, что я… без чувств. Я вся… онемела.
— Пройдет, — подбодрил я ее. — На улице, на воздухе.
Она встала, и я схватил ее за руку.
— Осторожней! — предупредил. — Ты долго на ногах не стояла, они будут, как деревянные. Все равно, что учиться ходить заново.
Она сделала несколько судорожных шагов — какая-то координация у нее присутствовала. Я помог ей сесть в кресло. Взгляд поплыл, потом опять обрел сосредоточенность.
— Ну вот, — сказал я. — Ты, вообще, видишь?
— Вижу, о'кей, Эд. Но я по-прежнему ничего не чувствую. Как нога, бывает, затекла, так я вся…
— Не тревожься.
— Да, но еще… С тех пор, как я пробудилась, я такой остаюсь. День за днем. Я говорила доктору Локсхайму, просила таблеток успокоительных, он не дал.
Заявил, что опасно. И вот я бодрствую день и ночь. Удивительно, я не ощущаю усталости.
Я кивнул. — По правде, что я такое, если вообще что-нибудь? Я совсем не хочу есть, пить. Я даже…
Она запнулась, и я похлопал ее по плечу.
— Я все знаю. Это неважно.
— Неважно? — Она нахмурилась. — Эд, что со мною произошло? Доктор Локсхайм не говорит. Я знаю, он что-то со мною сделал… Когда ж это, как давно? Мне кажется, меня оперировали. Долгая, долгая операция, или их много было? Не помню. — Она помолчала. — Когда последний раз я пробудилась и при сознании так и осталась, я вспомнить пробовала. Но не смогла.
— Это тебя беспокоит?
— Да. И еще другое меня беспокоит, даже сильнее. Я хочу плакать и не могу. — Она взглянула на меня распахнутыми глазами. — Эд, скажи правду. Я свихнулась? Я в какой-то клинике нахожусь?
Я покачал головой.
— Тогда что же произошло? Что со мною произошло?
Я улыбнулся.
— Произошло, что хотела. Отныне для тебя секрет не секрет.
— Секрет!
Она сохранила память, порядок. Наверняка, помнила все до того, как игла вонзилась, куда ей следует. Я больше не волновался. Она оправится, я мог с ней теперь говорить.
— Да, — сказал я. — Секрет Локсхайма, наш общий секрет. Секрет, который ты хотела выведать, чтоб оказаться в Первой десятке и — навсегда. Ты не забыла, конечно же, Кей, что признавалась: на все согласна, только б его узнать.
Что ж, теперь для тебя секрета нет. Поэтому не пугайся.
— Что Локсхайм сделал со мной? — спросила она. Спокойно, владея голосом. — Кстати, кто он?
Я присел рядом с ней.
— Удивительно, что не знаешь, — сказал я. — Ведь ты такой знаток кинематографа. Впрочем, технических специалистов никогда вниманием не баловали, тем более на заре звукового кино.
Тогда именно Локсхайм тут появился. Делал кое-какие объемные мультипликации в одной-двух студиях — тогда Купер и Шедсак выпускали «Кинг Конга»[Имеется в виду первая серия картин о горилле Конге, открывшаяся фильмом «Кинг Конг» (1933)].
Он специализировался на фигурах в натуральную величину, разработанные им самим технологии были немцам не по карману. Оказалось, и нам дороговаты.
Чудные штуковины — не просто папье-маше с механизмом, не просто заводные. В конце концов, он же врач и преотличный. Хирург, анатом, невролог — полный набор. Но в мире зрелищ места ему не нашлось.
Он открыл небольшую клинику в Беверли Хиллз, как только разрешение на практику получил, и к хирургии вернулся. Пластическая хирургия — вот что было самое прибыльное. «Сделал» несколько лиц, а заодно — себе репутацию.
И деньги большие. Попутно он продолжал свои штудии и постепенно усовершенствовал технологию.
— Какую технологию?
— Пускай сам расскажет. Не стану и теперь притворяться, что язык технарей мне по зубам. Что могу оценить — это значение его метода обработки для меня. Для других — с именем: звезд, тебя так занимавших, для тех, кто держаться на высоте способен, кажется, вечно. Для таких, как Сандерсон, и дюжина с ним.
Мы составляем нечто вроде замкнугой корпорации, Кей. Нас немного — тех, кто может позволить себе операцию, стоящую двести тысяч долларов. Тех, кто может оценить преимущество быть наверху двадцать лет — или дольше — молодыми и свежими, пока двойники играют за нас повседневную жизнь, чтоб ни у кого не возникло никаких подозрений. И ты ведь не подозревала этого, нет же, Кей? Даже узнав про двойника Сандерсона, не сомневалась: Пол настоящий. Ты сама говорила о нем: ни глотка спиртного, под юпитерами ни капли пота, и признаков усталости никогда, никогда желания заняться любовью. И все равно до сути ты не добралась. Я скажу тебе: он совсем не ест, совсем не спит. У него нет в этом потребности. С его мозгом и главными органами жизнедеятельности в броне синтетической нервной системы и синтетического тела.
Ее рука поднялась ко рту… упала. — Это и есть секрет, милая. Большой секрет великих людей. Только немногие из них длят свое время, потому что только немногие могут рискнуть и платить. Те, кто ставит славу и звездный блеск выше мелких удовольствий так называемой «жизни». Те, кто готов не пить, не есть, не спать, не любить, потому что слава им необходимей.
Ты говорила, для тебя это так, Кей. Ты не хотела ждать десять лет, пока постареешь и будешь годиться в утиль. Ты добивалась владеть секретом сейчас же. Ты им владеешь.
Кей встала. Двигалась она судорожно, будто кукла.
— Спокойней, — сказал я. — Ты должна научиться собой управлять. Не разобьешься, не рассыпешься — корпус почти не повреждаем. Но система балансировки иная, полукружные каналы в ушах отсутствуют. И фокусировка не та.
Она уставилась на меня.
— Я думала, я свихнулась, — сказала. — Но я ошибалась, так ведь? Ты чокнутый, Эд, согласись. Внушаешь мне, что я автомат какой-то…
— Уколи себя булавкой, — я предложил. — Ты увидишь, не появится крови.
— Где доктор Локсхайм? Я хочу немедленно видеть доктора Локсхайма!
— Успокойся, — сказал я. Он скоро придет. И ты получишь доказательство, какое захочешь. Вечером мы собираемся, вся компания будет. Пол и все остальные. Познакомишься. Будут все, кроме Бетти, она выключена на месяц.
— Выключена?
— Да. Необходимое условие, понимаешь? Отдых. Сохранение энергии.
Для двойников опять же возможность — между картинами — покрутиться.
Ты сохранишься надолго. Конечно, нельзя позволить ни одной звезде оставаться наверху дольше двадцати — двадцати пяти лет, иначе публика действительно что-нибудь заподозрит. Потом они удалаются со сцены.
Но могут сохраняться бесконечно долго — с отдыхом. Локсхайм говорит, двести-триста лет. Не старея, заметь. Не так уж плохо, когда привыкнешь. Спроси Пола.
Она ступала, пошатываясь.
— Пол, Бетти. Они все — твои друзья, Да?
— Партнеры, милая. — Я улыбнулся. — Это мой секрет. Ты однажды спросила, как это у меня по-прежнему в Голливуде громкое имя, хотя за многие годы сам снял совсем не много картин. А причина — вот эти партнеры.
Они все обязаны мне пребыванием наверху. У всех — мой агент, Битцер. И с них я имею проценты. Как буду иметь с тебя.
Она попыталась открыть дверь, пыталась меня не слушать. Я очень ее жалел, но продолжал улыбаться. Я должен хранить спокойствие. Ради нее.
— Не поступай опрометчиво, Кей, — посоветовал я. — Обдумай все хорошенько. Завтра тебе станет лучше. И ты встретишься со своим двойником, обговорим наши планы.
— С двойником?
— Ну да. Я объяснял тебе, двойник необходим. Я подобрал удивительно талантливую молодую особу на роль. Поразительное внешнее сходство с тобой, к тому же актерские данные. Изучила картины с твоим участием и ухватила почти что все из твоей манеры, остальное приобретет, понаблюдав за тобой непосредственно. Она точно твоим голосом говорит, записанным у Локсхайма на ленту, и заучила, что ты рассказывала ему о своей жизни, привычках, вкусах. Ну, добавишь сама. Вместе все отработаете.
Я помолчал.
— Кстати, думаю, нам незачем беспокоиться, что она наделает глупостей, как двойник Пола. Она в полиции на учете, я выяснял. И она знает, что я знаю. Поэтому будет паинькой. Она тебе понравится. Надеюсь, очень надеюсь, понравится, ведь вы, возможно, долгие годы проживете вместе. — Я подошел к двери и оттащил ее. — Хватит, — сказал я. — Дверь заперта.
Она обернулась ко мне, в глазах угадывалось безумие.
— Двойник, — прошептала она. — Вот как! Теперь начинаю понимать.
Обман, не обман ли? Отлично, нашли двойника. Ты, Локсхайм, этот Битцер, агент, — все заодно. И Пол Сандерсон, может, тоже. Хочешь меня с ума свести или, по крайней мере, заставить людей думать, что я сумасшедшая, вздумай я рассказать им эту историю. А ты между тем производишь подмену, подсовываешь вместо меня двойника и в карман свой кладешь денежки.
Я опустил ей на плечи руки. Глядя прямо в глаза, покачал головой.
— Нет, милая. Отличный сюжет, но это неправда. Правда, что ты теперь — автомат. И когда ты признаешь факт, то обнаружишь в этом свои преимущества. Я знаю.
— Ты?
— Именно. Почему, ты думаешь, я владею секретом? Потому, что я первый.
Локсхайм был мне друг и после несчастья за игрой в поло он ко мне, умиравшему, явился в больницу. Я дал согласие перевезти меня в его клинику, на эксперимент дал согласие. И когда эксперимент удался, я понял, чем мы владеем и чего можно достичь, применив технологию к нужным людям. Вот что заботило меня все эти годы. Нас всего дюжина, как я сказал, но мы составляем ядро. Мы тайные правители Голливуда, живые тени, неумирающая мечта. Бессмертные приглашают тебя в свой круг.
Она была еще не готова, не готова принять факт. По глазам видел.
Я снял руку с ее плеча, сунул в карман и достал булавку.
— Возьми, — предложил. — Убедись.
Она вытаращилась на булавку, ее лицо исказилось.
— Нет, — прошептала она. — Опять обман. Все обман, обман, чтобы меня лишить рассудка. Я не робот, не может этого быть, почему ты стоишь, усмехаешься, почему ты лжешь, прекрати надо мной смеяться, прекрати, прекрати…
Она выбила у меня булавку. Ее ногти вонзились мне в щеку.
А потом она зашлась в крике и кричала, пока я ей макушку не придавил. Крик оборвался, она рухнула. Я оставил ее лежать и снял телефонную трубку.
Локсхайм ответил.
— Ну?
— Кончено, истерика. Но оправится. Думаю, завтра можно звать Битцера, чтоб подписывал с ней новый контракт. Жди, я скоро спущусь.
Я положил трубку. Потом открыл стенной шкаф, где был ее, изготовленный Локсхаймом, новый ящик: обит бархатом, с вентиляционным отверстием.
Дыхание ведь по-прежнему на кислороде.
Я затянул петлю у нее вокруг шеи и подвесил ее. Прежде чем крышку задвинуть, я еще раз полюбовался. Она выглядела грандиозно, и грандиозно будет выглядеть через десять, через двадцать, может быть, лет. На миллион долларов. «Кассовая» вещица. Из Первой десятки, именно. Я себя поздравил: работа отличная. Спрятал ее и направился к двери, посвистывая. Но у выхода вспомнил. Вернулся к зеркалу: так и есть. Конечно, бедняжка расстроилась… поначалу. Ногтями она содрала несколько лоскутков пластика у меня со щеки, обнажив то, что скрывалось под ним.
Я постоял, вглядываясь какое-то время в яркий блестящий металл, потом вышел и зашагал по лестнице вниз.
Перевод: Григорий Шокин
Искусство выражаться образно
Robert Bloch. "Block That Metaphor", 1958
Атташе и работники посольства были привычны к инопланетянам — но даже их, похоже, встревожил Уорм. Был бы он простым роботом — с ним не было бы проблем, но он, будучи творением природы, все равно почему-то состоял из металла, и это принять им было куда сложнее. Тело его слагалось из стали, общие контуры вторили гуманоидным. Были, конечно, некоторые различия — эволюции его родной планеты, наверное, показалось, что шесть визуальных перцепторов, разведенных на одинаковое расстояние по всему обхвату головы, будут чрезвычайно практичным решением. «Глаза на затылке» — да в прямом смысле; тех, кто шел мимо Уорма, это всегда нервировало. Рот Уорма являл собой простую воронку, а нос…
Лейн Борден вспомнил, что случилось ранее, во второй половине дня, когда он сопровождал Уорма в посольские апартаменты для небольшого неофициального разговорчика. Как раз тогда нежданно-негаданно объявилась его невеста.
Борден неизменно испытывал чувство гордости за Маргарет Цюрих. Наделенная редкостной красотой, прославившаяся на интергалактическом уровне пианистка, она была одной из тех немногих, что еще хранят огонь искусства настоящей, а не синтезированной музыки. Внешность Уорма ее поразила — но еще больше поразило его приветствие: резко встав, инопланетянин открутил болтообразное утолщение над ртом-воронкой и, порывшись в сумке, свисавшей с пояса, извлек наружу нечто вроде курительной трубки. Эту трубку он преспокойно вставил в отверстие, открывшееся на месте его прежнего носа — и поклонился.
Маргарет сделала вид, что все так и должно быть, но Борден понял — она растеряна. Позже он отвел ее в сторону и объяснил, что в мире Уорма смена носа была сродни вежливому приветствию. По факту, в носах раса Уорма не нуждалась — как и в воздухе, как и в легких. Нос для них был чем-то вроде инструмента. В сумке инопланетянин хранил десяток насадок, каждая — со своим назначением: сверло, ацетиленовая горелка, остро заточенная полоска стали — иными словами, нож. Уормы — раса инженеров и старателей, и сама эволюция подсказала им удобный способ всегда быть при инструментах.
Да, Борден сделал все возможное, чтобы дать Маргарет понять, с кем ей предстоит иметь дело, но без трудностей все равно не обошлось. Проникнуть в чужой рассудок — привычный к суперслуху, суперзрению и принципиально иному восприятию, — было сложно. Уорм никогда не спал, не зависел от физиологических потребностей, не знал ни болезней, ни даже кратковременного ухудшения состояния. Маргарет предстояло просто принять всю эту его чужеродность. Она была человеком образованным и сдержанным — не в пример гольцам с улицы, скандировавшим «Долой грязных мехов!». Так они называли расу Уорма — мехи, механические люди. Тому виной была, разумеется, политическая пропаганда. Оппозиционная партия питала к планетарным разработкам нездоровый интерес — им ни к чему была ни государственная торговля, ни совместные дела с расой Уорма. Они разбрасывались липовыми «сенсациями о механических монстрах», ловко играли на религиозных предрассудках («У мехов нет души!»), насаждали мнение о том, что мехи не должны подпадать под права человека, так как их жизнь в высшей степени формальна.
Да, признал он, Уорма будет нелегко понять. У него нет ни намека на сочувствие, и все сказанное он понимает буквально.
К примеру, перед тем, как Маргарет вышла из их комнаты, Борден обнял ее. Уорм не понял смысл этого жеста — и спросил о нем позже. Не то, чтобы он был грубым — просто выказывал честное любопытство.
Борден попытался рассказать ему в общих чертах о физическом контакте и об отношениях полов, но сама концепция физического взаимодействия не укладывалась в голове существа из стали.
— Хотите сказать, ваша раса существует без какого-либо понятия любви? — умозаключил Борден. Признаться, это меня удивляет. Да что там — в голове не укладывается!
Уорм порылся в сумке и извлек сверкающую насадку-дрель.
— Я могу помочь вам уложить, — вызвался он.
Бордену удалось сдержать смешок.
— Вы не понимаете, — сказал он. — Я просто использовал фигуру речи. Вы, я смотрю, очень… прагматичная раса.
— Так и есть, — признал Уорм. — Возможно, именно поэтому мы не понимаем ваших эмоций.
— Но у вас есть определенные задатки! Вы знаете, что я имею в виду, когда говорю о страхе, жадности, гордости. Вам не чуждо эстетическое удовольствие. Например, музыка…
— Ах, да, — взволнованно ответил Уорм. — Вы обещали что- нибудь сыграть мне, когда привели сюда, не так ли?
— С превеликим удовольствием, — кивнул Борден. Он был почти благодарен за то, что пришелец напомнил ему об этом.
Было легче играть, чем продолжать обсуждение весьма абстрактных понятий. Кроме того, музыка поможет заглушить ропот, доносящийся со стороны посольства. Весь день толпа ходила парадом вверх и вниз по улице, размахивая своими глупыми баннерами. МЕХИ — НЕ ЛЮДИ и НИКАКИХ СДЕЛОК С МЕТАЛЛИЧЕСКИМИ БОЛВАНАМИ — это были еще цветочки из всего того, что выдумала оппозиции и разумная толпа продолжала скандировать: мы знаем, вы держите себя меха, выведите его сами, или хотите, чтоб мы вывели?
Ну, пусть попробуют — ничего не выйдет. Борден запер все во. рота и назначил охрану. Тем не менее, неловко выходило — он не мог выйти и сказать им, что правительству нужно поддерживать теплые дипломатические отношения с расой Уорма, и что сегодняшний гость — чрезвычайно важный. Он не мог заставить их поверить в то, что все слухи о «роботах-убийцах» — ангажированный проплаченный бред. Толпа ненавидела мехов — вот и весь разговор.
Но чарам музыки подвластна была, как выяснилось, не одна лишь земная душа, а Борден знал, как сыграть роль чародея. У него имелась коллекция старых записей, и он ставил их одну за другой своему посетителю. Уорму, казалось, больше по душе были мягкие диссонансы — финал прокофьевского «Шута», «Бахианы» Вилла- Лобуша, классические оркестровые симфонии.
Видя, что прослушивание совершенно захватило Уорма, Борден извинился и пошел наряжаться, оставив пришельца зачарованно покачиваться в такт музыке, изливавшейся из высокочастотных колонок.
Уорм так увлекся, что для того, чтобы спустить его вниз и заставить поужинать вместе со всеми, потребовались уговоры. Но все же Борден успел лично встретить и рассадить всех гостей — несколько пристыженных тем, что идти приходилось черным ходом. Впрочем, там, где решается вопрос личной безопасности, нет места стыду — ведь не через разъяренную толпу у главного входа им всем пробираться! А толпа пополнила свои ряды, едва стемнело. Оппозиционные агитаторы показали класс. Лейн Борден знал заранее, что планируется большая демонстрация, но чем-то помешать не мог. Он был лишь благодарен, что большинство приглашенных на ужин в самом деле явились, несмотря на щекотливую ситуацию. В массе своей — сотрудники госаппарата, они понимали, что Уорма нужно очаровать гостеприимством. Понимали, что, если Уорм вернется на свою планету с благоприятными впечатлениями, договор между расами будет заключен — договор, имеющий жизненно важное значение.
Итак, Борден встретил гостей, потом вывел к ним Уорма и со всеми перезнакомил. В целом, собравшиеся смогли скрыть от пришельца, что именно его присутствие вызывало весь этот шум снаружи, но компенсировалось это тем, что почти все алкогольные коктейли были выпиты еще до объявления банкета. Лоуренс, дворецкий — в традиции посольства входило привлечение людей, а не роботов в качестве обслуги, — сделал не одну ходку с подносом за добрых полчаса до звона колокольчика, возвещающего начало.
Уорма вывела за руку Маргарет — с достойным восхищения спокойствием. Борден гордился всеми своими гостями, но ее выдержку — просто боготворил. А гости ели, пили и делали вид, что не замечают, что сидящий чуть в стороне Уорм ничем подобным не занимается. Если он и чувствовал себя неловко — или зрелище трапезничающих вызывало у него, не понимавшего саму концепцию еды, некую антипатию, — его вид это ни капельки не выдавал. Прикладывая то один, то другой парадный нос к отверстию на стальном лице, он, казалось, был рад всем встреченным чиновникам и высокопоставленным лицам. Один из этих носов был звездчатым и украшенным бриллиантами, и некоторые дамы им открыто восхищались; Борден невольно задумался, что бы они сказали, если бы вместо этой безделушки Уорм выбрал нос-дрель или нос-скальпель. Наверняка кто-нибудь бы припомнил байки о механических монстрах. Наверняка кто-то повел бы себя некрасиво.
Но за всю церемонию ни один неприятный инцидент не произошел, и Борден выдохнул, когда трапеза спокойно завершилась. Он повел собравшихся в гостиную и объявил, что Маргарет будет играть на фортепиано в честь столь редкого и уважаемого пришельца.
Иные из гостей никогда не видели всамделишного древнего фортепиано, но все они были осведомлены о творческой репутации Маргарет. Их вполне устроили и увлекли ее начальные музыкальные импровизации.
Борден и Уорм сидели рядом — близ фортепиано. Удивительно, но, похоже, его устройство было знакомо пришельцу. Хотя, его раса боготворила музыку — быть может, они додумались до чего-то подобного.
Репертуар Маргарет ушел в классическое русло: Барток, Лист, Бернштейн. Борден откинулся на спинку кресла, наслаждаясь мелодией и сияя от гордости.
— А вы умеете играть? — тихо спросил Уорм.
— Да, но на уровне новичка, — признался Борден. — Мне недостает хватки. Хотел бы я, чтоб у меня были такие пальцы, как у Маргарет! Или хотя бы десятая часть ее таланта. Порой мне кажется, что дипломатия на самом деле — не мое призвание, и мне следовало податься в муз…
И тут Борден вздрогнул: раздался треск бьющегося стекла. Он оглянулся — в одно из мозаичных окон бросили камень. Через пробоину неслись крики негодующей толпы снаружи. Маргарет прервалась.
— Пожалуйста, не тревожьтесь, — прошептал Лейну на ухо подоспевший из ниоткуда Лоуренс. — Небольшое недоразумение. Маргарет, если вас не затруднит, продолжайте…
Ее пальцы снова легли на клавиши — а Борден уже мчался по коридору, к лестнице, и вниз — через две ступеньки. Лоуренс бежал следом — с силовым пистолетом в руке. Точно такими же были вооружены охранники, дежурившие в фойе.
— Неотесанная чернь, — пробормотал дворецкий. — Повалили ворота. Скоро примутся за дверь, их еле сдерживает наружная стража. Капитан Роллинс ждет ваших указаний. Он боится, что ситуация может выйти из-под контроля, и ему придется открыть по ним огонь…
Борден кивнул и направился к двери.
— Подождите, сэр! — Лоуренс дрогнул. — Вы же не собираетесь выйти вот так вот? Вы забыли оружие!
Борден отмахнулся — и продолжил идти. У самого выхода его попробовал остановить капитан Роллинс, но Лейн ловко увернулся.
Рев толпы чуть не сбил его с ног:
— Подайте нам меха! Мы знаем — он там!
Борден воздел руки ладонями к собравшимся, показывая свою безоружность. Жест древний, на подсознательном уровне умеряющий пыл.
Он заговорил — четко, медленно, с расстановкой.
Впоследствии он плохо помнил, чем планировал их успокаивать. Нужные слова приходили к нему легко, и он в кои-то веки почувствовал, что его статус дипломата не просто слова на бумаге. Его квалификация наконец-то творила чудеса — у него на глазах.
Он сказал толпе, что бояться нечего. Да, внутри прятался мех, но разве они не видят, какая у здания охрана? Мех не сможет убежать. Не сможет никому навредить. К тому же, в его планы не входило чинить кому-то вред. Сейчас вот он слушает музыку. Мех — любитель музыки, о да! Не верите — подойдите к разбитому вами же окну и услышьте сами. Никакой опасности не было. Правительство все предусмотрело. Мех охраняется и будет охраняться до завтра, до самого отбытия на свою родную планету. Он прибыл сюда по правительственному приглашению, для заключения договора. Правительству нужны мехи для работы в рудниках. Так что беспокоиться не о чем. Охранники останутся здесь на всю ночь, а потом спровадят меха к космопорту. Сам мех, кстати, думает, что охрана здесь — для защиты его от людей. О да, мех боится людей! А что в этом такого? Ну да — боится этой большой и страшной толпы! Если бы не музыка, он, наверное, прятался бы сейчас под кроватью!
По толпе прошел смех, и общаться с ней стало проще. Через пять минут Борден проредил ее, а через десять вся улица перед зданием посольства была почти что пуста. Через пятнадцать минут, положившись в остальном на капитана Роллинса, Борден вернулся к гостям.
Он удивился, застав Уорма у подножия лестницы.
— Мне очень жаль, но я должен был спуститься, — сказал Уорм. — Когда я понял, в чем причина…
— Все это — просто недоразумение, — отмахнулся Борден.
— Опрометчиво так говорить, — произнес Уорм. Его голова на гофристой шее слегка подрагивала — Я слышал, что там творилось. Они пришли, чтобы уничтожить меня, и вы их остановили. Вы спасли меня.
— Не обижайтесь. Они просто не понимают…
— Я не обижаюсь. Хочу, чтобы вы знали — я восхищен вашим мужеством. Видите, я все же овладел кое-какими вашими эмоциями. Нашей расе неведома любовь, но она знает, что такое восхищение. И что такое благодарность — тоже. Я благодарен вам, мистер Борден. Я должен вознаградить вас.
— Будет вам! Не нужно мне никакое вознаграждение. У меня уже все есть.
— Я подумаю о чем-нибудь, достойном вас.
— Забудьте.
— Я никогда и ничего не забываю.
— Может, пойдем к остальным?
Они пошли — и инцидент был исчерпан. Маргарет больше не играла, а гости потихоньку собирались. Несмотря на то, что можно было с достаточной уверенностью сказать, что толпа снаружи не представляла более никакой опасности, Борден настоял на том, чтобы шли гости через черный ход. Саму же Маргарет он убедил остаться на ночь.
— Я буду чувствовать себя спокойнее, если ты останешься, — сказал он.
— Если ты настаиваешь — что ж… — кивнула она.
Она пожелала спокойной ночи Уорму, и Лоуренс отвел ее по коридору к одной из гостевых комнат в самом конце.
Борден и Уорм остались одни — но и им пора было расходиться. Лейна смущал поток благодарностей со стороны меха.
— Мне необходимо выразить вам свою признательность, — сообщил тот.
— Прошу, не стоит.
— Неужели нет ничего, что бы вы…
— Ничего, — твердо ответил Борден. — Теперь, если вы не возражаете…
— Конечно. Вам нужно отдохнуть, ведь так? Столько всего я еще не понял в людях…
— Спокойной ночи.
— Спокойной.
Борден заперся в своей комнате.
Спал он беспокойно, тревожным сном. До самого рассвета он ворочался с боку на бок. Неудивительно было, что он проспал уход Уорма — о нем ему сказал Лоуренс, еле-еле растолкав.
— Уехал? — Борден со скрипом сел в постели. — Но… я же везу его в космопорт сегодня…
— Капитан Роллинс отвез его, сэр. Знал, что вы устали… к — Но я хотел попрощаться с ним.
В самом деле? Что ж, нет необходимости. Уорм попросил, чтобы я передал вам слова искренней благодарности за прием…
— Ох, опять!
Лоуренс улыбнулся.
— Да, сэр. Вы вчера вечером своим примером сильно впечатлили его. Это, позвольте сказать, дипломатический триумф! Ах, и еще… — Лоуренс кашлянул. — Уорм сказал, чтобы я передал вам вот это.
— Что это?
— Полагаю, прощальный подарок.
Лоуренс отдал ему маленький белый футлярчик, и Борден принялся возиться с оберткой.
— И что же это? Знак великого почтения?
— Что-то вроде того, сэр, — кивнул с улыбкой Лоуренс. — Он сказал, что потратил часы, пытаясь придумать что-то для человека, сказавшего, что имеет все, что нужно. Но к счастью, он вспомнил, как вы вчера вечером пожелали кое-что весьма конкретное — он же никогда ничего не забывает. В общем, он сказал, что был крайне обрадован тому, что ваше желание оказалось ему по силам.
— Желание? Что-то я не припоминаю…
Он сказал, что теперь вы можете играть на фортепиано.
Борден очень медленно отложил футлярчик в сторону.
Он встал, думая об Уорме. Об Уорме, который не ведал любви, но знал, что есть благодарность. Об Уорме, которому невдомек была хрупкость людских тел — умевшем по своему желанию видоизменять части тела, просто открутив один элемент и поставив на его место другой. Об Уорме, который все понимал буквально — ведь его расе неведомо было искусство выражаться образно. Об Уорме, одна из носовых насадок которого была остра, как нож. Об Уорме, который слышал его слова — хотел бы я, чтоб у меня были такие пальцы…
— В чем дело, сэр? — смутился Лоуренс. — Вы даже не посмотрите на свой подарок?
Но Борден уже бежал по коридору — в сторону комнаты Маргарет.
Перевод: Григорий Шокин
Отчет о Солнце III
Robert Bloch. "Report on Sol III", 1958
Рабор ворвался в зал, где вибрировал Йем. Они скручивали щупальца, пока не установился контакт, а затем Рабор начал пульсировать.
— Я готов к предварительному отчету по Солнцу III, — сказал он.
Йем затрепетал:
— Ах, да. Основные формы жизни, я полагаю?
Рабор сочился смущением.
— Не совсем. Квор и Зила имели дело с основными формами жизни — микроорганизмами, растительным веществом, насекомыми.
Йем стал трепетать сильнее.
— Тогда вы собрали данные о четвертой по важности группе — существах, населяющих моря?
Рабор вздрогнул тревожно.
— Нет. Я занимался млекопитающими.
— Летающие существа?
— Их называют птицами. Млекопитающие — это четвероногие и двуногие. И двуногие правят Солнцем III.
Йем задрожал в растерянности.
— Это странно. Вряд ли можно ожидать, что меньшинство достигнет власти.
— Есть много странных вещей на Солнце III, — пропульсировал Рабор. — Я не знаю, с чего начать, это все так невероятно. Даже наши самые творческие мечтатели не могли справиться с такими фантазиями.
— Позвольте мне быть судьей, — запульсировал Йем. — Я так понимаю, экспедиция не столкнулась с трудностями?
— Правильно. Микроорганизмы никак не реагировали, а другие формы жизни имеют ограниченный зрительный диапазон. Мы были намного выше их перцепционных способностей, поэтому мы могли заниматься своими исследованиями без помех.
— Вы делаете вывод, что жители могли оказаться враждебными, если бы они могли вас воспринимать?
Рабор ухмыльнулся.
— Только двуногие — но их враждебность превосходит самые смелые представления. Они не только уничтожают все другие формы жизни ради еды или просто ради удовольствия, но также часто уничтожают друг друга.
Настала очередь Йема улыбаться.
— Друг друга?
— Да. Это их основное занятие.
— Вы уверены, что не ошиблись в их действиях? — провибрировал Йем.
— Уверен в этом. Мы смогли изучить одну из двух форм их общения — примитивный метод, называемый речью. Исследование значения этих звуков или слов подтверждает наши выводы. Второй метод, использующий визуальные символы, известен как письмо, он не был освоен, хотя у нас есть образцы для дальнейшего изучения. Но по словам и поступкам мы определили цель двуногих, которые называют себя людьми, безошибочно.
— Фантастика! — запульсировал Йем.
— Я заверяю вас, что так и есть. Люди делятся на сложные племенные единицы, каждая из которых стремится уничтожить другую. Малейшая разница в методе правления, форме поклонения, незначительных обычаях, речи или даже пигментации является достаточным оправданием для уничтожения врага.
— Врага? — усмехнулся Йем.
— Речевая форма, — запульсировал Рабор. — То есть «тот, кого я ненавижу, потому что у него есть то, что я хочу» или, наоборот, «тот, кого я ненавижу, потому что он хочет что-то, что есть у меня». В действительности, конечно, конфликт связан с материальным владением планетой и ее ресурсами. Этот конфликт, который ведется между большими группами соперников, называется войной. Когда он ведется среди небольших групп или отдельными лицами, он называется бизнесом или конкуренцией, итог один и тот же — полностью победить врага и получить больше ресурсов.
— Каких ресурсов?
— Земля. Пища. Полезные ископаемые. Газ. Химикаты.
— Что они делают с этими ресурсами?
— Почему-то они потребляются и уничтожаются как можно быстрее. Сам акт войны уничтожает большую их часть. И цель бизнеса — убедить и побудить людей потреблять как можно больше. Поскольку почти половина людей либо участвует в войне, либо в подготовке к будущей войне, и почти все остальные заняты бизнесом, вы можете видеть сами, как быстро происходит разрушение.
— Тем не менее, вы говорили о поклонении, — запульсировал Йем. — Разве они не признают Высшее Существо?
— Как они говорят, они знают о Нем. Но их признание различно. У каждой группы свое понятие, и каждый считает, что это единственно правильное понятие; по этой причине те, кто придерживается разных убеждений, должны ненавидеть других.
— Но нет ли исключений? Нет ли группы, которая отождествляет Высшее Существо с миром, или даже группы, которая не признает Высшее Существо?
— Действительно, есть такие группы. Но они являются самыми воинственными из всех. Фактически, группа, которая отождествляет Высшее Существо с миром, имеет так много ссор и споров среди своих собственных членов относительно точной природы Божества, в результате чего они борются даже между собой. И если добавить к этому ненависть, разжигаемую различиями в речи и обычаях, и в пигментации…
— Пожалуйста, — вздрогнул Йем. — Вы заставляете болеть мои щупальца. Разве вы не можете вибрировать о чем-то более приятном? Конечно, эти люди похожи на любые другие живые существа. Они получают удовольствие от реальности, не так ли? Они уважают естественную красоту…
— Не существенно. Большую часть времени, как я вам уже открыл, они проводят в соперничестве. Они готовятся к этому почти с момента рождения и почти полностью отдают этому всю свою последующую жизнь. В результате они живут главным образом в местах планеты, не подходящих для их физического благополучия, так что их тела должны быть скрыты защитными покровами, и большую часть своего времени они проводят в укрытиях с искусственным подогревом. Они редко выходят из этих жилищ, кроме как перейти из одного в другое, и если они преодолевают какое-либо расстояние, то в закрытом транспортном средстве.
— Но, конечно, они могут видеть, что их окружает?
— Они прилагают все усилия, чтобы избежать такого понимания. Даже путешествуя в своих транспортных средствах, они стараются проложить маршруты своих путешествий, сверяясь с огромными структурами, несущими слова и необходимые предписания, что явно блокирует представление о природе. Пыль, грязь и газы окутывают их города пеленой, а искусственное освещение уничтожает весь взгляд на их мир, каким он видится ночью. И они избегают заботиться о природе при помощи своих искусств…
— А, — задрожал Йем. — Их искусство.
— Я не могу постичь его, — сильно затрепетал Рахор. — Их искусство не похоже на наше.
— Вы имеете в виду, что они не прославляют чудо природы или самой жизни? — Йем заизвивался в смятении. — Но у них есть сенсорный аппарат, и они размножаются. Разумеется, они наслаждаются величайшими природными удовольствиями и делают их своими основными источниками художественных достижений?
— Их наслаждение скрыто, — ответил Рабор. — Существует много запутанных законов и обычаев, регулирующих участие в этом удовольствии. Обычно репродуктивный акт должен совершаться в полной темноте и почти всегда в тайне. Запрещено открытое упоминание о подобном действии в устной или письменной форме, и художники, которые его изображают, наказываются по закону.
— Но разве сама деятельность не считается формой художественного выражения?
— Нет, скорее наоборот! Малейшее отклонение от обычаев наказуемо. А снисхождение, ограниченное как опасностью, так и трудностями, часто еще больше затрудняется самими участниками. В регионах, где позволяет климат, одним из самых распространенных обычаев является спаривание пары в маленьком, закрытом транспортном средстве на большой арене, где огромные изображения высвечиваются на большой экран в темноте. И там, среди скопления сотен других пар в их транспортных средствах, они ведут себя с заранее обусловленным стыдом и смущением.
— Чудовищно! — Йем затрепетал. — Неудивительно, что они предпочитают проводить время, убивая друг друга! Но можно подумать, что было бы небезопасно собираться в такой группе, о которой вы говорите. Неужели они не боятся своих компаньонов?
— Нет. Одному человеку не разрешено причинять вред другому человеку по личным причинам. Ни одному человеку не разрешается убивать своего врага, какими бы вескими ни были причины его ненависти. И ни одному человеку не разрешается покончить с жизнью любимого человека — даже если близкий человек обречен на боль и неизбежную смерть. Человек, уносящий чью-то личную жизнь, является убийцей, который будет убит в свою очередь по закону.
Если, однако, человек убивает незнакомца во время войны, он герой. Чем больше незнакомцев он убивает, тем большим героем он становится. Затем он поднимается до положения лидера или даже правителя.
Йем извивался.
— Это невозможно! Я не могу поверить в существование такой неестественной формы жизни. Где-нибудь во вселенной! Существо, которое ненавидит сам акт, который его создал, существо, которое ненавидит свой собственный вид, существо, которому запрещено уничтожать фактического врага, но его побуждают убивать совершенно незнакомых людей из-за различий во внешности, в обычаях или вере. Рабор, я не могу принять этот твой доклад — это нелепо!
Рабор вытянулся и раздулся одновременно.
— Клянусь, что все это правда; все это и многое другое! Если бы вы только могли убедиться сами…
— Я увижу, — задрожал Йем. — Вы отведете меня на Солнце III, и немедленно!
— Но…
— Никаких возражений! Я немедленно прикажу подготовить корабль! Приготовьтесь показать мне все это.
И было так, что Рабор и Йем вместе отправились на Солнце III и высадились в регионе, известном как Эверглейдс, откуда они быстро добрались до определенного месте недалеко от Палм-Бич.
— Прежде чем мы увидим настоящих существ, — предложил Рабор, — я хочу, что вы ознакомились с некоторыми из их внутренних обычаев. По этой причине я хотел бы отвести вас к одному из их жилищ. Во время этой части цикла Солнца III многие из более крупных обиталищ покинуты, и мы можем исследовать один на досуге. Я имею в виду определенный особняк…
— Особняк?
— Большое строение для жилья. Это слово является сокращением двух других: человек, отдельное существо и держаться в стороне, означающее избегать[112]. Это дом, в котором человек живет, когда он достаточно важен в бизнесе, чтобы иметь возможность избегать других людей. Только лидеры могут жить в особняках, но только в них вы можете найти наиболее ясное представление о культуре Солнца III.
— Очень хорошо, — пропульсировал Йем.
Они пошли дальше, пока Рабор не нашел особняк, который располагался среди паутины частных владений. Он был действительно покинут, и они беспрепятственно проникли в него.
Рабор провел для Йема поспешную экскурсию.
— Гостиная, — сказал он.
— Они живут здесь? Это комната для размножения?
— Нет. Как я уже объяснял, это уединенный акт. В жилище он обычно выполняется в комнате, предназначенной для отдыха — в спальне.
— Но что же это за приборы?
— Мебель. Двуногие проводят здесь большую часть своего времени скрюченными или искривленными в странных позах, называемых сидя или лежа.
— Это называется жизнь?
— Действительно. Двуногие посвящают большую часть своего бодрствующего времени работе в бизнесе или на войне, всего лишь для того, чтобы они могли провести наедине с собой несколько часов, в течение которых они сидят или откидываются, как им заблагорассудится. И, конечно, одна треть их жизни проходит в полном покое или сне. Это время проводят в спальне. Вот она.
— Какое маленькое и мрачное место, — прозвенел Йем. — Я не хотел бы провести треть моего существования здесь! Даже если бы все это было посвящено удовольствию.
— Ванная, — запульсировал Рабар, когда они потекли дальше. Вкратце он объяснил процесс выделения и функции очищения и украшения тела.
— Крайне важно, — затрепетал Йем. — Но почему тогда это не самая большая комната? Конечно, то, что здесь происходит, является самым важным из всех? И разве это не источник гордости для людей, что они могут убирать ненужные продукты и регулярно чистить себя? Мне думается, они должны хотеть, чтобы их собратья могли наблюдать за их усилиями в направлении улучшения. Большая комната… — Он сделал паузу. — Как эта…
Рабор завибрировал.
— Нет. Это столовая, где люди едят. Они собираются здесь в счастливые социальные группы, чтобы съесть мясо животных, а так же овощи и фрукты.
Йеб издал нечто похожее на всхлип.
— Вы имеете в виду, что они на самом деле рады съесть то, что убили? И им не стыдно публично выполнять эту функцию?
— Все их самые большие праздники связаны с едой.
— Но это ужасно! Скрывать функции, которые делают человека лучше, чище, здоровее, и открыто демонстрировать свою жестокость, жадность и способность поглощать субстанцию других живых существ! Нелепо!
Рабор быстро вошел в кабинет.
— Вы хотели узнать об их искусстве и культуре, — пропульсировал он. — Здесь вы найдете доказательства того, о чем я вам сообщил.
Он взмахнул своими щупальцами.
— Книги, — прожужжал он. — Содержащие слова общения. А на стенах картины. Люди преуспели в графическом искусстве.
Йем осмотрел картины.
— Какой ужас! — булькнул он. — В чем смысл этого уродства?
— Это, как я объяснял ранее, искусство. На самом деле это высшая форма искусства. Лишь немногие великие лидеры способны владеть такими образцами, которые создал человек по имени Пикассо.
— Но эти вещи отвратительны — кто можно выносить их? Даже на Сатурне вы не найдете таких ужасов. Люди действительно так выглядят?
— Конечно, нет. Не считается художественным изображать людей такими, какие они есть, а также их природу. Искажение — самая большая и самая важная характеристика творческой деятельности. Слова, соединенные вместе без какого-либо смысла, называются стихами. Куски неодушевленной субстанции смешиваются в гротескные, деформированные формы — они называются скульптурой. Есть звуки, называемые музыкой. Но позвольте мне продемонстрировать…
Щупальце Рабора метнулось к панели телевизора. Экран замерцал, оживая.
— Не тревожьтесь, — пропульсировал он. — Это только изображения, передаваемые для удовольствия. На самом деле они предназначены только для того, чтобы занимать время между деловыми объявлениями. Если вы посмотрите какое-то время, я уверен, что будет и музыка.
Йем смотрел.
Он наблюдал почти два часа, в течение которых он узнал о людях больше, чем Рабор мог бы объяснить.
Он увидел рекламу кучи и наблюдал, как ожившие животные поют и танцуют вокруг рулонов туалетной бумаги. Он видел три разных автомобиля, каждый из которых был самым дешевым из трех. Он был свидетелем того, как дайверы, лесорубы, стрелки и спортсмены демонстрировали свое мужество, затягиваясь сигаретами разных марок. Он видел волнующую гонку между двумя таблетками, спускающимися в поперечные срезы человеческого желудка.
И в промежутках были настоящие люди, как они себя называли, развлекающие зрителей, стреляющие друг в друга, сходящие с ума, замышляющие грабежи, устраивающие вооруженные ограбления и похищения людей, избивающие друг друга кулаками или пытающиеся что-либо украсть друг у друга, спаривающиеся. И очень часто появлялись эпизоды с участием различных групп двуногих, называемых семьями, которые, казалось, жили в ином мире. В этом мире не было сцен насилия; все было довольно дружелюбно и забавно, и большинство событий было связано с методами, посредством которых самка и маленькое потомство обманывали и одерживали победу над самцом.
Йем обвился вокруг Рабора.
— Вы обманули меня, — пропищал он. — Есть два мира, не так ли?
— Нет. Это развлечение — выдумка. Фантазии. Людям не разрешается убивать друг друга, но они любят смотреть на притворство. Семьи зачастую не очень удачно группируются, но им льстит отождествлять себя с образами на экране. И помните, настоящая цель всего этого — побудить зрителя потреблять больше природных ресурсов. Но подождите — вы хотели узнать о музыке. И это, я полагаю, должно быть представлено сейчас. О, да!
Фигура вышла вперед, двигаясь по кругу с гитарой. И тогда появился звук.
— Йем! — вздрогнул Рабор. — Что случилось?
Йем корчился в муках.
— Нет, — проговорил он. — Нет, останови это…
Взметнулись щупальца, и экран погас.
— Спасибо, — слабо вздрогнул Йем. — Я не верю, что смогу пережить это еще раз. Так вот что такое музыка, — пропульсировал он устало. — Теперь я могу вам поверить. Люди действительно иррациональные существа. Они ненавидят саму свою природу, они ненавидят друг друга, они искажают все в своей жизни. Разве они ничего не считают святым?
— Только одно, — завибрировал Рабор. — Символ силы. Я покажу вам. Обычно этот символ тщательно скрыт, но я знаю, где он спрятан.
Он подошел к стене, отодвинул драпировку щупальцем и схватил ручку сейфа, набирая нужную комбинацию. Сейф распахнулся, и Рабор достал содержимое.
— Здесь, — пропульсировал он. — Это то, что люди хотят.
— Но же лишь маленькие кусочки зеленого пергамента.
— Они покрыты словами и картинками. Разве они не интересны?
— Возможно, интересны. Но не имеют ценности.
— Абсолютно никакой ценности, — пропульсировал Рабор. — Может нам пора вернуться?
И они скользнули в ночь.
Перевод: Роман Дремичев
F. O. B[113]. Венера
Robert Bloch. "F.O.B. Venus", 1958
Гарольд Фоллансби был первым, кто увидел его. В мире, переполненном военными наблюдателями, наблюдателями гражданской обороны, профессиональными астрономами и любителями летающих тарелок и другой небесной посуды, Гарольд Фоллансби был крайне маловероятным кандидатом на честь приветствовать нашего первого посетителя из Космоса.
Фоллансби был самым робким, замкнутым и сосредоточенным лишь на себе типом (даже ногти на ногах его были вросшими), и он почти не выходил на улицу, за исключением тех случаев, когда ездил на работу и обратно. Он даже довольно редко осмеливался смотреть в окно с того неудачного утра, когда, страдая от сильного похмелья, он поднял шторы и обнаружил, что оно было залито кровью снаружи.
Он работал в самом центре Чикаго, таясь на верхнем этаже большого музыкального магазина. Здесь он служил техническим хранителем отдела нот.
То, что Гарольд Фоллансби в этом темном месте может столкнуться с инопланетянином, было невероятным обстоятельством.
Но странные вещи случаются даже в Чикаго.
И, таким образом, Фоллансби получил привилегию установить первоначальный контакт с внеземным присутствием.
Однажды утром, когда на верхнем этаже магазина, казалось бы, не было покупателей, он с любовью наклонился к переплетенному тому прелюдий Шопена и тайком нарисовал усы на портрете, украшающем самую последнюю песню Джерри Ли Льюиса.
Именно в этот момент Гарольд Фоллансби поднял глаза и встретился с посетителем.
Хотя он и не знал этого, судьба мира, вероятно, зависела от его реакции. Если бы Фоллансби сделал разумную вещь и бежал, крича как никогда в своей жизни, возможно, все могло быть иначе.
Но немногие мужчины, в том числе и Фоллансби, склонны бежать от взгляда красивой женщины. И эта женщина была прекрасна за пределами любых мечтаний поэтов, которые поют хвалу мисс Рейнгольд или даже Бриджит Бардо.
В ее внешности не было ничего, что могло бы предположить неземное происхождение; на самом деле, в своем плотно облегающем платье с большим вырезом она вряд ли могла выглядеть более земной.
Не было и намека на то, что ее не запланированное посещение музыкального отдела магазина было основано на желании лучше познакомиться с мирской мелодией, для того чтобы успешно сойти за человеческое существо.
У Фоллансби не было возможности узнать, что она месяцами парила над Землей в материнском корабле, прежде чем она и ее сестры были отправлены вниз в отдельных капсулах, которые были уничтожены сразу после приземления. Он не знал, что во время зависания она и ее родные проводили время, прослушивая AM и FM каналы, чтобы выучить язык, и собирали новости и информацию. Он не мог себе представить, что она приобрела страстную симпатию к романтическим немецким балладам Шуберта, Шумана и Хуго Вольфа, до такой степени, что ее первым побуждением при приземлении на землю было приобретение образцов такой музыки для себя.
Даже без этих знаний Фоллансби мог бы спасти мир, если бы был читателем научной фантастики. Но он презирал подобные вещи.
Следовательно, он не придавал никакого значения ее вступительным замечаниям, когда она просмотрела стопку художественных песен, приятно улыбнулась ему и пробормотала первые слова, когда-либо сказанные инопланетянином земному человеку: 'Отведите меня к вашим романсам'.
Джоэл Фрэнсис подобрал ее в клубе Гарольда в Рино. Она сказала, что ее зовут Иветт, и этому Джоэл Фрэнсис точно не верил — поскольку его собственное имя было Джо Франциско, или было до того, как он вышел из тюрьмы, вырастил бакенбарды, начал торчать вокруг Рено и заниматься разведенными.
Но для Джоэла не имело значения ее настоящее имя. Она была прекрасно сложена. Две большие стопки серебряных кружков лежали перед ней на столе для игры в кости и множество свернутых купюр в ее большой сумочке. Она привлекла взгляд Джоэла, едва он заметил ее.
Когда у него появилась возможность взглянуть поближе, он обнаружил, что у нее есть богатое личное имущество. И самое прекрасное, она была одна и чужая в этом городе. Завязав разговор (это не сложно, если у вас есть бакенбарды, как у Джоэла Фрэнсиса, и вы, заняв место рядом с дамой за столом для игры в кости, вытаскиваете серебряный доллар, улыбаетесь ей и говорите "Не поставите это для меня, на удачу?"), он сделал все возможное, чтобы убедить ее, что она больше не одинока и не должна быть чужой.
Следующий шаг был в направлении бара. Здесь Джоэл узнал все, что хотел или должен был знать. Она была одна и при деньгах. Иветт не сказала ему ничего о своем разводе, но это ничего не значит. Многие из этих цыпочек взбрыкивались, когда дело доходило до обсуждения их личных вопросов, — особенно когда они были такими же яркими, как и она. Обычно это происходило потому, что они были замужем за каким-нибудь пожилым парнем с толстым кошельком, и приходили сюда, чтобы сократить часть его алиментов. Они всегда были легковерны и в каком-то замешательстве.
Джоэл не тревожился. Он знал, что у него довольно мягкое прикосновение, и он совсем не смущался. Он специализировался на том, чтобы играть с такого рода красавицами, заслуживающими внимания, проходя весь путь от коктейлей до веселья и игр. У него был приятель по имени Коно, который оставался на заднем плане, но каким-то образом ему всегда удавалось появляться в различных мотелях в самые неподходящие часы. Можно сказать, что этот приятель был своего рода фотографом, и он сделал несколько действительно необычных снимков. Он очень гордился своими фотографиями; ему всегда удавалось принести снимки позже, показать их дамам и спросить, не хотят ли они их купить. Фотографии были довольно дорогими, а негативы обычно стоили небольшого состояния, но большинство дам решались приобрести их. Особенно, когда они узнавали, что такие фотографии, представленные в качестве доказательства в суде, могут снизить шансы жены на получение алиментов.
Джоэл, конечно же, не рассказал Иветт о Коно и его камере. Он просто купил ей несколько напитков, продолжил болтать и рассказал ей о своем большом ранчо в долине. Конечно, у Джоэла на самом деле не было ранчо, и его единственный опыт в этом направлении был в те времена, когда он находился в государственной исправительной тюрьме, но она не задавала слишком много вопросов.
На самом деле она вообще не задавала никаких вопросов. Даже когда Джоэл сделал предложение отправиться в тот маленький мотель, который он знал. Похоже, она сразу загорелась этой идеей и отправилась следом за Джоэлом.
На самом деле, возможно, было бы мудрее, если бы Джоэл все же задал несколько вопросов — хотя есть некоторые сомнения, что Иветт открыла бы, что ее активное сотрудничество основывалось на предпосылке, что ей было поручено изучить биологию человека и репродуктивный фактор в частности.
Но Джоэл после нескольких напитков не был склонен задавать лишние вопросы. Никогда не смотрите дареному коню в рот; тем более, не тогда, когда рядом с тобой такая красивая кобылка. Она была мила и льнула к нему, и когда они добрались до машины, она села рядом с ним на сиденье и страстно предложила ему свои губы и руки. Джоэл, несмотря на свой многолетний опыт и длинные бакенбарды, обнаружил, что отвечает с необычным пылом и реагирует с необычайным предвкушением.
Поэтому, он спешно завел машину и очень быстро уехал из города. Иветт сидела рядом с ним, ее руки обнимали его, а губы ласкали его ухо. Ее близость, количество выпитого и скорость были, возможно, смягчающими факторами, так же как и непристойные образы, которые теперь наполнили разум Джоэла Фрэнсиса приятной эйфорией.
Но товарные поезда не учитывают смягчающих факторов. И когда Джоэл выскочил к железнодорожному переезду на окраине города, делая семьдесят миль, товарняк появился словно из ниоткуда и ударил его.
Следующее, что Джоэл Фрэнсис осознал, было ощущение скрежета, скручивания, когда машина сжималась вокруг него, как банка пива, раздавленная гигантской рукой. И как банка пива, выжатая и опустошенная, она была брошена в темноту канавы.
Мгновение назад Джоэл сидел, мчась на превышенной скорости, отрешенный от всех забот этого мира, с прекрасной малышкой, ползающей по нему. В следующую минуту он лежал в перевернутой машине со стальным капюшоном, обмотавшим его ноги так, что он не мог освободиться и выбраться.
При этом ему очень повезло, потому что ветровое стекло исчезло, а огромные, зазубренные осколки стекла могли отрезать его голову от его тела.
Он закрыл глаза и попытался освободиться, но не смог этого сделать. Он не мог сделать этого, но Иветт могла. Она все еще была рядом с ним, и ее ноги совсем не были зажаты, ей было очень легко перевернуться и обнять его, продолжая любящие объятия. Она крепко держала его; действительно очень крепко.
Итак, Джоэл задавался вопросом, какого черта, неужели она обезумела от шока? Неужели это все настолько потрясло ее, что она думала, будто он собирается лежать здесь, в обломках, и заниматься с ней любовью? Он попытался отстранить ее, но она не отпускала; она была ужасно сильна и через минуту, вероятно, попытается поцеловать его.
Именно тогда Джоэл снова открыл глаза, и теперь вокруг было достаточно света, чтобы он мог увидеть. Достаточно света, чтобы он понял, что, что бы она ни делала, она не станет целовать его. Потому что осколки лобового стекла хорошо потрепали ее.
То, что занималось с ним любовью, прожило не долго. Но достаточно, чтобы он увидел, что у этого нет никакой головы. Достаточно долго, чтобы свести Джоэла Фрэнсиса с ума.
Лоуренс П. Данлап нанял ее, потому что она была самой красивой из восемнадцати претендентов на работу, и он оставил ее, потому что она была самой умной. Не только из тех восемнадцати, — но и из всех женщин, которых он когда-либо встречал.
Данлап в свое время встречал много женщин, но это время для него давно прошло. Теперь он был заинтересован только в одном — заработать достаточно денег, чтобы уйти на пенсию, поэтому он никогда не пытался привнести личный элемент в свои отношения с Леоной Каммингс.
Она начинала как хорошая стенографистка и стала отличным личным секретарем; просто, когда она перешла на роль незаменимого помощника, Данлап не смог отказать. Он был удивлен, узнав, что она изучает экономику и проявляет особый интерес к фондовому рынку. Это казалось довольно странным хобби для такой очаровательной юной леди, хотя она была сиротой, которая жила одна в комнате в YWCA [114] без друзей и социальных интересов.
Тем не менее, Данлап не возражал. На самом деле, он пришел к тому, что обращался к ней, желая обсудить последствия его собственного бизнеса, который был связан с недвижимостью.
В пятьдесят он гордился своим накопленным пусть и скромным состоянием; его жена носила норку, его сын водил 'Lancia', а он сам был членом Атлетического клуба, не занимающегося спортом, и членом загородного клуба, не занимающегося сельским хозяйством. Теперь он довольно серьезно подумывал об уходе на пенсию.
Однако в пятьдесят один год Лоуренс П. Данлап был не совсем уверен в себе. Случайные разговоры с Леоной Каммингс убедили его, что он упустил несколько возможностей. Она оставляла ему проницательные подсказки о различных сделках, текущих и ожидающих, и давала ему хорошие советы относительно будущих проектов.
По ее предложению он выкупил подрядную фирму, чтобы участвовать в торгах по постройке автострады, которая должна была появиться этой осенью. Именно благодаря ее предвидению ему удалось приобрести право собственности на крупные участки земли, примыкающие к предлагаемому маршруту. Когда его заявка прошла, Леона Каммингс сыграла важную роль в том, чтобы заставить его купить место в синдикате, который сформировался, чтобы построить огромный торговый центр в новой разработке.
Естественно, на все это нужны были деньги, и Данлапу пришлось заложить свои активы. Он чувствовал себя словно сильно похудевшим, но если все пойдет гладко, он вернет свои деньги через год, а затем сможет уйти в отставку и наблюдать за повышением прибыли.
Леона Каммингс, тем временем, была незаменима, как всегда. Она принимала участие во всех деликатных переговорах и соглашениях, которые должны были быть заключены с советниками, членами градостроительных комиссий, профсоюзными чиновниками и политиками соседних округов. Леона Каммингс была связующим звеном между ними, и ее имя никогда не было связано с обменом денег на обещания.
Ему также повезло, что она могла выступать доверенным лицом в сделках с недвижимостью, возглавить хитроумную сеть фиктивных корпораций и холдинговых компаний, которые необходимо было создать, если Данлап не хочет, чтобы его связи были раскрыты. Если когда-нибудь выяснится, что он получал прибыль от строительства скоростной автомагистрали, извлекал выгоду от продажи земли, примыкающей к ней, и из аренды и перепродажи коммерческой собственности при помощи своих друзей, могут возникнуть неловкие последствия в Мэрии и в кабинетах Коллектора внутренних доходов. Но с Леоной Каммингс на передовой у него не было ни утечек, ни последствий. А скромные вложения в сто тысяч или около того — разумно распространенные как подарки корпоративным организациям с целью получения кредитов для займов — сделали Данлапа миллионером в его пятьдесят второй день рождения. Теперь он был готов уйти в отставку, и не на ранчо, которым он в настоящее время владел. Он мог построить особняк.
Он чувствовал себя настолько хорошо, что заплатил Леоне Каммингс рождественский бонус в виде более тысячи долларов наличными, поэтому ей не нужно было указывать это в своих налоговых декларациях. Она тоже была благодарна ему.
На самом деле она была так благодарна, что через несколько дней пришла к нему с еще одним предложением. Жилищный проект был в ее планах — полное многомиллионное предприятие с несколькими тысячами квартир. Он владел землей, и сделка могла быть профинансирована достаточно легко. Она уже смогла проконсультироваться с Бертом Харкином, их адвокатом. Сначала Данлап возмутился.
— У меня сейчас достаточно денег, — сказал он. — Я бы хотел уйти. Не каждый мужчина может уйти на пенсию в пятьдесят два года.
— Не каждый мужчина может стать мультимиллионером в пятьдесят три года, — сказала ему Леона Каммингс. — Еще один год.
И еще через год проект был практически завершен. Леона была незаменима; она сняла большую часть груза с плеч Данлапа, когда работа продолжалась. Мало того, что она взяла на себя работу по фронтированию корпорации, занимающейся постройкой малобюджетных домов, она также взяла на себя обязанности в рекламной фирме, которая была сформирована для управления продажами и рекламой домов для широкой публики.
Бизнес процветал. Леона Каммингс не лгала; в пятьдесят три года Данлап стал мультимиллионером. Конечно, все это было на бумаге — его деньги были вложены в различные корпоративные структуры подконтрольных территорий.
— Но я могу продать за пять или шесть миллионов прямо сейчас, — сказал он ей однажды вечером, когда вручал ей премию в три тысячи долларов в знак признательности. — И это именно то, что я планирую сделать. Продать и уйти на пенсию. Построить усадьбу во Флориде и…
— Вы не можете, — сказала Леона Каммингс. — Следующие несколько лет увеличат ваши активы в четыре раза. Стоимость стремительно растет. Кроме того, ходят разговоры о еще одной скоростной автомагистрали в Саут Сайд. Полагаю, вам в этом стоит поучаствовать. В итоге вы станете владельцем половины собственности в городе! И это еще не все — вы так же собственник земли! Я хотела бы поговорить с вами об этом, мистер Данлап. Нет причин, по которым вы не должны думать о том, чтобы заняться политикой. О, может вы не хотите баллотироваться сами, но вы могли бы подготовить пару ярких молодых человек. С помощью людей, которые у вас есть в районах, которые вы контролируете, вы можете оказать большое давление, чтобы набрать много голосов. Как вам нравится идея владеть этим городом, действительно владеть им и всеми в нем? Отчего…
Данлап был почти увлечен ее аргументами. Почти, но не совсем. Он покачал головой.
— Может быть и так, — согласился он. — Я думаю, что все это реально сделать. Но я не собираюсь этого делать. Если бы я был на десять лет моложе, возможно, мне было бы интересно. Сейчас же я просто хочу уйти. Я хочу, чтобы вы позвонили Харкину и назначили встречу. Я должен организовать постепенную ликвидацию…
Леона Каммингс покачала головой.
— Я говорила с ним. Нет необходимости во встрече. То есть, если вы настаиваете на пенсии.
— Конечно, я настаиваю. И я намерен их ликвидировать.
— Вы не можете их ликвидировать.
— Что вы имеете в виду?
— Вы забываете, мистер Данлап, что не вы являетесь законным руководителем этих предприятий, а я.
— Но право решающего голоса…
— Многое из этого под моим именем, помните? И, вероятно, больше, чем вы думаете. За последние несколько лет вы подписали много бумаг. Харкин говорил мне, что вы подписали практически все.
— Что ты пытаешься мне сказать? Ты случайно не угрожаешь вытолкнуть меня из моего собственного бизнеса?
— Конечно, нет, мистер Данлап. Вы сами вытолкнули себя. У вас больше нет бизнеса. И я вам говорю, что если вы собираетесь выйти на пенсию, вы свободно можете сделать это прямо сейчас. Вы можете выйти из этого офиса в эту самую минуту, не подписывая ничего.
— А теперь послушай меня, на моей стороне закон…
— Думаю, для вас было бы лучше, если бы вы забыли о юридическом аспекте. Вот что сказал мистер Харкин, после того, как я показала ему некоторые из бумаг, которые вы приказали мне собрать относительно нескольких небольших сделок.
— Это шантаж, тебе не сойдет это с рук. Выгнать меня из моего собственного офиса.
— Мой офис. Мой бизнес.
Леона Каммингс ярко улыбнулась и выписала чек.
— Вот, пожалуйста, — сказала она. — Маленький подарок на пенсию в знак нашей дружбы. Четыре тысячи долларов. Это то, что вы заплатили мне в виде бонусов. Я сохранила эти деньги, потому что всегда намеревалась вернуть их вам. Сентиментальный жест.
— Но…
— Я желаю вам счастья на пенсии, — сказала ему Леона Каммингс. — Это то, что вы всегда хотели, не так ли?
Итак, Лоуренс П. Данлап взял чек. Его собственный дом был заложен, и четыре тысячи долларов не купили бы ему ранчо, особняк или большой участок во Флориде. Все, что он покупал в течение следующего года, было выпивкой. И в свой пятьдесят четвертый день рождения, когда он читал в газетах о Леоне Каммингс и ее новом проекте жилищного строительства в Саут Сайд, он обнаружил, что у него осталось достаточно денег, чтобы купить подержанный револьвер и несколько новых пуль.
Затем Данлап наконец ушел на пенсию, на семейный участок на кладбище.
Кларк Холтон никогда не знал, откуда она, да он и не спрашивал.
Невозможно сказать, сколько их появилось в первые годы: созданий, подобных той, которая называла себя Маргарет Керн.
Фамилия вряд ли была необходима, поскольку в большинстве случаев, — включая Маргарет — брак переходил в новую фазу. Сейчас она была Маргарет Холтон, его собственная Маргарет, шесть лет замужем и мать пятилетней девочки по имени Пегги.
Все те, кто вышли замуж, казалось, были одноплодными, и все они родили совершенно нормальных, золотоволосых маленьких девочек. Полную копию по своей природе.
Кларк Холтон гордился своей дочерью и обожал свою любимую жену. Она была мудра так, как мужчина предпочитает вдеть в женщине, и очаровательно наивна во всем остальном. Хотя он ничего не знал о ее прошлом до их брака, он был полностью доволен настоящим. Маргарет позаботилась об этом.
Если было что-то странное или смущающее в его жене и ребенке, Кларк Холтон оставался в неведении об этом — по крайней мере, пока не стало слишком поздно. Он никогда не понимал, что особой задачей Маргарет было изучение анатомии и физиологии человека или что она родила Пегги просто для того, чтобы обеспечить себя легко доступным помощником.
Однажды ночью в подвале он все узнал.
На следующий день Маргарет рассказала своим соседям, что Кларк Холтон уехал в долгую командировку. На самом деле, его перевели на завод в Алабаме, и пока он обосновывался и искал дом там, она намеревалась продать дом здесь, а затем присоединиться к нему.
Спокойная и невозмутимая — и полностью вымытая после всей той грязной борьбы с печью в полночь — прелестная маленькая Пегги играла во дворе за окном.
Маргарет с любовью смотрела на своего отпрыска, когда соседская леди лучезарно улыбалась и изливала свои чувства по поводу ее дитя.
— Да, она выглядит просто восхитительно, — ворковала соседка. — Прямо как ты!
Маргарет признавала лесть, но даже у Чужака могут возникнуть некоторые угрызения совести, если быть честным и правдивым. Поэтому она посмотрела на Пегги, которая сидела на корточках в пыли и играла в шарики с сувенирами, которые она пожелала сохранить после инцидента прошлой ночью.
— Да, — ответила Маргарет. — Она действительно похожа на меня. Но у нее глаза отца.
Рой Хинчли осознавал, что его тело обвисло, а кожа была изношена из-за проблем бесчисленных невротиков и бесчисленных психотиков — но никогда за все годы своей психотерапевтической практики он не встречал такого пациента. Разговор о параноидальных заблуждениях!
В этом не было необходимости, потому что пациент все время говорил.
— Не спрашивайте меня, как я узнал, доктор, но я клянусь вам, что это правда.
— Что правда?
— В мире больше не осталось женщин. — Пациент сел. — Вот почему я обратился к вам за помощью, доктор. Не только потому, что я сам в ней нуждаюсь, но и потому, что она нужна всем нам — всем нам, мужчинам — теперь, когда женщин больше нет.
Рой Хинчли открыл рот, но пациент не дождался его ответа. Он продолжал говорить.
— Конечно, я знаю, что они похожи на женщин, и даже ведут себя как женщины — иногда. Но это не так, говорю вам. Они захватчики с другой планеты. Это единственный возможный ответ.
Видите ли, они, должно быть, сначала изучили нас и нашли логический метод завоевания. Нет нужды начинать разрушительную войну, они постигли нашу собственную систему сексуальных отношений здесь, на земле. Все, что им нужно было сделать, это вступить в брак и взять под контроль. Они увидели, как легко нашим земным женщинам было сделать это — они делали это на протяжении поколений, как вы знаете, как жены и матери. Поэтому эти существа просто приняли женскую форму и последовали их примеру — с доработками и собственными улучшениями. Они прибыли сюда и стали выходить замуж за лучших людей, ключевых людей, и довольно скоро они будут управлять всем, владеть всем. Посмотрите на всех красивых молодых вдов богатых и выдающихся граждан, которые стали особенной силой в бизнесе, промышленности и правительстве только за последние несколько лет.
— Не все эти женщины вдовы, — сказал Рой Хинчли. — Некоторые из них даже не были замужем.
— Это правда. Они слишком умны, чтобы следовать только по одному шаблону. Некоторые из них внедрились как незамужние, некоторые играют роль сил, находящихся позади власти. Но они вытесняют нас, все больше и больше. Они контролируют восемьдесят процентов покупательной способности, большую часть инвестиций, и довольно скоро им вообще не понадобятся мужчины, даже в качестве простого присутствия. Я скажу вам кое-что еще, что я тоже узнал, доктор, — после того, как я начал изучать эти вещи всерьез. Что-то происходит с рождаемостью.
— Это общеизвестно, да, — признался Рой Хинчли. — Уровень рождаемости немного снижается.
— Немного? Он фантастически падает. У этих существ, кажется, может быть только один ребенок. И вы заметили — это всегда девочка? Я писал письма в Вашингтон…
Рой Хинчли подавил вздох. Конечно, он писал письма в Вашингтон; так эти пациенты обычно и делали. Было почти бесполезно что либо доказывать им, но нужно было пытаться.
— Но на земле более миллиарда женщин. Конечно, вы не имеете в виду, что каждая из них — посторонняя? Подумайте о своих собственных родственниках, о вашей матери, вашей сестре.
— Вот именно, доктор, — пробормотал пациент. — Вот как я узнал. Из-за моей сестры. Она больше не моя сестра. О, она все еще похожа на мою сестру, но она изменилась. В ней есть демон, одна из тех тварей из космоса. В последние шесть месяцев она вытеснила меня из семейного бизнеса, взяв все на себя. Это происходит везде, доктор. Естественно, было лишь несколько тысяч, которые пришли сюда в предполагаемой человеческой форме, которые были в состоянии вступить в брак и маскироваться таким образом. Остальные ждали, пока не получат полезных знаний от тех, кто пришел первыми, чтобы шпионить и учиться. Теперь остальные постепенно проникают другими путями. Они занимают тела наших настоящих женщин. Перемещая в них личности с другими лицами. Вот как происходит массовая замена.
Это происходит везде, доктор. И когда немногие мужчины, как я, начинают подозревать правду, они просто исчезают. Вот почему я пришел к вам. Вы знаете кое-что о разуме, личности. Вы можете предупредить мужчин, они послушают вас.
Вы должны помочь мне рассказать им все. Скажите им, что земля завоевывается. Не на поле битвы, а в будуаре. Скажите им, что человечество…
Доктору Рою Хинчли удалось наконец избавиться от своего пациента. Первым шагом было назначить легкое успокоительное. Вторым — перед повторной встречей было связаться с его сестрой, узнать кое-что о предпосылках подобной ситуации. Может быть, у Клары будут какие-то предложения.
Он закрыл свой офис и начал подниматься по лестнице в свою квартиру на втором этаже. Клара ждет его там, и он сможет рассказать ей об этом пациенте.
Конечно, до недавнего времени он сохранял профессиональную печать молчания относительно секретов, которые слышал, но в последнее время Клара начала проявлять глубокий интерес к характеру его работы. Странно, что она внезапно загорелась этим после всех этих лет. Но потом, она сильно изменилась за последнее время; стала во многом разбираться, что было хорошо заметно. И она тоже начала изучать медицину и хирургию.
Доктор Хинчли пожал плечами. Забавно, какие заблуждения иногда посещают его пациентов. Если бы он рассказал этому человеку о Кларе, он бы рационализировал, что все это доказательство того, что он говорил о пришельцах, которые захватили умы и тела человеческих женщин. Довольно интересная теория, в некотором смысле — по крайней мере, так можно объяснить даже такие вещи, как внезапное увлечение мешковатыми платьями. Трудно представить себе настоящую женщину, которая захочет так одеваться.
Но это была чепуха. Доктор Хинчли, посмеиваясь, поднимался по лестнице, это был просто еще один муж, обдумывающий, по-видимому, необъяснимое поведение еще одной жены.
И когда он открыл дверь, и Клара вонзила сверкающий скальпель ему в горло с хирургической точностью, он все еще думал — так же как мы с вами…
— Что же это нашло на нее в последнее время?
Последний мужчина на земле сидел в своей комнате. Не было никакого стука в дверь; только слабое шипение, когда существа начали закачивать в комнату смертоносный газ…
Перевод: Роман Дремичев
Хижина в песках
Robert Bloch. "Edifice Complex", 1958
Уэйн с улыбкой взглянул на Нору.
— Ты хорошенькая, — заявил он.
Ответная улыбка Норы вышла жалкой. Хоть их корабль и был оснащен антигравом, у нее с трудом выходило стоять на ногах.
— Ты вот только болтать и горазд. Я-то думала, у нас будет круиз неземных наслаждений, — она хихикнула.
— Повремени до приземления, — заверил ее Уэйн. — Я же прошлой ночью сказал тебе, что в невесомости у нас с тобой ничего не получится. Высадимся — и ты свое сполна получишь.
Нора кое-как подобралась к Уэйну и положила руку ему на плечо. Ее голос был мягким:
— Я надеялась, что ты это скажешь, — произнесла она. — Я знаю, о чем ты думал, завлекая меня во всю эту сомнительную авантюру, но когда я сказала да, дело было не только в деньгах. Ты мне вроде как нравишься… понимаешь? Ты душка. Но когда ты меня уболтал, я думала, что все будет… ну… романтичнее. Полет в секретное любовное гнездышко…
Она помолчала, глядя на экран планескана. Они курсировали в тысяче футов над безоблачной поверхностью планеты, укрытой песчаными дюнами цвета папиросной бумаги, перемежавшимися прогалинами. Ни воды, ни жизни внизу не наблюдалось.
— Где мы, все-таки? — спросила она. — Вергис-четыре, — ответил Уэйн.
— Грустноватое местечко, поежилась Нора. — Все такое… покинутое.
Уэйн улыбнулся и притянул ее к себе.
— Вот именно поэтому я его выбрал. Никто не будет нам с тобой мешать.
Она прильнула к нему, провела рукой по его спине.
— И когда же начало? — шепнула она ему в самое ухо.
— Скоро. Давай все-таки укрепимся сначала. Я ищу место для посадки.
Нора положила голову ему на плечо и стала смотреть на планескан.
— Кто тебе рассказал об этой планете? — поинтересовалась она.
— Мой друг. Космический побирушка — летает на куче мусора и не находит себе места. Его вроде как Люк зовут.
— Старина Люк? — хихикнула Нора. — Тот, что недавно гостил в Порт-Сити? Чудачелло с алмазами?
— Он самый, — кивнул Уэйн.
— О, он такой странный. Разбрасывался ими безо всякой оглядки. Дорин, моя подруга, была с ним в ту ночь. Хотела выпытать, где это он их достал — вот только он ни словом не обмолвился.
— Зато он выдал все мне. — подмигнул ей Уэйн. — Алмазы он нашел здесь.
Нора впилась ногтями в его руку:
— Так вот почему мы сюда прилетели — за алмазами? — Её пряно пахнувшее дыхание участилось. — То есть мы улетим отсюда богачами, да, сладенький?
Уэйн наградил ее покровительственной улыбкой.
— Я же говорил тебе, что я — хороший парень? Если здесь есть алмазы, они будут твоими.
— О, дорогуша!..
— Полегче, милая, — хохотнул Уэйн, выпутываясь из ее хватки.
— Во-первых, мы приземляемся — забыла? Во-вторых, как насчет секундина? У меня тут — доза отборного.
— Конечно, дорогуша. Секундин — самое то. Чем сильнее я надышусь, тем лучше я… ну, ты увидишь.
Уэйн вытащил из кармана мешочек и высыпал ей на ладонь сероватый порошок, напоминавший грязный сахар. Она поднесла его к ноздрям и глубоко втянула — чихнув при этом невольно.
— О-оо-о, пошло-поехало, — сообщила она. Белки ее глаз налились желтым, зрачки сузились. — Сади нас скорее, дорогуша.
— Уже готовлюсь, — откликнулся Уэйн. — Вот сюда мы и воткнемся.
— А что это за большая коричневая штука там, внизу? — спросила Нора, пытаясь сфокусировать взгляд. — Похожа на свернувшуюся змею.
Уэйн всмотрелся в странный коричневый нарост.
— Да, с нашей высоты — вполне себе похожа, — согласился он. — Это хижина. Люк сказал мне, что я должен найти хижину, если захочу чутка обогатиться. К тому же, нам же где-то надо…
— А если прямо тут; на борту? — спросила Нора. — Прямо здесь и прямо сейчас… — Она начала тяжело дышать.
— Не забывай про алмазы, милая, — напомнил Уэйн.
— Алмазы… — Голос Норы упал, как только секундин чуть-чуть отпустил ее. Она привалилась к койке. — Дорогой, у меня голова кружится. Не оставляй меня.
— И думать не смел, — заверил ее Уэйн. — Хорош бы я был гусь! Уйдя в легкий крен, корабль скользнул по песчаной равнине в паре сотен ярдов от коричневой хижины и остановился. Под аккомпанемент бессвязного бормотания Норы Уэйн отключил посадочники и собрал небольшой вещевой мешок. Закинув его на плечо, он подошел к Норе и потряс ее.
— Очнись, крошка! Мы выходим.
Не открывая глаз, Нора попыталась притянуть его к себе, на койку:
— Погоди, дорогуша, — прошептала она. — Давай не будем выходить.
— Мы должны, — сказал он ей. — По моим расчетам, до заката — меньше часа. Я хочу тут пока осмотреться.
— Ты обещал…
— Я обещал тебе алмазы. Так идем же за ними.
Он поднял Нору на ноги. Она повисла безвольно у него на шее, и он, крякнув, принялся спускаться по трапу. Мыски ее ботинок то и дело цеплялись за ступеньки.
— Сними обувь, — предложил он.
Она сделала несколько неловких движений ногами. Ботинки слетели, и она отпихнула их.
— Жарко, — простонала она, все так же — с закрытыми глазами. Солнце тут палило нещадно. — Очень жарко. Слишком жарко!
— В хижине будет прохладнее. Давай, пошли!
И они побрели по горячему песку к убежищу. Было оно порядка тридцати футов в длину семь или восемь — в высоту, шириной где-то в девять футов. С их нынешней точки обзора хижина перестала напоминать змею — ну если только под секундином…
— Выглядит жутковато, — прошептала Нора. — Из чего она во-обще сделана?
— Какая-то ткань, похоже. Видишь, как интересно натянута? Даже швов не видать.
Уэйн притормозил, когда Нора споткнулась и упала на колени. Пробрало же девчонку! Наверное, не стоило засыпать ее секундином. Но, черт побери, какая же она хорошенькая. Он подошел к темному входу хижины, вгляделся в царивший внутри мрак. Пол был скошен под небольшим углом, уходя вниз. Вроде опасности нет. Как и говорил Люк, внутри — пусто.
— Все в порядке! — крикнул он ей. — Давай зайдем внутрь!
Нора подползла к нему на коленках и ухватила за руку.
— Я не хочу туда идти. Слишком темно.
— Вот тебе светило. — Уэйн достал небольшую лазерную трубку.
— Просто следуй за лучом и ничего не бойся. Я тут готов ко всему. — И он подтащил ее к двери.
— Тут воняет, — пожаловалась она. — Как от змеи. И, по-моему, на нас кто-то смотрит.
Уэйн оглянулся, осмотрел пустынный горизонт, качнул головой.
— Это тебе из-за секундина так кажется.
— Я… бою-у-у-усь!
Он пожал плечами и двинулся вперед. У нее не осталось выбора, кроме как ползти следом. В одном она была права — запах тут стоял зверский. Наверное, все-таки кто-то тут живет. Он пошарил лучом над головой, скользнул по поверхности грубых, шероховатых стен. Никакой мебели. Никаких признаков цивилизации.
Внутреннее убранство хижины, как оказалось, разделялось на несколько секций. Впереди был узкий проход, ведущий в следующую «комнату». Уэйн пошел вперед — несмотря на то, что запах явно усилился и на то, что Нора обвила руками его ногу.
— Пойдем назад! — скулила она. — Тут смердит!
Уэйн покачал головой и ступил в проход. Постоял, обхаживая лучом помещение. Зловоние было почти невыносимым — казалось, оно шло от пола, ворончатого, в дюйм глубиной, с какой-то застойной гадостью, плещущейся в центре. Может быть, местные жители использовали хижины как общественные туалеты?
— Смотри! — Нора выглянула у него из-за спины и ткнула вперед пальцем. — Видишь, вон там, в углу, где слизь? Это… это кости и череп!
Уэйн мазнул лучом поверх той стены, на которую она показывала.
— Тебе мерещится, — сказал он ей.
Но он их тоже увидел. И знал теперь: все идет по плану.
— Хочешь вернуться? — спросил он.
— Да… пожалуйста, давай поскорее! Я пойду сама!
Но он все же придержал ее за талию и провел к выходу. Небо снаружи потемнело, воздух сделался неожиданно холодным.
— Сделай глубокий вдох, — приказал ей Уэйн. — Станет получше.
— Мне не станет лучше, пока мы не вернемся на корабль, — прошептала Нора. — Мне тут страшно. Тут что-то не так. Это не просто хижина, это… — Она застыла, посмотрела на вытянутую переднюю часть постройки. — Нас видят, — сказала она. — Я уверена. Кто-то следит.
— Чушь. Видишь же, кругом никого нет.
— Люк не говорил тебе, откуда тут эта штука? Тут вообще есть жизнь?
— Ну… — Уэйн замялся. Говорить — или нет? — Вообще-то — да, есть.
— Вот здорово! И кто тут живет?
— Туземцы.
— То есть, ты хочешь сказать…
— Да, это их хижина. Сейчас они, наверное, все на охоте.
— На кого тут охотиться? На змей и фенеков? Они тут вообще есть?
— Нет, животных здесь нет, Нора. Они охотятся друг на друга.
— Что? То есть они…
— …Каннибалы, да, — кивнул Уэйн. — Культура этой планеты давно умирает. Цивилизации туг не осталось. Неудивительно, что местные дают алмазы как подарки. Они очень рады, когда к ним кто-то залетает и что-нибудь дарит.
— Так вот как Люк тут нажился! Что же он им подарил?
Уэйн улыбнулся ей:
— Своего напарника, Брейди.
Рот Норы скривился.
— Ты шутишь. Или он тебе наврал.
— Перед лицом смерти люди не лгут, — тихо сказал Уэйн. — Я прижал Люка в переулке, два дня назад, и колотил до тех пор, пока он кровью харкать не начал. Потом понес к себе, и там, через десять минут, он и двинул копыта. Но прежде — все мне рассказал. Я думал, он бредит, пока сам не увидел алмазы. Тогда-то я понял, что все — правда. Вообще, все вышло случайно. Несчастный случай своего рода. Они с Брейди были падальщиками, перебивались изредка случайным заработком. На обратном пути с Кибелы Люк заболел. Брейди начал искать планету, где можно было бы перекантоваться, и залетел сюда. Люк лежал в отключке, когда они садились. Когда он пришел в себя, то понял, что совсем один. Брейди, похоже, решил выйти на разведку. Снаружи светила луна, и Люк никого не увидел. Никого и ничего… кроме хижины. Решив, что Брейди пошел из любопытства к ней, он поплелся туда же. Был чертовски слаб, кое-как переставлял ноги, но все же пошел. Он любил Брейди. И тут явились местные жители. На борт Люк их, конечно, не пустил. Стоял в шлюзовой камере и вертел им фиги. Думаю, они понимали кое-какой язык жестов. В общем, они кивнули, не стали заходить — разыграли сценку. Из их потуг выходило, что Брейди просто бродил снаружи, и они накинулись на него. Люк сказал, что их было больше десятка, все с длинными копьями. Он не справился бы с ними, поэтому решил, что лучше всего будет поулыбаться и попытаться выяснить, что все-таки случилось с Брейди.
— И?.. — Глаза Норы были большие-большие.
— Он все понял, когда главный из их племени поставил перед ним мешок алмазов и поклонился. Потом показал на хижину, погладил себя по животу и облизнулся. Они, видимо, решили, что Люк — какой-то бог, а Брейди он принес в качестве жертвы. И они заплатили ему. Алмазами.
Над черным краем хижины показалась багровая луна, и на испуганный лик Норы легли причудливые блики.
— Туземцы ушли, а Люк остался с мешком алмазов. Он хотел идти за ними и посмотреть, что в хижине, но собственная шкура ему показалась дороже. В общем, он испугался и улетел. Именно поэтому он так безрассудно кутил в Порт-Сити. Хотел забыться. Секундином засыпался по уши. Жалкий трус.
— Не верю, — пробормотала Нора. — Он тебе бредней нарассказывал…
— Я видел алмазы, — напомнил ей Уэйн. — Черт, да все их видели!
— Но это все… бессмысленно! Наверное, они просто нашли здесь алмазы и поссорились. Он убил Брейди и все загреб в одиночку. Весь этот его бред про людоедов…
— Ты же видела кости в хижине, — сказал Уэйн. — Скоро людоедов увидишь.
Нора отступила назад.
— Я не хочу их видеть! — взвизгнула она. — Я хочу вернуться на корабль? Зачем мы вообще сюда прилетели, а? Зачем…
— Потому что ты хорошенькая, — ответил Уэйн и сильно ударил ее по лицу.
Она осела наземь — медленно, тяжело, — и он, достав из кармана веревку, прижал ее к песку, поставив пятку ей на спину. Под секундином у нее бы все равно не вышло дать ему отпор. Уэйн наскоро связал ей запястья и поволок за ноги. Нора стонала, но в себя не пришла до тех пор, пока он не возложил ее на небольшой холмик в нескольких сотнях футов от входа в хижину.
— Вот так, — сказал он ей. — Все готово. Как я уже сказал, ты хорошенькая. Но, полагаю, ты так и не поняла, что я имел в виду, ведь так?
— Уэйн! Пожалуйста! Отпусти меня!
— Знаешь, что такое козел отпущения? Это очень старое выражение с планеты Земля. Там было такое место — Иерусалим, — и была традиция: епископ — ну, или кто у них его роль играл, — возлагал на этого козла руку, которую жал весь приход. Таким образом, он как бы передавал козлу грехи прихода, а потом — выгонял в пустыню, где козел, конечно же, умирал. Я, конечно, рук на тебя еще не накладывал… но сделал вид, что очень хочу. И ты попалась, козлик. Ты — мой подарок здешним хищникам.
— Ты не можешь…
— Могу, — посетовал Уэйн. — Никто не видел нас вместе прошлой ночью. Никто не знает, что ты улетела со мной — отлет был несанкционированным. В Порт-Сити полно таких перекати-полей вроде тебя. Они прикатываются… и укатываются. Даже если кто-то заметит твое исчезновение, меня никогда не заподозрят.
— Но почему я? — канючила Нора.
Уэйн подался вперед и начал раздевать ее — медленно и осторожно.
— Вот почему, — прошептал он. — Потому что ты нежненькая и молодая.
— Стой! Прекрати!
Уэйн встал, кивая.
— Правильно, — сказал он. — Давай, кричи. Если они не увидят тебя в лунном свете, они тебя точно услышат. Когда козел блеет, хищники идут на зов.
— Нет! Не оставляй меня! Вернись! Я сделаю все, что ты захочешь! Все!
— Ты сделаешь мне мешок алмазов, — сказал Уэйн. — Именно его я и хочу.
Он ступил в тень от вытянутой части хижины и присел в проходе. Вонь сочилась изнутри, но он хотел держать Нору в поле зрения — момент сугубо психологический. У него было при себе оружие, и он ничего не боялся. Раз уж они оборванца Люка приняли за бога, то его — примут подавно.
Нора тихо плакала в отдалении. Ее обнаженное тело ласкал лунный свет.
Никто пока не приходил. Уэйну почему-то вдруг вспомнились ее слова. А вдруг она была права, и старик наплел ему с три короба? Может, и не было здесь никаких туземцев. Сам образ каннибалов с копьями — ну разве не смешно, разве не наивно? Брейди мог побродить здесь, найти алмазы, а потом попытаться тайком от друга пронести на корабль. Только вот Люк его застукал, они поссорились, завязалась драка, и… и Брейди был убит, а Люк сорвал куш. Куда как логичнее смотрится.
Да, старый космический побирушка, скорее всего, надул его. И кто смог бы обвинить его — в тех обстоятельствах, в которые Уэйн его поставил? Он ведь не сказал Норе всей правды. Да, он забил Люка, прихватив в переулке, но то, что он услышал, не было добровольным признанием. Сначала он ощупал карманы старика и достал алмазы, а потом уж понес к себе, уложил на кровать и принялся душить — душить до тех пор, пока бессвязная, сбивчивая правда не покинула глотку Люки вместе с последним дыханием.
Уэйн нахмурился. Не надо было быть таким грубым — тогда деталей было бы побольше. В более связном рассказе он отличил бы правду от выдумки. А так он узнал наверняка лишь то, что Люк взял алмазы здесь, на Вергис-четыре.
Если вся болтовня про людоедов — обман, Уэйн просто потерял тут время. Придется собственноручно избавиться от девицы и обшарить тут все одному. С другой стороны планеты тоже были хижины — перед посадкой планескан четко на это указал. Кто-то ведь их построил? А еще эти кости. Кости и вонь. Да, только людоеды могут жить в таких. Только…
Тлетворное дыхание нутра хижины заставило его поморщиться. Жаль, что альтернативы здесь нет. Нора была права — было в этой хибарке что-то жуткое. Что-то, нагоняющее неуютные чувства. Каким существам взбрело в голову построить нечто подобное? Откуда они взяли материалы? Может быть, кожа своих же собратьев — но где тогда швы? Уэйн попытался представить себе исключительно каннибалистическую цивилизацию. Бывали ли такие, скажем, на Земле? Долго бы протянули такие пережитки — полагаясь исключительно на внутренний, ограниченный ресурс? Уэйн попытался отогнать эти мысли, но было что-то еще, что тревожило его, и он не мог дать себе отчет — что именно. Может быть, эта красная луна? Как большой глаз на небе: и правда, будто наблюдает. Наблюдает не просто так, а с явным таким осуждением. Может быть, память о старце, который хрипел и царапал глотку, пытаясь урвать воздух. Может, вид обнаженной стонущей жертвы — там, впереди, на холмике… Он смотрел, как она корчится там, у самого горизонта, и спрашивал себя, когда же что-то случится. Он надеялся, что ждать осталось недолго, потому что вонь из хижины становилась совершенно невыносимой…
Внезапно Уэйн напрягся и вскочил в проходе. Что-то ползло через край холма. Его коза отпущения наконец-то приманила хищников. Уэйн прищурился, пытаясь различить, что это за черная неясная форма, двигалась Норе навстречу. Это что, целый отряд каннибалов? Почему не видно ни единой отдельной фигуры? Где обещанные копья? Нора тоже это увидела — и начала кричать. Был еще один звук — тихое, протяжное урчание. Черная масса текла вперед. Хотя, на самом деле, она не была черной — скорее, красновато-коричневого цвета. Такого же цвета, что и хижина.
И тогда Уэйн понял, что это было, что стекало по склону к Норе, стекало по песку пусть неспешно, но неотвратимо.
Еще одно забавное осознание пришло к нему. На Вергис-четыре сильного ветра не было. Но раз так, почему ничьи следы не вели ко входу в хижину? Песок не успел бы замести их.
Все стало ясно. Никаких людоедов не было. Никаких человекообразных людоедов. Нора все поняла правильно. Люк убил Брейди и бросил здесь, а туземцев выдумал. Никто не забирал тело — хижина сама приползла к нему. Как та, что уже настигла Нору, тщетно пытавшуюся со связанными руками отползти прочь. Кажется, перед тем как черный проем накрыл ее и поглотил, девушка успела найти взглядом — обиженным и напуганным, — Уэйна. Потом проем сомкнулся. Как голодный рот.
Но ведь это и есть рот, напомнил себе Уэйн — и содрогнулся, когда вспомнил, как они бродили внутри этого чудовища, между его внутренними перегородками, как нашли кости… Значит, хижина и была людоедом! Он должен бежать!
Вот только бежать уже было некуда. Зачарованный зрелищем пожирания Норы, он не заметил, как громада позади него ощутимо продвинулась вперед — и накрыла его с головой.
Вскрикнув, он сделал шаг вперед — и поскользнулся на косом ворончатом полу, сделавшемся вмиг неожиданно скользким. Проход впереди сомкнулся, и Уэйн очутился во тьме.
Косой пол под ногами задрожал — как стенки глотки, проталкивающие особо крупный кусок. Сводящая с ума вонь ударила по обонянию с удвоенной силой. Он попытался достать из сумки лазерный пистолет, но выронил ее — и уже не смог найти в темноте. Волна тошнотворной слизи полилась ему за шиворот. Слюна, мелькнула в голове идиотски-лаконичная мысль. Интересно, а почему у этой твари нет зубов?
Пол под ним пришел в движение, выталкивая его во вторую «комнату», стенки которой вдруг свернулись трубой и стали очень узкими. Пищевод, понял Уэйн и рванул вперед, царапаясь, крича, отталкиваясь ногами.
Пахнет, как змея, говорила Нора. Хижина пахла, как змея, выглядела, как змея — да, собственно, это и была змея. Змея, пожирающая своих жертв живьем и целиком. Долго переваривающая их.
Уэйн впился ногтями в стенки, но тварь сделала большой глоток — и слюна смыла его вниз. В кипящий котел, наполненный прожигающей до костей жидкостью.
Когда встало солнце, хижина вяло распласталась на песке. Темный проем был распахнут, но — ни единого признака движения.
Хижина рыгнула разок и снова впала в долгое состояние ожидания.
Перевод: Григорий Шокин
Честное слово
Robert Bloch. "Word of Honor", 1958
В 14.27 Хомер Ганс, банковский кассир, вошел в кабинет своего босса, президента Первого национального банка.
— Хочу вам кое-что сказать, — пробормотал он в некотором замешательстве. — Это касается резервного фонда. Я украл из него 40000 долларов.
— Вы — что сделали?!
— Я растратил сорок тысяч долларов из резервного фонда, — уже более уверенно повторил Хомер. — Между прочим, я несколько лет этим занимаюсь, и никто ничего даже не заподозрил. Около трети денег я проиграл на бегах, а остальная часть пошла на оплату одной уютной квартирки. Глядя на меня, никак ведь не подумаешь, что я содержу блондинку на стороне, верно? Хотя, может быть, вы бы и подумали, если б знали, каково бывает дома.
Президент нахмурился:
— Ну, мне ли не знать, каково может быть дома… — И сделав глубокий вдох, он выпалил: — Я ведь тоже, между нами говоря, содержу блондинку. Правда, она у меня крашеная.
Хомер помолчал, потом, вздохнув, грустно признался:
— Если уж начистоту, то моя — тоже крашеная.
Между 14.28 и 14.43 произошло довольно много интересных событий. Образцовый племянник заявил своему богатому пожилому дяде, что тот может катиться к черту и больше не портить ему жизнь. Не менее образцовый муж сообщил своей жене, что давно ненавидит и ее, и детей и искренне желает всем им скорой смерти. Продавец-виртуоз в обувном магазине посоветовал покупательнице не тратить время на примерку туфель малых размеров, а пойти и купить себе пару солдатских сапог. В одном из консульств иностранный дипломат запнулся в середине цветистого тоста и молча вылил содержимое своего бокала на лысину американского представителя.
И…
— Господи, боже мой! — воскликнул Уолли Тиббетс, главный редактор «Дейли экспресс». — Неужели все с ума посходили?
Репортер Джо Сэттерли молча пожал плечами.
— За девять лет работы в этой газетенке мне еще ни разу не приходилось останавливать пресс. А сейчас хоть выкидывай полтиража и начинай печатать заново. Но нам придется сидеть и ждать, пока наконец не выяснится, что к чему. У меня сейчас великолепного материала на двадцать первых страниц — и я ничего не могу пустить в номер: слишком невероятно.
— Что, например? — невозмутимо спросил Сэттерли.
— Да что угодно. Вот, пожалуйста: наш сенатор только что сделал заявление о своей отставке — утверждает, что не соответствует должности. Профсоюзный деятель, недавно построивший для своего союза новое огромное здание, взял и застрелился. Полицейские участки не справляются с потоком людей, которые желают срочно сознаться во всевозможных преступлениях — до убийства включительно. И это еще не самое поразительное — вы пойдите, послушайте, что творится в отделе рекламы. Никто уже не хочет помещать объявления, наша рекламная полоса пустует. Три крупнейших в городе торговца подержанными машинами только что расторгли с нами договор.
— Так что же все-таки происходит? — довольно равнодушно поинтересовался Джо Сэттерли.
— Вот это я и хочу узнать. И как можно быстрее. — Уолли Тиббетс поднялся. — Найдите кого-нибудь, кто может все объяснить. Например, в университете. Лучше всего начать с факультета естественных наук.
Сэттерли молча кивнул и вышел.
По всему городу машин на улицах почти не было, а с пешеходами творилось что-то непонятное. Многие бежали куда-то, не разбирая дороги, другие двигались медленно, механически или просто стояли, глядя в пустоту. Лица утратили привычную невозмутимость. Кто смеялся, кто плакал. На траве университетских газонов лежали обнявшиеся пары, а в двух шагах от них другие пары яростно дрались. Сэттерли равнодушно смотрел на них и ехал не останавливаясь.
В 15.02 он затормозил у административного корпуса. На краю тротуара пританцовывал от нетерпения дородный мужчина. Похоже было, что ему нужно или такси, или в туалет, причем срочно!
— Извините, пожалуйста, — обратился к нему Сэттерли.
— Декана Хэнсона я смогу найти в этом здании?
— Я — Хэнсон, — буркнул тот.
— Меня зовут Сэттерли. Я из «Дэйли экспресс»…
— Боже милостивый, там уже знают?!
— Что знают?
— Да нет, ничего, это я так… — Хэнсон покачал головой. — Сейчас я с вами никак не могу поговорить. Мне необходимо найти такси, иначе я никогда не попаду в этот аэропорт.
— Вы покидаете город?
— Нет. Я должен добраться до доктора Ловенквиста… Это он всему причиной…
Сэттерли открыл дверцу:
— Садитесь. Я довезу вас до аэропорта. А по дороге поговорим.
С запада подул холодный ветер, и солнце испуганно спряталось за облаком.
— Гроза будет, — встревоженно пробормотал Хэнсон. — Хоть бы этот дурак проклятый успел приземлиться…
— Ловенквист — он ведь возглавляет стоматологическое отделение? — спросил Сэттерли.
— Да, это так, — вздохнул Хэнсон. — Хватает и того, что постоянно пишут всякую чепуху о сумасшедших ученых, — теперь еще сумасшедший дантист!
— А что он натворил?
— Взял напрокат самолет, поднялся в воздух и выпускает сейчас из баллонов свой газ. — Хэнсон опять вздохнул: — Я заурядный декан, научных исследований не веду, занимаюсь исключительно выпрашиванием денег у наших богатых выпускников. Но даже до меня дошли слухи, что Ловенквист создал новый обезболивающий препарат — вроде пентотала или амитала натрия, однако значительно более мощный.
— Эти препараты используются в психотерапии для наркогипноза, верно? — спросил Сэттерли. — Их еще называют «сывороткой правды»?
— Только у него-то не сыворотка, а газ.
— Ну да, — кивнул Сэттерли. — Так он, значит, дождался ясного безветренного дня и осчастливил наш город с самолета «газом правды»? Я правильно понял?
— Вот именно, — ответил Хэнсон. — Я вынужден это признать — лгать-то я не могу. Никто больше не способен лгать. Очевидно, газ настолько сильный, что достаточно одного вдоха. На кафедре психиатрии мне наговорили массу всякой ерунды: исчезновение внутреннего торможения, действия в обход сознания, негативизм… Но все это сводится к тому, что газ действует. Все, кто был на улицах, в комнатах с открытыми окнами или помещениях с кондиционером, получили какую-то дозу. Иными словами, почти весь город. И никто теперь не в состоянии произнести ложь. Никто даже не хочет лгать.
— Но это же очень хорошо! — воскликнул Сэттерли и посмотрел на сгущающиеся тучи.
— Хорошо? Я не уверен. Когда эта история получит широкую огласку — газеты, радио, — у всего факультета будет плохая репутация. Я бы и вам не должен был этого рассказывать, но — сами понимаете — ничего не могу с собой поделать. Чувствую, знаете ли, неодолимую потребность быть откровенным. Об откровенности я и говорил сегодня своей секретарше, когда она закатила мне пощечину…
Сэттерли свернул к аэропорту.
— Это и есть ваш герой? — спросил он, показывая на появившийся из-за туч самолет.
Тот, казалось, едва выдерживал удары внезапно налетевшего ветра…
— Да! — крикнул Хэнсон. — Он пытается приземлиться. Но ветер слишком сильный…
Небо расщепила длинная ветвистая молния. Самолет на мгновение повис неподвижно, потом вошел в штопор.
Сэттерли резко нажал на акселератор, мотор взревел, и машина понеслась по зеленой траве аэродрома. В отдалении завывала сирена, а сквозь хлынувший дождь виден был стремительно падающий самолет…
Уолли Тиббетс откинулся на спинку кресла и потянулся за сигаретой.
— Вот так все и кончилось, — завершил свой рассказ Сэттерли. — Когда беднягу вытащили из-под обломков, он был уже мертв. Однако баллоны с газом и прочее снаряжение почти не пострадали. Бумаги, обнаруженные на трупе, Хэнсон отдал мне. Он был в таком трансе, что и не пытался возражать. Так что теперь мы можем написать всю историю, имея веские доказательства. Формулу газа я для себя переписал. Я вот думаю — не поделиться ли нам этим материалом с радио?
Тиббетс покачал головой:
— Нет. Более того, на все вопросы, касающиеся последних событий, я буду отвечать категорическим отрицанием.
— Но сообщение…
— Не будет никакого сообщения. По крайней мере, в вашей газете. Да ведь все равно все уже кончилось. Вы заметили, как люди переменились после грозы? Очевидно, ветер быстро унес остатки газа. Все опять стали нормальными. И большинство людей убедили себя, что ничего не произошло.
— Но мы-то знаем, что это было! А как же теперь с тем сенсационным материалом, о котором вы говорили?
— Он уже не существует. После грозы — опровержение за опровержением. Оказывается, сенатор вовсе не подает в отставку — он баллотируется в губернаторы. Профсоюзный деятель застрелился совершенно случайно. Полиция не может никого заставить подписать свои признания. Наши клиенты опять желают помещать у нас свою рекламу. Помяните мое слово — к завтрашнему утру город обо всем забудет, да они просто заставят себя забыть. Никто не может взглянуть в лицо правде и сохранить рассудок.
— Я совершенно не согласен, — заявил Сэттерли. — Доктор Ловенквист был великим человеком. Он знал, что его открытие все перевернет — и не только здесь, а где угодно. После первого опытного полета он собирался пролететь над всеми столицами мира. Этот газ способен изменить мир. Разве вы не понимаете?
— Конечно, понимаю. Но мир не следует менять.
— Почему? — Сэттерли решительно расправил плечи. — Послушайте, я все обдумал. Формула газа у меня есть. Я могу продолжить дело Ловенквиста. Мне удалось скопить немного денег. Я найму несколько самолетов с пилотами. Неужели вы сами не видите, что миру необходима правда?
— Нет. Я насмотрелся на то, что произошло здесь, в «опытных масштабах», так сказать.
— Ну и? Преступники сознались в своих преступлениях, люди перестали лгать друг другу. Разве это так плохо?
— Что касается преступников — нет. Но для обычных людей это может оказаться катастрофой. Представьте себе: врач говорит больному, что тот умирает от рака, жена сообщает мужу, что он не отец ее ребенка, — примеров сколько угодно. У всех есть тайны или почти у всех. И лучше не знать полной правды — как о других, так и о себе.
— Но вы посмотрите, что сейчас происходит в мире.
— А я смотрю. Моя работа в том и состоит — сидеть за этим столом и смотреть, как мир вертится. Иногда от этого верчения голова кругом вдет — но, по крайней мере, мир не рушится. Потому что держатся люди. А чтобы люди не упали, им нужна красивая ложь. Ложь об абстрактной справедливости не умирающей романтической любви. Им необходима вера в то, что добро всегда побеждает. Даже наше представление о демократии может быть ложным. Но мы бережем эту ложь, как и все остальные виды лжи, и стараемся жить так, как будто все это правда.
— Может быть, вы и правы, — согласился Сэттерли. — Все же стоит подумать о перспективах, которые перед нами открываются. Ведь я мог бы устранить самую возможность войн…
— Допустим. Военные и политические лидеры увидят свои побуждения в истинном свете — и переменятся. На время. — Но мы будем продолжать применение газа! — воскликнул Сэттерли, — Есть и другие честные люди. Мы соберем средства, поставим это предприятие на широкую ногу. И кто знает — может быть, после многократного вдыхания газа люди вообще потеряют способность лгать. Вы понимаете? Мы навсегда избавимся от самого страшного последствия лжи — войн!
— Я понимаю, — кивнул Тиббетс. — Прекратятся войны между государствами. И начнутся сотни миллионов индивидуальных войн. Войны в умах и сердцах людей. Прокатится волна сумасшествий, убийств, самоубийств. И в этой волне, вызванной обрушенным на людское море избытком правды, утонут дом, семья — да что там, погибнет вся социальная структура общества.
— Я не закрываю глаза на известный риск. Но подумайте о том, что мы можем выиграть.
Тиббетс отеческим жестом положил ему руки на плечи.
— Я хочу, чтобы вы обо всем этом забыли, — сердечно сказал он. — Не стройте планов относительно производства «газа правды» и обработки им правительственных учреждений. Не нужно, иначе мы все погибнем.
Сэттерли молча смотрел в окно. Издалека доносился гул реактивного самолета.
— Вы — честный человек, — снова заговорил Тиббетс. — Один из немногих. Я это давно понял и, пожалуй, восхищаюсь вами. Но будьте же реалистом, посмотрите на вещи с моей точки зрения. Мне от вас многого не нужно — скажите только, что не затеете ничего неразумного. Оставьте мир таким, как он есть. — Он помолчал. — Дайте мне честное слово.
Сэттерли колебался. Он действительно был честным человеком, поэтому долго не мог заставить себя ответить. Потом все-таки ответил:
— Даю честное слово, что не стану ничего делать…
И это была ложь…
Перевод: Л. Брехман
Больше ни звука, Леди
Robert Bloch. "Beep No More, My Lady", 1960
Леди стартовала с космодрома незадолго до рассвета первого апреля. При ней была полная обойма принимающей и передающей аппаратуры, и с нею она возносилась в космос. По прогнозам специалистов, к вечеру она должна была достигнуть солнечной орбиты.
С. О. Бушвакер стартовал со своей кровати сильно позже того, как рассвело — но, по факту, в тот же день. При нем была полная обойма бензедрина и транквилизаторов, и с нею он возносился в свой офис UBC в Голливуде. По прогнозам знакомых, орбиты-то он, может быть, и достигнет к вечеру, но потолок — уж точно не пробьет.
Леди — или беспилотный спутник 64, ведь именно под таким именем она проходила в официальной документации и отчетах любопытных астрономов, отслеживающих ее курс, — легла на солнечную орбиту в три часа дня по земному времени. Об этом следящим за ее прогрессом ученым сообщил направленный к Земле сигнал.
С. О. Бушвакер — «Собакер», как в сердцах прозвали его младшие сотрудники студии, ответственные за голубизну национального экрана, — рухнул в свое кресло тоже в три часа дня, с надкушенным мясным пирогом из забегаловки через дорогу в руке. О качестве продукта стенам его кабинета, повидавшим многое на своем веку, сообщило бурчание его кишок.
Что спровоцировало сбой в работе Леди получасом спустя — до сих пор неизвестно, чего нельзя было сказать об инциденте с Бушвакером, имевшим место ровно в то же время. Он сидел в своей личной смотровой комнате и просматривал новое комедийное шоу про семейку забавных деревенщин под названием «Крутые охотники на кроликов», когда грянул гром. Из офиса по соседству на звук потянулся персонал, почти ожидая, что неизбежное наконец-то случилось, и перегретый кинескоп взорвался.
Кинескоп оказался цел — основательно подорвался сам мистер Бушвакер.
— Слышали? — одуревшим голосом обратился он к ним.
— Слышали что? — терпеливо спросила его личный секретарь Кроули Снид.
— Реклама! — Дрожащим пальцем Бушвакер показал на экран. — Слушайте!
С экрана на них смотрела раздобревшая физиономия «известного врача». Справа от физиономии простенькая анимация, воспроизводившая пищеварительную систему человека, демонстрировала, как новая таблетка от какой-то хвори скользила вниз по пищеводу.
Кроули Снид пожала плечами.
— Выглядит обычно, — сказала она. — Конечно, не помешало быть крупный план…
— Неважно, как выглядит! — взвыл Бушвакер. — Анимацией занимался я сам! Вы лучше послушайте!
Устремив указательный палец на зрителей по ту сторону экрана, врач вещал:
— …запомните, друзья, современный геморрой требует современных решений! Вот почему ведущие специалисты рекомендуют новое умопомрачительное средство — «Препарат Ж»! Единственное средство, устраняющее, а не маскирующее проблему! Страдаете от жжения и зуда? Почему бы не взять «Препарат Ж» и не поместить его в БИП-БИП прямо сегодня?
— Что он сказал? — нахмурилась Кроули.
— …именно так! Мы гарантируем эффект вашей БИП-БИП — или вернем деньги! Запомните название — Препарат БИП-БИП…
— Все слышали? — воскликнул мистер Бушвакер. Кроули Снид и остальные закивали — всем все было прекрасно слышно. Теперь назойливый БИП-БИП-звук встревал через каждые несколько слов, заглушая рекламный текст и делая его бессмысленным.
— Саботаж, — прорычал мистер Бушвакер. — Наше вещание глушит какая-то другая телесеть. Быстро свяжите меня с Эдвардом Марроу.
— Погодите-ка. — Как всегда в кризисной ситуации, сыскалась-таки одна холодная голова, готовая остудить других. На счастье, в числе сотрудников студии оказался Джей Купер Трендекс, известный главным образом благодаря автобиографическому труду «Имею кушетку — готов философствовать». Именно он и подал голос, выступив вперед и переключив канал. В ответ на такую выходку мистер Бушвакер сначала яростно заскрежетал зубами — как кто-то мог посягнуть на его личный телевизор, да еще и переключить с UBC на какой-то конкурирующий канал! Но что сделано — то сделано: Джей Купер Трендекс отступил на шаг назад, и с экрана на присутствующих уставился с одуревшим выражением маленький мальчик — прекращенный омерзительным крупным планом в настоящего маленького дьявола:
— Посмотри-ка, мама! Никаких тебе БИП-БИП!
— Как я и предполагал, — резюмировал Трендекс. — На всех каналах такое. Мы ловим сигнал от того спутника, что был запущен намедни утром. Того, что называют «Леди».
— Разрази меня гром, — Бушвакер вцепился в волосы и откинулся в кресле. — И что, долго это будет продолжаться?
— Зависит от интервала, — пожал плечами Трендекс. — Всякие подобные сигналы имеют интервал. Временные помехи…
— Помехи? Это уже не помехи — это катастрофа! — запротестовал мистер Бушвакер. — И они встревают каждые несколько секунд — хорош интервальчик! Они же нам весь эфир коту под хвост пускают!
— Уверен, в Вашингтоне уже осведомлены о проблеме, — попробовал успокоить его Трендекс. — Возможно, что-то пошло не так, когда спутник занял положение на орбите. Но здесь, на Земле, с этими разберутся. А пока люди могут послушать радио.
— Ну уж нет, не могут! — Отис Уормли, шеф департамента радио, вломился в комнату как раз вовремя, чтобы успеть ухватить смысл последней реплики. — У нас там черт знает что происходит! Самого Артура Годфри[115] запикивают!
Мистер Бушвакер вскочил на ноги.
— Ничего святого не осталось, да? — воскликнул он. — Все это зашло слишком далеко. Звоните в ФКС[116] и скажите, чтобы прекратили немедленно. Неужто они не понимают, что сегодня мы пускаем в эфир новый вестерн?
Лица присутствующих омрачились. UBC действительно запускал новый вестерн-сериал — двадцать седьмая попытка за сезон снискать популярность, по общему признанию — самая удачная. Поняв, что публика устала от ковбоев, вооруженных револьверами, кольтами, винтовками и обрезами, нанятые сценаристы додумались до переворачивающей основы жанра инновации: снабдили очередного рыцаря шляпы и лассо автоматом.
— Чего стоите? — прикрикнул на персонал Бушвакер. — Нам нужно спасти шоу!
Студия пришла в движение. Нужно заметить, примерно то же самое творилось сейчас и в дирекциях прочих телеканалов. Все забрасывали звонками ФКС, ФКС в свою очередь донимала Министерство обороны, Министерство обороны пыталось достучаться куда-то еще повыше. Все тщетно — в девять вечера, когда новоиспеченный ковбой направил автомат на новоиспеченного злодея, раздалось оглушительное БИП.
— Да что же это такое! — чуть не плакал Бушвакер. — Хоть кто-нибудь может хоть что-нибудь сделать?
— Вы же слышали, что говорят на других каналах, — сказал ему Трендекс. — Сейчас все недоумевают по поводу того, что пошло не так. Судя по всему, близость Солнца как-то повлияла на передающую аппарату спутника. Что-то усилило сигнал и забило им все волны AM и FM-диапазонов. Случайность, конечно, досадная, но не такая уж и опасная…
— Не опасная? У нас рейтинг рушится вниз, а вы говорите «не такая уж и опасная». — Мистер Бушвакер сглотнул. — Есть какие-нибудь сведения насчет того, когда эта штука перестанет нас донимать?
Трендекс пожал плечами.
— Сложно сказать… Леди может вращаться вокруг солнца годами. И сигнал этот может передаваться до тех пор, пока спутник не выйдет из строя.
— Спутник-распутник! — Бушвакер со злостью треснул ладонью по столу. — Вы хоть понимаете, чем это нам грозит? Конец нашему каналу.
Дела последующих дней подтвердили мрачное пророчество. Телерадиообозреватели с громкими именами наверняка знали, где собака зарыта, но это не помешало им излить пару ушатов помоев. Единодушны с ними были и зрители — никто не хотел смотреть шоу «Ставка — ваша БИП-БИП» или слушать сводки с фестиваля «БИП-БИП по струнам». Телевизоры выключались, приемники глушились, каналы банкротились.
Тем временем, громкость и нерегулярность сигналов усиливались. Даже самые приверженные слушатели стали жаловаться на головные боли, возникающие у них во время попыток прослушать рекламу таблеток от головной боли. Какой-то вооруженный сумасброд атаковал студию, где записывалась «Американ Бэндстенд»[117] в знак протеста — дескать, постоянное БИП-БИП мешает ему наслаждаться звуками рок-н-ролла. Мастера стенд-ап комедии один за другими умывали руки — в попытках подстроить свои шутки под звуки Леди, они и сами не заметили, как в эфире почти не осталось места ни для сет-апов, ни для панчлайнов. Все дошло до того, что у Специального Обращения президента почти не было слушателей — к тому времени как глава страны собрался с духом и выступил, мало кто вообще обращался к радио или телевидению, а те же, кто все-таки обратились, заявили, что он не сказал почто ничего толкового — главным образом бип-бипал.
— Так продолжаться не может, — рассуждал сломленный мистер Бушвакер. — Без телевидения человечество не протянет долго! Людям будет просто нечего делать! Они сейчас по всей стране — кто с крыши прыгает, кто стреляется, кто-то даже книги читать вздумал. Вы же знаете, что это значит, Трендекс? Ну да, вы же психиатр. Вы прекрасно осведомлены о том, что происходит, когда люди начинают читать книги. Их затягивает.
— Знаю, — сказал Трендекс. — Через несколько месяцев мы навсегда потеряем аудиторию. Чтение — это еще цветочки. Вскоре люди начнут гораздо больше времени проводить на улице, на природе — тогда-то и настанут ягодки. Потом вспомнят про секс…
— Ну, это уже удар ниже пояса! Должен быть какой-то способ…
— Способ есть. Я ознакомился с отчетами инженеров — они знают, что можно сделать. Проблема в том, что операция им не по карману. У правительства нет таких денег, как у телекорпораций.
— Тогда пришло время разориться, — прорычал мистер Бушвакер. — Меня не волнует, во сколько это все обойдется. Главное — спасти наше общее дело.
— Превосходно, — пробормотал Трендекс. — Мы организуем слет всех директоров телеканалов и решим вопрос. Каждый канал купит себе личный спутник у правительства — у них полно этих штук, готовых к пуску, вот только денег на сам пуск не хватает. Мы подпишем им все счета, снабдим личными инженерами, чтобы те установили трансляторы, глушащие весь этот «бип-бип». Разумеется, оборудуем и систему защиты сигнала…
Глаза мистера Бушвакера полезли на лоб.
— Звучит фантастично. Мне страшно представить, во сколько такая задумка нам всем встанет. И как на такой ход отреагирует частное вещание? У него-то не хватит денег на свой спутник. Мы ведь, по сути, станем монополистами…
— Помилуйте, Бушвакер — раньше вас такие вопросы хоть немного волновали? Не отвечайте, я сам знаю. — Трендекс пожал плечами. — А что до расходов — как только мы вновь выйдем в эфир, у нас все карты будут на руках. Поднимем рейтинг до небес — и отобьем деньги и у правительства, и у спонсоров…
Собственно говоря, так оно и вышло.
Через две недели UBC запустили свой первый сателлит. На закате мистер Бушвакер и его команда собрались у окна и устремили взоры в темное небо. За их спинами стоял рабочий телевизор — выключенный, молчаливый, как и все «ящики» и радиоприемники в стране.
Но ни в «ящиках», ни в приемниках больше не было нужды. Небеса озарились вспышкой — и голографический экран площадью в 31 миллиард миль, перекрыв млечный путь, принялся транслировать полученный с навечно застрявшего на орбите Солнца UBCовского спутника. Изголодавшиеся по эфиру телеманьяки по всему континенту устремили пытливые затуманенные взоры вверх.
Там, наверху, чудовищных размеров лицо выплыло из облаков и улыбнулось всем своим вольным и невольным зрителям белоснежной рекламной улыбкой. Камера отъехала назад, и стал виден мужчина целиком — упитанный, в твидовом костюмчике, своим жизнерадостным видом перекрывающий весь Млечный Путь. Протянув руку к своей аудитории, он возвестил громогласно:
— Друзья! Согласно исследованиям, три из четырех человек по всему миру не могут посетить туалет после плотного ужина. Ученые утверждают…
Но мистер Бушвакер не слушал, что там утверждали ученые. Внизу, на грешной Земле, он заключил Джея Купера Трендекса в могучие объятия и завопил:
— Заработало! Без шуток — заработало!
— Великолепно вышло, — согласился с ним Трендекс. — Наш подход открывает принципиально новую эру в телерадиовещании. Никаких больше стационарных телевизоров, никаких больше радиочемоданов…
— Да это-то ерунда, — прокричал Бушвакер, стараясь перекрыть могучий Глас Свыше, рекламирующий новое средство от затяжного запора. Подмигнув заговорщически Трендексу, он расплылся в широченной ухмылке.
— Это-то ерунда, друг мой. Куда важнее — с этой поры никто не сможет просто так, по своему желанию, взять и выключить эту шарманку…
Перевод: Григорий Шокин
Неприкрытый мираж
Robert Bloch. "The Bald-Headed Mirage", 1960
У астероида не было названия, если не считать четырехбуквенного слова, которое Чак использовал для обозначения его, когда садил корабль.
Барвеллу не понравилось ни это слово, ни какое-либо другое из слов, использованных Чаком. В старые времена, еще до космических путешествий, люди с ограниченным и сомнительным словарем Чака часто назывались «земными». Барвеллу стало интересно, как их можно сегодня назвать. «Планетарными»? Или «астероидными»?
Это не имело значения. Важно то, что Чак был типичным космическим переселенцем. Когда-нибудь он и его товарищи, вероятно, станут легендой как героические межпланетные пионеры, точно так же, как были преображены ранние поселенцы старого американского запада. Песни и саги будут написаны об их бесстрашных подвигах, их смелом видении, их стремлении к свободе, их борьбе за освоение звезд.
Но такие люди, как Барвелл, которому теперь приходилось жить рядом с ними, знали, что космические колонисты, вероятно, ничем не отличаются от своих исторических коллег на Земле. Они были неудачниками, антиобщественными безумцами, которые бежали от обязанностей организованного общества и наказания его законов. Они стремились в небеса не из поэтического стремления, а в отчаянной попытке избежать безнадежных долгов, обвинений в вымогательстве, суда за убийство, оправдания внебрачных детей — и они надеялись найти не красоту природы, а добычу. Они были ведомы не светом, а добычей, и поскольку большинство из них были неотесанными, невежественными людьми, они объединялись с такими партнерами, как Джордж Барвелл, которые обеспечивали наличие мозга для уравновешивания объема мускулов.
Возможно, полагал Барвелл, он был несправедлив к ним. У Чака, как и у большинства его коллег, было больше, чем мускулы; у него была естественная координация, естественное понимание, проявляющееся в механических способностях. Одним словом, он был чертовски хорошим пилотом — точно так же, как камнем преткновения на Старом Западе часто были чертовски хорошие всадники, водители дилижансов, погонщики быков, охотники и разведчики. Чего ему не хватало, при совмещении с Барвеллом он получал. Вместе они сформировали команду — мозг и мозжечок, а также психический продолговатый мозг, состоящий из сочетания качеств компонентов.
Только к тому времени, когда они приземлились на астероид, Барвеллу уже чертовски надоели четырехбуквенные слова Чака. У Чака было слово из четырех букв для всего самого важного за все время их долгого перелета — чтобы описать еду, заключение в крошечной каюте корабля, его потребность в сексуальной разрядке. Чак ни о чем другом не говорил, его больше ничего не интересовало.
Собственные вкусы Барвелла стремились к поэзии — старой поэзии древних времен, полной рифмы, метра и звукоподражания. Но не было никакого смысла даже напоминать об этом Чаку; дайте ему название, такое как «Атака легкой кавалерии», и он подумает, что речь идет о снабжении наркотиками какого-то полка. А что касается «Песни последнего менестреля»…
Нет, Барвеллу в такой ситуации было легче молчать и позволять Чаку говорить. О… запасах полезных ископаемых, которые они собирались найти, и… деньгах, которые они заработают, чтобы вернуться в этот… город Лунадом и рассказать всем…
Барвеллу было легче промолчать, но не так-то просто. И к тому времени, когда они приблизились к поверхности астероида, он очень устал от своего партнера и его земных устремлений. Если Джордж Барвелл вложил свое маленькое наследство в подержанный корабль, чтобы провести частное исследование неба, это было не потому, что он хотел богатства, чтобы удовлетворить свои агрессивные стремления против общества. Он точно знал, что он хотел сделать со своими деньгами в случае успеха. Он купил бы себе небольшое местечко, где-нибудь за Плутоном, и установил Межпланетный пруд Уолдена. Там бы он уединился, чтобы писать стихи в древней манере, не промежуточный верлибр первой космической эры или сегодняшний звуковой синтез, возникший из того, что ученые когда-то называли «прогрессивным джазом». Он также надеялся провести изучение и дорогое исследование бесценных лент забытых народных песен.
Но сейчас не было времени для таких спекуляций, не было времени для поэзии. Они скользили над поверхностью астероида, разумеется, на автопилоте, в то время как приборы проверяли гравитацию, кислород, плотность, радиацию, температуру и все остальное. Чак сидел за штурвалом, в любую минуту готовый к неожиданному повороту.
Барвелл взял ленты наборщика и изучил их.
— Все в порядке, — пробормотал он. — Гравитация один с четвертью. Это не проблема. Но мы должны будем носить наши пузыри. И…
Чак покачал головой.
— Мертво, — пробормотал он. Это была одна из плохих вещей в таком путешествии, как это, — у них обоих появилась привычка бормотать; они на самом деле не разговаривали друг с другом, просто озвучивали внутренний монолог. — Все мертво. Пустыня и горы. Конечно, мы хотим в горы, но почему… они должны быть такими мертвыми?
— Потому что это астероид. — Барвелл переместился к сканерам. — Редко можно найти минеральные отложения на обитаемых телах.
Его разум выкидывал обычные трюки, противоречащие его последнему утверждению. Он думал о залежах полезных ископаемых, которые видел в форме золота и алмазов, украшающих женщин города Лунадом; залежи полезных ископаемых на пригодных для обитания телах. И эта мысль привела его к еще одной; о ложных предпосылках большинства «космических романов», которые он читал, или, если на то пошло, так называемых «фактических отчетов» о космических путешествиях. Почти во всех из них акцент был сделан на так называемые острые ощущения и проблемы, связанные с экспедиционными полетами. Немногие были достаточно честны, чтобы представить реальность мировоззрения космического путешественника, которое было одним из постоянных физических расстройств. Когда он установит свой Межпланетный пруд Уолдена, он обязательно позаботился о женском общении. Все космические корабли должны быть оснащены приспособлением для секс-драйва, решил он. Но чтобы удовлетворить либидо, нужны деньги. Либидо.
— Смотри! — Чак теперь не бормотал, он кричал. И указывал на правый сканер.
Барвелл стрельнул глазами вперед и вниз.
Они находились на высоте полумили над пустыней, и белое небо безжалостно сияло на бесконечном пространстве небытия — плоское монотонное пространство из песка или детрита было похоже на гладкое, не тревожимое озеро. Озеро, в котором купались великаны, погруженные по самую шею.
Барвелл видел их сейчас — четыре гигантских лысых головы. Он повернулся к Чаку.
— Что ты имеешь в виду, мертвый? — пробормотал он. — Здесь есть жизнь. Убедись сам.
— Камни, — проворчал Чак. — Всего лишь камни.
— Выглядят как головы.
— Конечно они, с этой точки зрения. Подожди, я сделаю еще один круг.
Корабль повиновался, опускаясь ниже.
— Статуи, — решил Барвелл. — Это головы, ты видишь их сейчас, не так ли?
— … — сказал Чак. Это был не ответ, а просто убедительное наблюдение. И теперь Барвелл мог хорошо рассмотреть предмет их наблюдения. Четыре головы в песке были искусственно вырезаны, а в их глазных яблоках плескалось яркое сияние.
— Изумруды, — прошептал Чак. — Изумруды размером с телегу!
— Не может быть, — Барвелл покачал головой. — Здесь нет подобных концентраций залегания…
— Я вижу их. Как и ты.
— Мираж. Какой-то магматический осадок.
— Почему… разве ты не можешь говорить по-простому, как я? — потребовал Чак. — Это не мираж. Это реально. Кто слышал о подобном мираже?
Он фыркнул и занялся управлением.
— Что думаешь делать?
— Идем на посадку, вот что.
— Подожди минутку…
— Зачем? Парень, эти изумруды…
— Хорошо, подожди. — Тон Барвелла был сдержанным, но что-то в нем заставило Чака призадуматься.
— Давай поразмыслим минуту, — продолжил он. — Пусть там есть настоящие каменные головы. И у них есть какое-то украшение в глазах.
— Изумруды, черт возьми!
— Это не относится к делу. Дело в том, что статуи не появляются в результате самопроизвольного рождения.
— Хорошо… можешь сказать понятнее?
— Кто-то должен сделать эти скульптуры. Разве ты не видишь, там должна быть жизнь.
— И?
— Таким образом, нам лучше приземлиться на некотором расстоянии от них. И выйти вооруженными. Вооруженными и очень внимательными.
— Хорошо. Все, что покажет свою голову, я взорву.
— Ты не взорвешь. Пока не узнаем, что это такое, и является ли оно враждебным или нет.
— Сначала взрыв, разговоры позже. — Чак повторил код, который был старше самих холмов. Единственный хороший индеец — мертвый индеец. Является ли предубеждение механизмом выживания?
Мгновенный, автоматический ответ Чака на что-то новое или отличное — это наброситься на него и уничтожить. Барвелл же, наоборот, стремился подобное изучить и придать интеллектуальный характер. Он подумал, кто же из них реагирует правильно, и решил, что это будет зависеть от индивидуальных обстоятельств. Но тогда нельзя обобщать, потому что все уникально, — и это само по себе является обобщением.
Тем не менее Барвелл отправился распаковывать оружие, когда Чак начал сажать корабль. Он открыл отсек и достал костюмы и пузыри. Он проверил запас кислорода в контейнерах. Он проверил продовольственные пояса. Он достал обувь. И все это время он тонул в мутном эмоциональном потоке. Поднял пузыри.
Колумб, одевающий доспехи перед высадкой в Сан-Сальвадоре… Бальбоа, этот путешествующий соглядатай, смотрящий на пик Дарьена… Генри М. Стэнли, дерзкий, самоуверенный с доктором Ливингстоном… первые шаги на Луне, и первый человек, который нацарапал «Килрой был здесь» и изуродовал лунный пейзаж непристойным запретом… отдаленное воспоминание о калифорнийских холмах и белое послание, написанное на скале; «Помогите искоренить реальность»… сколько же может стоить эта земля, если это действительно были изумрудные глаза?… Изумрудные острова… когда ирландские глаза налиты кровью, конечно, это как… но глаза не были изумрудами, это был мираж… неприкрытый мираж… мираж выгоды. О чем вы думаете, когда готовитесь приземлиться в странном и чужом мире? Вы думаете о том, что было бы чудесно вернуться в город Лунадом, заказать хорошую еду с обезвоженными яйцами или плохую ночь с обезвоженной женщиной. Напудренной женщиной. Новый рецепт. Просто добавь воды и перемешай. Служит двум. Это то, о чем вы думаете, это все, о чем вы когда-либо думали.
А Чак? О чем он думал?
— Лучше убедись, что используешь защитную трубку, прежде чем надеть костюм и выйти туда, — проворчал Чак.
Это был Чак, порядок — практичный.
И на этой высокой ноте собственно наша экспедиция и началась.
Затем волнующе открылись замки. С мучительным усилием опустилась посадочная лестница. Соприкоснулась с твердым песком. Раздались хрипы аккомодации кислородных каналов. Ослепительный яркий свет ударил по глазам, давно привыкшим к полумраку. Струйка пота скользнула внутри костюма, плотно стягивающего промежность при каждом шаге, тяжесть баков и оружия. О, пионеры…
— О…! — сказал Чак. Барвелл не мог слышать его, но, как и все космические путешественники, он научился читать по губам. Он также научился держать рот на замке, но теперь, повернувшись к каменным головам на песке в дюжине миль от них справа, он нарушил собственное навязанное им правило молчания.
— Они пропали! — ахнул он. А затем моргнул, когда эхо его собственного голоса отразилось в реверберации от пузыря, в который была заключена его голова.
Чак проследил за его взглядом и кивнул.
Головы исчезли.
Не было вероятности просчета при посадке. Чак сел в десяти или двенадцати милях от места наблюдения. И теперь Барвелл вспомнил, как он посмотрел в сторону сканера, надевая костюм и пузырь. Головы были видны тогда.
Но они исчезли.
Со всех сторон ничего, кроме мерцающего песка. Лишь далеко слева виднелись горы.
— Мираж, — прошептал он. — Все-таки это был мираж.
Чак понял его. Его собственные губы сформировали фразу. Это был не совсем ответ — просто непристойная реакция.
Словно по общему невысказанному согласию, оба мужчины повернулись и побрели обратно к кораблю. Они поднялись по лестнице, закрыли замки, устало сняли костюмы.
— Мы ошиблись, — пробормотал Чак. — Мы оба. — Он покачал головой. — Но я видел их. Как и ты.
— Давай пройдем по курсу снова, проследим наш маршрут. — Барвелл подождал, пока Чак кивнет. Затем занял место у правого сканера.
— Потратим впустую топливо, — проворчал Чак. — Проклятье, неуклюжее старое корыто!
— Если мы найдем то, что ищем, ты сможешь получить новое. Целый флот, — напомнил ему Барвелл.
— Конечно. — Чак протестировал систему, затем проверил все сам. Последовала легкая вибрация.
— Медленнее, — предупредил Барвелл.
Чак ответил с намеком как возмутительным, так и неприличным, но повиновался. Корабль поднялся.
— Прямо здесь, — пробормотал Барвелл. — Не так ли?
— Думаю, да.
Корабль завис над землей, и двое мужчин посмотрели вниз. Посмотрели на пустое пространство.
— Если бы только мистер Элиот был жив, чтобы увидеть это, — сказал Барвелл вслух.
— Кто?
— Т. С. Элиот. — Барвелл сделал паузу. — Незначительный поэт.
— Т. С., да? — фыркнул Чак. Затем серьезно: — Ну, а теперь что мы будем делать?
— Продолжим путь. Направимся к горам. Туда мы собирались в любом случае.
Чак кивнул и отвернулся. Корабль поднялся, набрал скорость.
Барвелл размышлял о сухости пустыни, а затем оживился, погрузившись снова в поток сознания.
Ну, Колумб тоже был разочарован Сан-Сальвадором — это была совсем не Азия. И Бальбоа никогда не стоял на вершине Дарьена, кроме как в стихах. На самом деле он был на Панамском перешейке. Генри М. Стэнли не смог убедить доктора Ливингстона вернуться с ним, и первый человек, достигший Луны, был первым человеком, который умер там. И не было ни обезвоженных женщин, ни гидратированных. Вода, вода везде, и ни капли не выпить.
Снова нахлынуло чувство разочарования, и Барвелл подумал об одной женщине, которую он действительно любил, желая, чтобы она была рядом с ним сейчас, как она была рядом с ним когда-то очень давно.
— Вот они!
Крик Чака вырвал его из плаксивого чувства жалости к самому себе, из омута памяти. Барвелл посмотрел наружу.
Головы торчали посреди пустыни внизу. Большие глаза блестели.
— Мы садимся! — сказал ему Чак.
Барвелл пожал плечами.
Еще раз последовала та же самая рутина. Но на этот раз, после того как оба мужчины были полностью экипированы, они посмотрели через сканер, чтобы убедиться, что каменные головы все еще были видны, едва ли в миле от них.
Головы смотрели в сторону от них.
Затем замки раскрылись, лестница упала, и мужчины спустились. И снова оказались одни посреди пустыни.
— Исчезли! — оба мужчины выдохнули одновременно.
Затем они двинулись вперед — осторожно, с оружием наготове, через бесплодную равнину. И снова устало побрели назад.
В кабине они бесконечно спорили и обсуждали увиденное.
— Занесены ветром, — вздохнул Барвелл. — Только ветра нет.
— Это не может быть миражом. Я ясно видел эти изумруды, — Чак покачал головой. — Но если это так, то почему, черт возьми, это должны быть каменные головы? Когда дело доходит до миражей, я хочу…
И он начал описывать свои предпочтения в миражах очень наглядно. Наконец Барвелл разрешил ситуацию.
— Горы, — сказал он. — Давай не будем больше тратить время.
И они отправились к горам.
То есть они опустились неподалеку от горных хребтов, приземлившись на ровный песок в предгорьях. Они прищурившись смотрели на мерцающий пейзаж вокруг, но там не было каменных голов, только неясные очертания возвышающихся великих пиков на некотором расстоянии.
Выйдя из корабля, они пошли пешком, карабкаясь, поднимаясь и ругаясь. Но, в конце концов, остались только ругательства. Ибо дальше некуда было подниматься. Горы были просто другим видом миража — ощутимым, но не твердым. Горы детрита, горы пыли, в которые двое мужчин быстро погружались, пытаясь идти дальше.
— Вулканический пепел, — произнес Барвелл в своем пузыре. — Вот и ответ.
У Чака был другой ответ, но Барвелл проигнорировал его. Теперь он знал, что их путешествие было безумным. Здесь не было никаких месторождений полезных ископаемых в несуществующей почве этого астероида; это был просто гигантский осколок лавы, выброшенный в космос из-за извержения вулкана на какой-то далекой планете. Либо это, либо побочный продукт метеоритов. Фактическое объяснение не имело значения. Имело значение то, что в этой пустыне не было никакого богатства. Им придется вернуться на корабль.
Двое мужчин повернулись, захваты на подошвах их обуви были бесполезны в движущемся песке, когда они спускались на равнину. Далеко вдали они могли видеть черное пятнышко корабля. Идти было трудно, но они продолжали двигаться, и вскоре пятнышко превратилось в массу, масса стала узнаваемым объектом, объект стал…
Чак, должно быть, увидел это первым, потому что он остановился. Затем Барвелл прищурился и замер в удивлении. Даже в ярком сиянии его глаза расширились, когда он увидел их корабль; увидел раздавленный и смятый корпус, который был расплющен и разорван…
Затем они оба бежали по равнине, спотыкаясь и пошатываясь, направляясь к обломкам. Все, казалось, происходило в замедленном темпе, как в кошмаре, но этот кошмар продолжался. Он продолжался, когда они всматривались в невероятно изломанную серебряную раковину; продолжался, когда они поднялись по лестнице и обнаружили, что вход заблокирован.
Они стояли внизу, на поверхности песка, и не было нужды произносить какие-то слова. Они оба понимали ситуацию. Пищи и воды на один день, если они рискнут снять свои пузырьки на достаточное время, чтобы проглотить запас. Кислорода, возможно, еще на двенадцать часов максимум. А потом…
Не было никакого смысла размышлять о том, что произошло, или почему, или как. Все, что казалось важным сейчас, было свершившимся фактом.
— Судьбоносным фактором, — сказал про себя Барвелл. И это все, что он мог сказать или доверить самому себе. Глядя на разбитые борта космического корабля, он испытал ощущение, превосходящее ужас. Этот феномен был чуждым для него.
Чужой. Часто используемое, неправильно употребляемое слово, которое не может выразить невыразимое. Чужой — иностранный. Чуждый пониманию, чуждый человеческому пониманию. Барвелл вспомнил определение Артура Мачена[118] для истинного зла: когда поют розы.
Когда розы поют.
Возможно, чужой не всегда является синонимом зла, но что-то же разрушило корабль. Здесь не было ни ветра, ни жизни; и все же они лишь отошли на несколько миль и вернулись, а корабль был смят.
Розы запели. Что такое роза? Барвелл думал о давно умершей поэтессе Гертруде Стайн. Роза это роза это роза. И добавил: это зло. Но живут ли розы, живет ли зло, действительно ли существует неосязаемое? Роза под любым другим именем…
— Черт возьми, что случилось? — это Чак, и голос реальности. Его не интересовали ни розы, ни неврозы. Он хотел узнать врага, найти его и нанести ответный удар. И с полным пониманием этого Барвелл (как роза) поник.
Это была ситуация, которая не требовала теории или какой-либо формы заумных предположений. Корабль пропал. Они оказались в затруднительном положении, с дефицитом пищи и кислорода. Явный призыв к Чаку и его крови первопроходца — или его кровь первопроходца тоже будет пролита на песок?
Барвелл беспомощно колебался, ожидая, что его партнер сделает первый шаг. Никакой скипетр не переходил из рук в руки, но оба чувствовали, что это был момент отречения. Король мертв, да здравствует король. В любом случае, еще двадцать четыре часа.
Они оба знали, не стоит тратить дыхание на попытки говорить через свои пузыри. Когда Чак снова повернулся к горам-миражам, Барвелл последовал за ним, даже не пошевелив губами в знак согласия. По крайней мере, там будет тень, укрытие и остановка. В пустыне нет ничего ни для одного из них. Пустыня была полна пустоты и мерцающих миражей. Вновь Барвелл подумал об озере.
Озеро. Пока он с трудом следовал за неуклонно шагающей вперед фигурой Чака, он задавался вопросом, что произойдет, если — как в старых космических романах — инопланетяне действительно вторгнутся на Землю. Они, вероятно, отправят разведчиков в первую очередь, возможно, одного или двух за раз, на небольших судах. Если исходить из предположения, что их органы чувств примерно соответствуют человеческим и дают сходные ощущения, что смогут они понять во время полета над Землей на высоте нескольких сотен миль?
Первое, что они бы отметили, что поверхность Земли покрыта более трех четвертей водой и меньше четверти занимает суша. Итак, логический вывод: если на этой планете есть какая-либо жизнь, то шансы три к одному, что это морская жизнь или в лучшем случае земноводная. Жители великих морей должны быть высшими и наиболее разумными формами жизни. Покори рыб и правь миром. Это очень разумная идея.
Но бывают моменты, когда высокий смысл не имеет преимущественной силы. И если нельзя ожидать, что инопланетяне могут постичь существование человечества, тогда как человечество может познать инопланетность?
Короче говоря, была ли жизнь на этом астероиде, которую Барвелл не мог обнаружить?
Если есть жизнь, есть надежда. Но у Барвелла не было надежды. У него была просто предпосылка. Что-то сокрушило их космический корабль. Откуда это взялось, куда оно ушло? Как это связано с жизнью, какой он ее знал, как она отличалась? А пустыня — это пустыня? Горы не были горами. И мираж был…
Чак до сих пор не тратил впустую слова, даже непристойные. Он просто повернулся и схватил руку своего партнера с помощью пластиковой и металлической перчатки. Сильно сжал ее, повернулся и указал свободной рукой. Указал прямо вперед, на головы в песке. Да, они были здесь.
Барвелл мог поклясться, что голов там не было еще минуту назад. Но они были, вырисовывались на фоне обжигающей поверхности, где-то с милю впереди них. Даже на таком расстоянии изумрудные глаза блестели и сверкали, блестели и сверкали, что не под силу ни одному миражу.
Четыре огромных каменных головы с изумрудными глазами. Видимые им обоим; видимые им сейчас.
Губы Чака сформировали предложение внутри пузыря. «Продолжай смотреть на них», — сказал он.
Барвелл кивнул. Двое мужчин медленно двинулись вперед.
Их пристальный взгляд был сосредоточен на ярком пламени чудовищных изумрудов. Барвелл знал или думал, что знает, что видел сейчас Чак. Богатство, огромное богатство.
Но он увидел кое-что еще.
Он увидел всех идолов из всех легенд; идолов с драгоценными глазами, которые шевелились, пошатывались и ходили среди людей, распространяя разрушение с проклятием. Он увидел массивные монолиты Стоунхенджа и великие фигуры острова Пасхи, и каменный ужас под волнами затонувшего Р'льеха. И волны снова напомнили ему об озере, озере для инопланетян, которые могут неправильно понять и истолковать формы жизни Земли, и это, в свою очередь, вызывало любопытную концепцию. Когда-то был человек по имени Успенский[119], который размышлял о возможности разнообразия времени и разных показателях его продолжительности. Возможно, камни тоже живут, но в бесконечно медленном темпе по сравнению с плотью, так что плоть не знает о чувствах камня.
Какую форму может принять жизнь, если она выкована в огне, если она рождается из пламенного чрева вулкана? Эти великие каменные головы с изумрудными глазами…
И все это время они приближались, медленно приближались к ним. Каменные головы смотрели и не исчезали. Изумруды пылали и сверкали, и теперь Барвелл больше не мог думать; он мог только смотреть, и попробовал старый трюк снова. Прохладный поток сознания ждал. Маленькие вихри мыслей закружились в водовороте.
Изумрудные глаза. У его любви были изумрудные глаза, иногда бирюзового, иногда дымчатого нефрита, но его любовь не была каменной. И она была далеко, а он был здесь один в этой пустыне. Но это не то место, где он хотел бы погрузиться обратно в поток, использовать причудливые мысли, чтобы отогнать еще более причудливую реальность. Думай обо всем, кроме изумрудов, думай о давно забытых звездах давно забытой формы искусства, о кинофильмах; вспомни о Перл Уайт, Руби Килер и Джуэл Кармен, о чем угодно, кроме изумрудов, думай о Даймонде Джиме Брэйди и о сказочных камнях в истории, которые мужчины вырывали из Земли из-за любви к женщине. Любовь только вокруг Кохинур. Вера, бриллиант надежды, и милосердие…
Изумрудные глаза… Эсмеральда и Горбун из Нотр-Дама… Хьюго называл Нотр-Дам де Пари… огромный собор с каменными смотрящими горгульями… но камни не смотрят… или не так? Изумруды смотрели.
Барвелл моргнул, качая головой. Он поднял глаза, заметив, что Чак побежал, приближаясь к четырем фантастическим монументам в песке. Хрипя и тяжело дыша, он последовал за ним. Чак не видел то, что видел он — это было очевидно. Даже в момент смерти он хотел эти изумруды. Даже в момент смерти…
Каким-то образом Барвеллу удалось догнать своего спутника. Он вцепился в его рукав, останавливая его. Чак уставился на него, покачивая головой и произнося слова.
— Не подходи ближе!
— Почему нет?
— Потому что они живые!
— Ерунда. — Это было не то слово, которое использовал Чак, но Барвелл угадал его значение.
— Они живые. Разве ты не видишь? Живые скалы. С их огромным весом эта пустыня подобна воде, как озеро, в которое они могут погрузиться по своему желанию. Погрузиться и снова появиться до шеи. Вот почему они исчезли, потому что они плавали под поверхностью…
Барвелл знал, что он тратит драгоценный кислород, но он должен был заставить Чака понять.
— Должно быть, они схватили наш корабль, подняли его, чтобы осмотреть, а затем выбросили.
Чак нахмурился и сказал другое слово, которое означало: «Чепуха». Он освободился.
— Нет… не… подходи ближе…
Но у Чака был дух первопроходца. Рефлекс «схватить-сцапать-ударить-ограбить-изнасиловать». Он видел только изумруды; глаза, которые были больше, чем его живот.
И он пробежал последние пятьсот ярдов, двигаясь по песку к четырем смотревшим головам, которые ждали, смотрели и ждали. Барвелл побежал за ним — или попытался бежать. Но он мог только тяжело плестись, отмечая при этом, что огромные каменные головы были разъедены и выветрены, но не вырезаны. Ни один человек и ни один мыслящий инопланетянин не мог изваять эти образы. Потому что они были не подобием, а действительностью. Камень жил, камень чувствовал.
И изумрудные глаза манили…
— Вернись! — Кричать было уже бесполезно, потому что Чак не мог видеть его лица за пузырем. Он мог видеть только огромные лица перед собой и изумруды наверху. Его собственные глаза были ослеплены голодом, жадностью, достижением своей цели.
Задыхаясь, Барвелл все же догнал бегущего человека и развернул его.
— Держись от них подальше, — сказал он. — Не подходи ближе — они тебя раздавят, так же, как раздавили корабль…
— Ты врешь! — Чак повернулся, его оружие внезапно поднялось. — Может быть, это тоже был мираж. Но драгоценности реальны. Я знаю твои мысли, ты… Хочешь избавиться от меня, забрать изумруды себе, отремонтировать корабль и улететь. Только я далеко впереди, потому что это и мои мысли тоже!
— Нет… — пропыхтел Барвелл, вспомнив в этот момент, как один поэт однажды сказал: «Скажи «Да» жизни!», и одновременно осознавая, что уже не будет времени для дальнейшего утверждения.
Ибо оружие породило яркую вспышку, а затем Барвелл упал; он падал в поток сознания и за его пределы, в пузырящуюся черноту потока бессознательного, где не было ни каменных голов, ни изумрудных глаз. Туда, где больше не было никакого Барвелла…
Так что Чаку оставалось лишь стоять над телом своего партнера у основания большой каменной головы; стоять и улыбаться с триумфом, пока дым поднимался, словно перед алтарем бога.
И, как гигантский бог, камень принял жертву. Недоверчивый, Чак наблюдал невероятное — он увидел, как скала раскололась, увидел, как разверзлась громадная пасть, когда голова опустилась и сглотнула.
Затем песок снова стал ровным. Тело Барвелла исчезло.
Понимание пришло с опозданием. Чак повернулся, чтобы бежать, зная, что эти головы живые. И когда он побежал, ему пришло видение, как эти циклопические существа роются в песке, купаясь под поверхностью равнины и поднимаясь по своему желанию, чтобы изучать тишину их обители страха. Он мог видеть, как появляется большая каменная лапа, чтобы нащупать их корабль; теперь он знал, откуда появились зазубрины на его смятых боках.
Это были просто следы гигантских зубов. Зубы во рту, который попробовал на вкус, а затем выплюнул не понравившийся предмет; рука отбросила корабль в сторону, как смятую игрушку, плывущую по поверхности песка.
В это мгновение Чак думал, как думал Барвелл, и затем эта мысль преобразилась в реальность. Гигантская лапа появилась из песка перед ним, когда он бежал. Она подхватила Чака и швырнула его в каменный рот.
Был звук камня, похожий на глоток, а затем тишина.
Четыре головы повернулись, чтобы снова смотреть — смотреть в небытие. Они молча смотрели долгое-долгое время сквозь нестареющие изумрудные глаза, ибо что такое вечность для камня?
Рано или поздно, еще через тысячу лет — или миллион, какое это имеет значение? — прибудет другой корабль.
Перевод: Роман Дремичев
Крутись-вертись, женопродавец
Robert Bloch. "Wheel and Dea", 1962
Харриган пришел на работу где-то в девять. Стояло утро понедельника, и видок у него был вялый, но, как обычно, он весь расцвел, едва окинув взглядом свое королевство.
Просторный зал был безупречен. Уличный стенд с бывшими в употреблении моделями — впечатляющ. Но пуще всего прочего Харригану грели сердце вывески, провозглашавшие его власть над всем здесь сущим:
СЧАСТЛИВЧИК ХАРРИГАН
Жепопродавец! Король механоэротизма!
ЖЕНСКИЕ ОСОБИ — НОВЫЕ
И БЫВШИЕ В УПОТРЕБЛЕНИИ
ШИРОЧАЙШИЙ ВЫБОР!
Харриган расправил плечи и гордо промаршировал в свой личный кабинет. Там его дожидался какой-то юный отморозок, и Харриган наградил его типичной своей улыбкой «от продавца — к покупателю», не сразу вспомнив, кто перед ним. Ну конечно, Фил Томпсон, так его звали — Харриган нанял его в прошлую субботу новым продавцом-консультантом.
— Ну как, к бою готов? — спросил он. Отморозок кивнул. — Вот и хорошо. Перво-наперво я тебе тут все покажу.
Отморозок поднялся:
— Ух, это будет круто, мистер Харриган!
— Зови меня Счастливчик — все так делают, — сказал ему Харриган, забрасывая в рот таблетку от язвы. — Главное — помнить, что мы тут все — друзья, Фил. Наше дело — товарищеское. И об этом мы сразу сообщаем нашим покупателям. Мы не просто торгуем бабами — мы торгуем сервисом.
Фил кивнул, следуя за ним в зал.
— Кстати, — Харриган стрельнул в него глазами поверх плеча, — на том субботнем собеседовании ты сказал, что у тебя опыт с нежным полом небогатый.
— Ну, если с механической стороны посмотреть — то да, — пояснил Фил. — Но, как я вам сказал, меня женщины с детства с ума сводили. Я из-за них все время при отце вился…
Харриган рассеянно кивнул:
— Теперь-то будь покоен, повозишься всласть. Знаешь же — нас штат в шесть квалифицированных медиков всегда при делах? Мы обслуживаем все наши модели сами. — Он провел юнца в шумное служебное помещение, где хмурые медики и сноровистые подмастерья возились с внушительной партией механоэротики. Иные модели лежали в частично собранном виде, иные — проходили обширный капитальный ремонт.
Харриган указал на столпившихся у стола техников и повысил голос, стараясь перекричать сопровождавший работу лязг и стрекот:
— Трудятся над старой моделью шестьдесят девятого года! Капитальная гистерэктомия!
— А у вас тут все серьезно, да, я смотрю? — прокомментировал Фил.
— Иначе-то как? Сам знаешь нашу политику. У каждой приобретаемой у нас модели — гарантия шесть месяцев!
Харриган вернулся в торговый зал. Фил потянулся за ним хвостиком.
Брюс, старший продавец, был уже при покупателе — солидном старом чудаке, коренастом, плотном, с выпяченной челюстью. Они стояли у модели семьдесят пятого года — сногсшибательной фигуристой брюнетки.
— Давайте я ее вам покажу, — говорил Брюс. — Сами увидите — она тот еще чертенок. Куча передач — нажимаете кнопку и выбираете нужную скорость! Все примочки — включая голосовые функции и встроенный нагреватель! А этот задок — вы только гляньте, одним им она произвела фурор на нынешнем рынке!
— Даже не знаю, — пробормотал старикашка. — А есть такая же, только блондинка?
— Вся палитра в наличии — какую пожелаете, такую и подберем. Платиновые, рыжие, мелированные, комбинированные цвета…
— Может, стоило взять с собой жену, чтоб помогла с выбором, — вздохнул клиент. — Ей-то вообще хотелось универсал.
— Универсал, значит? — Продавец подмигнул и потер ладоши. — Мы сможем укомплектовать эту крошку всеми необходимыми надстройками в кратчайшие сроки.
Харриган оттащил Фила в сторону и понизил голос до шепота.
— Просто хочу, чтоб ты сразу понял, как мы работаем, — объяснил он. — Но тебе с новыми моделями пока иметь дело рано. Чтобы иметь дело с клиентами, падкими на новье, нужно пройти особый путь.
Они с Филом об руку прошли к черному ходу. Харриган открыл дверь.
— Видел, как Брюс обрабатывал того парня? — спросил он. — Заставлял его почувствовать старую-добрую гордость владельца. Ни разу не упомянул при том цену. Таким клиентам она и не важна. Они покупают их саморекламы ради. Одного взгляда на того мужика достаточно, чтобы понять, что он не будет пользовать свою модельку чаще чем раз в неделю. Он ведь тип из тех, что просто сидят в спальне, закинув руку ей на плечо.
Из-за двери хлынул яркий свет дня. Харриган моргнул и загрузил в себя еще одну язвенную таблетку.
— Как я и сказал, тебе работать не с Брюсом, но тебе уже сейчас нужно кое-что узнать о типе людей, с которым мы якшаемся. В торговле это первейшей важности умение — определить своего покупателя ровно в ту минуту, когда он заходит в магазин. Взять хотя бы того типчика. Он — покупатель напоказ. Все, в чем он заинтересован — иметь новейшую, красивейшую, самую дорогостоящую женщину в городе. И он, черт возьми, не заботится о том, во сколько это ему обойдется. Он просто идет и берет, а потом еще наживается на перепродаже своих старых моделек — зуб даю. Ты же понимаешь, что, по сути, все эти новые примочки — кутерьма вокруг пустого места, да? Ничего не добавляют ни к производительности модели, ни к получаемому от нее удовольствию. Больше передок, меньше передок — это все можно исправить и на старых выпусках. Но такие клиенты, как тот, желают новье. В этом весь смысл.
— Они все такие, как думаете? — спросил Фил.
— Ну, большинство. Порой с улицы заходят просто зеваки — попялиться. Поэтому мы больше не выставляем раздетые модели. Есть смотровая, но чтоб туда попасть, нужно сперва поговорить с продавцом, а уж тот-то поймет, кто ты да зачем пришел. Желающих пялиться мы отсылаем в паб — ниже по улице.
— А как быть со спортивными моделями?
— Даже не думай. Мы продаем только то, что рассчитано строго на одного владельца. Форсированные модели — это не к нам. — Харриган пожевал губу. — Но и у них есть своя ниша. Покупатель спортивной модели — странная птица. Он тоже красуется, но по-своему. Если речь идет о скоростях и встрясках — его не заткнуть, шуму — до небес. А на деле-то он обычно получает от покупки куда как меньше удовольствия, если сравнивать со старыми толстосумами. Но поднять шум — это он умеет.
Харриган ткнул юнца в грудь.
— Есть еще кое-какие типы, которых тебе тоже следует научиться узнавать, — сказал он. — Настоящие показушники. Ребята настолько богатые, что им только зарубежную модель подавай — голос с акцентом, французский набор настроек… — Он вздохнул. — Но те, что побогаче этих будут — да, есть и такие! — вот где мрак полнейший. Знаешь, за чем они к нам идут? За старыми моделями. Такими, что уже со всех производств сняты. Берут, отваливают за них золотые горы, делают им лицевую подтяжку, подкрашивают… ну а что они потом с ними делают — ей Богу, не знаю. По-моему, это уже какие-то комплексы.
Харриган пожал плечами, давая понять, что закрывает тему, и повел юнца вдоль большой партии в уличном стенде. Вопиющие баннеры трепыхались на растяжках:
Б/У ЖЕНЩИНЫ.
ГАРАНТИЯ ОДНОГО ЭКС-ВЛАДЕЛЬЦА
ВЫ БУДЕТЕ УДОВЛЕТВОРЕНЫ — ИНАЧЕ НИКАК!
— Вот с этих ты и начнешь, — сказал Харриган. — Как думаешь, потянешь?
Юнец окинул стенд озадаченным взглядом. Их тут было под шестьдесят штук разных — каждая прикована к столбу. Очень старые и почти совсем новые, но все — блестят на солнце: глаза и зубы сияют, подновленная краска играет бликами.
Харриган оценивающе провел рукой по бедру брюнетки семьдесят четвертого года выпуска.
— Вот возьми эту цацу, к примеру, — сказал он. — Настоящая конфетка! Ну и что, что в ряду использованных? Как мы говорим клиентам, все, что тут выставляется — совсем как новое, только вам вдобавок ко всему не придется долго разрабатывать ее. Вот… — Он протянул руку и сунул ключ в замок зажигания. — Почему бы тебе самому не попробовать?
Модель замурлыкала, завибрировала.
— Нет-нет, мистер Харриган… не прямо же здесь!
— Ну, оттащи ее в испытательную будку. Мы всегда даем клиенту пробных десять минут… — Харриган покосился на Фила. — Эй, ты весь бледный. В чем дело?
— Ничего. Просто…
— Постой-ка, я думал, у тебя есть опыт с механиком.
— Есть… ну, кое-какой… ну, вы понимаете, я был пацаном, а они…
— Ладно-ладно, не вешай лапши мне на уши. Бьюсь об заклад, ты никогда в жизни не имел дел с моделью. Твой старик тебе вряд ли позволял даже смотреть.
— Но у него была…
— Знаю, что у него было. — Харриган помрачнел. — Робот-горничная, вот и все. Он просто потратил много денег на то, чтобы она выглядела как модель. Значит, никого у тебя, парень не было…
Фил покраснел.
— Думаю, вы правы, мистер Харриган, — признался он. — Мой папа был старомоден, когда дело доходило до определенных вещей. Когда мама умерла, он сам готовил и работал по дому…
— У тебя железные нервы, сынок, раз ты пришел без подготовки просить эту работу.
— Ну, я просто подумал…
— Знаю, что ты подумал. Думал, что зашибешь здесь скорую деньгу. — Харриган грубо схватил его за руку. — И ты можешь. Поверь, парень, ты можешь! Но только если изменишь свое отношение. Черт возьми, можно подумать, что мы чем-то незаконным тут ведаем. Проснись, пацан — двадцать первый век на дворе! Механоэротическая промышленность — одна из самых крупных в стране! Позволь мне сказать тебе кое-что, сынок. Тебе страшно повезло жить в наше время. Историю-то проходил? Хотелось бы тебе родиться сто лет назад, когда на нашу страну падали бомбы? Или, быть может, еще на пару-тройку лет пораньше, когда тут жило сто восемьдесят миллионов человек — то есть, втрое больше, чем сейчас? Подумай сам — сто восемьдесят миллионов ублюдков наводняли города и раскатывали по дорогам в паршивых, отравляющих воздух автомобилях! Старые-добрые деньки — смех, да и только! Тогда даже первые модели не были изобретены! Молодой парень вроде тебя был не в состоянии позволить себе больше, чем одну женщину из плоти и крови — и нужно было вкалывать, аки пёс, всю жизнь, чтобы прокормить ее. Никаких примочек! Никаких новых моделей! Никакого обмена! Я не против живых женщин — сам был женат целых пятьдесят лет, и мы с ней научились друг с другом ладить. Но подумай, какой бы была жизнь, если бы этим все дело и ограничивалось. Подумай, какой бы была жизнь, если бы на такое счастье тебе бы приходилось еще и работать до седьмого пота.
Харриган взял паузу, потом — подпустил в голос торжественности:
— Только подумай об этом, малыш. Знаешь, чем бы ты, скорее всего, занимался в двадцатом веке? Продавал бы автомобили, вот! Как бы тебе это понравилось? Только представь — пришлось бы тебе наживаться на тщеславии старцев и богатых снобов, или втирать очки какому-нибудь бедняку из провинции — мол, продаешь ты ему шикарную машину, а не намотавший целую жизнь драндулет. Просто скажи спасибо, что у тебя есть возможность играть честно — в нашем деле за деньги клиента отдается хотя бы одна реальная услуга.
— Честно сказать, под таким углом я на дело не смотрел еще, — пробормотал Фил.
— А теперь вот — посмотри, — сказал Харриган. — Я не возвращаюсь к себе. А ты пока пораскинь мозгами. Если хочешь попробовать эту работу — можешь начинать уже сейчас. Если не хочешь — катись отсюда. Решать тебе.
— Я… думаю, стоит попробовать.
— Тогда вперед. Заруби себе на носу — нужно сменить отношение к делу. Хороший женопродавец должен крутиться-вертеться, как белка в колесе — усек?
И он пошел к своему кабинету, не оглядываясь. Где-то с час он разбирал бумаги на своем столе, и только в полдень вышел прогуляться к стенду с бывшими в употреблении моделями.
Там он и застал юнца, порхавшего над вусмерть разбитой моделью-блондинкой семидесятого года — Харриган, если память ему не изменяла, подобрал ее в службе однодневной аренды. Юнец снял чехол с ее нейлоновых волос и активно жестикулировал в сторону маленького человечка с заячьим личиком, носившего все признаки нерешительного клиента. Оживленный голос Фила был слышен Харригану еще на подступах.
— …базовая стоимость? — говорил он. — Да забудьте вы о базовой стоимости! Этой крошке даже смазка не понадобится. Мне везло кое-что знать о ней, мистер. Видите ли, она принадлежала пожилому школьному учителю, и руки у него доходили до нее только по воскресеньям…
Мистер Харриган улыбнулся и на цыпочках заспешил прочь.
Перевод: Григорий Шокин
За трофей!
Robert Bloch. "The Old College Try", 1963
В голове у администратора Рэймонда зудел осиный рой. Он буквально мозгом чуял этих назойливых воображаемых насекомых. Прежде чем открыть глаза и вернуться в мир бодрствующих, он протянул руку.
Ёрл, дежуривший у его кровати, надо полагать, весь последний час в ожидании его пробуждения, вложил стакан с аспергином в его дрожащие пальцы.
Рэймонд осушил его. Свистопляска пальцев унялась. Осы в голове постепенно передохли. Нормально, жить можно. Надо открыть глаза. И встать.
И, едва Рэймонд сделал это, голубокожий коротышка-ёрл улыбнулся ему, отвесил поклон и сказал:
— Доба утра, Министрата.
Рэймонд ответил добродушным оскалом. Интересно, долго ли еще ёрлы будут кланяться ему, если узнают, что сегодня — последний день его пребывания на этой планете. Назначили нового Администратора, и вскоре Рэймонду предстояло вернуться домой, к цивилизации, на Вегу. Как же он истосковался по родине — по нормальной розовой травке, по сладкоголосому храпу птиц!
С другой — не самой приглядной — стороны, Ёрлу и ее обитателей покидать просто так не хотелось. Стороннему человеку коротышки с голубой кожей могли показаться бесконечно чуждыми и неотесанными, но после пяти лет, проведенных на Ёрле, Администратор Рэймонд — странная штука жизнь! — едва ли не сроднился с ними.
Отдуваясь, Рэймонд втиснул себя в деловой костюм. Черт бы побрал эти традиции, но все ж таки нужно соответствовать. В конце концов, ему встречать новичка-сменщика. Он надеялся, что там, наверху, нашли подходящего человека. Требовался определенный темперамент, чтобы свыкнуться с духотой и одиночеством жизни на Ёрле. И, уж точно, требовался определенный темперамент, чтобы свыкнуться с самими ёрлами.
— Корабль призёмся! — Вбежал еще один ёрл, как всегда — не постучавшись, виновато заулыбался Рэймонду. — Привез юдика!
«Юдики». Так ёрлам давалось слово «люди». Наверное, сегодняший «юдик» — новый Администратор.
— Иду, — сказал Рэймонд гонцу.
Ёрл помотал головой.
— Проблема не. Юдика доведем. Рямо в ваш офиск!
Ишь ты: собственную встречающую делегацию успели организовать. Отлично. Рэймонд улыбнулся, представив, как новичок спускается по трапу — и попадает в окружение голых коротышек с голубой кожей. Так можно и в ступор впасть — а уж если они своими трофеями начнут хвастаться, так однозначно так и будет. Ничего, привыкнет. Рэймонд привык довольно быстро — а прибыл на Ёрлу он пять лет назад.
— Иди-ка к нему и скажи, что я сейчас буду, — проинструктировал Рэймонд гонца. Тот убежал. Оставшийся ёрл, служка, торжественно вручил Рэймонду одеколон, натирку для туфель и еще один стакан аспергина — ровно в таком порядке.
Рэймонд привел себя в порядок, спустился вниз, в офис — и уже застал там нового Администратора.
Тот стоял на руках в центре кабинета.
— Приветствую, — сказал он, все еще пребывая тормашками кверху. — Вы Рэймонд, да? Я Филипп.
— Рад видеть вас, — сказал Рэймонд, гадая, стоит ли пожать Филиппу ногу, коль скоро руки новичка временно выполняли ножные функции.
— Прошу прощения за такую вот… неформальность, — объяснился Филипп. — Просто хочу немного восстановить тонус мышц. Долгая дорога в невесомости, сами понимаете.
Новичок лег на пол, но вместо того, чтобы подняться, принялся отжиматься. Выходило у него это резво, споро — сам же Рэймонд почувствовал себя уставшим от одного созерцания упражнений Филиппа.
— В здоровом теле — здоровый дух, верно? — довольным голосом сообщил Филипп. Он даже не сбил дыхание.
Рэймонд кивнул, разглядывая новичка. Что вверх тормашками, что в нормальном человеческом положении Филипп был этаким молодым красавчиком. Светлые вьющиеся волосы, выдающиеся черты, живые голубые глаза, выбеленные зубы, накачанные мускулы. Его улыбка лучилась здоровьем и жизнелюбием. Одним словом, он выглядел как-то слишком уж хорошо для того, чтобы быть настоящим, и Рэймонд невольно задался вопросом, кому на Веге вздумалось определить этого энергичного молодчика администрировать такую глушь, как Ёрла, а не какую-нибудь стратегическую планету.
Филипп вскочил на ноги, — к щекам его прилил здоровый румянец, — и протянул руку Рэймонду. Хватка бодрая, совсем как его голос.
— Рад вас видеть, — сказал он. — Кстати, капитан Рэнд шлет извинения. Был небольшой казус на посадке — что-то там неладно в дюзах. Мне техническая сторона недоступна, но, боюсь, экипаж и корабль пробудут здесь где-то с неделю с ремонтными работами.
— Неделю? — Рэймонд нахмурился. — Но я уже собрался. Я думал, вылет — сегодня.
Филипп пожал плечами.
— Понимаю ваши чувства, — сказал он. — Но позвольте мне взглянуть на это все с эгоистичной стороны. Я вот рад этой задержке. Успею узнать кое-что у вас, освоиться.
— Что ж, ладно. — Рэймонд кивнул. — Думаю, это также часть моих обязанностей. Рад буду поработать с вами.
— Хотите увидеть мои документы? — уточнил Филипп.
— Формальность… — отмахнулся Рэймонд — Я вам верю. — Он обернулся к выжидательно застывшему ёрлу, поманил его пальцем. — Два аспергина, бегом-бегом!
Ёрл кивнул и выбежал из комнаты. Филипп покачал головой.
— Мне не надо, благодарю.
— Посмотрю на вас через неделю, — улыбнулся Рэймонд. — Эта планета славится своими лихорадками.
— Знаю, — сказал Филипп уверенно. — Кое-что я все же успел разузнать. Но, знаете, я в своей жизни ни дня не болел. — Он выждал, пока дверь за ёрлом захлопнулась, понизил голос: — Странные тварюшки, не правда ли?
— Вы к ним привыкнете, — сказал Рэймонд. — Из них выходит отличная челядь. Коли захотите — вам и пальцем шевелить не потребуется. Вас обуют, умоют, почистят вам зубы, если вы того захотите.
— Боюсь, мне ни к чему такие излишества, — сказал Филипп. — Не кажется ли вам, что в этом всем есть нечто… показное?
— Если вы о том, что мы бросаем деньги на ветер — забудьте, — ответил Рэймонд. — Интерплану это встает в считанные гроши. Ёрлы не жадные. И им нравится работать на юдиков. Всяко проще, чем шахтерский труд. Отнеситесь к ним достойно — и они будут вас на руках носить. Как только привыкнете к голубой шкуре, их языку и нравам…
Филипп сел, хрустнул костяшками пальцев.
— Вот по поводу нравов, — сказал он. — Вы знаете, как они встретили меня, когда корабль приземлился? Размахивали копьями, на концах которых были головы.
— Они выказывали вам уважение, — объяснил Рэймонд. — Это их трофеи, и они любят показывать их гостям.
— Трофеи? Хотите сказать, это в их традиции — рубить головы?
— Конечно, нет. Они хранят эти черепушки, но не убивают ради того, чтоб пополнить их количество. Они ведь не варвары какие-нибудь, в конце концов. Да и Интерплан не потерпел бы такой дикости.
— Тогда откуда берутся эти головы?
— Ну, как вам известно, многие ёрлы — шахтеры на наших разработках. Работа у них тяжелая, она им не особо нравится, но им по нраву наши товары, так что обе стороны в итоге остаются удовлетворенными. Когда вожди ёрлов выработали соглашения с Интерпланом, они установили квоту. Каждый ёрл, нанятый для добычи полезных ископаемых, обязан добыть определенное количество руды. Если квота ёрлом не выполняется или он тунеядствует — его соплеменники отрубают ему голову.
— И вы говорите, что они — не варвары, — пробормотал Филипп.
Рэймонд пожал плечами.
— Это Ёрла, не Вега и не Титан. Помните старую поговорку? Назвался ригелианцем — полезай в кибер-кузов…
— Но обезглавливать своих же!.. Мне кажется, стоит подумать о введении своего рода полиции.
— На административном уровне? — прищурился Рэймонд.
Филипп не решился сказать напрямую, но было понятно и так.
Рэймонд вздохнул.
— Знаете, не помню точно, но, быть может, что-то похожее и я чувствовал, когда только-только прибыл сюда. Но за прошедшие пять лет я многое понял. Как я уже говорил, ёрлы не убивают ради удовольствия — несмотря на то, что очень высоко ценят свои трофеи. У них есть свои ограничения. И свое понятие справедливости.
— Но законы…
— У них — свой закон. Помните, что Интерплан послал нас сюда, чтобы администрировать, контролировать операции по добыче и торговле с ёрлами. Насаждение собственных законов и вмешательство в местные обычаи не входит в нашу компетенцию. К тому же — как бы жестоко это ни звучало, — система работает, как часы. Мы получаем от ёрлов то, что нам нужно — в требуемом объеме. Они получают от нас то, что нужно им — и нас устраивает требуемый им объем. Зачем вводить дополнительный штат — полицию, надсмотрщиков, — из-за того лишь, что наши методы регулирования отличаются от местных? Выйдет дороже. Процент выгоды резко упадет.
— Вы не правы! Гуманизм призывает нас…
— Гуманизм. — Рэймонд снова вздохнул. — Гуманизм — это понятие, выработанное человечеством для человечества. А ёрлы, пусть и гуманоиды, — не люди. Эту простую истину вам лучше всегда держать в голове.
Ёрл-служка вернулся в комнату.
— Полдень, Министрата, — сказал он.
Филипп бросил удивленный взгляд на Рэймонда. Тот кивнул:
— Да, дни тут короче. Ну ничего, вы привыкнете. — Он обратился к ёрлу: — Что-то еще?
Ёрл потупился.
— Вы хотеть улетать, да? — спросил он.
— Да. Я улечу, а Филипп будет вашим новым администратором. Но я здесь еще побуду. Корабль пока на ремонте.
— Но мы не хотеть вас улетать! — взволнованно проговорил ёрл.
— К сожалению, Интерплан устанавливает правила, а не я. Уверен, вы полюбите Филиппа.
— Дело, — шмыгнул ёрл. — Но вы же идти в торга? Ночь куду, да? Идти?
— Нас приглашают на вечеринку в их селении, — объяснил Филиппу Рэймонд. — Да, мы там будем.
— Ура-ура! — расплылся ёрл в улыбке. — Веселье, да! Много!
Может быть, это и было ёрлам в радость — даже Рэймонд проникся, — но Филиппу куду не понравился ни на йоту. Он сидел в тени дерева, спасаясь от плотного марева жаркой ночи и наблюдал за весельем с отстраненно-кислой улыбкой. Рэймонд толкал речь, объяснял ёрлам, что его эра администрирования подошла к концу, и его место займет Филипп. Ёрлы, заслышав это, все как один испустили стон разочарования, тянувшийся по меньшей мере минуту. Но вот пришел черед пира, и ёрлы принялись сновать с подносами гниющих фруктов. Филипп брезгливо сморщился, когда один из голубокожих коротышек протянул ему в почтительном поклоне местный зловонный деликатес. Ситуацию спас Рэймонд, приняв подношение. Всю традиционную еду ёрлов он привык заливать аспергином.
Филипп, похоже, презирал их. В его глазах они были дикарями — и всеми правдами и неправдами Рэймонд не смог бы изменить эту его точку зрения. Ёрлы танцевали нестройным кругом, галдя и размахивая копьями с надетыми на острия трофеями. Отрезанные головы улыбались — их хозяева будто приняли смерть в чудеснейшем расположении духа. Страшноватое зрелище… но улыбки на лицах танцоров были еще более отталкивающими.
Круг распался на две параллельные линии: мужчины и женщины, лицом друг к другу. Грохочущие отовсюду барабаны взяли неистовый темп. Линии по команде сошлись, и танец плавно перетек в свальную оргию.
— Рэймонд! — прошептал Филипп, явно уязвленный до глубины души. — Вы только взгляните! Что, вы им так и позволите…
— А почему нет? Пусть себе веселятся.
— Какая упадочность! Какой позор!
— Я же сказал вам — у них свои обычаи. Это все, между прочим, в нашу с вами честь…
— Возмутительно! — Филипп резко поднялся на ноги.
— Естественно, — пожал плечами Рэймонд. — Куда это вы?
— К себе. Боюсь, меня это все совершенно не устраивает.
— Подождите!
Но Филипп не стал ждать — пошел прочь. Рэймонд заковылял следом, пыхтя и отдуваясь — старику было не так-то просто нагнать юношу. Но у самого здания Администрации они все же поравнялись.
— Вернитесь, — прохрипел Рэймонд, хватаясь за грудь. — Вы их обидите, если уйдете вот так вот.
— Обижу? А что еще мне нужно сделать, чтобы не обидеть их? Может, поучаствовать?
— Если они вас пригласят — да.
— Вы серьезно?
— Конечно! Зачем пренебрегать гостеприимностью? Нам с ними еще долго работать, как-никак. Да и потом, нет в этом ничего отвратительного. Да, у них голубая кожа, но после пяти лет здесь вам это станет абсолютно по барабану.
— Говорите за себя, — хмыкнул Филипп. — Нет, я не вернусь.
— Послушайте, дайте-ка я вам объясню кое-что…
— Не утруждайтесь. Я от вас уже наслушался. Оказывается, под опасениями Интерплана больше реальных оснований, чем я думал. Мне даны специальные инструкции для разрешения ситуации…
Филипп взял паузу, сделал глубокий вдох.
— Мне жаль, что придется вот так вот, без подготовки, открыть вам глаза, но пора уже понять. Они знают все о вас, Рэймонд. Они знают, как вы тут самоуправством занимаетесь, и ваши методы они одобряют не больше, чем я. Расхаживать тут барином и воображать, что времена доисторических земных колоний не остались в далеком прошлом, вам больше не дадут.
— Но Интерплан назначил меня и никаких официальных нареканий пока не высказывал. Я справляюсь со своей работой. Нет протестов среди населения, рудные запасы полнятся, никаких проблем не возникает…
— Конечно же, у населения нет протестов! С какого перепугу им протестовать, если им все дозволено — убивать, дебоширить, сушить головы своих преступников? Вы ведь и палец о палец не ударили — просто позволили всему идти своим чередом. За пять лет — целых пять лет! — вы не предприняли ни единой попытки обучить их чему-либо, не установили гуманных законов, не обеспечили их управленцами и надсмотрщиками, не повысили уровень их жизни. Вместо того, чтобы послужить им примером, вы опустились до их уровня.
— Так, погодите-ка…
— Не собираюсь. С завтрашнего дня я администрирую эту планету. Официально. Вы ждете, пока капитан Рэнд закончит ремонт — но в процессе больше участия не принимаете.
— Все не так просто, Филипп! Я знаю ёрлов. Я понимаю их. У вас не выйдет перевоспитать их за одну ночь. И знаете, почему? Да хотя бы потому, что они вам отвратительны! Вот где — первопричина, вот где основа. Чтобы изменить их, вам придется стать для них своим, понять и принять их!
— Вы, я смотрю, так и поступили? — с коротким смешком уточнил Филипп. — Вы, я смотрю, думаете, что это такая высшая милость — держать штат в двадцать голов прислуги, которая носится с вами, будто вы какой-то чертов хозяин замка? Ну да, зато вы не жалуетесь на беспутство и убийства!
— Они имеют право на свой образ жизни, свою свободу…
— Свобода — не акция, удостоверяющая право на что-либо.
— Вы не понимаете.
— Я все понимаю, Рэймонд. Боюсь, даже слишком хорошо понимаю. Аспергин и должность Администратора плохо сочетаются. Я советую вам пойти проспаться.
Филипп повернулся и пошел по коридору в свою комнату. Карауливший у двери ёрл встрепенулся и отвесил поклон.
— Хотите… — начал он.
Филипп бросил взгляд на аборигена — и понял, что перед ним даже не он, а она; более того, он, похоже, понял, что ему только что предлагалось. Лицо его сделалось красным — не то от стыда, не то от крайнего возмущения.
— Вон! — крикнул он. — Иди отсюда! Иди к Рэймонду!
Лопоча извинения, ёрлиха послушно засеменила по коридору прочь.
Филипп вошел в свою комнату и захлопнул дверь. Тут его тоже ждал ёрл — в этот раз, вне всяких сомнений, мужского пола. В руках коротышка держал опахало.
— Вон, — приказал Филипп. — Ты здесь не нужен.
— Но я охладить вас по высший класс!
— Спасибо, сам как-нибудь охлажусь.
— Помочь снять одежда?
— Нет! Чего непонятного? Мне не нужна прислуга! Сам о себе позабочусь.
Ёрл шмыгнул за дверь, кланяясь до самой земли, но Филипп все же увидел на мгновение озадаченную гримаску на лице голубокожего человечка.
Еще бы он не был сбит с толку — после пятилетней привычки к мажорству Рэймонда! Ну ничего, скоро этому всему конец. Филипп твердо решил обозначить свои намерения населению в самое ближайшее время. Начать предстояло с нуля: работа сложная, но трудностей Филипп не боялся.
Первее всего — разобраться с собирателями трофейных голов.
Завтра.
Филипп погрузился в прерывистый сон, в котором начальники Интерплана танцевали вокруг него с копьями, на концы которых были нанизаны головы ёрлов. Совершенно омерзительная деталь, как назло, перекочевавшая в сон — улыбки трофейных голов, — обострила свой гротескный характер. Во сне Филиппа головы смеялись.
А громче всех смеялась голова Администратора Рэймонда, сморщенная, стариковская, обтянутая ёрловской голубой кожей.
Рэймонда приятно удивил тот факт, что Филипп присоединился к нему за завтраком. Еще больше удивляло то, что молодой Администратор пребывал в явно примирительном настроении. Он не извинился за все сказанное накануне вечером, но поубавил свой воинственный пыл.
— Я хочу, чтобы вы поняли меня, — стал объясняться он. — Я не собираюсь помыкать чувствами местных жителей. У меня нет ни малейшего намерения издавать какие-то официальные приказы насчет менее радикального решения проблемы тунеядства в шахтах. Я все равно не могу обеспечить их соблюдение.
— Вот теперь вы говорите с умом, — отметил Рэймонд. — Серьезно, обдумав все как следует, можно понять — ну никак тут не получится ваш план провернуть.
— Заметьте, я не говорил о том, что не получится, — поправил Филипп. — Я просто согласился с вами в том, что силовые решения не принесут успеха. Тут нужен психологический подход. Нужно решить вопрос о канализировании их агрессии.
— Простите?..
— Я просто займу их чем-то менее смертоносным. Предложу замену.
— Так вот чему сейчас обучают в университетах — канализированию?
— Именно. Надеюсь, вы не язвите?
— Конечно, нет, — хмыкнул Рэймонд. — Я-то свое место знаю.
— Отлично! Тогда, возможно, вы можете помочь мне прояснить ситуацию.
— С превеликой охотой. Валяйте, спрашивайте.
— Вы сказали, что ёрлы отрубают головы только бездельникам, тунеядцам, неэффективным работникам. Это точно так?
— Точно.
— Тем не менее, они ценят личные коллекции голов очень высоко.
— И это правильно.
— То есть они всегда ищут кого-то, кто нарушает правила?
— Верно. Каждый ёрл внимательно следит за коллегами по работе. Выходит что-то вроде круговой поруки.
— Иначе говоря, они конкурируют друг с другом за выявление возможных жертв.
— Можно сказать и так.
— И эта их оргия прошлой ночью… — Филипп кашлянул. — Я, конечно, всего не углядел, но, как я понимаю, в их действиях был некий фактор соревнования.
— Если вы хотите сказать, что ёрл-мужчина, успевший взять наибольшее количество женщин, считается лучшим, то да, вы правы.
— Итак, снова — конкуренция! Если я смогу обеспечить безопасную замену, отвечающую их конкурентным инстинктам, я приведу их в норму.
— Норму? Что ненормального в сексуальной активности? — Рэймонд моргнул. — Прошу прощения за вопрос — просто я в университете не учился.
— Ничего страшного. В такой активности нет ничего ненормального — при условии, что она осуществляется в соответствии с надлежащими правовыми институтами и исключительно в целях продолжения рода. — Филипп улыбнулся. — Не думайте, что я мыслю узко…
— Конечно. — Рэймонд подал знак, и к нему подбежал ёрл с платочком — промокнуть лоб. — Так каков ваш план?
— Мы выявили истину: ёрлы — по природе соперники. Все их социальные институты основаны на конкуренции. Думаю, я могу привнести в их жизнь кое-что новое.
— Например?
Филипп снова улыбнулся.
— Увидите, — пообещал он.
Три дня спустя Рэймонд увидел.
Вернее, три вечера спустя. Филипп заглянул в его комнату и позвал в торгу. Сумерки дышали необычайно сильной жарой, и Рэймонд решил, что ему будет лучше, если четыре ёрла донесут его на паланкине. Он понятия не имел, где молодой человек берет свою энергию — он шагал пружинистым шагом, метался от хижины к хижине, что-то кому-то объяснял, проверял, правильно ли размечен ринг…
Ринг.
— Погодите-ка, — пробормотал Рэймонд. — Не говорите мне, что обучили их боксу.
— В точку! — просиял Филипп. — Я посоветовался с ними. Их идея поставила на уши. Ринг поставлен добровольно, ну а перчатки пошил им я. После того, как я объяснил саму суть, участников набралось немерено. Я натренировал двоих. Думаю, вскоре будет большой матч. У ёрлов на редкость хороша естественная координация — вы заметили? Жду с нетерпением первых победителей.
— А я вот не жду, — пробормотал Рэймонд.
— Что, простите?
— Ничего. Когда начало?
— Да уже скоро. Смотрите, они собираются!
Он был прав — голубокожие маленькие гуманоиды обступили ринг со всех сторон. Кто-то стоял, кто-то сидел на корточках, но у всех в глазах стояло выжидательное выражение. И вот первые бойцы-ёрлы заступили на свои позиции по углам ринга. Филипп, одетый в рубаху и шорты, переступил через пряди порг-травы, натянутые вместо веревки. Он, похоже, взял на себя роль судьи — даже обзавелся свистком, висящим сейчас на шее. Он кратко пообщался с каждым бойцом. Те покивали со счастливыми улыбками на личиках.
Грянула барабанная дробь. Филипп вышел в центр ринга, поднял руки, призывая к тишине. Он вкратце поведал о правилах предстоящего состязания и о достоинствах мужественного искусства самообороны. Бой, заявил он, будет честным, отвечающим всем лучшим принципам спортивного мастерства.
Филипп отступил.
Бой начался.
Ёрлы побежали друг на друга — каждый из своего угла. Толпа закричала.
Ёрлы обменялись хорошими боксерскими тумаками.
Толпа взвыла.
Ёрл ростом повыше ударил своего соперника ниже пояса.
Филипп поспешно шагнул вперед.
Ёрл поменьше припал на колено и ударил второго бойца в подбородок.
Филипп дунул в свисток.
Ёрлы не обратили на него никакого внимания. Может быть, они даже не слышали свист из-за галдежа толпы. Они вошли в раж. Они пинали, кусали и толкали друг друга. Боксерские перчатки были сброшены ими — за явной ненадобностью.
Филипп, отчаянно размахивая руками, дул в свисток. А ёрлы катались по рингу переплетенным клубком. Меньший ёрл оседлал своего противника, обвил ручками его шею и принялся душить.
Толпа всполошилась — но не так сильно, как Филипп.
— Брейк! — заорал он. — Ты убиваешь его!
Ёрл-победитель кивнул со счастливой улыбкой, занес руку и вонзил разведенные «козой» пальцы в глаза противника.
А потом Рэймонд все же протиснулся к рингу, помог Филиппу оттащить ёрла от распростертого тела второго боксера и принялся успокаивать толпу.
…К зданию Администрации они шли вместе — во тьме.
— Ничего не понимаю, — как заведенный, твердил Филипп. — Не понимаю! Я же предложил им логический выход… сублимировать…
— Может быть, они не хотят сублримировать, — сказал Рэймонд. — Может быть, они просто не могут.
— Но основы психологии…
— …применительны к человеку, — закончил за него Рэймонд. — Но — совсем не обязательно к ёрлам. — Он хлопнул Филиппа по плечу. — Что ж, вы пытались. Теперь, быть может, вы понимаете, почему я никогда не пытался перевоспитать их. Никакого толку.
— Я не сдамся так просто, — заявил Филипп. — Идея, так или иначе, хороша. Спорт — лучшая замена для реальных боевых действий. Это всегда работает.
Рэймонд привел его в свой кабинет и усадил на стул. Подбежавший ёрл услужливо влил в него стакан аспергина, не забыв вытереть подбородок.
— Замена, — произнес старый Администратор. — Вы не можете допустить хоть на секунду, что ёрлам просто неведом сам принцип замены? Зачем им замена, когда они могут биться всерьез? Постановочный бой, бой с правилами — это их никогда не удовлетворит. Это все — понарошку.
— Понарошку… — эхом откликнулся Филипп и резко поднялся. — Ну конечно же! Почему я раньше об этом не подумал? Никому не нужна замена, когда есть что-то, чем можно заменить саму замену! Но если альтернативная замена более недоступна, им придется согласиться с тем, что есть!
— Что вы имеете в виду? — спросил Рэймонд. — Если у вас есть какие-то новые дикие идеи, молю, откажитесь от них.
Филипп покачал головой.
— Никаких «диких идей». Один лишь здравый смысл. Вы наставили меня на верный путь, Рэймонд! Я в большом долгу.
Он развернулся и направился по коридору в свою комнату. Ёрл-служка было хотел пойти следом, но замер на полпути, вспомнив, что его услуги не нужны. Озадаченно моргая, он пошел готовить Рэймонду два стакана аспергина.
…Два часа спустя Рэймонд лег в постель, чувствуя приятное аспергиновое опьянение. Его почти не потревожили какие-то странные вспышки за окном, сопровождаемые слабыми криками.
Только когда прибежал ёрл из торги, Рэймонд открыл глаза и сел.
— Что такое? — пробормотал он.
— Вы придти! — задыхаясь, выговорил ёрл. — В торга, скорее!
— Зачем?
Глаза ёрла — все в синих прожилках — закатились.
— Нова министрата там! Он жечь трофеи!
— Мать мою так! — Рэймонд выпростал ноги, и служка в мгновение ока нацепил на них туфли. Порылся в своем комоде, выискивая бластер — вещь, до этого ни разу не пригождавшуюся. С холодной тяжестью рукояти в руке он последовал за ёрлом-гонцом вниз, на улицу, на тропу, ведущую в торгу.
По мере их приближения вспышки делались все ярче.
Ёрл не врал.
Филипп дождался, когда все в селении уснули, а потом, под покровом ночи, осуществил свой план. Он ходил из одной незапертой хижины в другую и собирал копья, торжественно стоявшие у порогов. Снеся всю добычу на поляну, он достал свой бластер — и принялся уничтожать трофеи. Головы полыхали в плазменном огне ярчайшим пламенем — но даже оно смотрелось блекло в сравнении с гневом и отчаяньем разбуженных вспышками и шумом ёрлов.
Филипп в позе победителя стоял над горящей грудой с бластером в руке. Ёрлы взяли его в кольцо, визжа, размахивая копьями, с каждым шагом сужая круг.
— Отойдите! — кричал Филипп. — Я не собираюсь делать вам больно! Это для вашего же блага — разве не видите? Нельзя рубить головы! Нельзя убивать!
Рэймонду еле удалось разобрать слова во всеобщем гомоне. Вряд ли сами ёрлы услышали или поняли их. Даже если услышали и поняли — для них они, эти слова, ничего не значили. И потому они сужали круг, и острия копий уже почти тыкались Филиппу в живот.
— Стоять! — рявкнул Филипп. — Я — ваш Администратор! Я приказываю вам вернуться в хижины! Еще один шаг, и я…
Никто не решился сделать этот шаг.
Зато у самого уха Филиппа свистнуло брошеное копье.
Он не попытался бежать. Он даже не пригнулся. Не дрогнул. Обернувшись к метнувшему оружие ёрлу — голубокожему коротышке с пустыми руками, — он наставил на него дуло бластера и спустил курок.
Вспыхнув, серебристый луч вонзился ёрлу в лоб и прожег его насквозь, весело потрескивая. Ёрл упал наземь, скрючившись и почернев.
Толпа дружно охнула.
Гомон стих.
Копья опустились.
Что-то громко зашипело: это Рэймонд плеснул кадку воды в костер.
Они все смотрели молча на то, как он вырвал бластер из руки Филиппа и бросил в центр умирающего пламени. Смотрели на то, как он тащит его прочь. Смотрели на него, когда он вернулся и простер к ним руки.
— Я искренне сожалею! — крикнул он. — Филипп совершил большую ошибку, но больше такое не повторится! Дайте ему уйти с миром!
Молча он повел Филиппа сквозь темноту обратно. Он не проронил ни слова до самого офиса.
— Думаю, теперь лучше вам начать сборы, — тихо произнес он, дав отмашку служке-ёрлу оставить их. — Как мне сказал капитан Рэнд, корабль будет готов к отлету в ближайшие трое суток. Вам лучше убраться с этой планеты вместе с ним.
Не став ждать ответа Филиппа, он повернулся к нему спиной и налил себе стакан аспергина. Сам.
Не успел он поднести его к губам, как Филипп молча удалился.
Во второй половине следующего дня Филипп вернулся в офис. Рэймонд выжидательно взглянул на него.
— Уже начали собираться? — поинтересовался он.
Филипп покачал головой.
— Я не уеду.
— Но…
— Я не уеду. С чего бы вдруг?
— И это вы у меня спрашиваете? После вчерашнего? После того, что вы натворили?
— А что я такого натворил?
— Вы смертельно обидели ёрлов. Нарушили серьезный запрет. Убили одного из их лидеров.
Филипп качнул головой снова:
— Это была самооборона. И я считаю, я поступил правильно.
— По вашим стандартам — да. А по ёрловским…
— Да поглядите на него!
Филипп ткнул пальцем в угол. Служка-ёрл сидел там, согнувшись. Его голубое личико побледнело, глаза выпучились, едва Филипп остановил на нем взгляд.
— Ну? Не видите? Теперь он боится меня. Все они меня теперь боятся — после прошлой ночи. Я не сразу понял… но одну необходимую вещь все же сделал. Положив конец этому их фетишизму, уничтожив их трофеи, я доказал, что человек сильнее, чем вся их варварская культура с верой вместе взятые. Им нужна была какая-то наглядная демонстрация, чтоб до них доходить начало. Демонстрация силы.
— Но теперь они вас ненавидят.
— Ерунда. Они ненавидели меня прошлой ночью. Уверен, после нашего ухода, они все встали в круг и стали молиться о моей смерти. Просить каких-нибудь своих богов испепелить меня молнией. Когда я сегодня пришел в селение, для них это был шок — узреть меня живым-здоровым.
— Вы ходили в торгу?
— Только что оттуда. — Филипп бросил беспечный взгляд на ёрла, и тот вздрогнул. — Так они на меня теперь все реагируют. Никто не осмелился напасть на меня. Никто не проронил ни слова. Я собрал их на поляне и объявил закон. С этого дня — никакой охоты за головами. Работа в шахтах будет вестись на основе моих приказов, под угрозой моего наказания в случае неповиновения. До них, уж поверьте, дошло, что я говорю серьезно.
Рэймонд почесал в затылке.
— Но разве вы сами не возмущались моим «колониализмом»? Я думал, вы против эксплуатации труда.
— Против, — кивнул Филипп. — Абсолютно точно против — тогда, когда все упирается в вопрос мелочных личных прихотей. Но тут — совсем другая история. Тут — основы. Для того, чтобы привить им цивилизованность и здравомыслие, нужно объявить закон и следить за его исполнением.
— Я никогда ни к чему не принуждал их, и вы это знаете. Ёрлы рады служить мне. Им это легче, чем вкалывать на шахтах.
— Да, и в этом-то вся беда! Вы дали им выбор. Вы никогда не применяли силу. Вы даже не пытались объявить первый — важнейший! — принцип: мы, люди, обладаем превосходством. Они должны подчиняться нам ради собственного же блага. Ради того, чтобы мы смогли возвысить их. Поднять на достойную планку.
— Но им наши планки не нужны. Они — не люди. Они — иной природы.
— Чепуха. Вам, Рэймонд, не остановить эволюцию, не остановить прогресс. С этого момента давайте руководствоваться научными принципами. И твердой рукой.
Рэймонд вздохнул.
— А как быть со спортом? — тихо спросил он. — Полагаю, при новом режиме он ни к чему?
Филипп улыбнулся.
— Шутить изволите? Не утруждайтесь, — ответил он. — От этой программы я не имею ни малейшего намерения отказываться. На самом деле, — вчера я вам это уже говорил, — сублимация очень важна, особенно на данном этапе. Туземцы будут нуждаться в выходах своей агрессии. И, как только старые способы попали под запрет, им волей-неволей придется перейти на новые. Сейчас они уже осваиваются.
— Сейчас?
— Именно. Я дал им поручение расчертить футбольное поле.
— Футбол?
— Конечно. Стоило сразу об этом подумать. К черту бокс. Футбол — это естественный спорт. Командная игра, грубая, зрелищная — то, что нужно, великолепная отдушина и для игроков, и для зрителей. В колледже я слыл лучшим полузащитником целых два сезона. Мои медали…
— Филипп, все это годится для людей. Но ёрлы в футбол играть не будут. Им недоступны абстракции. С чего бы им бороться за какую-то безделушку — будь то кубок, медаль?
Филипп рассмеялся.
— Боже, ну и дерьмовая же у вас аргументация, — сказал он. — Делайте что угодно, но факт есть факт — ёрлы будут учиться играть в футбол. Они построят стадион рядом с полем. Я буду учреждать команды и инструктировать их. Они ведь не лишены способностей, в своем роде. Немного теории, немного практики — и вы сами все увидите. К завтрашнему дню я надеюсь успеть поставить ворота.
— Бога ради, Филипп. Вы совершаете ошибку. Я не могу просто стоять в стороне и смотреть, как вы это делаете.
— А вы не стойте, — с улыбкой произнес Филипп. — Я ведь забыл… корабль отходит через три дня. Так что результатов вы увидеть, увы, не сможете. В общем, Рэймонд, стоять с открытым ртом вам некогда. Идите и потихоньку пакуйте чемоданы.
Рэймонд не собирался с этим просто так мириться, но — смирился. В течение следующих двух дней Филипп не показывался. Если он и вел свои работы по популяризации футбола, делал он это тише воды и ниже травы. Рэймонд не предпринимал попыток наведаться в торгу или на раскинувшееся за ней поле. Он собрал свои пожитки, запил обиду огромным количеством аспергина и попытался воспринять все максимально отстраненно и спокойно.
В последнюю ночь перед отлетом Рэймонд почти избавился от волнений. Подумать только, ведь совсем недавно он был в восторге от самого факта: покинуть ёрлу! Вернуться на Вегу! К комфорту, цивилизации, к качественному аспергину! А ведь аспергина нужно будет теперь много — если учесть, что Интерплан дышит ему в загривок. Им, значит, не нравилась его управа. Да что они могут знать о ёрлах? О том, как эти существа живут и думают? Может быть, он не учился в университете, но суть работы своей ухватил верно. И без этой работы ему будет скучно.
Вот что было плохо — но новый Администратор был хуже всего. Ёрлы никогда не будут работать, если над ними будет довлеть страх и чья-то сила…
…но так ли это? Ведь ёрлы взаправду теперь боятся Филиппа. Боятся его наказания. Ему достаточно махнуть рукой — и они будут играть в его идиотский футбол. Будут делать все, что он скажет — а на недовольных сыщется бластер. Вот оно, простое и эффектное решение задачи об управлении.
— Может, я-таки неправильно жил? — спросил Рэймонд у самого себя. — Может, я так ничего и не узнал о ёрлах?
Внезапно он почувствовал себя очень старым и уставшим. Откинувшись на спинку стула, он сложил руки на своем выпячивающемся стариковском пузе.
Именно в такой позе ёрл-гонец застал его.
Он ворвался в офис — как и прежде, без стука. На его лице сияла улыбка.
— Доба вечера, Министрата! Вы идти сейчас?
— Идти куда?
— Смотреть игра!
— Игра? Ты про футбольный матч, что ли?
— Это да! Фу-Бол игра! Мячи! Удар! Вы идти?
— Слушай, приятель, я устал, и мне еще собираться…
— Но вы идти! Пжалст!
— Ладно, черт с тобой. — Рэймонд поднялся, перебарывая усталость и аспергиновое головокружение. Ему не хотелось идти, но сегодня — последняя ночь, и ёрлы обидятся. Они в чем-то были похожи на детей — всегда шли делиться радостью с ним.
Может быть, это была хорошая идея, в конце концов. Да, Филипп совершенно несносен и пустоголов, но уж если ему удалось организовать футбольный матч за жалких три дня, он заслуживает свою долю признания.
К тому же, быть может, он разрешит Рэймонду сказать ёрлам пару слов на прощание. Может, Рэймонду удастся слегка исправить ситуацию. Хоть отчасти убедить их, что Филипп, в общем-то, не держал на них зла. Он попросил бы их подчиняться ему беспрекословно.
Но, если подумать, последнее — совершенное лишнее. Незачем просить их подчиняться Филиппу, когда они уже это делают — играют в футбол, да еще и в ночное время!
И вот они с ёрлом-гонцом вышли к полю. Поле было сделано добротно. Факелы окружали неглубокий, но просторный котлован, по краям которого сгрудились ёрлы. Была выделена специальная эстрадка для барабанщиков и девушек-ёрлов, размахивающих пучками порг-травы. Филипп подарил им не только футбол, но и идею групп поддержки. Две радости по цене одной.
По полю уже носились две команды. В их беготне не было ни малейшего намека на принуждение. И в улюлюканьи зрителей его тоже не было.
Рэймонд вздохнул. Филипп был прав. А он — нет.
Открывшееся зрелище послужило окончательным доказательством. Как только игра подменила собой реальность, ёрлы подстроились — совсем как люди. Ну а все остальное — дело времени. Лет за пять Филипп устроит так, что все они будут вкалывать на разработках и платить налоги. Ёрлы станут цивилизованным обществом — с тюрьмами, приютами и психиатрическими лечебницами.
Ему не очень-то верилось в такую перспективу. Ёрлы всегда казались слишком приземленными для чего-то подобного. Разве могут они променять реальность на условность, а истинный азарт — на стерилизованный пыл футбольной игры?
Одна из команд сейчас пыталась забить филд-гол — игрок занес ногу над мячом. Рэймонд пытался найти на поле Филиппа. Он ведь должен быть где-то там. Исполнять роль арбитра.
Но все, что он видел — мяч, летящий навстречу воротам. Все, что он слышал — рев толпы.
Толпа неистовствовала. Рэймонд вздохнул еще раз, развернулся и зашагал обратно к зданию администрации. Он устал, но придется снова разбирать вещи. Придется писать рапорт в Интерплан и объяснять, что он, Рэймонд, был все это время прав, а вот Филипп ошибался. Придется объяснять, что прогресс так и не пришел на Ёрлу. Что ёрлы остались реалистами. Им были непонятны такие вещи, как сублимация или необходимость биться за какие-то бесполезные штуки. Они будут играть в футбол, да, но только за реальный трофей, вроде того, что он только что видел пролетающим над штангами ворот.
Трофеем этим была голова Филиппа — с грязью в светлых волосах, с навсегда застывшим удивленно-недоверчивым выражением на красивом лице.
Перевод: Григорий Шокин
Всё дело в сюжете
Robert Bloch. "The Plot is the Thing", 1966
Ворвавшись к ней в дом, они застали ее за просмотром старого фильма.
Пегги не могла понять, почему это так сильно их беспокоило. Она любила смотреть старые фильмы, которые показывали в Вечернем Шоу, Ночном Шоу и Шоу для полуночников. Это действительно было потрясающе, потому что в такое время обычно крутили фильмы ужасов. Пегги пыталась им это объяснить, но они продолжали обыскивать квартиру, рассматривая пыль на мебели и грязные простыни на незаправленной постели. Кто-то сказал, что тарелки в раковине покрылись зеленой плесенью; это правда, ведь она долгое время не утруждала себя мытьем посуды, а затем и вовсе не ела в течение нескольких дней.
И не потому, что у нее не было на это денег; она рассказала им о своих банковских счетах. Просто поход в магазин, приготовление еды, и уборка квартиры доставляли много хлопот, и к тому же ей не нравилось выходить из дома и видеть всех эти людей. Если она предпочитала смотреть телевизор, то это было ее личным делом, ведь так? Они лишь посмотрели друг на друга, покачали головами, и сделали несколько телефонных звонков. А затем приехала скорая и ей помогли одеться. Помогли ей? Они буквально заставили ее, и к тому времени, когда она поняла, куда ее везут, было уже слишком поздно.
Поначалу в больнице к ней были добры, но продолжали задавать идиотские вопросы. Когда она рассказала, что у нее нет родственников или друзей, ей не поверили, но когда узнали, что это правда, стало только хуже. А когда Пегги рассердилась и заявила, что собирается домой, все закончилось уколом в вену.
После этого ей делали много уколов, а в промежутках между ними за ней присматривал некий доктор Крен. Он был одним из самых главных и поначалу нравился Пегги, до тех пор, пока не начал проявлять любопытство.
Она пыталась объяснить ему, что всегда сторонилась людей даже до того, как умерли ее родители. А также она рассказала ему о том, что с таким количеством денег у нее не было необходимости работать. Каким-то образом ему удалось узнать от нее о ее привычке ходить в кино, по крайней мере раз в день, потому что она очень любила фильмы ужасов, а так как их показывали не так часто, после кино она смотрела их дома по телевизору. Это было проще — не нужно возвращаться домой по темным улицам после просмотра чего-то страшного. В доме она могла запереться и до тех пор, пока включен телевизор, не чувствовать себя одинокой. Кроме того, она могла смотреть фильмы всю ночь, и это спасало ее от бессонницы.
Порой, старые фильмы были довольно страшные, и это ее пугало, но еще больше ее пугало, когда она не смотрела их. Потому что в фильмах, какие бы ужасные вещи с героиней не происходили, она всегда спасалась в конце. И это было гораздо лучше, чем то, что порой происходит в реальной жизни, не так ли?
Доктор Крен так не считал. Он также не позволил бы ей теперь смотреть телевизор. Он продолжать говорить с Пегги о необходимости столкнуться с реальностью, и об опасности уйти в мир фантазии, где она сравнивает себя с испуганными героинями. В его словах это звучало так, как будто она хотела, чтобы ей угрожали, хотели убить или даже изнасиловать.
А когда он начал нести всю эту ерунду про «нервное расстройство» и рассказал ей о планах на лечение, Пегги поняла, что пора бежать отсюда. Только у нее не было никаких шансов. Они назначили ей лоботомию, прежде чем она осознала это.
Конечно, Пегги знала, что такое лоботомия. И она ее боялась, потому как это означало операцию на мозге. Она помнила неких сумасшедших врачей — Лионелла Этвила, Джорджа Цукко, которые утверждали, что любой, кто раскрыл секреты человеческого мозга, может изменить реальность.
Существуют вещи, которые нам не следовало бы знать, — шептал он. Но это, конечно же, был лишь в фильме. А доктор Крен не был безумцем. Безумцем была она. Или нет? Он определенно выглядел безумным — она пыталась вырваться даже после того, как они связали ее ремнями. А затем пришел он, и дальше все перед ее глазами было словно в тумане. Его глаза и длинная игла. Длинная игла, проникающая в ее мозг, чтобы изменить реальность.
Самое забавное было то, что проснувшись, она чувствовала себя отлично.
— Я словно другой человек, доктор.
И это было правдой. Больше никаких нервов, она была совершенно спокойна. И к ней вернулся аппетит, она перестала страдать бессонницей, могла самостоятельно одеваться, разговаривала с медсестрами и даже шутила вместе с ними. И самое главное — ей больше не хотелось смотреть телевизор. Она почти не помнила все эти старые фильмы, которые ее так пугали. Теперь Пегги была абсолютно спокойна. И даже доктор Крен знал об этом.
В конце второй недели он был готов отпустить ее домой. Они немного поговорили, он похвалил ее за то, как хорошо она выглядит и расспросил о планах на будущее. Когда Пегги призналась, что еще не всё обдумала, доктор Крен посоветовал ей отправиться в путешествие. Она обещала подумать об этом.
Лишь по прибытии домой Пегги окончательно все поняла. В квартире царил беспорядок. Переступая порог, она понимала, что не сможет этого вынести. И действительно, вся эта грязь, пыль и мерзость с разбросанной повсюду одеждой и сваленной в раковину грудой посуды, напоминали съемочную площадку какого-то фильма. Пегги твердо решила, что отправится в путешествие. Может быть даже вокруг света. Почему бы и нет? У нее есть деньги. Было бы интересно посмотреть на все, что она видела на экране все эти годы вживую.
Таким образом, Пегги обратилась в туристическое агентство, пробежалась по магазинам, собрала свои вещи и направилась в Лондон.
Странно, но на тот момент она совсем не задумывалась о том, что происходит вокруг. Но оглядываясь назад, она начинала осознавать, как складывается обстановка. Каждый раз, когда она принимает решение или идет куда-нибудь или делает что-нибудь, то тут вдруг оказывается в другой обстановке, прямо как в фильме, где снимают одну сцену за другой.
Когда она впервые заподозрила неладное, то слегка забеспокоилась; возможно, у нее случаются провалы в памяти. В конце концов, над ее мозгом поработали.
Но в этих маленьких провалах не было ничего действительно тревожного. В некотором отношении, это очень даже удобно, прямо как в фильмах; когда не очень-то хочется тратить свое время на просмотр того, как героиня чистит зубы или пакует вещи, или накладывает макияж. Дело в сюжете. Вот что по-настоящему интересно.
И вот сейчас все выглядело реальным. Больше нет неопределенности.
Пегги признавала, что до операции были времена, когда она не была совершенно уверенной в некоторых вещах, иногда то, что она видела на экране, было более убедительным, чем плотный серый туман, который, казалось, окружает ее в повседневной жизни.
Но теперь это ушло. Чтобы бы игла не делала, но ей удалось пронзить туман. Все вокруг выглядело очень ясным, четким и ярким, словно снято на хорошую камеру в черно-белом стиле. А сама она чувствовала себя более способной и уверенной в себе. Она была снова элегантной, ухоженной и привлекательной. Статисты постоянно шли вдоль по улицам и не беспокоили ее. А актеры эпизодических ролей говорили свои реплики четко, играли свои роли и покидали сцену. Странно, что она так про них думала — они вовсе не были актерами вторых ролей — обычные путешествующие клерки, официанты и стюарды, а затем — носильщики и горничные в отеле. Казалось, они появляются и исчезают на какой-то момент. Все улыбаются, словно в начале хорошего фильма ужасов, где поначалу все кажется ярким и жизнерадостным.
В Париже начали происходить странные вещи. Этот гид, очень похожий на Эдуардо Чианелли, фактически он выглядел почти как точная копия молодого Чианелли, показывал ей Оперный театр. Он случайно упомянул что-то про катакомбы, и это навело ее на мысль.
Она подумала об Эрике. Так его звали — Эрик, Призрак Оперы. Он жил в катакомбах под оперным театром. Конечно, это был всего лишь фильм, но она подумала, что гид, возможно, знает об этом, и в шутку упомянула про Эрика.
Тогда гид побледнел и затрясся. А затем убежал. Просто убежал и оставил ее одну.
Пегги знала, что что-то пошло не так. Казалось, что сцена просто растворилась — эта часть не волновала ее, это был всего лишь еще один из тех провалов в памяти, к которым она начинала привыкать, и когда Пэгги пришла в сознание, она уже находилась в книжном магазине и спрашивала продавца о Гастоне Леру.
И это пугало ее. Она четко помнила, что Призрак Оперы написал Гастон Леру, но продавец французского книжного магазина сказал ей, что у них нет такого автора. Когда она позвонила в библиотеку — ей ответили, что нет такого автора и такой книги. Пегги открыла рот, но сцена уже исчезала…
В Германии она взяла напрокат машину и, подъехав к сгоревшей мельнице и руинам старого замка за ней, наслаждалась открывшимся пейзажем. Конечно, она прекрасно знала, где находилась, но в это верилось с трудом, до тех пор пока она не вышла из машины, не направилась к входной двери и в слабом свете заходящего солнца не прочитала надпись, выгравированную на камне. Франкенштейн.
За дверью послышался слабый звук, звук приглушенных медленно приближающихся шагов. Пегги закричала и бросилась бежать…
Теперь она знала, куда бежит. Наверное за Железным занавесом она будет в безопасности. Вместо этого, там был другой замок, она услышала вой волка вдалеке и летучую мышь, выпорхнувшую из мрака.
И в английской библиотеке в Праге, Пегги изучила тома литературной биографии. Там не было ни страницы о Мэри Уолстонкрафт Шелли и о Бреме Стокере.
Конечно нет. Их не могло и быть, в мире кино, так как там, где персонажи настоящие, их «авторов» не существует.
Пегги помнила, как Лари Тальбот изменялся у нее на глазах, превращаясь в воющего волка. Она помнила хитрое урчание голоса Графа, который говорил — я не пью…вина. Ее бросило в дрожь и ей хотелось быть подальше от суеверных крестьян, которые вешали по ночам на окна в доме волчий аконит.
Ей было нужно привести свой разум в порядок в англоязычной стране. Ей следовало бы отправиться в Лондон и немедленно встретиться с доктором.
А затем она вспомнила, что было в Лондоне. Другой оборотень. И мистер Хайд. И Джек Потрошитель…
Пегги вернулась обратно в Париж. Она нашла известного психиатра, записалась на прием. Теперь она была готова столкнуться со своей проблемой, посмотреть в лицо реальности.
Но она не была готова увидеть маленького лысого человека со зловещим акцентом и выпученными глазами. Она узнала его, это был доктор Гоголь из Безумной Любви. Она также знала, что Питер Лорре умер, и что это был всего лишь фильм, снятый в год ее рождения. Но это произошло в другой стране, и кроме того, девушка из фильма умерла…
Девушка умерла, а Пегги жива. «Мне страшно в чужом мире, который создала не я». Или все же она сделала этот мир? Она не была уверена. Но одно она знала точно — ей нужно бежать.
Куда? Точно не в Египет, потому что как раз здесь могла быть она — перед глазами сразу возникал этот образ сморщенной, отвратительной мумии. В Восточные страны? А как насчет Фу Манчу?
Тогда обратно в Америку? Домой, туда, где твое сердце — но там будет нож, ждущий этого сердца, и разрежет он шторы в ванной и нечто из фильма Психо закричит и полоснет ножом…
Каким-то образом ей удалось вспомнить об убежище, появлявшемся в других фильмах. Южные моря — Дороти Ламур, Джон Холл, приветливые туземцы в тропическом раю. Вот где было спасение.
В Марселе Пегги села на корабль. Это был грузовой пароход, но актерский состав — команда, был небольшой и это ее успокоило. Сначала она проводила большую часть времени на нижней палубе, забившись в угол в своей каюте. Как ни странно, все становилось таким же, как и прежде. До операции, то есть до того момента, когда игла вошла в ее мозг, выворачивая его наизнанку и искажая мир. Изменяя реальность, как сказал Лайонел Этвилл. Ей следовало слушать их — Этвилла, Цукко, Бэзила Рэтбоуна, Эдварда Ван Слоуна, Джона Кэррадайна. Возможно, они были немного сумасшедшими, зато хорошими докторами, преданными своему делу. У них были хорошие намерения. «Существуют вещи, которые нам не следовало бы знать».
Когда они приплыли к тропикам, Пегги почувствовала себя лучше. К ней вновь вернулся аппетит, она гуляла по палубе, спускалась в камбуз и шутила с китайским коком. Экипаж казался отстраненным, но все они обращались к ней уважительно. Она начала понимать, что поступила правильно — это было спасение. И теплый аромат тропических ночей дурманил ее. Отныне это станет ее жизнью; бороздить безымянные, неизведанные моря, освободившись от роли героини со всеми ее призраками и ужасами.
С трудом верилось, что она была так напугана до этого. Теперь в этом мире не было ни Фантомов, ни Оборотней. Ей, наверное, не нужен был доктор. Она столкнулась с реальностью, и это было довольно приятно. Здесь не было ни фильмов, ни телевидения; ее страхи стали частью давно забытого кошмара.
Однажды вечером, после ужина, Пегги вернулась в свою каюту с ноющей болью в затылке. Капитан появился за столом, что делал очень редко, и всю трапезу не сводил с нее глаз. В его взгляде было что-то тревожное. Эти маленькие свиные глазки напоминали ей кого-то. Ноя Бири? Стенли Филдса?
Пытаясь вспомнить, она задремала. Уснула слишком быстро. В ее еду что-то подмешали?
Пегги попыталась присесть. Сквозь иллюминатор она поймала взглядом проблеск земли вдали, но затем все закружилось и стало слишком поздно…
Когда она очнулась, то была уже на острове и косматые дикари тащили ее через ворота, вопя и размахивая своими копьями.
Связав ее, они убежали, а затем она услышала пение. Она посмотрела наверх и увидела огромную тень. Тут она поняла, где находится и что это такое, и закричала.
Даже сквозь собственные крики она слышала, как кричат туземцы, слышала лишь одно слово, которое повторялось снова и снова. Оно звучало так — «Конг».
Перевод: Vorobiano
Волк в овчарне
Robert Bloch. "Episode 14: Wolf in the Fold", 1967
Рассказ входит в межавторские циклы «Звёздный путь» и «Джек Потрошитель»
На планете Аргелиус похвалялись, что у них лучшие "Горы Венеры" в Галактике. А самым популярным заведением среди космолетчиков было кафе, в котором исполняла танец живота несравненная свежая и экзотическая Кара. Приятные молодые женщины, скрашивавшие мужские компании за столиками этого кафе, были привычной, хоть и по-прежнему приятной картиной для Кирка и Мак-Коя. Но — блистательной новинкой для Скотти. Он сел с ними за столик, оглядываясь по сторонам в совершенном блаженстве. Потом его глаза остановились на Каре, которая с естественной грацией кружилась на танцплощадке, золотая прозрачная юбка обвилась вокруг ее ног.
Сияя, Скотти некстати заметил:
— Мне нравится Аргелиус.
— Что здесь может не нравиться… — подтвердил Кирк.
— А ты правду сказал, что эти женщины, эти красавицы… ну, то есть, все Это…
— Аргелианцы высоко ценят наслаждение, — сказал Кирк.
Мак-Кой рассмеялся.
— Вот уж действительно мягко сказано! Это общество абсолютных гедонистов.
— Нравится Кара, Скотти? — спросил Кирк.
Скотти издал лишь короткое "Ага!", на что Кирк сказал:
— Хорошо. Я пригласил ее присоединиться к нам. Мне показалось, тебе будет приятно с ней познакомиться.
— Вот это капитан, я понимаю! — воскликнул Скотти. — Всегда думает о своей команде.
— Ты совсем не пьешь, Джим, — заметил Мак-Кой. — Немного полиэфиров в этом местном экстракте хорошо для души. Не говоря уж о теле.
— Думаю, немного расслабиться не помешает, — Кирк отхлебнул из стакана.
Скотти, глядя на Кару, сказал:
— Видел бы нас сейчас мистер Спок.
Мак-Кой хмыкнул.
— Он бы разве что сказал, что его "впечатляет" красочность народных костюмов присутствующих.
Кара закончила танец пируэтом, ее руки закрывали глаза в незабываемо соблазнительном жесте притворной скромности. Тьма кафе озарилась мерцающими огоньками, будто кто-то выпустил горсть крупных светлячков. Скотти в энтузиазме хлопнул по столу.
С удовольствием глядя на него, Кирк сказал:
— Это аргелианский обычай — выражать одобрение мягко, огоньками.
— Вы указываете старому кабацкому гуляке из Глазго, как хлопать, капитан? — сказал Скотти. Затем все трое встали. Кара приближалась к ним. Когда она подошла, Кирк отметил одного молодого человека у стойки бара. Он отодвинул в сторону свою выпивку, и лицо его потемнело от гнева. Гнев стал еще более заметным, когда Скотти посадил девушку рядом с собой. Неожиданно этот хмурый схватил свой стакан, залпом осушил его и вышел из кафе прочь. Пожилой аккомпаниатор танцовщицы тоже не был рад ее теплой улыбке, адресованной Скотти. Отложив свой похожий на флейту инструмент, он отвернулся от их столика.
Скотти, слепой ко всему, кроме Кары, протянул руку, чтобы накрыть ею ладонь Кары.
— Нынче чудная туманная ночь, — говорил он. — Вам кто-нибудь рассказывал, какие у нас в Эдинбурге чудесные туманы?
— Ни слова, — отвечала она, — но я умираю от желания услышать о них.
— Тогда, может, я покажу вам? Нет ничего приятнее прогулки с чудной девушкой.
— Или с симпатичным джентльменом. Почему мы еще не идем?
Сияющее лицо Скотти могло бы разогнать все туманы Эдинбурга. Не отпуская руку Кары, он встал.
— Вы не против, правда? — спросил он остальных. — Я, может, даже вернусь на корабль вовремя.
— Не спеши, Скотти, — разрешил Кирк. — Расслабляйся и веселись. Для этого и существует Аргелиус.
Он задумчиво посмотрел им вслед.
— Я всегда на службе, Боунс.
— А я? Это все относится к курсу лечения. Тому взрыву, которым Скотти ударило о переборку, была причиной женщина.
— Ты уверен, что его телесные повреждения не опасны?
— Да. Но вот психологические? Мне не нравится, что он сторонится женщин с тех пор, как это произошло.
— Я сочту идиотом любого мужчину, который останется зол на женщин на этой планете.
— Когда Скотти вернется на корабль, может быть, он будет зол на тебя за то, что ты заставляешь его покидать Аргелиус. Но я готов поспорить на свою профессиональную репутацию, его недоверию к женщинам придет конец.
— Хорошо, — сказал Кирк. — Я думаю, мы покончили с тем, зачем пришли сюда, Боунс. Тут на другом конце города есть место, где дамы так…
— Я знаю это место, — перебил Мак-Кой. — Пошли.
Туман снаружи был гуще, чем они ожидали. Свет из дверей, которые они только что открыли, терялся в клубах тумана, которые затрудняли выбор нужного направления. Кирк замешкался.
— Думаю, нам налево, — решил он. Но этот поворот привел их в какую-то аллею. Они остановились, готовые повернуть обратно, когда отчаянный женский крик разорвал молчаливую темноту перед ними.
— Это оттуда! — крикнул Кирк и устремился в туманную аллею. Мак-Кой бросился за ним. Они оба остановились, услышав звук тяжелого дыхания, Кирк сделал шаг и остановился. Он наткнулся на тело.
Оно было распростерто лицом вниз на мокрой дорожке. Плащ на спине был разорван в клочья.
Мак-Кой, став на колени рядом с телом, приподнял его голову. После долгого молчания он поднял бледное лицо.
— Это Кара. Мертва. Заколота не меньше чем дюжиной ударов.
Звук тяжелого дыхания послышался вновь. Они двинулись на него. К стене аллеи привалился скрюченный Скотти. Он смотрел на них невидящими глазами, маска вместо лица. В руке он держал длинный острый нож. Он был в крови.
Из кафе выпроводили всех клиентов, и яркий свет появился на смену интимной полутьме. Кирк и Мак-Кой молча стояли у стола, где сидел Скотти, ссутулившийся, спрятав лицо в ладонях. Как и Скотти, они не сделали ни одного движения, когда полный круглолицый человечек, стоявший перед ними, сказал:
— Аргелиус — последняя планета в Галактике, где можно было ожидать чего-то подобного. Я не нахожу слов, джентльмены.
— Мы шокированы так же, как и вы, мистер Хенгист, — заверил его Кирк.
— Если бы это была моя родина, Ригель-4, — продолжал Хенгист, — я в качестве Главного Администратора города имел бы в своем распоряжении дюжину следователей. Но здесь они не существуют.
— То есть вы не урожденный аргелианец, сэр? — спросил Мак-Кой.
— Нет. Аргелиус нанимает администраторов на других планетах. Добродетель местных жителей — мягкость, а отнюдь не деловитость.
— Вы можете положиться на наше полное сотрудничество, — сказал ему Кирк. — Мы будем вести себя согласно местным законам.
— В том-то и проблема, — Хенгист нахмурился. — Здесь нет закона на этот случай. Конечно, есть древние традиции, еще со времен до Великого Пробуждения Аргелиуса. Но они довольно варварские. Нельзя же ожидать, что я стану пытать вашем мистера Скотти.
— Может быть, мы в силах помочь, — предложил Кирк. — На борту "Энтерпрайза" у нас есть аппаратура, которая помогла бы установить факты.
Хенгист покачал головой.
— Это совершенно невозможно, капитан, совершенно невозможно. Расследование должно проводиться здесь.
Он поднял со стола орудие убийства, глядя на потерянную фигуру Скотти сверху вниз.
— Мистер Скотти… Мистер Скотти, будьте добры, очнитесь! Вы уверены, что до сих пор никогда не видели этого ножа?
Скотти мутными глазами посмотрел на нож.
Кирк резко сказал:
— Отвечай ему, Скотти!
— Я… не помню, — сказал Скотти.
Хенгист сделал нетерпеливый жест. Он взглянул на Кирка.
— Вряд ли это можно назвать помощью, капитан.
Кирк подтянул стул и сел рядом со Скотти.
— Скотти, — сказал он спокойно, — ты вышел с девушкой из кафе. Ты это помнишь, да? Что произошло потом?
Мутные глаза посмотрели на него.
— Мы гуляли… туман. Я шел впереди, старался найти дорогу. Потом… потом я услышал ее крик. Я помню, что начала поворачиваться…
Его лицо исказилось. Из него выплеснулись слова:
— Я больше ничего не помню!
Глядя на Мак-Коя, Кирк встал со стула.
— Ну, Боунс?
— Если он говорит, что не может вспомнить, вероятно, так оно и есть.
Ты знаешь Скотти.
— Я также знаю, что было совершено убийство — и мы нашли его с окровавленным ножом в руке.
— Это ничего не доказывает, — запротестовал Мак-Кой, — ты же не думаешь…
— Что я думаю, — неважно. Мы здесь гости! Член моей команды под подозрением!
— Но ты же не бросишь его волкам не съедение? — закричал Мак-Кой.
— У меня дипломатические обязательства, Боунс. Это случилось в зоне аргелианской юрисдикции. Если они хотят арестовать Скотти, отдать его под суд и даже обвинить, я обязан помогать им. — Он остановился. — Кроме того, ничего не помнить…
— Джим, он только-только оправляется от очень серьезного удара. Частичная амнезия в таких случаях не только возможна, но очень вероятна. Особенно при условии тяжелого стресса.
— Это дело не в моих руках, Боунс. Мы сделаем все, что сможем, — только в рамках аргелианских законов. Хенгист здесь главный.
Полный человек положил нож обратно на стол.
— Не слишком многообещающе, капитан Кирк. Ваш человек настаивает на том, что ничего не помнит. Но данные моей экспертизы показывают его отпечатки пальцев на орудии.
— Мистер Хенгист, — сказал Кирк, — были и другие люди, которые покинули кафе в то же время, что и мистер Скотти с девушкой.
— То же мне сказала и прислуга. Эти люди будут найдены и допрошены. Но будущее вашего друга представляется весьма мрачным. Я горжусь тем, что хорошо делаю свое дело. Это преступление будет раскрыто и его виновник наказан!
— А что говорит закон в этих случаях, мистер Хенгист?
Послышался глубокий голос:
— Закон Аргелиуса, сэр, — любовь.
Кирк повернулся. В кафе вошел высокий седовласый солидный мужчина. С ним была женщина, почти такая же высокая. Стройная, элегантная, с волосами, тронутыми сединой на висках, она держалась с необыкновенным достоинством. Хенгист глубоко поклонился им обоим.
— Джентльмены, — сказал он, — наш префект Джарис. Сэр, — капитан Кирк и доктор Мак-Кой.
Представляя прекрасную женщину, Джарис сказал:
— Моя жена, Сибо.
Она кивнула.
— А этот человек за столом — Скотти, — продолжил Хенгист. — Тот, о котором я упомянул в своем сообщении.
Спокойные глаза Джариса изучали лицо Скотти.
— Он не похож на человека, способного на убийство. Хотя прошло столько времени с тех пор, как…
Глубокий голос обратился к Кирку и Мак-Кою.
— Джентльмены, до Великого Пробуждения, столетия назад, у нас были методы добиваться правды в таких делах. Мы к ним вернемся.
— Аргелианский эмпатический контакт? — спросил Мак-Кой.
— Вы знаете о нем, доктор?
— Я слышал об этом, но думал, что это искусство уже утрачено.
— Моя жена — потомок жриц нашей Земли, — сказал Джарис. — Она обладает древним даром. Я пришел, чтобы пригласить вас всех в мой дом.
Хенгист был не согласен.
— Префект, вам не кажется, что это должно быть проведено официальной процедурой, через мой офис?
— Оно и будет проведено официальным манером, поскольку я являюсь высшей властью на Аргелиусе. — Упрек был высказан настолько же мягко, насколько учтиво. — Мы отправимся в мой дом. Там моя жена подготовит себя, и мы узнаем истину. Сибо… — он отступил в сторону с поклоном, и его жена прошла мимо него к выходу из кафе.
Ее студия была так же впечатляюща, как и сама хозяйка. Она была круглой, с высоким потолком, без окон. Роскошные драпировки закрывали проемы выходов. Столы, кресла и кабинет гармонировали с занавесями. Около одной из стен стоял простой алтарь из какого-то плотного дерева. На нем горело одинокое пламя.
— Я сообщил на наш корабль, сэр, — Кирк повернулся к Джарису, — что наше возвращение откладывается.
— Хорошо, капитан, — кивнул Джарис. — Пожалуй, начнем. Прошу всех садиться.
Мак-Кой был неспокоен.
— Префект, конечно, мудро положиться на эмпатические способности вашей прекрасной супруги. Но я ученый, сэр. И моя наука располагает точными методами, с помощью которых мы можем выяснить, чего же не помнит мистер Скотти. Поскольку вы не позволяете нам вернуться на корабль, разрешите доставить сюда техника с моим психотрикодером. Он даст нам полный отчет обо всем, что случилось с мистером Скотти за последние 24 часа.
— Я против, префект, — сказал Хенгист, — это чисто аргелианское дело.
— Моя жена должна сосредоточиться в течение некоторого времени, — сказал им Джарис, — не вижу причины, почему бы нам не использовать это время максимально полезным способом. Хорошо, доктор Мак-Кой.
Мак-Кой произнес в свой коммуникатор:
— Мак-Кой вызывает "Энтерпрайз".
— Спок слушает, доктор.
— Мистер Спок, пожалуйста, немедленно отправьте техника с психотрикодером. Засеките наши координаты.
— Принято. Координаты приняты, — ответил Спок.
— Спасибо. Мак-Кой — отбой.
Джарис делился с Кирком своими проблемами.
Новость об этом ужасном происшествии распространяется среди населения. Оно весьма обеспокоено. Уже поднимается разговор о закрытии Аргелиуса для космических кораблей.
— Это было бы весьма неприятно, сэр. Аргелиус широко известен своим гостеприимством. Кроме того, он имеет стратегическое значение — в этом квадрате он единственный.
— Префект, — вмешался Мак-Кой, — исследование трикодером потребует уединения для точности.
— Внизу есть небольшая комната. Быть может, она подойдет, доктор.
Хенгист поднялся из своего кресла.
— Я не хочу выглядеть спорщиком, префект, но я должен указать, что эти два джентльмена — друзья мистера Скотти. Они хотят обелить его!
— А если он невиновен, разве и вам не хотелось бы оправдать его, мистер Хенгист?
Этот мягкий вопрос привел Хенгиста в замешательство.
— Ну почему… я… конечно, — промямлил он. — Я только хочу узнать истину.
— Как и мы все, — коротко отозвался Кирк.
Сконфуженный Администратор города обратился к Джарису:
— Необходимо допросить других людей, префект. Возможно, мне понадобится обеспечить их доставку сюда.
— Пожалуйста, займитесь этим, — сказал префект. — Каждый, кто имеет отношение к этому убийству, должен присутствовать на церемонии.
Но уход Хенгиста был задержан мерцанием телепортационного поля, которое возникло рядом с креслом Мак-Коя. Оно постепенно приняло весьма привлекательные формы Карен Трейси. Хенгист уставился на нее. Затем, отвесив ей поклон, обогнул ее и исчез за драпировкой двери.
Девушка с психотрикодером на плече доложила:
— Лейтенант Карен Трейси, доктор, докладываю о прибытии.
Скотти испуганно приподнялся в кресле:
— Э… женщина, — проговорил он.
Кирк заметил, как внимательные глаза Джариса задержались на нем.
— Вы не любите женщин, мистер Скотти?
— Это не то, префект, — поспешил сказать Мак-Кой. — Недавно с ним произошел несчастный случай из-за одной неосторожной женщины. Он пережил серьезное потрясение.
— Мозг был поврежден, доктор?
— Немного, но по моему мнению, это не могло повлиять…
— Я ничего не хочу сказать, доктор.
— Да. Конечно. — Мак-Кой сделал видимое усилие, чтобы скрыть беспокойство. — Лейтенант, мне нужна двадцатичетырехчасовая регрессия памяти мистера Скотти. Проверьте все возможные амнезические лакуны.
— Да, доктор. Где мне расположиться?
— Если вы пройдете со мной, леди… — Джарис повел ее к ближайшему выходу из студии, когда Кирк обратился к Скотти.
— Ты должен постараться во всем помочь лейтенанту Трейси. Возможно, мы сможем выяснить все раз и навсегда.
Взглянув Скотти в глаза, Кирк должен был подавить желание ободряюще положить руку ему на плечо.
— Да, капитан. Этот… провал… это тяжело принять.
Кирк проводил его взглядом.
— Ладно, Боунс. Мы одни. Мнения?
Мак-Кой был мрачен.
— Джим, в нормальных обстоятельствах Скотти никогда не сделал бы такого. Но тот удар по голове — он мог раздавить всмятку все его прежние модели поведения. Меня беспокоит, что он говорит правду, что ничего не помнит.
— Почему это тебя беспокоит?
— Истерическая амнезия. Когда человек чувствует себя виноватым в чем-то — в чем-то слишком страшном, чтобы встретить это лицом к лицу — он стирает это в своей памяти.
Кирк не нашел, что сказать. Возможно ли, чтобы память Скотти ограждала его от чего-то, о чем слишком страшно вспомнить? Он почувствовал вдруг, что задыхается в этой комнате без окон…
— Мне нужен воздух, — подумал он, но тут вернулся Джарис.
И стройная Сибо с отсутствующим выражением на жрице, расслабленная, откинула занавес другого входа.
— Ты приготовилась, Сибо? — спросил Джарис.
— Я готова. Могу я увидеть этот нож?
Джарис повернулся к ним.
— Моя жена также обладает способностью воспринимать сенсорные отпечатки на неодушевленных предметах. — Он подошел к столу. — Нож, — сказал он, — он у вас, капитан?
Удивленный Кирк отозвался эхом:
— Нож? Нет. Я думал… — Я положил его на этот стол, когда мы вошли, — сказал Джарис. — Его здесь нет.
Повисло неловкое молчание. Оно было разбито криком, приглушенным, но таким высоким и резким, что он проник сквозь перекрытия пола. Нижняя комната! Кирк и Мак-Кой обменялись понимающими взглядами. Затем Кирк бросился действовать. Отбросив занавес, он помчался по лестничному пролету. Шаги Мак-Коя стучали за его спиной. Они оказались в полутемном холле перед закрытой дверью. Кирк вломился через нее в маленькую каморку.
Скотти с закрытыми глазами сидел, напряженно выпрямившись, в кресле. Карен Трейси лежала на полу в окружении разбросанного снаряжения. Мак-Кой подбежал к ней, а Кирк схватил за плечо Скотти.
— Скотти! — заорал он, встряхивая его. — Скотти, очнись!
Его плечо подалось под рукой Кирка. Скотти застонал, наклоняясь, когда Мак-Кой, поднявшись на ноги, сказал:
— Она мертва, Джим.
Кирк взглянул на него.
— Без тебя знаю. Заколота?
— Да. Множество ударов, — сказал Мак-Кой, — в точности, как та.
Им пришлось почти вести Скотти по ступеням наверх. Джарис налил в бокал какой-то ароматный жидкости и подал Мак-Кою.
— Аргелианский стимулятор, доктор. Весьма эффективный.
Но Скотти сжимало тисками все охватывающее напряжение. Бокал просто звенел о его крепко сжатые зубы. Потребовались объединенные усилия Мак-Коя и Кирка, чтобы разжать челюсти и влить жидкость ему в глотку. Когда его губы вновь стали приобретать цвет, Кирк увидел, что Сибо подошла к алтарю, с лицом, как у спящей. "Хорошо иметь личный мир грез", — подумал он мрачно, вливая в рот Скотти остатки питья. На этот раз он проглотил его добровольно и мигая, осмотрелся.
— Лейтенант Трейси? — произнес он. — Капитан, где…
— Лейтенант Трейси мертва, — сказал Кирк.
Скотти уставился на него.
— Мертва?
— Да, — резко сказал Кирк. — Что там внизу произошло?
— Я сидел, сэр… а она снимала показания. — Он попытался подняться. — Почему я снова здесь? Она не закончила.
— Это все, что ты помнишь? — спросил Мак-Кой.
— Скотти, сосредоточься! — сказал Кирк. — Девушка мертва. Ты был с ней и должен был видеть, что произошло. Что это было?
Испуганное выражение беспомощности снова появилось в глазах Скотти.
— Я не помню. Я не могу вспомнить, капитан. Я выключился, наверно, но почему…
Мак-Кой сказал:
— Такое бывает, Джим. Травмы головы…
Кирк закричал:
— Я не хочу больше ничего слышать о травмах головы! Скотти! Вспомни!
— Спокойнее, Джим, — сказал Мак-Кой. — Если он не может, он не начнет вспоминать только потому, что ты ему прикажешь.
Кирк развернулся к Джарису:
— Префект, в той комнате есть вторая дверь?
— Да, одна, ведущая в сад. Но она была закрыта последние несколько лет.
— Замок мог быть вскрыт, — заметил Мак-Кой.
— Проверь, Боунс, — сказал Кирк.
Где-то прозвенел колокольчик. Джарис нажал кнопку, и вошел Хенгист, ведя перед собой двух человек.
— Префект, — сказал он, — эти двое были в кафе в ночь убийства.
Кирк обратился к старшему из мужчин:
— Я видал вас. Вы — музыкант из кафе. Вы играли для Кары.
— Она была моей дочерью, — сказал мужчина. — Она танцевала под мою музыку еще ребенком. А теперь она мертва, а у меня осталось мое горе. — Он повернулся к Джарису. — Префект, как такое могло случиться здесь? Тот, кто это сделал, должен быть найден. И наказан.
Хенгист сказал:
— Я обещаю тебе это, Тарк.
Кирк указал на молодого человека.
— А он вышел из кафе незадолго до Скотти и Кары.
— Кто вы? — спросил Джарис мужчину. — Это правда — то, что мы сейчас услышали?
— Я Морла с Кантаба-стрит. Да, префект. Я был там. Мне скрывать нечего.
— Вы знали Хару? — спросил Кирк.
Морла кивнул. А Тарк заплакал:
— Конечно, он знал ее! Они должны были пожениться. Но его ревность была отвратительна моей доченьке!
— Ревность? — сказал Джарис. — Это странно. На Аргелиусе ревность давно неизвестна.
Рот Морла дрогнул.
— Моя ревность была моим наказанием, префект. Но я не мог с ней справиться, потому что, любил ее. Когда я увидел, что она идет к столику с этими мужчинами, я не мог смотреть и ушел из кафе.
— Куда вы пошли? — спросил Кирк.
— Домой. Прямо к себе домой. Мне нужно было помедитировать… избавиться от гнева.
Кирк сказал:
— Префект, ревность — вполне достаточный повод для убийства.
— Я знаю. Именно поэтому она здесь не в почете.
— Я не мог убить, — голос Морлы прервался. — Убить — это не по мне. Не по мне — убить то, что я любил.
Вернувшийся Мак-Кой присоединился к компании.
— Этот замок, может быть, вскрывали, а может и нет, Джим. Даже с трикодером трудно будет сказать точно.
Кирк снова обратился к Морле.
— Вы можете доказать, что направились прямо домой?
Хенгист не выдержал:
— Капитан, я настаиваю, чтобы вы оставили этот допрос мне!
— Ну так давай веди его! — гаркнул Кирк. — Не стой тут сложа руки! — он взглянул на Тарка.
— Отец, возмущенный непослушанием дочери, — и он не был первым… — он осекся. — Префект! — Будущий муж, разъяренный тем, что его девушка сидит с другим мужчиной — вы не можете отрицать, что это мотив для убийства! А у мистера Скотти нет ни одного. Лейтенант Трейси была убита потому, что должна была обнаружить правду!
Джарис медленно ответил:
— Это возможно, капитан.
— Весьма вероятно, сэр.
Мягкие глаза взглянули в глаза Кирка.
— Капитан, знаете, вы говорите как человек, который очень хочет спасти друга.
— Да, сэр. Ваша оценка совершенно справедлива. Я действительно хочу спасти друга. И я должен напомнить вам, что его вина еще не была доказана.
— Позвольте мне напомнить вам, что в обоих случаях ваш друг был найден рядом с телом жертвы. — Лицо Хенгиста пылало возмущением.
У Кирка не было времени для продолжения перепалки, потому что в этот момент Сибо объявила:
— Муж, я готова.
В ее спокойном голосе была странная властность. Никто не проронил ни слова, когда она повернулась от алтаря с отстраненным ясным лицом.
— Пламя очищения горит, — произнесла она. — Оно указывает направление истины. — Она сошла с алтаря. — Мы соединим руки. Наши умы приоткроются, и я загляну в глубины ваших сердец.
Сдержанно взяв под руку, Джарис подвел ее к столу.
— Мы сядем, джентльмены, мы все. И, как сказала моя жена, соединим руки.
— При одном условии, сэр, — сказал Кирк. — Двери должны быть закрыты и запечатаны так, чтобы никто не смог войти или выйти во время ритуала.
— Комната уже запечатана, — сказал Джарис.
Он усаживал Сибо за стол, когда зазвучал сигнал коммуникатора Кирка. Это был Спок.
— Можно вас на пару слов, капитан?
Кирк повернулся к Джарису.
— Сообщение с моего корабля, сэр. Извините меня на минутку. — Он отошел в другой конец комнаты. — Да, мистер Спок?
— Я обдумывал прискорбную ситуацию, которую вы мне описали, сэр. По моему мнению, аргелианский эмпатический контакт — феномен, достойный изучения. Не знаю только, достаточно ли он достоверен, чтобы ставить в зависимость от него человеческую жизнь.
— Что вы предлагаете, мистер Спок?
— Поднять мистера Скотти на борт, чтобы наша аппаратура помогла установить истину.
— Невозможно, мистер Спок. Последовать вашему совету значило бы закрыть Аргелиус как космический порт. Мы должны уважать чувства и гордость этих людей. У них свои методы для решения подобных проблем, к пока мы здесь, мы им подчинимся.
— Понял, капитан.
— Мне это нравится не больше, чем вам, но здесь мы не можем ничего поделать. Кирк — отбой.
Когда он снова повернулся к остальным, все уже сидели за столом, во главе которого была Сибо. Позади нее вспыхнуло и опало пламя алтаря.
— Начнем, — сказала она. — Соединим руки. Не давайте кольцу разомкнуться. Смотрите на пламя, которое горит на алтаре истины.
Ее глаза закрылись. Властность ее голоса сейчас как бы отлилась в спокойную неподвижность. Кирк видел, как она подняла сосредоточенное лицо и под скулами появились тени. Затем неожиданно, пугающе, она заговорила другим голосом — старым, глубоким, резонирующим голосом.
— Да, здесь, в этой комнате находится нечто… нечто ужасное… из древности. Я чувствую от присутствие… страх, гнев, ненависть, — из нее вырвался стон. — Здесь зло… чудовищное, демоническое.
Она остановилась, как будто все ее чувства сосредоточились на слушании.
— Всепожирающий, неутолимый голод… ненависть к жизни, к женщине, неумирающая ненависть, — голос стал громче. — Он силен… древний голод, который питается страхом… ближе, ближе… сейчас он вырастет среди нас… дьявольская страсть к смерти… смерти. Он был поименован… БОРАТИС… КЕСЛА… РЕДЖЕК… — слова исходили из Сибо испуганным стоном. — Пожирающее зло… пожирающее жизнь, свет… голод на охоте… реджас… реджас…
Пламя алтаря погасло. В темноте, воцарившейся в комнате, Кирк услышал громкие поспешные звуки, похожие на хлопанье больших крыльев. Затем Сибо издала дикий крик.
— Свет! — закричал Кирк.
Вспыхнули лампы. Хенгист был у выключателя, его рука все еще на нем.
Но Кирк смотрел только на Сибо. Она обвисла на руках Скотти. Ее тело очень медленно поворачивалось в них. Из ее спины торчала рукоятка длинного ножа.
Бесчувственные руки Скотти разомкнулись, и тело упало на пол. Скотти смотрел вниз на него. Потом Кирк увидел, что он перевел глаза и посмотрел на свои окровавленные руки.
Лицо Джариса окаменело от горя. И Кирк, слушая тираду Хенгиста, думал, и не в первый раз: Мистер Администратор, вы бесчувственный человек.
— Три убийства! — выкрикивал Хенгист. — И каждый раз этот человек оказывается на месте преступления! Что вам еще нужно, капитан? Чтобы он заколол еще одну женщину прямо у вас на глазах?
— Мистер Хенгист, прошу… не сейчас, — сказал Джарис, — моя бедная жена… ее только что унесли…
Хенгист настаивал.
— Префект, я доподлинно уверен, что этот член команды "Энтерпрайза" виновен!
— Но он не в ответе, — сказал Кирк. — Эти действия — действия безумца. Если мистер Скотти виновен — он сумасшедший. У нас на корабле есть приборы, позволяющие определить состояние его сознания.
— И спасти ему жизнь? — в голосе Хенгиста явно слышалась ирония.
— Безумие не может нести ответственность по любым законам, — сказал Кирк. — Оно не понимает, что творит.
— Джентльмены, пожалуйста… — попросил Джарис.
— Прошу простить, префект, — не унимался Хенгист, — мое сердце скорбит вместе с вами, но я не могу больше стоять в стороне! Этот человек убил трижды! Даже капитан Кирк признал это. Но эта попытка в последнюю минуту помочь Скотти уйти от наказания…
Голос Кирка был ровен.
— Нет, мистер Хенгист. Проследить, чтобы победила справедливость.
— Я… не знаю, — сказал Джарис.
— Сколько еще убийств должно произойти, чтобы вы приняли действенные меры, сэр? — спросил его Хенгист. — Старые законы все еще действуют. Я могу добиться правды от этого убийцы.
— Пыткой? — Кирк повернулся к Джарису. — Префект, я ранее сказал вам, что мы будем придерживаться ваших законов. Если мистер Скотти вменяем, он ваш — для наказания. Но я должен настоять, чтобы было сделано все возможное для выяснения его душевного состояния.
Губы Джариса задрожали. Он постарел от потрясения на глазах.
— Как может человек совершить такое?
— Это то, что я собираюсь выяснить, сэр, — мягко сказал Кирк.
С усилием Джарис взглянул на Скотти.
— А вы, мистер Скотти, что вы можете сказать?
Скотти встал.
— Сэр, я клянусь именем Господа, что не убивал вашу жену. Я не убивал никого.
— Но вы же сами признали, что не знаете, сделали вы это или нет, — сказал Хенгист. — Ваши, так называемые, провалы памяти…
— Мистер Хенгист, — прервал его Мак-Кой, — на борту нашего корабля существует возможность получить запись всех событий, запечатленных в мозгу мистера Скотти в сознательном или бессознательном состоянии. Мы можем восстановить все, что с ним произошло. Записи — это факты. Они скажут нам с максимальной точностью, что с ним произошло в ближайшем прошлом.
Кирк поддержал Мак-Коя.
— Для сомнений тогда не останется места, — сказал он. — Мы будем знать. Разве это не то, чего мы хотим, префект? Знать? — Он перевел взгляд на Хенгиста. — Расследование и руководство будет оставаться в вашей юрисдикции. Все, чего мы хотим, — это избавиться от сомнений!
Лицо Хенгиста стало жестким.
— Ваше предложение незаконно. Если этот человек вернется на корабль вместе с вами, какие гарантии мы будем иметь, что вы вернете его на Аргелиус, даже если ваши приборы докажут его виновность? Я обладаю властью, чтобы…
Джарис восстановил контроль над собой.
— Мистер Хенгист, — сказал он твердо, — власть здесь в моих руках, и решения принимаю тоже я. — Он посмотрел на Кирка. — Капитан, как вы знаете, мистер Скотти утверждает, что ничего не помнит об убийствах. Он мог убить, не зная, что убивает. Могут ли ваши машины проникнуть в суть его действий?
— Они могут сопоставить факты таким образом, что будет возможно позитивное заключение, — сказал Кирк. — Не останется никаких сомнений.
Джарис встал.
— Хорошо. Мы отправимся на ваш корабль.
Он твердыми шагами подошел к Скотти.
— Если вы виновны, вы встретитесь с древним наказанием, быть может, несколько варварским. Я предупреждаю вас, что это древнее наказание за убийство — казнь медленной пыткой. Этот закон никогда не отменялся. Вы понимаете, мистер Скотти?
Скотти облизнул губы. Но он твердо посмотрел в глаза Джарису.
— Да, сэр. Я понимаю.
Кают-компания "Энтерпрайза" была переполнена. Гостей с Аргелиуса, считая Тарка и Морлу, посадили по одну сторону длинного стола. По другую сторону между Скотти и Мак-Коем сидела симпатичная старшина Танкрис, готовясь записывать процедуру. Кирк и Спок стояли поблизости у компьютера.
Кирк обратился к гостям.
В глубине корабля находятся банки информации. Они управляют кораблем и содержат все человеческое знание. Они бесспорно надежны. Наши жизни зависят от них.
Он повернулся к Споку.
— Что-нибудь добавите, мистер Спок?
— В течение нескольких секунд, — сказал Спок, — мы сможем получить ответ на любой фактологический вопрос, независимо от сложности.
— Преступление не раскрывают с помощью колонок цифр! — сказал Хенгист.
— Нет, сэр. Но мы определяем истину.
— Как? — спросил Морла. — Эта машина не может сказать, что происходит в человеческом мозгу!
Кирк показал на компьютерный верификатор.
— Правильно. Но вот этот прибор может — до известных пределов. — Он подвинул кресло. — Каждый проверяемый сядет здесь, положив ладонь на эту пластину. Любое отклонение от фактической истины будет немедленно замечено. Затем оно будет передано на компьютер, который известит нас.
Хенгист заворочался в своем кресле. Кирк продолжил.
— Доктор Мак-Кой уже вложил свой доклад в компьютер. Наши эксперты изучают орудие убийства. Они также передадут компьютеру свое заключение. Мистер Скотти, займите, пожалуйста, это место.
Скотти встал, прошел к верификатору и положил ладонь на пластину. Кирк включил аппаратуру.
— Компьютер, — сказал он. — Идентификация и верификация.
Механизм звякнул. И раздался голос компьютера.
— Программа. Старший лейтенант Монтгомери Скотти, серийный номер СЕ 197-546-230 Т. Подтверждаю.
— Физическое состояние субъекта на данный момент? — спросил Кирк.
— Программа. Субъект недавно подвергся сильному удару по черепу. Ущерб компенсируется. Некоторые поверхностные отклонения.
— Могут ли эти отклонения стать причиной периодов функциональной амнезии?
— Программа, — ответил компьютер. — Ответ отрицательный.
Удивленный Мак-Кой вмешался:
— Не понимаю, как это может быть, Джим.
— Это возможно в случае, если Скотти лжет о своих провалах памяти, — сказал Кирк.
— Я на лгу, капитан! — закричал Скотти. — Я не помню ничего об этих двух первых убийствах!
— Компьютер, сканирование точности, — сказал Кирк.
— Субъект представляет точный отчет. Никаких физиологических изменений.
Скотти с рукой все еще на пластине, привстал из кресла.
— Капитан, я никогда не говорил, что я отключался во время убийства жены префекта!
— Хорошо, Скотти. Продолжай, что ты помнишь об этом?
— Мы все держались за руки. В комнате было темно — огонь на алтаре был таким слабым. Я услышал крик несчастной леди. Я пытался дотянуться до нее, — но между нами что-то было.
— Что-то? — переспросил Кирк. — Ты хочешь сказать — кто-то?
— Нет, сэр. Что-то. Холодное… холодное, как алкаш прямо из вытрезвителя. Но… оно не было там на самом деле как… — он остановился, добавив вяло. — Если вы понимаете, что я имею в виду.
— Компьютер? — сказал Кирк.
— Показания субъекта верны. Никаких физиологических отклонений.
— Хорошо, — сказал Кирк. — Я спрошу прямо. Скотти, ты убил Сибо?
— Нет, сэр. В этом я уверен.
Хенгист фыркнул.
— Он говорит это все время. Это имеет значение сейчас не больше, чем раньше.
Кирк взглянул на него.
— Скотти! — сказал он. — Солги мне. Сколько тебе лет?
— 23, капитан.
— Зазвенел сигнал. Контрольная панель мигнула и погасла. Механический голос произнес:
— Неверно. Неверно. Ошибочные данные.
— Скотти, когда погас свет, кто держал твою руку?
— Морла с одной стороны, сэр, вы с другой.
Морла с побледневшим лицом поднялся на ноги.
— Но это ничего не значит, капитан. Комната небольшая, было темно, любой из нас мог иметь время убить леди.
Хенгист быстро возразил:
— Я понимаю, что мы нашли ее тело на руках у мистера Скотти. Нож все еще был в ее спине. И на его руках была кровь.
— Это так, — сказал Кирк, — но верификатор доказал, что он не пропустит лжи.
— Были убиты две другие женщины, — гнул свое Хенгист.
— Мистер Скотти, — спросил Кирк, — вы убили Кару?
— Я не помню.
— Вы убили лейтенанта Трейси?
— Я не помню.
— Компьютер, проверка точности.
— Показания субъекта точны. Никаких физиологических отклонений.
— Все, что это доказывает, — сказал Джарис, — это то, что он говорит правду о провалах памяти.
— Это напрасная трата нашего времени! — объявил Хенгист.
Кирк сказал:
— Мистер Хенгист, после этих заявлений мы проведем психотрикодерное сканирование памяти мистера Скотти. Это то, что пыталась сделать лейтенант Трейси. На этот раз мы это сделаем. У нас будет полная запись его действий, помнит он о них или нет. Это удовлетворит вас?
— Если вы сможете убедить меня, что эта машина не способна на ошибки. Если она покажет, что он не убивал женщин.
— Эта машина не ошибается. Что касается остального, записи это прояснят. Я думаю, вы можете сойти с вашего места, мистер Скотти, если ни у кого нет возражений.
— Я возражаю против всей этой процедуры! — вскинулся Хенгист.
Мягко Джарис повернулся к нему.
— Мистер Хенгист, мы находимся здесь по моему решению.
— Префект, я знаю, что вы желаете лучшего, но я уже имел опыт подобного рода в прошлом, в то время как вы…
— Достаточно, сэр, — оборвал его Джарис. — Пока мы примем доверие капитана Кирка к непогрешимости машины. В то же время мы оставляем право окончательного решения за собой.
— Об этом мы и просим, префект, — сказал Кирк. — Мистер Морла, будьте добры занять это место.
Морла занял его и положил руку на пластину. Кирк задал вопрос:
— Где вы были в то время, когда была убита Кара?
— Я… я не могу сказать точно. Наверно, шел домой. Я был взволнован. — Он взглянул на Кирка. — Я вам говорил, я был зол.
— Гнев — относительное состояние, мистер Морла, — вмешался Спок. — Вы были достаточно злы, чтобы решиться на насилие?
— Я никогда в жизни не совершал насилие. Я аргелианец. Я на верю, что я способен на насилие. — Его голос дрогнул. — Верьте мне, я не мог убить ее! Она любила меня!
Тарк вскочил на ноги.
— Это неправда! Она не любила его! Она сказала мне. Он был ревнив! Они постоянно ссорились! — со слезами на глазах он повернулся к Джарису. — Моя дочь была истинной аргелианкой. Дитя радости!
— Да, я был ревнив! — Морла тоже вскочил на ноги. — Я признаю это! Но я не убивал ее! Я хотел покинуть Аргелиус вместе с ней — уехать куда-нибудь, чтобы она была только моей! Я любил ее!
— Вы убили лейтенанта Трейси?
— Нет!
— Вы убили Сибо?
— Нет!
— Компьютер, подтверждение, — потребовал Кирк.
— Показания субъекта верны. Некоторые утверждения субъективны. Никаких физиологических изменений.
— Кажется, все, — сказал Кирк. — Вы можете сойти, мистер Морла.
Он оглядел лица сидевших за столом. После долгого молчания он медленно произнес:
— Сибо говорила о каком-то всепожирающем голоде, который никогда не умирает, — или о чем-то, что питается страхом, смертью. — Он посмотрел на Спока. — Может быть, мы начали не с того конца. Предположим, что Сибо была сенситивна, что она действительно почувствовала что-то злое в той комнате…
— Сенситивность некоторых женщин Аргелиуса — документированный факт, капитан, — сказал Спок.
— Талант моей… жены, — сказал Джарис, — был настоящим, джентльмены. Вещи, которые она говорила, были истинны.
— Хорошо, — сказал Кирк. — Точно — что она сказала? Чудовищное зло из прошлого — ненависть к жизни, к женщине…
— Стремление к смерти, — добавил Мак-Кой.
— Она называла еще что-то, не имевшее смысла, — сказал Кирк.
— Я помню, — сказал ему Мак-Кой, — Реджек. Боратис. Кесла.
Кирк покачал головой.
— Неясно. Бессмысленно.
— Для нас — возможно, капитан, — отозвался Спок. — Но для компьютера…
— Проверьте, мистер Спок.
— Компьютер, лингвистический банк, — сказал Спок, обращаясь к машине. — Определение следующего слова — РЕДЖЕК.
Компьютер зажужжал.
— Программа. Результат отрицательный.
— В лингвистическом банке нет такого слова?
— Подтверждаю.
— Проверить остальные банки.
— Программа. Подтверждаю. Имя.
— Определитель, — приказал Спок.
— Программа. Ред Джек: Красный, Кровавый Джек. Источник: Земля. Язык: английский. Прозвище прилагается к убийцам женщин. Другой земной синоним: Джек-Потрошитель.
Молчание, состоявшее из потрясения, надежды и недоверия повисли над слушавшими.
— Это смешно! — вскрикнул Хенгист. Он вскочил на ноги. — Джек-Потрошитель жил сотни лет назад!
Кирк произнес:
— Компьютер, факты по Джеку-Потрошителю.
— Программа. Джек-Потрошитель: первое появление — Лондон, древняя Британская империя. Земля. 1888 по старому календарю. Зверски убил минимум шестерых женщин ножом или иным хирургическим инструментом, свидетелей не было, идентификации или ареста не последовало, преступления остались нераскрытыми. Мотив неизвестен.
— Бессмысленные преступления, — автоматически сказал Мак-Кой.
— Бессмысленные, как убийство Кары — или лейтенанта Трейси, — согласился Кирк.
Тарк переводил взгляд с одного на другого.
— Этого не может быть. Человеку не прожить все эти века.
— Моя жена, — произнес Джарис. — Моя жена… перед тем, как умереть… это бессмертный голод, сказала она.
— Но все люди умирают? — запротестовал Тарк.
— Все люди умирают, сэр. Но люди и гуманоиды составляют лишь небольшой процент известных нам живых форм. Существуют виды, обладающие крайне продолжительной жизнью, практически бессмертные.
— Но… существо, питающееся смертью? — Мак-Кой покачал головой.
— В строгом смысле слова, мы все питаемся смертью, доктор, — даже вегетарианцы.
— Но Сибо сказала — оно питается страхом!
— Возможность потребления энергии из эмоций известна, а страх — одна из самых сильных и напряженных человеческих эмоций.
Глаза Хенгиста пробежали по спокойному лицу Кирка. Затем он обернулся к префекту.
— Префект, это зашло достаточно далеко! Кто-то, какой-то человек убил троих женщин. У нас главный подозреваемый в руках! И мы позволим им свалить все на привидения?
— Не привидения, мистер Хенгист, — поправил Кирк. — Возможно, не человек, но не привидения. Мистер Спок, проверьте вероятности.
— Компьютер. Отчетная запись последних пяти минут обсуждения. Сопоставить гипотезы. Сравнить с регистром живых форм. Вопрос: может ли такой вид существовать в пределах Галактики?
— Подтверждаю. Существуют примеры. Дрелла с Альфа Карины — питается от эмоции любви. Существуют достаточные признаки того, что имеется существо, природа неизвестна, которое может жить за счет эмоции страха.
— Экстраполировать наиболее вероятную внешность подобного существа, — сказал Спок.
— Программа. Чтобы удовлетворять упомянутым требованиям, наиболее вероятно существование вне формы в общепринятом смысле. Самое вероятное: масса энергии, высокой плотности.
Кирк забежал вперед:
— Компьютер, может ли такое существо убивать при помощи ножа?
— Ответ отрицательный.
— Может ли описанное существо принимать человеческую форму?
— Подтверждаю. Прецедент: меллиты, облачные создания с Альфа Маджорис-1.
— Сказки! — Хенгист был едок до презрения. — Духи и гоблины!
Кирк был сыт по горло Хенгистом.
— Нет, сэр, — сказал он. — Я видел меллитов своими глазами. Их нормальное состояние газообразное, но на время они могут становиться плотными. — Он снова повернулся к Споку. — Допустим, что такое существо может принимать форму и избавляться от нее по своей воле. Это объясняет неспособность Скотти вспомнить что-либо о первых двух убийствах.
Спок кивнул.
— Или, поставив гипнотический экран, стать невидимым для всех, кроме жертвы.
Джарис в ужасе пробормотал:
— Такое возможно?
— Весьма возможно, — ответил ему Мак-Кой. — Весьма и весьма возможно. Имеется масса примеров.
— Но меня нелегко загипнотизировать, — вмешался Скотти.
— Мы говорим не о человеке-гипнотизере, Скотти, — напомнил ему Кирк.
Хенгист, явно в бешенстве, снова вскочил из-за стола.
— Это фантазии! Мы прекрасно знаем, что убийца сидит здесь, за одним столом с нами! Вы стараетесь затуманить дело! У меня хватает ума, чтобы сейчас же прекратить все это!
— Прошу вас сесть, мистер Хенгист. — Голос Джариса звучал необычно жестко. — Направление этого расследования кажется мне удовлетворительным.
Спиной чувствуя взгляд Хенгиста, Кирк вновь обратился к Споку:
— Так что мы имеем, мистер Спок? Некое создание без определенной формы, которое питается страхом, принимая физический облик, чтобы совершать убийства?
— И еще: оно охотится на женщин, поскольку их легче запугать, чем мужчин.
Кирк нажал кнопку на пульте.
— Компьютер, криминологические файлы. Случаи нераскрытых многократных убийств женщин со времен Джека-Потрошителя.
— Программа. 1932. Шанхай, Китай, Земля. Семь женщин заколото ножом. 1974, Киев, СССР, Земля. Пять женщин заколото ножом. 2005, марсианские колонии. Восемь женщин заколото ножом. Гелиополис, Альфа Проксима-2. Десять женщин заколото ножом. Имеются дополнительные примеры.
— Капитан, — сказал Спок, — все эти места лежат точно на прямой между Землей и Аргелиусом.
— Да. Когда люди Земли шагнули в космос, это существо отправилась с ними. — Он обратился к компьютеру. Идентифицировать имена Кесла и Боратис.
— Программа. Кесла: народное прозвище неопознанного убийцы женщин на планете Денеб-2. Боратис: народное прозвище неопознанного убийцы женщин на планете Ригель-4. Дополнительная информация. Убийства женщин на Ригеле-4 произошли один солярный год назад.
Мак-Кой повернулся от стола, чтобы взглянуть на Кирка. Кирк, кивнув, обратился к Хенгисту.
— Вы прибыли на Аргелиус с Ригеля-4.
— Как и многие, — с вызовом ответил Хенгист. — Это не преступление.
— Но мы как раз расследуем преступление. Займите, пожалуйста, место у верификатора, мистер Хенгист.
Хенгист откинулся в кресле.
— Я отказываюсь.
— Мистер Хенгист!
Челюсти на полном лице плотно сжались.
— Префект, я не пойду туда.
— Я понимаю вас, сэр, — сказал Спок. — Если вы — именно то существо, которое мы разыскиваем, что могло бы быть лучшим укрытием для вас, чем ваш официальный пост?
Мак-Кой был уже на ногах:
— И сразу же после того, как вы ушли, пропал со стола нож, которым было совершено убийство!
Кирк нажал сильнее:
— Где вы были, когда была убита лейтенант Трейси?
Под глазом у Хенгиста дернулся нерв.
— Закон — это мое дело! — Его голос погрубел. — Вы увлеклись спекуляциями, чтобы самому уйти от ответа.
Кирк был невозмутим.
— Мистер Спок, оружие.
— Компьютер, доклад по анализу вещественного доказательства "А".
— Программа. Объект "А" на экране.
Когда изображение ножа появилось на засветившемся экране, компьютер продолжил:
— Сплав лезвия: боридий. Состав рукоятки: муринит. Детали резьбы на рукоятке характерны для народного искусства локальной популяции, позволяют определить место изготовления.
— Назови.
— Предмет произведен в горах района реки Аргус на планете Ригель-4.
— Мистер Хенгист… — начал Кирк.
Но Хенгист рванулся к двери. Скотти подсек его, и Кирк обхватил падающего Хенгиста. У него оказались неожиданно сильные для такого полного человека мускулы. Вскрикнув, Хенгист нацелил колено в пах Кирка. Приподнявшись на локте, Кирк извернулся и тяжело приложился кулаком к челюсти Хенгиста. Тот потерял сознание. Свет потускнел, и в тот же момент комнату наполнил тот же звук, напоминающий хлопанье огромных крыльев.
Кирк поднялся на ноги. Мак-Кой, подняв глаза от тела Хенгиста, бесцветным голосом сказал:
— Он мертв, Джим.
— Мертв? Это невозможно! Человек не умирает от удара в челюсть.
В компьютере затрещало, потом треск стих. Маниакальный смех раздался из динамиков. Они взорвались хихиканьем, хмыканьем, задыхаясь в мерзком удовольствии, — и голос Хенгиста прокричал:
— Ред Джек! Реджекреджек!!
Это было уже триумфальное рычание. Кирк, обескураженный, посмотрел на Спока. Вулканит бросился к кнопкам компьютера. Но утихомирить сумасшедшую какофонию не удавалось.
— Компьютер не отвечает, капитан! Это существо овладело им!
— Но компьютер управляет кораблем! — закричал Кирк. — То есть оно захватило корабль?
Он тоже стал сражаться с пультом компьютера. Спок попробовал переключатель дополнительных контуров, но он болтался в своем гнезде.
— Нет, капитан! Дополнительные контуры тоже блокированы!
Сумасшедший смех в динамиках стал громче.
— Ред Джек! — раздалось снова.
— Выключить звук, мистер Спок!
В комнате неожиданно стало тихо. Но Скотти, вскочив на ноги, завопил:
— Экран, капитан! Гляньте на экран!
Кирк круто повернулся. На экране царил хаос переливающихся цветов. Из них стали формироваться какие-то фигуры. Змеи, пронизывающие звезды, обнаженные женщины с развевающимися волосами, скачущие на козлах, рогатые твари, играющие в чехарду с жабами. Кипящие, окутанные паром реки. Надо всем этим проносились тела, сплетенные в объятиях, несомые жестокими порывами ветра. Человеческие плечи, торчащие из-под камней, руки, зовущие на помощь. Затем на экран плеснуло красным и возникла мертвенная белизна холодного, бесконечного снегопада. Из обледеневшего ландшафта поднималась трехглавая фигура с раскрытой в беззвучном смехе пастью. За ней появился повернутый крест. Существо вскарабкалось на него, приняв позу, пародирующую распятие. Широкие кожистые крылья раскрылись…
— Что это? — прошептал Джарис.
— Видение ада, — ответил Кирк. Он выключил экран. — Эта мерзкая тварь показала нам место своего происхождения. И оно теперь — хозяин всех операций корабля, включая систему поддержания жизнедеятельности.
— Вы хотите сказать, что оно может убить нас всех? — задохнулся Морла.
— Подозревало, что попробует, — сказал Спок. — Но не сразу. — Он сделал паузу. — Оно питается страхом. Смерти ему недостаточно. На борту около 440 человек. Они представляют для него несравненную возможность разжиреть на страхе, который оно сможет внушить. До того, как убить, оно постарается выжать столько страха, сколько сможет.
Кирк согласно кивнул. Он подошел к интеркому. Нажав кнопку, он сказал:
— Всем, всем. Говорит капитан. Компьютеры вышли из строя. Восстановительные мероприятия начались. До устранения неисправностей жизненно важно всем оставаться на своих местах и сохранять спокойствие. У меня все.
Он оглядел стоявших рядом.
— Боунс, как у тебя с успокоительным?
— Есть кос-что, способное успокоить вулкан.
— Начинай раздавать его всем подряд. Чем дольше мы сможем подавлять страх, тем больше у нас времени, чтобы выгнать это порождение ада из компьютеров.
Он повернулся к Споку.
— Мистер Спок, в контрольные банки компьютера заложена программа принудительного сканирования.
— Да, капитан, но с этим существом на контроле…
— Даже так, оно вынуждено будет иметь дело со всем, что там запрограммировано. Есть ли там какие-нибудь математические проблемы, которые не имеют решения?
Мрачное лицо Спока прояснилось:
— Конечно, есть, капитан. Если мы сосредоточим все внимание компьютеров на одной из них…
— Хорошо. Это должно помочь, — Кирк подошел к столу. — Всех остальных прошу остаться здесь. Боунс, начинай с транквилизаторами. Пошли, мистер Спок.
Но тварь овладела контролем и над лифтом. Хотя дверь и отворилась, чтобы пропустить Кирка, она стала закрываться до того, как успел войти Спок.
— Спок! — закричал Кирк, хватая и втаскивая его внутрь как раз в тот момент, когда дверь со стуком стала на место. Спок с интересом посмотрел на дверь.
— Изумительно. Наш друг быстро учится.
— Слишком быстро. — Кирк нажал кнопку мостика. Вместо того, чтобы подниматься, лифт стал падать. Палубы со свистом замелькали одна за одной.
— Свободное падение! — крикнул Кирк. — Переключи на ручное управление!
Они оба вцепились в ручное управление. Свист смолк, и очень медленно лифт пошел вверх. И тут завыла его тревожная сирена.
— Это должно было быть следующим номером, — мрачно сказал Спок. — Неисправность в системе жизнеобеспечения. — У нас немного времени, капитан.
— Вы сами сказали, мистер Спок. Ему нужен ужас. Смерть в его списке на втором месте.
Лифт остановился на уровне мостика, но пришлось опять сражаться с чувствительной пластиной-датчиком, чтобы открыть дверь. Вырвавшись на мостик, они и там не нашли повода для особенной радости. Зулу, уже задыхавшийся, возился вместе с техником у поста жизнеобеспечения.
— Капитан, механизм подачи смеси вышел из строя!
Спок подбежал к посту. Сорвав панель, он обнажил внутренности механизмов и, стоя на коленях, углубился в работу. Он как раз потянулся за каким-то инструментом, когда в динамиках раздался голос Хенгиста:
— Вы все почти мертвы! Капитан Кирк, вы понапрасну тратите время! — он снова взорвался хриплым смехом.
— Отключите связь! — приказал Кирк и повернулся к Зулу. — Займитесь своим постом, мистер Зулу! Подготовьте ручную регулировку подачи смеси!
Спок поднялся на ноги:
— Нормальные уровни среды восстановлены, капитан. Но, как вы знаете, они не продержатся долго. Несколько часов будет большой удачей.
Зулу спросил:
— Что происходит, капитан?
— Займитесь своим постом, мистер Зулу! — Кирк, сознавая свое напряжение, поспешил остановить вышедшую из лифта сестру с инъектором в руках. — Это транквилизатор?
— Да, сэр.
— Инъекцию каждому, включая себя.
Техник-связист обнажил руку для укола, когда снова раздался голос Хенгиста.
— Теперь вы меня не сможете остановить, капитан! — Кирк протянул руку через плечо техника, чтобы нажать кнопку, но голос не исчез. — Дурак, ты не сможешь заставить меня замолчать! Я контролирую все цехи этого корабля. Жизнь вашего ручного контроля атмосферы так же коротка, как и ваша. Скоро я овладею полным контролем!
Кирк подошел к Споку, работавшему на своем компьютерном посту, и мягко спросил:
— Ну, мистер Спок?
— Программа пошла, капитан.
На этот раз Кирк повысил голос:
— Убей нас — и ты убьешь себя!
Хихиканье забулькало из динамика:
— Я бессмертен. Я существую с рассвета времен — и переживу их. Вскоре я поем — и теперь мне не нужен нож. В несказанной боли вы погибнете.
Спок поднял взгляд от своей работы.
— Оно готовит свой праздник террора.
— Имбецилы! Я могу перекрыть вам кислород и задушить вас! Я могу раздавить вас, подняв давление атмосферы! Я могу поднять температуру, пока кровь не закипит у вас в жилах!
Зулу получил свою дозу. Он повернулся к Кирку:
— Капитан! — сказал он весело. — Кто бы это ни был, какие мрачные вещи он говорит!
— Да. Оставайтесь на своем посту. Если еще какие-нибудь системы будут выходить из строя, переключайте их на ручное управление. И самое главное — не бойтесь!
— После того, как в меня закачали эту штуку, сэр, меня не испугает и сверхновая!
— Готово, капитан, — доложил Спок.
— Загружайте.
Спок обратился к своему библиотечному компьютеру:
— Принудительный ввод класс 1. Просчитать до последней цифры значение числа "пи".
Звонкое кликанье аппаратуры смешалось со взрывом жужжащих звуков. Спок ждал. И то, чего он ждал, появилось. В динамике раздался испуганный голос Хенгиста.
— Нет… не…
Спок прокомментировал:
— Значение числа "пи" — бесконечный численный ряд. Все банки данных наших компьютеров работают сейчас над этим, не обращая внимания ни на что другое. Они будут продолжать просчитывать это непросчитываемое число до тех пор, пока не получат команду остановиться.
— Вернемся в кают-компанию, — предложил всем Кирк. — Вероятно, аргелианцы начнут паниковать первыми.
Зулу проводил их взглядом до кабины лифта. Потом он радостно задал вопрос самому себе:
— Хотел бы я знать, чего я должен бояться.
В кают-компании тело Хенгиста все еще лежало вялой грудой в кресле, куда его положили. Мак-Кой обходил стол вокруг, делая инъекции. Когда Кирк и Спок вошли, Скотти спросил:
— Ну, что, капитан?
— Думаю, в наших компьютерах некоторое время не поселится ничего, кроме группы цифр.
Спок прошел прямо к контрольной консоли компьютера и занялся проверкой.
— Есть некоторое сопротивление, капитан, но команда действует. Банк за банком подключаются к решению задачи.
Мак-Кой прервал свою работу, держа инъектор:
— Если вы выкурите его из компьютера, Джим, ему придется уйти куда-то еще.
— Не думаю, что ему удастся войти в кого-то, кто находится под действием транквилизатора, Боунс. Как двигается дело у тебя?
— Почти закончил. Остались Джарис и я…
Он осекся. Свет опять померк, и опять раздался звук бьющих по воздуху крыльев. Очень медленно свет разгорелся. Спок ударил по клавише компьютера.
— Существо ушло, капитан, — сказал он.
Кирк обдумывал предупреждение Мак-Коя.
— Но куда? Боунс, если оно войдет в тело, которое получило дозу транквилизатора, что произойдет?
— Оно может смешаться с ним. Но ничего больше.
— И ты говоришь, что все уже получили дозу — кроме тебя и префекта?
Джарис повернулся в кресле:
— Правильно. Но я знаю, что оно не во мне, и я настроен рискнуть в отношении мистера Спока.
— Боунс, сделайте инъекцию себе.
— У меня должна быть ясная голова, — запротестовал Мак-Кой.
— Я отдал вам приказ, Боунс.
Мак-Кой посмотрел на Кирка. Потом пожал плечами, отлил руку и сделал себе укол.
— Префект, — сказал Кирк, — будьте добры, протяните вашу руку…
Джарис подавился безумным хрипом. Из его рта раздался голос Хенгиста:
— Нет… Нет!
Вскочив из-за стола, Джарис прыгнул на Кирка. Спок рванулся к ним. Немолодое тело Джариса налилось необычайной силой. Он схватил Кирка за горло, но Спок разжал его руку. Тварь разразилась диким криком:
— Убить! Всех убыть! Умрите! Страдайте!
Прихватив яростно извивающегося Джариса, Спок дотянулся до его шеи и нанес свой знаменитый удар. Джарис обмяк, и снова погас свет — захлопали крылья.
Кирк поднялся на ноги. Вокруг стола стояли и сидели улыбающиеся люди. Им под действием наркотика все происходящее казалось сценкой, разыгранной для их удовольствия. Старшина Танкрис, уронив свой блокнот, с восхищением смотрела на Спока. Из-за ее плеча поднялась рука и обхватила ее за горло, опрокинув девушку назад. Тело Хенгиста покинуло кресло. Он схватил и приставил к горлу девушки нож.
— Стоять — или я убью ее!
Мак-Кой, глядя затуманенным взором, мягко сказал:
— Вы кого-нибудь пораните этим ножом, — и протянул руку к оружию. Хенгист наотмашь полоснул ножом, и в этот момент Спок прыгнул на него, а тем временем Кирк вырвал инъектор из руки Мак-Коя. Спок, прижимая рычащего безумца, оторвал рукав его одежды. Кирк прижал к его руке инъектор. Хенгист дернулся в руках Спокон.
— Я всех вас убью, — сказал он. — И вы будете страдать, а я утолю голод… — он отключился.
Кирк схватил его за плечи.
— В отсек телепортации! Быстро! — крикнул он Споку.
Техник-транспортник просиял им навстречу, когда они ввалились в камеру, волоча тело Хенгиста.
Кирк заорал:
— Глубокий космос — самый широкий угол дисперсии — полная мощность — поддерживать…
Техник с упреком посмотрел на него.
— Не надо так нервничать, капитан. Я все сделаю.
— Спок! Сделай это! Действие успокоительного может скоро кончиться!
В одиночку Кирк взвалил тело Хенгиста на платформу. Невозмутимый техник не торопясь шел к консоли управления, когда Спок отшвырнул его и мгновенно произвел настройку.
— Разряд! — крикнул Кирк.
Неподвижная фигура на платформе окуталась искрами и исчезла.
Спок, опершись локтем о консоль, опустил голову на руку. Кирк положил руку ему на плечо.
— Довольно дорогое хождение по девочкам вышло в этот раз на Аргелиусе, — сказал он.
Только техник чувствовал себя обиженным:
— Вы не должны были меня толкать. Я бы все сделал сам.
Он взглянул на дверь, где стояли Скотти и Мак-Кой, оба со сдержанными улыбками на лицах…
— Вот видите — два спокойных уравновешенных офицера, — поставил он их в пример Споку.
— С Джарисом все в порядке, — успокаивающе объявил Мак-Кой.
— Что вы сделали с этим существом, капитан? — спросил Скотти. — Отправили обратно на планету?
— Нет, Скотти. Мы его излучили в открытый космос с максимальным углом разброса.
— Но оно не может погибнуть! — сказал Мак-Кой.
— Возможно, и нет, доктор, — отозвался Спок. — Конечно, его сознание просуществует какое-то время, но только в форме миллиардов фрагментов, отдельных волокон энергии, вечно плывущих в пространстве — бессильных, бесформенных, лишенных питания. Мы знаем, что оно должно питаться, чтобы жить.
— И оно никогда больше не поест — не в этом бесформенном состоянии, — добавил Кирк.
— В конце концов оно умрет. — Он взглянул на Мак-Коя. — Боунс… как скоро транквилизаторы выходят из крови?
— О, за пять или шесть часов, думаю. Я вмазал каждому солидную дозу.
— Я заметил. Ну, мистер Спок, на несколько часов у нас с вами самый счастливый экипаж во всем космосе. Но сомневаюсь, что работа сильно продвинется.
— Сэр, — сказал Спок, — так как все равно мы пришли на Аргелиус для отдыха, почему бы нам не воспользоваться этим преимуществом.
— Пошли! — с энтузиазмом завопил Скотти.
— Увольнение на берег? Вы и доктор Мак-Кой должны выспаться, чтобы восстановить силы после предыдущего. Но мы? — Кирк повернулся к Споку. — Мистер Спок, хотите прогуляться со мной к девушкам на Аргелиус?
Брови Спока поднялись.
— Капитан, — сказал он официально. — Я говорил об отдыхе.
— А, — сказал Кирк. — Вот как. Прошу извинить, мистер Спок.
Переводчик не известен
Игрушка для Джульетты
Robert Bloch. "A Toy for Juliette", 1967
Рассказ входит в межавторский цикл «Джек Потрошитель»
Джульетта вошла в свою спальню, улыбнулась, и тысяча Джульетт улыбнулись ей в ответ. Потому что все стены были зеркальными; даже потолок отражал ее образ.
Со всех сторон на нее глядело очаровательное лицо, обрамленное золотыми кудрями. Лицо ребенка, лицо ангела. Разительный контраст зрелому телу в легкой накидке.
Но Джульетта улыбалась не беспричинно. Она улыбалась, потому что знала: вернулся Дедушка и привез ей новую игрушку. Надо приготовиться.
Джульетта повернула кольцо на пальце, и зеркала померкли. Еще один поворот полностью затемнил бы комнату. Поворот в обратную сторону — и зеркала засияют слепящим светом. Каприз — но в том-то и секрет жизни. Выбирай удовольствие.
А что ей доставит удовольствие сегодня ночью?
Джульетта подошла к стене, взмахнула рукой, и одна из зеркальных панелей отъехала в сторону, открывая нишу, похожую на гроб, с приспособлениями для выкручивания пальцев и специальными «сандалиями».
Мгновение она колебалась; в эту игру она не играла давно. Ладно, как-нибудь в другой раз… Джульетта повела рукой, и стена вернулась на место.
Джульетта проходила мимо ряда панелей и воскрешала в памяти, что скрывается за каждым зеркалом. Вот обычная камера пыток, вот кнуты из колючей проволоки, вот набор костедробилок. Вот анатомический стол с причудливыми инструментами. За другой панелью — электрические провода, которые вызывают у человека ужасные гримасы и судороги, не говоря уже о криках. Хотя крики не проникали за пределы звукоизолированной комнаты.
Джульетта подошла к боковой стене и снова взмахнула рукой. Покорное зеркало скользнуло в сторону, открывая взгляду почти забытую игру, один из самых первых подарков Дедушки. Как он ее называл? Железная Нюрнбергская Дева, вот как — с заостренными стальными пиками под колпаком. Человек заковывается внутри, вращается штурвальчик, смыкающий половинки фигуры (только очень медленно), и иглы впиваются в запястья и локти, в ступни и колени, в живот и глаза. Надо лишь держать себя в руках и не поворачивать штурвальчик чересчур быстро, иначе можно испортить всю забаву.
Впервые Дедушка показал, как работает Дева, когда привез настоящую живую игрушку. А потом показал Джульетте все. Дедушка научил ее всему, что она знала, потому что был очень мудр. Даже ее имя — Джульетта — он вычитал в какой-то старинной книге философа де Сада.
Книги, как и игрушки, Дедушка привозил из Прошлого. Только он мог проникать в Прошлое, потому что у него одного была Машина. Когда Дедушка садился за пульт управления, она мутнела и исчезала. Сама Машина, вернее, ее матрица, оставалась в фиксированной точке пространства-времени, объяснял Дедушка, но каждый, кто оказывался внутри ее границ — а она была размером с небольшую комнату, — перемещался в Прошлое. Конечно, путешественники во времени невидимы, но это только преимущество.
Дедушка привозил множество интересных вещей из самых легендарных мест: из великой Александрийской библиотеки, из Кремля, Ватикана, Форт-Нокса… из древнейших хранилищ знаний и богатств. Ему нравилось ездить в то Прошлое, в период, предшествующий эре роботов и термоядерных войн, и коллекционировать сувениры. Книги, драгоценности… Никчемный хлам, разумеется, но Дедушка был романтиком и обожал старые времена.
Конечно, Машину изобрел не он. На самом деле ее создал отец Джульетты, а Дедушке она досталась после его смерти. Джульетта подозревала, что Дедушка-то и убил ее родителей. Впрочем, это не имело значения. Дедушка всегда был очень добр к ней; кроме того, скоро он умрет, и тогда она сама будет владеть Машиной.
Они часто шутили по этому поводу.
— Я воспитал чудовище, — говорил он. — Когда-нибудь ты уничтожишь меня. После этого тебе останется уничтожить целый мир — или его руины.
— Ты боишься? — дразнила Джульетта.
— Нет. Это моя мечта: полное и всеобщее уничтожение, конец стерильному упадку. Можешь ли ты представить себе, что некогда на этой планете жили три миллиарда людей! А теперь едва ли три тысячи! Три тысячи — запертых в Куполах, не смеющих выйти наружу, вечных узников, расплачивающихся за грехи отцов. Человечество вымирает; ты просто приблизишь финал.
— Разве мы не можем остаться в другом времени?
— В каком? Никто из нас не мог бы выжить в иных, примитивных условиях… Нет, надо радоваться тому, что есть, наслаждаться моментом. Мое удовольствие — быть единственным обладателем Машины. А твое, Джульетта?
Он знал, в чем ее удовольствие.
Свою первую игрушку, маленького мальчика, Джульетта убила в одиннадцать лет. Игрушка была особым подарком от Дедушки, для элементарной секс-игры. Но она не захотела действовать, и Джульетта, разозлясь, забила ее железным прутом. Тогда Дедушка привез ей игрушку постарше, темнокожую. Та действовала просто здорово, однако в конце концов Джульетта устала и взяла нож.
Так она открыла для себя новые источники наслаждений. Конечно, Дедушка об этом знал. Он в высшей степени одобрил ее забавы и с тех пор постоянно привозил ей из Прошлого игры, которые она держала за зеркалами в спальне, и объекты для экспериментов.
Самым волнующим был момент предвкушения. Какой окажется новая игрушка? Дедушка старался, чтобы все они понимали по-английски. Словесное общение часто имело большое значение, особенно если Джульетте хотелось следовать наставлениям философа де Сада и насладиться интимной близостью перед тем, как перейти к более утонченным удовольствиям.
Будет ли игрушка молодой или старой? Необузданной или кроткой? Мужчиной или женщиной? Джульетта перепробовала все возможные варианты и комбинации. Иногда игрушки жили у нее несколько дней, а иногда она кончала с ними сразу. Сегодня, например, она чувствовала, что ее удовлетворит только самое простое решение.
Поняв это, Джульетта оставила в покое зеркальные панели и подошла к большому широкому ложу. Он был там, под подушкой, — тяжелый нож с длинным острым лезвием. Итак, она возьмет игрушку с собой в постель и в определенный момент совместит удовольствия.
Джульетта задрожала от нетерпения. Что это будет за игрушка?
Она вспомнила холодного, учтивого Бенджамина Басурста, английского дипломата периода, который Дедушка называл наполеоновскими войнами. О да, холодный и учтивый — пока она не завлекла его в постель. Потом был американский летчик… А однажды даже целая команда судна «Мария Целеста»!
Забавно: порой в книгах ей встречались упоминания о некоторых ее игрушках. Они навсегда исчезали из своего времени, и, если были известными и занимали положение в обществе, это не оставалось незамеченным.
Джульетта заботливо взбила подушку и положила ее на место.
Внезапно раздался голос Дедушки:
— Я привез тебе подарок, дорогая.
Он всегда так ее приветствовал; это было частью игры.
— Не тяни! — взмолилась Джульетта. — Рассказывай скорее!
— Англичанин. Поздняя викторианская эпоха.
— Молодой? Красивый?
— Сойдет, — тихо засмеялся Дедушка. — Ты слишком нетерпелива.
— Кто он?
— Я не знаю его имени. Но судя по одежде и манерам, а также по маленькому черному саквояжу, который он нес ранним утром, я предположил бы, что это врач, возвращающийся с ночного вызова.
Джульетта знала из книг, что такое «врач» и что такое «викторианец». Эти два образа в ее сознании очень подходили друг другу. Она захихикала от возбуждения.
— Я могу смотреть? — спросил Дедушка.
— Пожалуйста, не в этот раз.
— Ну, хорошо…
— Не обижайся, милый. Я люблю тебя.
Джульетта отключила связь. Как раз вовремя, потому что дверь отворилась и вошла игрушка.
Дедушка сказал правду. Игрушка была мужского пола, лет тридцати, привлекательная. От нее так и разило чопорностью и рафинированными манерами.
И, конечно, при виде Джульетты в прозрачной накидке и необъятного ложа, окруженного зеркалами, она начала краснеть.
Эта реакция полностью покорила Джульетту. Застенчивый викторианец — не подозревающий, что он в бойне!
— Кто… кто вы? Где я?
Привычные вопросы, заданные привычным тоном… Джульетта порывисто обняла игрушку и подтолкнула ее к постели.
— Скажите мне, я не понимаю… Я жив? Или это рай?
Накидка Джульетты полетела в сторону.
— Ты жив, дорогой… Восхитительно жив! — Джульетта рассмеялась, начав доказывать утверждение. — Но ближе к раю, чем думаешь.
И, чтобы доказать это утверждение, ее свободная рука скользнула под подушку.
Однако ножа там не было. Каким-то непостижимым образом он оказался в руке игрушки. И сама игрушка утратила всякую привлекательность. Ее лицо исказила страшная гримаса. Лезвие сверкнуло и опустилось, поднялось и опустилось, и снова, и снова…
Стены комнаты, разумеется, были звуконепроницаемыми. То, что осталось от тела Джульетты, обнаружили через несколько дней.
А в далеком Лондоне, в ранние утренние часы после очередного чудовищного убийства, искали и не могли найти Джека Потрошителя…
Перевод: Владимир Баканов
Ловушка
Robert Bloch. "Catspaw", 1967
Рассказ входит в межавторский цикл «Звёздный путь»
Непрерывные статические разряды в динамиках панели связи лейтенанта Ухуры были не самой большой неприятностью, доставленной планетой Пирис-7. С орбиты "Энтерпрайза" она представлялась темным неприветливым космическим телом — кусок черного гранита, брошенный в космос безо всякой видимой цели, темный, безжизненный, — если не считать членов десантной группы, перемещенной с корабля для обычного исследования и периодических докладов. Была куда большая неприятность — отсутствие этих самых докладов. Хотя Скотти, Зулу и рядовой Джексон были знакомы со стандартной процедурой работы группы высадки. Они хорошо знали, что от любой команды, исследующей неизвестную планету, требуется ежечасный доклад.
Ухура взглянула на Кирка.
— Все еще не отзываются, сэр.
— Оставайтесь на приеме.
Он нахмурился, снова услышав треск разрядов.
— Мне это не нравится, ни звука с самого первого рапорта. Скотти и Зулу должны были выйти на связь полчаса назад.
Спок сказал:
— Возможно, им просто нечего докладывать… Хотя Пирис-7 — планета класса М, потенциально имеющая разумную жизнь, наши люди — единственное проявление жизни на планете, которое смогли уловить сенсоры.
— Все равно, Скотти и Зулу обязаны докладывать, есть ли у них что-нибудь для официального рапорта. Почему они не отвечают?
Ухура скорректировала настройку. Облегчение отразилось на ее лице.
— Связь установлена, капитан.
Кирк схватил аудио. Голос Джексона донесся сквозь разряды:
— Джексон вызывает "Энтерпрайз".
— Кирк слушает.
— Один на подъем, сэр.
— Один? Джексон, где Скотти и Зулу?
— Я готов к подъему, сэр.
— Джексон! Гос… — треск статических разрядов заглушил его слова. Ухура попыталась справиться с ними, но безуспешно.
— Прощу прощения, сэр. Я не могу наладить звук.
— Ладно, — сказал Кирк. — Сообщите в телепортационный отсек приготовиться к подъему одного члена десантной группы. Передайте доктору Мак-Кою, чтобы он явился ко мне.
— Есть, сэр.
Волнение заставило Кирка и Спока бежать к кабине лифта. Они открыли дверь в отсек телепортации, и до них донесся ровный тяжелый гул.
— Готово, сэр, — доложил техник.
— Разряд! — Гул перешел в пронзительный вой, и тут появился Мак-Кой со своим медицинским саквояжем.
— Что случилось, Джим?
— Неприятности.
Над платформой транспортера появилось сияющее облако, затем его искры сложились в фигуру рядового Джексона. Он стоял неподвижно, с лица было словно стерто всякое выражение, глаза остекленели, устремив вдаль невидящий взгляд. Гул материализации стих. Кирк подошел к платформе:
— Джексон! Что произошло? Где остальные?
Его рот шевельнулся, как будто приготовился говорить. Но Джексон ничего не сказал. Рот искривился в гримасе — и Джексон, подавшись вперед, рухнул на пол.
Встав на колени рядом с ним, Мак-Кой поднял лицо к Кирку и покачал головой.
— Он мертв, Джим.
Кирк смотрел сверху вниз на тело. Остекленевшие глаза мертвеца были по-прежнему устремлены в никуда. Затем вдруг челюсть дрогнула, рот открылся. И оттуда раздался голос, грубый, низкий, как будто из самого чрева:
— Капитан Кирк, ты слышишь меня. На твоем корабле лежит проклятие. Покинь эту планету. Здесь тебя ждет смерть.
На мгновение установилась жуткая тишина. Мертвый зев Джексона был открыт по-прежнему, но губы не шевелились.
За столом в лазарете Мак-Кой опустил голову на руки. Он не поднял ее, когда Кирк открыл дверь. Дернув плечом, он подтолкнул груду магнитных кассет, лежавших перед ним.
— Ну? — спросил Кирк.
Мак-Кой поднял пригоршню кассет. И снова уронил их на стол.
— Это доклады обо всех анализах, которые я взял. Никаких органических отклонений, ни внешних, ни внутренних.
Молчание Кирка длилось несколько мгновений. Скотти и Зулу — они все еще были внизу, на планете, которая вернула на "Энтерпрайз" мертвеца. Мертвеца, рот которого использовал тот жуткий голос.
— Но почему тогда Джексон мертв, Боунс?
— Он замерз насмерть, — ответил Мак-Кой.
Незаметно к ним присоединился Спок.
— Это выглядит неразумно, доктор, — сказал он. — Климат Пириса примерно соответствует земному средней полосы Западного полушария в период летнего солнцестояния.
Мак-Кой сказал нетерпеливо:
— Я это знаю, Спок. Но правдоподобно это или нет, Джексон умер от холода. Он был буквально стоячим мертвецом, когда материализовался в Транспортной камере.
— Он чуть не заговорил, — сказал Кирк.
— Он был мертв, я сказал! — рявкнул Мак-Кой.
— Но кто-то говорил. — Кирк медленно покачал головой. — Похоже, на этой планете гораздо больше того, что засекли наши сенсоры. Со Скотти и Зулу, временно брошенными там, внизу…
Его прервал сигнал интеркома на столе Мак-Коя. Он стукнул по переключателю.
— Кирк слушает.
Ухура с тревогой в голосе сказала:
— Сэр, мы потеряли след мистера Скотти и мистера Зулу. Сенсоры не регистрируют никаких признаков жизни на поверхности планеты. Это последний доклад мистера Фаррела.
— Это усложняет дело, — Кирк помолчал. — Благодарю, лейтенант. Передайте мистеру Фаррелу, чтобы он продолжал сенсорное сканирование. — Он отключил интерком. — Спок, Боунс, собирайтесь, мы отправляемся на поиски.
Они обнаружили туман. Серые клочья плавали вокруг, когда они материализовались в этом сумрачном мире камней, голом, пустынном. Со скалистого холма, где они материализовались, не было видно зелени — только серая равнина тумана, слои которого сдвигались, только чтобы обнажить такой же туман, камни, скалы.
— Страшновато, — сказал Кирк. — В наших данных не говорилось о тумане.
— Действительно, страшновато, — согласился с ним Спок. — Никакой воды, никаких облачных формирований, никаких флюктуаций температуры поверхности. При таких условиях тумана быть не мажет. — Он снял с плеча трикодер и начал считывать показания.
— Не мог же Джексон замерзнуть в таком климате, — сказал Мак-Кой. — И все же это произошло. Кстати, где мы?
Согласно координатам, выходило что это, то самое место, с которого был поднят Джексон, — сказал Спок.
— Показания, мистер Спок?
— Никаких следов… нет, подождите! Вижу сигнал живой формы на 14 градусах, отметка 7… дистанция 136, 16 метра, — он поднял глаза от трикодера. — Многочисленные отметки, капитан!
Изумленный Кирк щелкнул по коммутатору.
— Кирк вызывает "Энтерпрайз".
Статические разряды исказили голос Ухуры до неузнаваемости:
— "Энтерпрайз", капитан.
— Что показывают сенсоры корабля сейчас, лейтенант?
— Все, что мы видим, — физические импульсы от вас, мистера Мак-Коя и мистера Спока, сэр. Внизу нет больше ничего живого.
Разряды почти заглушили ее последние слова.
— Я едва слышу вас, лейтенант, — сказал Кирк. — Вы слышите меня?
Его коммуникатор разразился треском разрядов. Разозлившись, Кирк щелчком выключил его и засовывал в чехол на поясе, когда Мак-Кой сказал:
— Туман становится плотнее. Может, это имеет отношение к помехам. Туман действительно становился плотнее. Он клубился вокруг них так, что они уже еле видели друг друга.
— Должно быть какое-то объяснение расхождению данных, — сказал Кирк.
— Сенсоры корабля показывают нас как единственные живые формы, но трикодер Спока регистрирует многочисленные сигналы. Вы их еще видите, мистер Спок?
— Без изменений, сэр.
— Фазеры к бою, — приказал Кирк.
Затем они все услышали это — тонкий стон. Еле слышный вначале, он становился громче, пока не перешел в тоскливый печальный вопль.
— Наверное, они услышали нас, — прошептал Мак-Кой.
— Спокойно, Боунс.
Мак-Кой схватил Кирка за локоть и показал другой рукой вперед, где клубы тумана стали разгораться зеленым тошнотворным свечением.
Затем клубы сгустились, образовав три туманных лица с едва обозначенными чертами, размытых, испещренных столетиями морщинами. Короткие пушистые седые волосы обрамляли их, и пол был так же неопределим, как и черты. Одно из лиц заговорило:
— Капитан Кирк…
Его протяжный скрип был той же тональности, что и предыдущий вой.
Кирк шагнул вперед.
— Кто вы?
— Уходите… — простонал беззубый рот.
Туман размывал бестелесные лица.
— Ветер должен подняться, — простонало одно из них.
— И туман опускается…
— Смерть здесь…
Разразившись лающим смехом, лица неожиданно распались и растворились в тумане.
Спокойный, неподвижный Спок произнес:
— Наваждение, капитан. — Он опустил трикодер. — Они не содержали ни физической субстанции, ни энергии. Это могло быть что-то вроде проекции.
— Шекспир писал о проклятых кустарниках, — сказал Кирк, — и о пророчествах ведьм. Но почему они возникли перед нами? Никто из нас не собирается становиться королем Шотландским. Спок, параметры тех живых форм изменялись во время этого маленького представления?
— Они оставались без изменений, капитан.
Кирк кивнул.
— Это может быть частью ответа.
Они двинулись вперед — и резкий порыв ветра ударил им в лицо. Ветер крепчал, он должен был бы разорвать туман, но этого не произошло. Туман уплотнялся, ослепляя все больше и больше. Ветер достиг такой силы, что им пришлось повернуться спиной вперед, держась друг за друга.
— Держись! — прокричал Кирк. Это слово подействовало как заклинание — ветер мгновенно стих, так же неожиданно, как и поднялся.
Хватая ртом воздух, Мак-Кой сказал:
— Вполне реалистическое наваждение. — Он сделал глубокий долгий вдох, затем недоверчиво прошептал:
— Джим… впереди — там…
Это выглядело как мощная центральная башня средневекового замка. Она появилась перед ними, огромная, с зубцами, массивные камни ее древней кладки были выщерблены временем. Тяжелая дубовая дверь с перекладинами, обитая железом, была слегка приоткрыта. На одной из стертых ступенек, которые вели к двери, свернулся клубком гладкий черный кот с золотой цепочкой на шее. Подойдя ближе, они разглядели какой-то прозрачный кристалл, подвешенный на цепи как кулон. Поза кота говорила о том, что он кого-то дожидается. Мышь, вероятно.
Спок произнес:
— Это источник сигналов от живых форм, капитан. Они где-то внутри. Кирк снова попытался воспользоваться коммуникатором, но статические разряды опять сорвали попытку.
Он снова засунул прибор в футляр.
— Не так ли мы потеряли связь с первой партией? — поинтересовался Мак-Кой.
— Как, Спок, этот призрачный замок имеет какую-то связь с помехами?
Вулканит склонился над трикодером.
— Я бы сказал, нет, сэр. Нет никаких явных свидетельств, что именно вызывает помехи. И замок, и кот одинаково реальны.
— Или нереальны, — сказал Кирк. — Некоторые иллюзии могут проявлять себя в плотной субстанции. Почему наши сенсоры не засекают этот замок? И не регистрируют живые формы внутри? — он поднял хмурый взгляд вверх, к стене, усеянной узкими бойницами. — Возможно, это место имеет источник силового поля, которое экранирует его от сенсоров.
— Но тогда оно бы повлияло и на трикодер Спока, не так ли? — спросил Мак-Кой.
— Так ли? Я начинаю удивляться… — тут кот мяукнул, грациозно поднялся и исчез в приоткрытой двери. Кирк задумчиво проследил за ним, казалось, погруженный в какие-то свои мысли. Затем, отбросив их, сказал:
— Ладно. Если Скотти и Зулу где-то поблизости, это и есть наиболее вероятное место. Пошли.
Держа фазеры наготове, они распахнули дверь. Какой-то писк раздался у них над головами, и туча летучих мышей вылетела из проема, так что кожистые крылья почти задевали лица.
Отступив на шаг, Мак-Кой вскрикнул:
— Что это, дьявол подери?
— Похоже, летучие мыши-вампиры, — ответил им Спок.
— Это земной вид, — заметил Кирк. Кот, крутившийся у их ног, вновь нетерпеливо мяукнул и исчез в черной глубине дверного проема.
Кирк снова задумчиво проводил его взглядом.
— Кот тоже земной. Заговор сгущается. Замки, черные коты, мыши-вампиры и ведьмы. Если бы у нас не пропало двое офицеров и один не был бы ухе мертв, я бы сказал, что кто-то устроил очень сложный розыгрыш ко Дню Всех Святых [точнее, канун Дня Всех Святых, празднуют в Америке 31 октября].
— Розыгрыш, капитан?
— Старая земная традиция, мистер Спок. Объяснения — позже.
Замок казался сложенным из огромных камней. Кот бесшумно двигался впереди Кирка, когда они вошли в холодный коридор. Было бы совсем темно, если бы не редкие факелы с пламенем, плясавшим над изъеденными ржавчиной и спутанными паутиной железными рукоятями.
— Пыль. Паутина. Точно. День Всех Святых, — сказал Мак-Кой.
Кот скользнул за углом в еще более темный угол. Когда они последовали за ним, пол под ногами провалился, и они свалились во тьму.
Кирк первый оправился от падения. Кто-то с весьма странным чувством юмора догадался поставить пряма перед ним усаженную шипами Железную Деву. Человеческий скелет внутри нее улыбался ему. Он запретил себе поддаваться страху. Что ем особенно заинтересовало — так это то, что он был прикован к стене камеры. В таком же положении находился Спок и Мак-Кой. Затем он осознал, что все их снаряжение — фазеры, коммуникаторы, трикодеры — исчезли.
— Мистер Спок…
Вулканит подергал свои путы.
— Я не поврежден, капитан.
— Боунс в порядке?
Мак-Кой ответил за себя сам.
— Ничего не сломано — масса синяков. Что вы тащил говорили насчет розыгрыша, Джим?
— Проклятия, темницы, Железные Девы, скелеты. Штука в том, что все это земные реалии. Почему?
— Трикодер отметил этот замок как реальный, Джим. — Мак-Кой побренчал цепями. — И вот это не иллюзия. Эта планета может быть земным аналогом.
— Но тогда она была бы аналогом исключительно земных суеверий, доктор, — сказал Спок. — Нечто, что существует только в уме людей.
— Точно, — сказал Кирк. — Это все как будто… — он осекся. Из коридора послышались приглушенные шаги. Ключ заскрипел в скважине. К огромному облегчению Кирка, тяжелую дверь отворили Зулу и Скотти.
— Скотти, Зулу! Вы живы!
На лицах обоих не появилось и следа ответной радости, молча, с каменным лицом Скотти вытащил из кобуры фазер и направил его на них.
— Скотти, — попросил Кирк. — Опусти фазер.
Неподвижный, немигающий Скотти держал фазер на прицеле.
— Скотти! — крикнул Кирк.
— Джим, я думаю, их накачали наркотиком. Посмотри на их глаза — они совсем не мигают.
— Джексон тоже не мигал, — сказал Спок.
— Но эти-то двое живы! Скотти, Зулу! Вы узнаете меня?
Зулу кивнул.
— Что с тобой произошло? — допытывался Кирк.
Вместо ответа Зулу прошел мимо него к Мак-Кою. Пока Скотти держал врача "Энтерпрайза" на прицеле, Зулу выбрал из связки, висевшей у него на поясе, ключ и повернул его в замке, державшем руку доктора в стальном наручнике. Наблюдая за ним, Кирк сказал:
— Они просто снимают кандалы, Боунс. Они не собираются отпускать нас. Ведь так?
Молчание. В абсолютном молчании их кандалы были сняты. Стоя у двери, Зулу знаком показал им выходить. Прикинув расстояние, на котором находился за его спиной Скотти, Кирк развернулся, чтобы нанести удар. Рукоять фазера врезалась в его череп. Он упал на колени. Спок в это время прыгнул на Скотти, а Мак-Кой — на безоружного Зулу. Но когда они коснулись их, лица Скотти и Зулу осветились тем самым тошнотворным зеленым сиянием, и они растворились в нем.
— Стоп!
Это был тот же голос, что говорил через мертвый рот Джексона.
Они замерли. Зеленое сияние, казалось, поглотило коридор и темницу. Прежним осталась только отстраненность Скотти и Зулу. Они возникли снова, немигающие, с ничего не выражающими лицами, как и прежде. Все остальное было новым.
И старым. Большой зал, в который они были каким-то образом перемещены, был по-средневековому тяжеловесно великолепным. Стены покрывали ковры. Свет факелов освещал голую поверхность огромного стола, по сторонам которого стояли кресла с высокими спинками. Но глаза Кирка были устремлены на человека. Он сидел в резном кресле, в нише под куполообразной конструкцией, похожей на балдахин. Он был бородат, и длинное платье на нем мерцало вышитыми золотом знаками Зодиака. Черный жезл в его руке был увенчан ярко блестевшим хрустальным шаром. Кот растянулся у его ног.
Кирк шагнул к креслу.
— Кто бы ты ни был, ты доказал свое искусство создавать иллюзии. Теперь я хочу знать, что ты сделал с моими людьми.
Человек наклонился вперед.
— Твоя раса имеет забавную предрасположенность к сопротивлению. Вы обо всем спрашиваете. Вам недостаточно принять все как есть?
— Только не тогда, когда один из моих людей мертв, а двое других обращены в бездумных…
— Не бездумные, капитан Кирк. Эти живые просто… контролируются. Спок и Мак-Кой сделали удивленное движение, услышав как человек называет Кирка по имени. Это было замечено.
— Да, мы знаем вас, всех. Не так ли, драгоценный мой? — он опустил руку, чтобы погладить кота.
— Кто вы? — требовательно спросил Кирк. — Почему вы привели нас сюда?
Рот под бородой улыбнулся.
— Мое имя Короб. А насчет "привели" — вы же сами упорно хотели прийти. Вас предупредили снаружи.
— Ради чего? — Кирк обвел рукой вокруг. — Для — чего весь этот… фарс?
— Фарс? Уверяю вас, это не так, капитан.
Спок подал голос:
— Ясно, что вы чужие на этой планете, Короб.
Пронзительные глаза уставились на Спока:
— Что вы сказали?
— На этой планете не существует жизни, — пояснил Спок. — Картографические экспедиции нанесли на карты эту звездную систему. Их научные наблюдения не выявили жизни там, где вы, кажется, живете.
Кот зашевелился, замяукал. Веки закрыли пронзительные глаза.
— То, что мы не здешние, не имеет значения, — мягко произнес Короб.
— Это важно для Федерации, — сказал Кирк. — Что вы здесь делаете?
— Всему свое время, капитан.
Кот снова мяукнул, и Короб пригнул голову, будто прислушиваясь к секретному сообщению. Подняв голову, он сказал:
— Вы должны извинить меня. Я был невнимательным хозяином. Вы можете вместе со мной подкрепиться чем-нибудь.
Сопровождаемый котом, он провел их к пустому столу.
— Этот кот… — спокойно сказал Мак-Кой.
— Да, — сказал Спок. — Он напоминает мне о некоторых земных легендах про колдунов и их "спутников" — демонов в обличье животных, посланных Сатаной в помощь этим колдунам.
— Предрассудки, — сказал Кирк.
— Я не создаю легенды, капитан. Я просто повторяю их.
Короб повернулся к нему.
— Вы не такой, как все, мистер Спок. Ваша логика бесцветна, вы думаете только в терминах "черное-белое". Вы видите все это вокруг себя и все же не верите.
— Он просто не знает ничего о розыгрышах, — вмешался Мак-Кой.
Короб слегка улыбнулся.
— Ах, вот как, — он махнул рукой в сторону пустого стола. — Все же прошу вас присоединиться к моему ужину.
Никто не двинулся с места. Скотти и Зулу сделали угрожающее движение. Скотти поднял фазер, но Короб поднял руку, и оба они отошли и замерли в каменном оцепенении.
— Я надеялся, что вы проявите большую гибкость, но… — проговорил Короб. — Он поднял жезл.
Вспыхнуло зеленое мерцание, слепящее, как хрустальный шар на конце жезла. Зал и все, что в нем находилось, растворилось в нем, как вихрь пыли. Кирк на мгновение ослеп. Когда он снова обрел зрение, то сидел со Споком и Мак-Коем за столом. Перед ним разинула рот кабанья голова, рядом стояло блюдо с фаршированным фазаном. В центре стола огромный бык, зажаренный до коричневой сочности, был окружен серебряными чашами, полными фруктов, и блюдами с нежными сырами. Массивные канделябры бросали свет на хрустальные графины с вином и золотые кубки. В качестве демонстрации средневековой еды и помпезной сервировки это было представление, достойное лишь туристов, заказавших тур в Машине Времени.
— Во имя Господа, как… — начал Мак-Кой.
— Это не розыгрыш, доктор, — сказал Короб, — фокус, на этот раз. Поверьте.
— Чего вы хотите от нас, Короб? — спросил Кирк.
— В данный момент — чтобы вы ели и наслаждались. Пожалуйста, попробуйте вина, доктор. Вы найдете его превосходным.
— Нет, благодарю вас, — ответил Мак-Кой.
С мяуканьем кот неожиданно прыгнул на свободное место за столом, и свет блеснул на кристалл-кулоне у него на шее. Несмотря на отказ, рука Мак-Коя сама потянулась к графину, стоявшему перед ним. Он сделал заметное усилие отдернуть ее, но неудачно. Кирк сделал движение к нему, но Скотти тут же толкнул его на место.
— Боунс…
— Он не может подчиниться вам, капитан, — сказал Короб, — и его нельзя винить за это.
Мак-Кой, воля которою была парализована, налил вино из графина в свой кубок. Кот с сияющим на черном меху кулоном внимательно следил за тем, как он поднес кубок к губам. Он коснулся его — и вино вспыхнуло алым пламенем.
Явно встревоженный, Короб поднял свой жезл. Пламя погасло, и Мак-Кой уронил кубок на пол, где тот исчез, оставив после себя запах дыма.
Кот зашипел.
В ярости Кирк сказал:
— Если вы достаточно позабавились, Короб…
Но глаза Короба были устремлены на кота.
— Это была не моя воля, — сказал он. — Я… должно быть, могу внести нужные поправки.
Черный жезл указал на пустые блюда на столе. Они наполнились драгоценными камнями, бесценными экзотическими ювелирными изделиями, собранными со всех концов Галактики в одну мерцающую груду — рубиновый пурпур того, что было не рубинами, сапфировая голубизна того, что было не сапфирами — но незнакомыми драгоценностями неземных звездных систем.
— Выглядят, как настоящие, — заметил Мак-Кой.
— Они и есть настоящие, уверяю вас, — сказал Короб. — Это масгар, доктор, а это — лориниум, павонит. Здесь для каждого из вас по состоянию в ценнейших драгоценностях Галактики, если вы уйдете отсюда, не пытаясь больше ничего узнать.
— Мы еще не готовы уходить, — спокойно сказал Кирк.
— Капитан, вы упрямый и неразумный человек, однако вы выдержки испытание.
— Испытание? — заинтересовался Мак-Кой.
Короб кивнул.
— Вы доказали свою преданность, явившись сюда, чтобы спасти своих товарищей, несмотря на предупреждение держаться подальше. Ваша храбрость также была подвергнута проверке. Я понял, что вас нельзя напугать. Сейчас я узнал, что вас нельзя купить. Поздравляю.
Кот мяукнул. Короб погладил его.
— Совершенно верно, — сказал он, — иди прямо сейчас.
Животное спрыгнуло с кресла и умчалось в завешенный коврами проем в другом конце зала.
Кирк поднялся.
— Хорошо. Теперь, когда вы проверили нашу цельность, вероятно, вы продемонстрируете свою.
— С удовольствием, капитан.
— Начните с объяснения того, что вы сделали с Зулу и Скотти. Как вы их "контролируете"?
— Я не могу ответить на этот вопрос, — сказал Короб, — но я послал за той, которая может.
Это была высокая стройная женщина. Ее черные волосы, разделенные прямым пробором, спускались до пояса. Возможно, из-за высоких скул ее глаза казались слегка раскосыми. Ка ее груди поверх красного платья висел кристалл-кулон, такой же, какой они видели у кота.
Короб представил:
— Это моя коллега, Сильвия.
Когда она приблизилась к Кирку, тот осознал, как она необычайно грациозна. Слегка поклонившись, она сказала:
— Капитан Кирк, я понимаю ваше желание узнать, что произошло с вашими людьми. Мы испытали их ум. Для нас это простое дело — прозондировать умы подобных вам.
— Гипноз? — спросил Спок.
Она не обратила на него внимания и подошла к Мак-Кою.
— Наши методы глубже, чем гипноз.
Мак-Кой ничего не сказал на это. Его глаза уставились на блестящий кулон и взгляд вдруг стал окаменевшим, немигающим. Она улыбнулась ему.
— Позвольте мне повторить то, что вы сказали о том человеке, Джексоне, который был возвращен на ваш корабль. Вы сказали: "Никаких следов повреждений… никаких органических нарушений, ни внешних, ни внутренних. Этот человек просто замерз насмерть".
— Откуда вам это известно? — спросил Кирк, внимательно глядя ей в лицо.
Зеленые глаза посмотрели на него.
— Вам нравится считать себя сложными созданиями, капитан, но здесь вы ошибаетесь. Ваши умы имеют многочисленные двери, и многие из них оставлены без охраны. Мы входим в ваш ум через эти неохраняемые двери.
— Телепатия? — предположил Спок.
На этот раз она ответила ему.
— Не совсем. Телепатия не предполагает контроля. А я, уверяю вас, полностью контролирую ваших друзей.
Неожиданно Кирку надоела эта очаровательная леди и ее разговор. Резким движением он толкнул свое тяжелое кресло на Скотти, тот пошатнулся, теряя равновесие, — и фазер выпал из его рук. Кирк поднял его быстрым и точным движением, когда Скотти, восстановив баланс, бросился на него. Кирк навел на него фазер. Он отпрянул, и фазер взял на прицел всех сразу — Сильвию, Короба, Зулу и Скотти.
— Никому не двигаться! — предупредил Кирк.
Мак-Кой потерял неподвижность, его глаза мигнули. Кирк жестом приказал Зулу и Скотти подойти к Коробу, фазер не дрожал в его руке.
— Больше никаких фокусов-покусов, — сказал он, — Короб, мне нужно остальное наше снаряжение и оружие. Сейчас. И еще мне нужны ответы — настоящие.
Сильвия сказала:
— Опустите оружие, капитан.
Кирк рассмеялся. Зеленые глаза не вспыхнули гневом, но просто разглядывали его оценивающе. Затем, опустив руку в складки своего свободного платья; она достала что-то похожее на миниатюрную серебряную игрушку. Она подошла к Скотти и Мак-Кою.
— Вы узнаете это? — спросила она.
— Это похоже на уменьшенную копию "Энтерпрайза", — сказал Мак-Кой.
— Нет. В каком-то смысле это и есть "Энтерпрайз".
Нахмурившись, Спок спросил:
— Где вы это взяли?
— Из голов двоих членов вашей команды. Я вобрала их знание о корабле.
— А с какой целью? — поинтересовался Спок.
Она отодвинулась к столу, на котором в массивном канделябре горели высокие свечи.
— В мифологии нашей расы это называется "симпатическая магия", капитан. Можете называть это как хотите. Это интересное оружие.
Кирк, все еще держа на прицеле Короба, бросил через плечо:
— Леди, это не годится в качестве объяснения.
Лицо Спока помрачнело. Он внимательно следил за женщиной, стоявшей у стола. Тени дрожали на ее лице, освещенном пляшущим светом свечей.
— Джексон, — сказала она. Вы все были удивлены, как это он замерз насмерть в таком умеренном климате. Как вам такое объяснение, капитан? Я сделала точное его подобие, затем заморозила его. Когда я увидела, что оно замерзло, он умер.
— Чепуха! — сказал Кирк. — Нельзя задумать человека до смерти.
— Ваш коммуникатор находится в кармане Короба, капитан. Прошу вас, возьмите его.
Он поколебался мгновение, прежде чем подчиниться. Когда он повернулся, она держала игрушечную копию "Энтерпрайза" дюймах в шести над пламенем.
— Вызывайте свой корабль, — сказала она.
Он щелкнул крышкой коммуникатора. Беспокоясь, помимо собственной воли, он увидел, как Сильвия поднесли модель ближе к пламени. Короб произнес:
— Сильвия, не…
Модель опустилась ниже, и Кирк быстро проговорил в коммуникатор:
— Кирк вызывает "Энтерпрайз"! "Энтерпрайз", ответьте. Здесь Кирк. Ответьте…
— Капитан, это вы! — голос Ухуры был взволнован. — Где вы? Мы не могли…
— Сейчас не о нас речь. Что у вас происходит?
— Что-то… какие-то неполадки с терморегуляцией. Мы не можем понять, в чем дело. Температура поднялась на 60 градусов за последние полминуты. "Энтерпрайз" поджаривается, сэр…
— Подключите холодильные установки, лейтенант!
Голос слышался теперь слабее.
— Мы пытались, капитан, но они… вышли из строя…
Кирк, представив свой корабль, на мгновение увидел его несущимся сквозь пространство пылающим факелом.
Он увидел, как Ухура и Фаррел в мокрой от пота форме задыхаются на своих постах, хватают ртами воздух.
— Жар уйдет, лейтенант, — сказал он. — Я позабочусь об этом.
Он выключил коммуникатор, подошел к Коробу и отдал ему коммуникатор.
— Ладно, — сказал он Сильвии. — Можете прекратить это.
Он протянул Коробу фазер.
Она убрала миниатюрный корабль из пламени.
— Теперь, когда вы познакомились с нашей наукой, — сказал Короб, — может быть, расскажете что-нибудь о вашей?
— Я бы лучше узнал побольше о вашей, — сказал Кирк. — Сначала вы назвали это магией, теперь — наукой. Что же это?
— А как бы вы сами назвали это?
— Трансмутация… телекинез. Кажется, вы обладаете весьма странными способностями. Вы не только изменяете молекулярную структуру предметов, но и перемешиваете их по своей воле. Чем вам еще интересоваться в нашей неуклюжей науке?
— Нашей требуются механизмы, материалы, энергия, химикаты, — добавил Спок. — По сравнению с вашими способами, она несовершенна и нескладна. Что же так важно в ней для вас?
— Есть вещи, известные вам, о которых мы не знаем. Мы можем изменять молекулярную структуру материи. Но вы умеете высвобождать энергию, заключенную внутри нее.
— Короб! Ты слишком много говоришь! — резко сказала Сильвия. Взяв себя в руки, она продолжала: — Кроме того, вы трое не являетесь такими узкими специалистами, как те двое. — Она указала на неподвижные фигуры Скотти и Зулу. — Вот тот думает только о машинах. Ум другого полон всяких мелочей, мыслей о его коллекциях, физических усилиях, которые он называет тренировки… Но в ваших умах аккумулировано знание о мирах, об этой Галактике.
— Если так, то наши умы — место, где эти знания и останутся.
— Вы использовали Скотти и Зулу как орудия, — сказал Мак-Кой. — Вы использовали их, чтобы заманить нас сюда. Почему вы решили, что мы придем?
— Они знали, что вы придете? — улыбнулся Короб.
— Хватит, — нетерпеливо сказала Сильвия, — вы скажете нам то, что мы хотим узнать, так или иначе!
— Немного поздно для угроз, — ответил Кирк. — Я связался с кораблем, помните? Как по-вашему, сколько времени пройдет прежде, чем здесь будет новая поисковая группа?
— Довольно много, — сказал Короб. Он прикоснулся к миниатюрному кораблю на столе хрустальным шаром своего жезла. Его охватило знакомое уже зеленое свечение. Когда оно исчезло, корабль был заключен в цельный кристалл хрусталя.
— Теперь ваш корабль окружает непроницаемое силовое поле, капитан. Оно не нарушает его орбиты, но превращает всех, кто находится внутри, в пленников.
— Советую вам согласиться, капитан, — сказала Сильвия. — Хотя и существуют методы насильственно получить информацию, которая нам нужна, они крайне болезненны. И они имеют несколько… иссушающий эффект. — Она сделала жест в сторону Скотти и Зулу.
— Нам нечего обсуждать, — сказал Кирк.
Короб повернулся к Скотти и Зулу:
— Отведите их назад в темницу.
— Подождите, — зеленые глаза Сильвии оглядели их, холодно анализируя.
— Доктор останется.
— Боунс… — начал Кирк.
— Не тратьте понапрасну ваше сочувствие, капитан. Вы будете следующим. Разница небольшая. — Она отвернулась, резко бросив Скотти и Зулу, — уведите остальных. Короб передал Зулу фазер. Его ствол больно уткнулся под ребра Кирку, когда его и Спока выводили из зала.
На этот раз оковы показались Кирку более тесными. Его глаза упирались в пол темницы, он беспокойно ворочался в цепях, чувствуя, как железо впивается в плоть.
— И долго это продолжается? — выдавил он. — 22 минуты 17 секунд, — отозвался Спок.
У Кирка вырвался вопрос, беспокоивший его:
— Что они такое делают с ним?
— Вероятно, — произнес Спок, — настоящий вопрос — "что они такое?". Они признались, что чужие на этой планете. И я находку их абсолютную невинность касательно нашей науки и техники весьма любопытной.
Кирк с интересом посмотрел на него:
— Кроме того, они говорили о вас как о "созданиях", как будто наш вид был им незнаком.
Спок кивнул.
— Тот факт, что все вокруг нас выглядит прочным и солидным, быть может, вовсе не факт. Сильвия и Короб похожи на людей. Но они сфабриковали эту еду и драгоценности. Так же легко они смогли сфабриковать и свою внешность. Что если они вовсе не двуногие гуманоиды? Что если и это они извлекли из голов Скотти и Зулу?
Кирк нахмурился.
— Скотти и Зулу — серьезные мужчины. Они не подвластны суевериям, — он сделал паузу, чтобы обдумать рассуждения Спока. — Но у предков Скотти в самом деле были замки и темницы и знание о ведьмах… А Зулу — восточные народные сказки тоже признают существование духов и привидений.
— Дети до сих пор увлекаются историями о привидениях, капитан. Даже я, к испугу отца, рос с интересом к ним. Возможно, подсознательно все мы боимся темных комнат, призрачных видений — к это как раз то, что используют эти чужаки, чтобы получить нужную им информацию.
— Но они хотят не просто нашей науки, — напомнил Кирк. — Им нужно знание о наших мирах, о самой Галактике. — Он хотел добавить "Почему?", когда в замке повернулся ключ.
Дверь темницы отворилась, и Зулу с фазером в руке втолкнул в нее Мак-Коя. Доктор не сопротивлялся. Он просто стоял, не мигая, на лице его не отражались никакие человеческие эмоции.
— Ах, Боунс, Боунс… — простонал Кирк.
Но Зулу уже размыкал его цепи. Затем Мак-Кой, неуклюже волоча ноги, подошел к капитану и рывком поднял на ноги. Аккуратно держа его так, чтобы он находился под прицелом Зулу, доктор пинком вытолкнул Кирка из темницы.
Метод, которым Сильвия превратила Мак-Коя в послушного имбецила, беспокоил Короба. Пока они ожидали Кирка в большом зале замка, он выразил свое беспокойство словами:
— Нет необходимости мучить их.
— Они сопротивляются, — был ответ.
— Ты дразнила их! Ты им предлагаешь игрушки, а потом смотришь, как они вопят от боли, прикоснувшись к ним. Это тебя забавляет.
Она пожала плечами.
— Если и так, это тебя не касается. Я добываю информацию, нужную Старейшим. И это как раз то, зачем мы здесь.
— Ты должна прекратить это! — закричал Короб. — По крайней мере, сделай так, чтобы боль была короткой.
— Ты не можешь мне приказывать, Короб. Мы равны.
— Но не одинаковы, — сказал он.
— Да. Ты слабый. Я сильна. Именно поэтому Старейшие выбрали меня, чтобы сопровождать тебя. Они подозревают тебя в слабости. Именно я… — она остановилась, увидев Кирка, стоявшего между Мак-Коем и Зулу.
Ее губы сложились в очаровательную улыбку. Голосом хозяйки, приветствующей дорогого гостя, она сказала:
— Капитан, рада видеть вас. Хорошо, что вы пришли.
Кирк и Сильвия посмотрели друг на друга. Впервые он почувствовал в ней напряжение, какую-то осторожность, как будто она поняла, что встретила кого-то, кто не уступал ей в твердости. Он улыбнулся ей такой же очаровательной улыбкой.
— Ну, что теперь? — галантно спросил он. — Вы взмахнете волшебным жезлом и разрушите мой мозг тоже?
Он не упустил того, как она невольно вздрогнула при упоминании жезла. И еще он заметил, как она при этом коснулась кристалла-кулона на груди.
— На самом деле мозгу не причиняется серьезного вреда, капитан, — только иссушение знаний и воли.
— Это вы не считаете большим вредом?
— Конечно, нет, — легко ответила она.
Он окинул ее с ног до головы оценивающим чувственным мужским взглядом.
— Ах, извините, — сказал он. — Я забываю, что вы не женщина. Возможно, даже не человек.
— Не понимаю, о чем вы.
— Все это… — он обвел рукой зал, — все это, очевидно, взято из наших наследственных фантазий и суеверий. Иллюзия — все это иллюзия.
Она указала на один из факелов, освещавших зал:
— Поднесите вашу руку к этому пламени, и вы обожжетесь, капитан. Как бы они ни были созданы, эти вещи реальны. Я тоже настоящая.
— Зачем мы вам? — спросил он.
Она подошла к столу. Повернувшись, чтобы вновь встретиться с ним взглядом, она сказала:
— Что говорит ваша раса о природе мироздания?
Он рассмеялся:
— Ничто не люблю обсуждать так, как природу мироздания. Особенно с очаровательной леди, — он шутливо поклонился. — Знаете, вы не ответили на мой вопрос. Зачем мы вам?
— Мне не кухни другие. Как и вам.
Она заговорила мягче. Теперь она подошла ближе к нему. Человек или нет, она была очаровательна.
— Если мы соединим то, что знаете вы и знаю я, сила, которой мы сможем обладать, будет беспредельна.
— А Короб? — спросил Кирк.
Что она наверняка знала, подумал он, — так это как пользоваться чувственными чарами. Она легко, очень легко прикоснулась к его руке.
— Короб слабый и глупый, — сказала она. От него можно избавиться. Но мне было бы трудно избавляться… от вас.
Он с улыбкой заглянул в зеленые глаза.
— Или заглянуть в мой мозг?
— В этом не будет необходимости, если мы объединим наши знания. От меня ты сможешь узнать секреты, о которых не мог и мечтать. Все, что захочешь, может быть твоим…
Ее рука медленно двигалась вверх по его плечу.
— Ваши… доводы весьма убедительны, — сказал Кирк. — Что если я соглашусь? Присоединиться к вам?
Ее низкий голос ласкал:
— Ты не пожалеешь о своем решении. Власть, богатство, любая роскошь Галактики будут твоими.
— Вы очень красивы, — сказал он. И был искренен.
— Я могу быть красивой по-разному, — сказала она. Зеленые глаза, смотревшие снизу вверх на него, вдруг стали ярко-голубыми. Волна черных волос превратилась в копну соломенных. Даже платье потеряло свой красный оттенок и стало кремово-белым, соревнуясь в белизне с ее кожей. Затем изумительная блондинка тоже исчезла. Медно-рыжие локоны падали на ее лицо. Платье стало цвета темной бронзы. Ее красота стала теперь красотой осени, и румянец кленовых листьев расцвел на ее щеках.
— Я тебе нравлюсь такой? — спросила она. — Или, может, ты предпочитаешь это?
К ней вернулась прежняя внешность.
— Я предпочитаю это, — сказал Кирк и обнял ее. Когда он отстранился после поцелуя, ее взгляд выражал удивление и удовольствие.
— Это было очень… приятно, как это называется? Можно еще?
Он снова поцеловал ее и отпустил.
— Ваши люди смогут гарантировать мою безопасность?
— Да, как только прибудут. Я только должна доложить Старейшим, что ты согласился сотрудничать с нами.
— И мои друзья вернутся в прежнее состояние?
— Конечно, если ты захочешь.
Она обвила руками его шею, но он снял их и отстранился.
— Что случилось? Что я сделала не так?
Он отошел от нее на шаг.
— Когда ты восприняла женское обличье, ты восприняла и женскую слабость — говорить слишком много. Вы открыли слишком много секретов, Сильвия. Что если ваши Старейшие узнают, что вас обвело вокруг пальца одно из тех созданий, которых вы планируете завоевать?
— Ты обманул меня? Я тебе не нравлюсь?
— Нет, — сказал он.
— Так ты просто использовал меня?
— А ты разве не собиралась использовать меня?
Ее зеленые глаза вспыхнули. Она резко хлопнула в ладоши. Скотти и Мак-Кой, вооруженные фазерами, вошли через арку, завешенную коврами. Она указала длинным острым ногтем на Кирка:
— Уведите его! Бросьте его обратно в темницу!
Никто иной как Короб пришел, чтобы освободить его от кандалов.
Но несмотря на фазер в руке, он выглядел нервным, обеспокоенным. Кирк и Спок в напряженном молчании смотрели, как он отпирает замки. К их удивлению, освободив их, он сразу же отдал Кирку фазер и вынул из кармана коммуникатор.
Он проговорил шепотом:
— Я разбил хрусталь, заключавший ваш корабль, капитан. Настало время. Ваши люди нашли способ пробиться сквозь силовое поле. Сложно контролировать так много вещей сразу. Вы должны уходить сейчас, до того, как она обнаружит, что оружие исчезло.
— Мы не можем уйти без наших людей, — сказал Кирк.
Короб сделал нетерпеливый жест.
— Они больше не ваши люди. Они принадлежат Сильвии. Я больше не могу контролировать их — или ее.
Он опасливо оглянулся на дверь.
— В этом не было никакой необходимости. Мы могли мирно войти в вашу Галактику. Но Сильвии недостаточно завоевания. Она близка к Старейшим, и она хочет разрушения.
— Вы прибыли на каком-то корабле? — спросил Спок.
Короб покачал головой.
— Мы использовали силовую капсулу, — он указал на дверь. — Нет времени для объяснений. Мы должны идти, она замышляет убить нас всех.
Кирк и Спок двинулись за ним к выходу, как вдруг Короб неожиданно обернулся, останавливая их предостерегающим жестом. Они услышали это одновременно — звук низкого резонирующего мурлыканья. Потом через открытую дверь темницы стала видна тень: на противоположной стене кралась тень огромной кошки.
— Назад, — пробормотал Короб.
Из складок робы он достал жезл и, держа его наготове, пахнул в коридор навстречу кошачьей тени. Но она уже начала расти, наливаясь чернотой на стене коридора. Мурлыканье изменилось. Угроза появилась в его гортанных переливах. Ощерясь, кошка нависла над Коробом, лицо которого дергалось от страха. Он поднял жезл, крича:
— Нет! Ай, уходи! Нет.
Тень подняла ужасную лапу. Короб закричал, падая, и жезл вывалился из его руки. Кирк и Спок бросились к нему. Раздался новый раскат яростного рычания, и огромная лапа поднялась снова. Кирк еле успел дотянуться до жезла до того, как Спок втащил его в темницу и захлопнул дверь.
Снаружи звякнула защелка. Они снова были заперты в камере.
Дверь дрогнула, когда в нее ударило массивное тело. Безумное рычание эхом отдалось в коридоре, когда невидимая кошка-чудовище бросилась на дверь снова. Спок крикнул:
— Она долго не продержится под такими ударами, сэр!
— Отойди назад, — сказал Кирк. Он направил фазер на дверь и нажал на спуск. Никакого эффекта.
— Нет энергии, — произнес он, осмотрев оружие, — она, наверное, разрядила его. Мы могли бы свалить Скотти и Зулу в любое время, и мы этого не знали, — он оглядел камеру. — Отсюда нет выхода.
— Только один, — сказал Спок. — Тот путь, которым мы вошли.
Новый удар встряхнул дверь. Кирк сказал:
— Эта стена слишком гладкая, чтобы взобраться по ней.
Спок увидел люк у себя над головой:
— Если вы меня подсадите, сэр, я мог бы втянуть вас наверх.
— Тут добрых восемь футов. Думаешь, получится?
— Я готов, капитан.
Кирк кивнул, положил жезл на пол и согнулся, упершись руками в расставленные ноги, Спок вскарабкался ему на спину. Вулканит ухватился за край люка и подтянулся. Кирк подхватил жезл и вцепился в протянутую руку. Когда он сам взялся за край люка, дверь рухнула. Кошачья голова с оскаленной пастью появилась в проеме и издала злобный вопль.
Задыхаясь, Кирк сказал:
— Вот это я называю близостью. Где Мак-Кой и остальные?
— Может, нам лучше вернуться с оружием к другой спасательной командой, капитан.
— Я их здесь не оставлю, — сказал Кирк. Он уже двинулся вперед, пробираясь по слабо освещенному проходу, когда Спок сказал:
— Не думаю, что это путь, которым мы пришли, капитан.
— Может, так, а может, и нет, — отозвался Кирк. — Это настоящий лабиринт. Посмотри, там поворот. А мы заворачивали за угол.
Может быть, звук, а не шестое чувство предупредил его. Он увернулся как раз вовремя, чтобы уйти от удара булавы в руках Мак-Коя. Она ударила в стену, кроша камень, и тут из темного угла вылетел Скотти, целя булавой в голову Спока. Спок уклонился и из-за спины нанес удар по шее, сваливший Спока и выбивший оружие из его рук. Одновременно Спок крикнул:
— Сзади, сэр.
Кирк только что ударом в челюсть уложил Мак-Коя, и, круто повернувшись, отлетел к стене от удара ботинка Зулу. Однако он успел захватить его ногу и вывернул ее, упав на Зулу сверху и отключив его.
Он снизу вверх посмотрел на Спока.
— Ты был прав. Мы действительно пошли не туда, но, по крайней мере, мы нашли их.
— Я бы так не сказал, капитан. Но теперь, когда они у нас здесь все вместе…
Очень близко раздалось рычание. На стене коридора чернотой наливалась громадная кошачья тень. На огромной лапе появились когти.
Кирк поднял жезл.
— Это ваша… энергетическая капсула, не так ли, Сильвия?
Тень исчезла. У стены стояла Сильвия, черноволосая, в красном платье.
Кирк провел пальцем по жезлу.
— Этот кристалл — и тот, что вы носите, — служит источником вашей силы, так?
— Источником? Нет, капитан, ум — вот источник нашей силы. Мой кристалл — просто усилитель. Жезл же контролирует гораздо большее.
— Имея в распоряжении такую силу, что вы хотите от нас? — просил ее Спок.
— От вас лично я ничего не хочу, мистер Спок. Ваш ум — глубокая емкость, заполненная фактами. Мне нужны люди Земли. Их умы заполняют мечты — материал, необходимый нам, чтобы создавать наши реальности.
— Вы питаетесь умами других, — заключил Кирк. — Что происходит с ними, когда вы употребляете их умы, чтобы увеличить свою силу?
— Почему вас это беспокоит? — резко ответила она. — С жезлом, который у вас в руке, вы могли бы одним движением сотрясать звезды, если бы знали, как использовать его, — ее голос смягчился. — Я однажды предложила разделить с вами силу. Я предлагаю снова.
— Нет, — ответил Кирк. — Я не знаю, кто вы. Все, что я знаю, — это то, что вы не женщина. Вы разрушитель.
— Довольно, — сказала она. В ее руке появился фазер. Она направила его на Кирка. — Отдай мне жезл.
Она протянула другую руку ладонью вверх.
— Жезл. Дай его мне.
Он пожал плечами и протянул ей жезл, но когда она уже почти взяла его, Кирк бросил от об пол. Сильвия закричала, увидев, что кристалл разбился. Ослепительный красный свет залил коридор кроваво-алым. Потом изменился на ярко-желтый, солнечный. Потом стал мертвенно-белым — лунным. Когда он погас, Кирк стоял на каменистом холме. Вокруг него расстилался унылый пейзаж Пириса-7, такой, каким он увидел его впервые. Только туман исчез.
Мигая, Мак-Кой спросил:
— Что произошло, Джим?
— Потребуется время, чтобы все объяснить, Боунс, — сказал ему Кирк.
Скотти, придя в себя, обратился к Зулу:
— Все исчезло.
— Не совсем, — поправил Спок.
На куске камня перед ними лежали два миниатюрные существа, бескостных, — просто два кусочка желе, просвечивающие, как тельца медуз. Одно из них едва шевелилось. Второе подергивалось, подпрыгивало и тонко пищало.
— Познакомьтесь с Коробом и Сильвией в их истинной форме, — сказал Кирк. — Их человеческие тела, как и замок и все остальное, были миражом. Только хрустальный шар жезла давал им силу производить впечатление реальности.
Обычно безучастное лицо Спока выражало восхищенное удивление.
— Форма жизни, совершенно чужая в нашей Галактике. Если бы удалось изучить и сохранить их…
Попискивающее существо обняло прозрачными отростками неподвижное теперь тело своего компаньона. Вскоре и оно опало рядом с ним, его писк замер.
— Слишком поздно, — сказал Мак-Кой. — Они мертвы.
Он вздохнул.
Иллюзия и реальность… Иногда я удивляюсь — научимся ли мы, люди, видеть разницу.
Переводчик не известен
Богоподобненько
Robert Bloch. "How Like a God", 1969
Быть было приятно.
Он медитировал, становясь самим собой. Созерцал, признавая свою уникальность. Медитация отлучала его от всего остального, созерцание — объединяло.
Мок предпочитал медитацию. В ней он наслаждался идентичностью и осознавал, что он (он-она или он-он?) бесконечно повторяется посредством памяти о тысячелетиях разных воплощений. Мок, как и другие, развивался через множество форм жизни во многих мирах. Теперь Мок был свободен от боли и от удовольствия; свободен от иллюзий чувств, которые служили телам, в которых жили существа, которые, наконец, стали им, Моком.
И все же Мок не был полностью свободен. Удовольствия ради ему все еще нужна была память. Остальные предпочли созерцание. Им нравилось объединяться, смешивать свои воспоминания, объединять свое осознание и делиться своим чувством бытия.
Мок никогда не мог поделиться полностью. Мок слишком хорошо видел различия. Даже без тела, без половой принадлежности, без физических ограничений, навязанных материей во времени и пространстве, Мок ведал, что такое неравенство. Мок знал про Сира.
Сир был самым могущественным из всех. Он ни с кем не сливался — он всех поглощал. Воля Сира даровала остальным гармонию — но только если они склоняли перед ней голову, сдавались, подчинялись.
Быть было приятно. Плясать под дудку Сира — ни разу не приятно.
И потому Мок медитировал. Когда пришел черед слияния, Мок не сдался. Мок твердо отстаивал свою свободу — ту самую, окончательную, от которой опрометчиво отрекся Сир. По рядам других прошло волнение — Мок почувствовал это. Кто-то даже попытался слиться с ним самим, как бы показывая, что он не одинок в своем протесте, и Мок открылся, вбирая их, чувствуя, как сила его растет. В итоге Мок стал так же силен, как и Сир, воззвав к воли и цели, рожденным памятью о миллионах смертных существ, в которых воля и цель были первоосновами выживания. Впрочем, любое выживание — временное; так было и будет всегда.
Мок утверждал концепцию, набирал силу, укреплял цель — и вдруг все погасло. Силы покинули его. Те иные, что подпитывали его, исчезли. Ничего не осталось, кроме Мока и самой концепции. Концепции о…
Мок вдруг понял, что не знает, о чем была его концепция. Не будто слизнули. Все, что осталось — он сам и Сир. Воля Сира, уничтожившая концепцию, отобравшая у него цель и лишившая сил, вторгалась и наводняла сознание Мока. Без концепции не было цели, без цели не было силы, без силы Мок не мог сохранить собственное сознание, а без сознания его, Мока, тоже быть не могло вовсе.
Не было больше никакого Мока…
Когда он очнулся, то понял, что попал на корабль.
Корабль?
Одни лишь воспоминания об оставшихся позади воплощениях говорили Моку, что перед ним был корабль — и они не ошибались. Корабль, судно, транспортер: физический объект, способный к физическому же движению в пространстве и времени.
Пространство и время снова существовали, и корабль перемещался сквозь них. Корабль был, правильнее говоря, заточен в пространстве и времени, и сам Мок был точно так же заточен в корабль, достаточно просторный, чтобы вместить его.
Да, Мок был он — пленник не только и не столько пространства, времени и нутра корабля, сколько смертного физического тела, тела мужчины.
Мужчина. Млекопитающий. Прямоходящий, с руками и ногами, поддерживающими корпус, с глазами, ушами, носом и прочими грубыми сенсорными приемниками. Плоть, кровь, кожа — желтоватый мех, растущий по всему телу, до самого кончика гибкого хвоста. Легкие для забора кислорода, который, в данной и конкретной ситуации, поставлялся через баллоны в хитроумный прозрачный шлем — неуклюжую и примитивную реликвию отдаленных варварских эпох, о которых Мок имел лишь самую смутную память. Он попытался помедитировать, но тут корабль застыл, пол разверзся, и Мока вышвырнуло на бесплодную поверхность неизвестной планеты, в небе которой хладный шар луны катился в сопровождении ледяного поблескивания далеких звезд.
Корабль тоже обладал формой — условным «телом», смоделированным по образу и подобию определенного гигантского млекопитающего, жившего в промежуточную эпоху. Мок взирал на него, распластавшись на стерильном склоне. Корабль взирал в ответ — два обзорных экрана располагались на куполообразной черепной выпуклости, два щупа-анализатора с металлическими «когтями» придерживали створки люка грузового отсека. Именно из этого стального чрева Мок был исторгнут в пародийном акте рождения.
На глазах Мока чрево снова сошлось, плотно закрываясь, металлические щупы втянулись в бока, дюзы выдохнули голубое пламя. Корабль поднимался — взлетал.
Именно там, в его пределах. Мок обрел свой нынешний вид. Корабль создал его, доставил в этот мир, и теперь он здесь. Это означало лишь одно: корабль на самом деле был…
— СИР! — заревел он, догадавшись, и звук его голоса, заключенный в полом шлеме, чуть не взорвал его собственную голову.
Но Сир не ответил. Корабль продолжал подниматься, пока не превратился в еще одну из множества светящихся точек на небе мира, в котором родился Мок.
Мир, в котором Сир оставил его умирать…
Мок отвернулся. Его тело пылало. Пылало? Мок порылся в архаичной памяти — и придумал другую концепцию. Он не пылал. Он замерз. Там, куда он попал, было холодно.
Поверхность планеты была холодной, а кожа и мех недостаточно его защищали. Мок сделал глубокий вдох, что, в свою очередь, принесло осознание внутреннего механизма: кровообращения, нервной системы, легких. Легкие для дыхания, дыхание для жизни.
Кормушка-сумка на его спине была небольшой; ее содержимого едва хватало на то, чтобы восполнить потребности Мока на пребывание здесь, и скоро оно будет исчерпано.
Был ли кислород на поверхности этой планеты? Мок огляделся. Скальный ландшафт был лишен каких-либо намеков на растительность, и это не было многообещающим признаком. Но, возможно, не вся поверхность была такой; в других областях на более низких уровнях жизнь растений могла процветать. Если это так, то Мок мог не переживать за свое существование.
Есть только один способ узнать. Функциональные придатки Мока — не совсем когти, не совсем пальцы — неуклюже завозились с креплениями шлема и осторожно сняли его. Он сделал неглубокий вдох, потом еще один. Да, тут был кислород.
Удовлетворившись, Мок снял шлем: больше необходимости в этом приспособлении не было. Сейчас ему нужно было найти тепло.
Он оглядел мрачные черные скалы, нависшие над бесплодной равниной, и медленно двинулся навстречу им под тихими, мигающими звездами. На склоне внезапно налетевший порыв ветра поверг его в дрожь. Его тело было сплошь неловким мышечным механизмом, подлежащим грубому мышечному контролю; только атавизмы шли к нему на помощь, так как полуосмысленные воспоминания о древнем физическом существовании позволили ему двигать ногами с надлежащей координацией. И ходьба, и лазание по скалам — все это было сложно, все представляло собой серьезный вызов.
Но Мок вскарабкался на ближайший утес и нашел отверстие — трещину с еще одной трещиной внутри, что служила устьем пещеры. В пещере было темно, но она укрывала от ветра, и в ней было теплее, чем снаружи. Ее скалистый пол уходил в более густой мрак. Зрачки глаз Мока вскоре приспособились к нему, и он смог пойти вперед по темному туннелю — как оказалось, в этом своем воплощении он был никталопом[120].
Порывы теплого воздуха теребили его шерстяной покров, подталкивали вперед и вниз, вперед и вниз. Внезапно его осязаемыми волнами окутал жар, воздух наполнился резким запахом, впереди замаячил источник света. Чем ближе он подбирался к нему, тем отчетливее были слышны шипение и грохот; вскоре окутавший Мока пар стал жечь, и его глазам предстал очаг струящегося пламени, в котором рождались чад и газ.
Внутреннее ядро планеты было жидким. Мок не пошел дальше; он повернулся и отступил на безопасное расстояние, свернув в боковой проход, ведущий к другим ответвлениям. Здесь запутанная система тоннелей разбегалась во все стороны, но он был в безопасности, в тепле и темноте; он мог отдохнуть без страха за жизнь. Его тело — эта телесная тюрьма, в которой он был обречен жить, — нуждалась в отдыхе.
Отдых не был сном, гибернацией, эстивацией[121], или любой из тысяч форм анабиоза, которые память Мока хранила по бесчисленным воплощениям в прошлом. Отдых был просто пассивностью. Пассивностью и размышлениями. Рефлексией.
Образы смешались с давно отброшенными словесными понятиями. С их помощью, будучи пассивным, Мок обрисовал свою ситуацию. Он был в теле зверя, но зверь этот немного отличался от истинного млекопитающего. Нужен был кислород, но не сон. И он не чувствовал никаких внутренних волнений, никаких мук физического голода. Он знал, что не будет зависеть от приема биомассы в интересах дальнейшего выживания. Пока он защищал свою плотскую оболочку от крайних проявлений тепла и холода, пока он избегал чрезмерных нагрузок на мышцы и органы, его жизни ничто не угрожало. Но, несмотря на различия, которые отличали его от настоящего млекопитающего, он все еще был заключен в эту дикую форму. И его существование по сути своей было скотским.
Ему открылось вдруг хорошо позабытое чувство — Мок не испытывал его уже целую вечность, много-много эонов подряд. И вот теперь он вновь познал его: то был страх.
Ужас перед перспективой рабства в теле зверя.
Мок страшился, потому что теперь понял — все это было заранее спланировано. Это входило в план Сира. Посвятив его, Мока, в эту деградацию, Сир изменил аспект бытия млекопитающего, чтобы Мок просуществовал вечно. Именно этого Мок боялся больше всего — вечности, проведенной в таком виде.
Поняв, что отдыхать больше не может, Мок поднялся. Он обратился к своим внутренним ресурсам, пытаясь выискать иные, некогда присущие ему способности. Талант к слиянию и разъединению с себе подобными пропал. Силы перевоплощения, переноса, трансформации оставили его. Он не мог изменить свое физическое существо, не мог изменить свое физическое окружение, если не считать физических средств своего собственного изобретения, ограниченных возможностями звероподобной оболочки.
Так что не было никакого спасения от этого существования. Не было выхода.
Осознание породило новую волну страха, и Мок, крутанувшись на месте, побежал — вслепую, прочь по извилистым коридорам. Мчался он бездумно и безостановочно. В одни прекрасный момент тоннель резко забрал вверх. Мок запыхался. Он отчаянно желал перестать дышать, но тело, его звериная туша, всасывало воздух жадными легкими, функционируя автономно, вне его сознательного контроля.
Вскарабкавшись по наклонной спирали, Мок вновь появился на поверхности своей планетарной тюрьмы. Его окружила низина, разительно отличавшаяся от ландшафта его высадки, ярко-зеленая в лучах ослепительного рассвета — долина, способная даровать и поддерживать жизнь.
И жизни здесь было в достатке — пернатые существа ютились в деревьях, сквозь подлесок сновали пушистые, чешуйчатые и хитиноидальные беспокойные формы. То были простые существа, грубо задуманные и ведомые примитивными целями, но все-таки живые, все-таки немного осознанные.
Мок почувствовал их, и они почувствовали Мока. Общаться с ними каким-либо иным путем, кроме вокального, он не мог, но даже те мягкие звуки, что исторгались его гортанью, повергали их в отчаянное бегство. Звериное начало Мока нагоняло на них страх.
Он присел среди скал в устье пещеры, из которой вышел, и оглядел в беспомощном, безнадежном замешательстве ту панику, которую спровоцировало его присутствие, и мягкие звуки, рождаемые им, дали место рычащему стону отчаяния.
И именно тогда они нашли его — волосатые двуногие, осторожно надвигавшиеся с целью окружить его. То были троглодиты, похрюкивающие, принюхивающиеся, прямо-таки сочившиеся едким зловонием, выдававшим их страх и ярость. Они ступали в унисон, потрясали дубинами — простыми обломками толстых ветвей. Кто-то нес камни. Все это, каким бы примитивным не казалось, являлось оружием. Дикари были охотниками в поисках добычи.
Мок развернулся, дабы отступить в пещеру, но путь ему перекрыли косматые тела. Отступать было некуда. Дикари напирали на него, их трепет и опасения уступали место гневу. Они скалили желтые клыки, замахивались волосатыми руками. Один из них — судя по всему, вожак стаи, — издал гортанный звук, оказавшийся сигналом к атаке.
В Мока полетели камни. Он обхватал голову руками в попытке спастись от ударов. Так он не мог ничего видеть, так что определил атаку по звуку еще прежде, чем увидел, как на него падают варварские снаряды. Затем, когда рычание и крики взвинтились до безумных нот, он рискнул посмотреть на дикарей — и увидел, что они собирают новые камни. Налетая прямо на него, они били его, пытаясь раскрошить кости и сломать его череп. Мок слышал звуки ударов, но ровным счетом ничего не чувствовал — но не из-за того, что налет не находил цели; просто стоило камню соприкоснуться с его телом, как тот рассыпался в мельчайшую пыль.
Мок взмахнул руками, намереваясь лишь отпугнуть нападающих, но стоило его лапам соприкоснуться с их телами, как они повалились на землю, крича от боли и ужаса. Их круг разбился — они спешно отступали вниз по склону, к лесу, спасаясь от страшной твари, что не могла ни пострадать, ни погибнуть… от непобедимого существа.
Непобедимый. Такова была нынешняя концепция Мока, и теперь он понял ее. Сир вынес ему окончательный и самый страшный приговор — кару бессмертием. Силовое поле, окружавшее его тело, делало Мока невосприимчивым к травмам и смерти. Несомненно, от бактериальной инвазии Сир его тоже иммунизировал. Мок пребывал в физической форме, но не зависел от физических потребностей. Факт его существования был нерушим и непреложен. Его, вечно живущего, по факту заключили в неразрушимую тюрьму.
На мгновение Мок застыл, ошеломленный пониманием, ослепленный отчаянием. Вот он, окончательный ужас — жизнь без смерти, изгнание без конца, изоляция с прицелом на вечность, Теперь он изгой — навсегда.
Горестно Мок огляделся но сторонам. Ему на глаза попались двое дикарей — они валялись на камнях прямо у его ног. Один из них истекал кровью из раны в голове от срикошетившего камня, другой был сметен могучей лапищей Мока. Эти существа не были бессмертны. Мок пошел к ним — их грудные клетки вздымались, тихое сиплое дыхание все еще было слышно. Они не были бессмертными, но все еще жили. Живые и беспомощные, спасенные лишь его милосердием.
Милосердие — вот то качество, которое Сир отказался проявить по отношению к Моку, осудив его провести здесь вечность в одиночестве.
Мок остановился, глядя на две поверженные фигуры. Он издал горлом звук, чем-то похожий на обыкновенный смешок.
Возможно, не все потеряно. Возможно, есть способ по меньшей мере смягчить его приговор. Если сейчас он проявит милосердие к этим созданиям, он не будет извечно один.
Мок потянулся вниз, подняв тело первого существа на руки. Существо было тяжелое и обмякшее, но сила Мока была велика. Он аккуратно подхватил второе тело, стараясь не травмировать его еще сильнее. Затем, все еще посмеиваясь, Мок развернулся и понес свой груз в свою пещеру.
В теплом, огненном лоне более глубоких пещер, Мок укрыл своих существ, оказав им посильную первую помощь. Пока они приходили в себя, он поднялся снова на поверхность и собрал им корм в зеленых полянах. Он приготовил еду и, взывая к далеким воспоминаниям прошлых воплощений, вылепил сырые глиняные горшки, в которых принес им воду с горного источника.
Через некоторое время они пришли в сознание — и, само собой, перепугались. Они страшились огромного зверя с выпученными глазами и хлестким хвостом, зверя, который, как они знали, был бессмертен.
Мок быстро освоился с их примитивным языком, состоявшим главным образом из рычания и ворчания, символизирующего примитивные отсылки и понятия в их речи. Пользуясь ими, он попытался рассказать им, кто он и откуда, но они все равно ничего не поняли, хоть и слушали, не отрываясь. Им все-таки очень сильно мешал страх — притом женская особь боялась сильнее, чем мужская. Мужчина, по крайней мере, проявил к его глиняным горшкам любопытство, и Мок решил передать ему технологию. Он лепил их одним за другим у мужчины перед носом до тех пор, пока тот не приспособился успешно имитировать все действия Мока. Но он по-прежнему держался с Моком настороже, и горячее ядро планеты вселяло в него ужас. Кроме того, он и его компаньонка никак не могли освоиться с загазованной атмосферой земных недр. Окрепнув с течением времени, они стали ютиться вместе и бормотать, настороженно наблюдая за Моком.
Мок не слишком удивился, когда, вернувшись с одной из своих вылазок по сбору пищи на поверхность, обнаружил, что они исчезли. Но собственная реакция — резкий всплеск обостренного чувства одиночества, — порядком его заинтересовала.
Действительно, ему ли тосковать по этим примитивным созданиям? Они не могли служить ему спутниками — даже на самом низком уровне взаимных отношений. И все же ему не хватало их присутствия. Их присутствие само по себе было некой ассоциацией с его собственной внутренней агонией изоляции.
Он ощутил растущее сочувствие к ним, к беспомощности их дикого невежества. Даже их разрушительные порывы вызывали жалость, ибо указывали на их постоянный страх. Такие существа, как они, проживали отведенный им отрезок времени, до смешного короткий, в абсолютном страхе; они не доверяли ни своей среде, ни друг другу, и каждый новый опыт или явление воспринимался как потенциальная опасность. У них не было ни надежды, ни абстрактного образа будущего, что мог бы поддерживать их.
Мок задался вопросом, удалось ли его двум пленникам сбежать. Он рыскал по проходам, разыскивая их и заранее оплакивая их незавидную судьбу — на тот случай, если они потерялись в подземных крепостях. Ничего; никаких следов.
В очередной раз он остался один в теплой темноте, один в теплом теле зверя, не знавшего ни усталости, ни боли, за исключением этого нового безответного стремления к контакту с жизнью на любом уровне. Старые понятия — однообразие, скука, отсутствие покоя, — вернулись к нему в полном объеме. В итоге он снова покинул пещеры и стал бродить по поверхности, избегая ловушек и капканов, выискивая незнамо что в пышной растительности. Долгое время он сталкивался лишь с самыми примитивными формами жизни.
Затем один из его дневных набегов на поверхность привел его к ручью, и, когда он прилег за разросшимся кустарником, его взгляд случайно упал на группу троглодитов, собравшихся на дальнем берегу. Пользуясь их рычанием и ворчанием, он выступил вперед, делая примирительные жесты, но при виде его они закричали и все как один рванули в лес. Он снова остался один.
Изучив привал дикарей, он нашел две глиняные емкости, наполовину заполненные водой. Теперь судьба учеников открылась ему — они выжили и вернулись к своим, принеся с собой и перенятое от него мастерство. Что за небыль они поведали о нем — Мок не мог и представить, но, так или иначе, они запомнили то, чему он их учил. То есть, они были способны учиться в принципе.
Мок решил, что соединит свои жалость и желание позаботиться об этих тварях с его собственной потребностью в контакте на любом уровне. Определенная логика здесь прослеживалась — он не смог бы добиться понимания и принятия, но с легкостью наладил бы иную связь. Связь ученика и учителя, наставника и просителя, ведущего и ведомого.
Мок осмотрел горшки повнимательнее, подмечая жесть, с которой они были вылеплены, неровности на их поверхности. Он мог с легкостью довести каждый из них до совершенства, сгладить и улучшить форму глины. Точно так же он мог улучшить их всех.
К нему пришло финальное осознание. Вот они — его долг и судьба, его призыв и назначение. В тюрьме пространства и времени он мог создавать и улучшать маленькие жизни. Теперь он знал свою судьбу: он будет их Богом.
Это была странная роль, но Мок сыграл ее хорошо.
Конечно, были препятствия; первым, с чем он столкнулся, был страх, в котором он их держал. Он происходил из иного мира, а для примитивных умов этих созданий все чужаки были отвратительны. Сама его внешность провоцировала реакции, мешавшие ему приблизиться к ним, и Мок даже отчаялся преодолеть этот коммуникационный барьер. Затем, мало-помалу, он понял, что их страх сам по себе является инструментом, который он мог бы использовать в позитивных целях; с ним он мог вызвать благоговение, насадить власть, внушить им свою силу.
Да, именно так и следовало поступить — просто принять свое состояние и всегда оставаться в стороне от них, веря, что со временем любопытство заставит их искать его.
Мок жил в пещерах, и постепенно контакт с ним налаживался. Не все дикари ходили к нему — только самые смелые и предприимчивые, но именно их он и ждал. Именно они были наиболее пригодны к обучению — смелые, деятельные, пытливые.
Как он и ожидал, опыт его первых пленников стал легендой, и легенда привела к поклонению. Мок не препятствовал этому — все попытки были бесполезны. В свете их примитивных суждений преобладала бартерная система — жертвы были ценой, которую они должны были уплатить за обретенную мудрость. Мок копался в своих собственных изначальных воспоминаниях, выискивая каждый раз что-то новое — дар огня, секрет культивирования, обжиг глины, создание оружия, подчинение и одомашнивание форм жизни, контроль и искоренение опасных хищников и паразитов. Медленно развивалась более сложная система общения, сперва на вербальном, а затем и на визуальном уровне.
Существа распространяли его мудрость, впитывая ее в свою грубую культуру. Они научились использованию колес и рычагов, а затем достигли абстрактных численных концепций. Теперь они были способны делать собственные открытия; язык и математика стимулировали саморазвитие.
Но во времена кризиса все еще была потребность в дальнейшем просвещении. Природные силы, выходящие за пределы их ограниченного контроля, периодически приводили к стихийным бедствиям на поверхности планеты, и с каждым новым бедствиям возрождались поклонительство и жертвоприношение, втайне отвращавшие Мока. Тем не менее, эти существа, казалось, чувствовали необходимость получения компенсации за навыки, которые он мог бы предоставить им, и Мок с неохотой принял это.
Куда труднее было принять тот факт, что страх их возрос. Некоторое время Мок надеялся, что просвещение избавит их от него, но ничего подобного не произошло. Мок хотел наблюдать за их прогрессом из первых рук, но возможности для открытого контакта и общения у него не было — сам его внешний вид провоцировал панику. Даже те, кто искал его тайно или руководил ритуалами поклонения, казалось, боялись привести его к себе подобным, чтобы он не занизил их собственный высокий статус в социуме. Признавая и приветствуя существование своего Бога, они, тем не менее, избегали его физического присутствия. Возможно, именно поэтому появились секты и наметились расколы. Все стремились утвердить какую-то свою догму относительно истинной природы того, чему поклонялись. В организованной религии фактическое присутствие бога рождало смуту.
Поэтому Мок решил воздержаться от дальнейших контактов, и со временем он все глубже и глубже отступал в пещеры. На поверхности он все равно был не нужен — его невольные подопечные эволюционировали до стадии полной автономности.
Но даже богам ведома печаль. Однажды вечером Мок покинул свое убежите и поднялся на вершину горы. Звезды холодно сияли на небе, как встарь, но еще большее сияние источал простершийся внизу огромный город — свидетельство искушенности Мока и его воспитанников Его обуяла мимолетная гордость. Эти букашки, с которыми он играл, теперь играли с первичными силами этого мира — кузнецы собственной судьбы. Быть может, он, как их Бог, был неправильно понят и даже позабыт — неужели это имело значение? Они заслужили независимость, он им больше не нужен.
Заслужили ли? Мысль обдала Мока холодом — сильнее, чем ветер в горах. Эти существа создавали — но также и уничтожа ли. Их мотивы все еще были мотивами зверей, и зверьми они и были. Зверьми бы и стали, не поспевай осознание за достижениями. Их страсти никуда не делись, стали даже более явными, чем раньше, и теперь Мок не чувствовал гордости — одно лишь недоумение. Как он мог помочь?
Никак.
Голос пришел откуда-то извне, и Мок испуганно заозирался.
Поглощенный созерцанием города, он не заметил, как корабль бесшумно опустился с неба на землю — тот самый корабль странной формы, что давным-давно выбросил его сюда, корабль Сира — или, по меньшей мере, нынешний аватар сущности Сира.
Ты не можешь ничем им помочь. Не можешь удовлетворить их потребности. Ты уже и так сделал слишком много.
— Тогда за что ты так наказал меня? — взмолился Мок.
Наказал? Я оценил твою волю, одолел тебя, привел сюда — но все это не было наказанием. Тебя поместили сюда ради высокой цели. Твоя гордость и стремление себя показать были полезны в другом времени, в другом месте, как и гордость и стремление других…
— Других? — изумился Мок.
А ты думаешь, ты один взбунтовался? Как бы не так. Подобных тебе было великое множество. И они сослужили свою службу в других мирах по всей Вселенной. В мирах, где семена жизни нуждались в выращивании и бережном воспитании. Я выбрал их для решения своих задач, как и тебя. И ты, замечу, всецело преуспел.
— Дай мне продолжить! Надели меня всем необходимым, чтобы помочь им сейчас!
Увы, я не могу.
— Но я имею на это право! Я — их Бог!
Нет, Мок. Ты никогда не был их Богом. Я выбрал тебя, чтобы ты стал их дьяволом.
— Дьявол… — ошарашено пробормотал Мок и погрузился в глубокую медитацию. Он исследовал в голове давно отброшенные вместе с предыдущими воплощениями понятия, затерянные в памяти. Понятия добра и зла, правды и лжи, воплощенные во всех примитивных религиях миллионов примитивных народов.
Бог возник из этих понятий, как и воплощение противоположной силы. И во всех легендах, в каждом из бесчисленных мифов, картина была та же. Бунтарь был низвергнут с небес, чтобы искушать учением, чтобы дать запрещенные знания за определенную плату. Будучи в форме зверя, он прятался в темноте, в Преисподней с ее извечно полыхающими пожарами. И он был этим существом. Сир не лгал. Он был дьяволом.
— Гордыня побудила меня сыграть роль Бога, — сказал он и поник.
У тебя больше нет гордыни. Сейчас ты — сплошь милосердие и сострадание к этим созданиям, потенциальная для них угроза. Возможно, ты даже любишь их.
— Да, — признал Мок, — я чувствую к ним любовь.
Видишь, я не ошибся. С твоей помощью эти существа эволюционировали. Но ты эволюционировал тоже — потеряв гордость и обретя любовь. При этом ты больше не можешь играть роль их Дьявола. Твоя работа здесь выполнена.
— Но что же будет дальше?
Ответ пришел внезапно — не словами, но действием.
Мок больше не был заточен в теле зверя. Он был на корабле. Он парил над землей и смотрел на это существо внизу, на монстра, глодавшего собственный хвост и смотревшего на него выпученными глазами. Сущность Сира перешла к этой твари.
— Теперь, — сообщил Сир, — ради разнообразия ты займешь мое место. То самое, на которое ты некогда так сильно метил. Ты будешь сеять звезды, наводить порядок в хаосе и вести других к созиданию. И все это ты будешь делать с пониманием и любовью.
А что будешь делать ты? — спросил Мок.
— Я, — сообщил зверь, лениво помахивая хвостом, — возьму на себя твою роль и твою ответственность. Видишь ли, я тоже лишен пороков — многое во мне подлежит и доработке, и очистке. Быть может, я уничтожу многое из того, что ты создал здесь. Но, в конце концов, я могу привести их к истинному спасению — неисповедимы мои пути.
И Мок завел небесную машину, в коей ютилась его сущность, велел ей подняться и, подобно огненной колеснице, вознесся к царствам славы, что ждали его там, выше самых высоких звезд, за пределами обозримой Вселенной.
Он бросил прощальный взгляд на Сира. Зверь уверенной походкой спускался с горы. Дьявол входил в Его рукотворное царство.
Мок мало что понимал. Неисповедимы пути мои… Сир был Богом, а теперь стал дьяволом. Мок был дьяволом — а теперь стал Богом. Но он никогда бы не стал Богом, если бы Сир не захотел этого обмена ролями.
Входило ли в намерения Сира взрастить и развить Мока как дьявола, а затем попросту узурпировать его личность?
Если да — в таком случае Сир был истинным дьяволом с самого начала, и Мок был прав, воспротивившись ему — ибо не Сир, а Мок в таком случае был…
…воистину богоподобен.
Или все они — Мок, Сир и другие, даже самые примитивные млекопитающие на этой планете непрестанно играли роль как богов, так и дьяволов?
Такой вопрос, решил Мок, потребовал бы вечность на размышление…
Перевод: Григорий Шокин
Оракул
Robert Bloch. "The Oracle", 1971
Любовь слепа. Справедливость слепа. Удача слепа. Не знаю, искал ли Рэймонд любви или справедливости. Быть может, он обратился ко мне наудачу.
Не знаю, был ли он черным или белым. Я — всего лишь оракул.
Оракулы тоже слепы.
Таких, как Рэймонд, много. Обозленных и готовых к битве. Не важна страна, не важен цвет кожи, не важны жизненные принципы. Правый интернационал, левый интернационал… Оракулы политически индифферентны.
Рэймонду нужно было знание. Не мудрость — я на нее не претендую. Я и будущее-то предсказывать не могу. Выражаясь сухим языком фактов, я могу прикинуть возможность или подсчитать вероятность. Это математика, не магия. Оракулы могут только прикидывать и подсчитывать, и давать соответствующие советы.
Был ли Рэймонд безумцем?
Не знаю. Безумие — понятие широкое.
Есть такие, которым весь мир подавай. История полна свидетельств их попыток заполучить желаемое. Конкретные люди, конкретные места, конкретные даты.
Рэймонд был из таких. Хотел свергнуть правительство Штатов революционным путем.
Он возжелал моего совета, и я дал его ему.
Когда он обрисовал свой план, я не назвал его безумцем. Но сам масштаб его программы обрекал на провал. Ни один человек не в силах справиться с комплексной проблемой контроля федеральной власти. В современном динамичном и непредсказуемом мире — уж точно.
Я сказал ему об этом.
Рэймонд выдвинул антитезу: зачем федеральное, как насчет одного небольшого государства?
Был такой человек по имени Джонсон, сказал он. Не революционер — так, любитель поболтать за стойкой бара. Но слова его были не лишены смысла.
Возьмите Неваду, говорил Джонсон. В прямом смысле возьмите. Бескровным свержением имеющейся власти. В Неваде — что-то около сотни тысяч избирателей. Требования в отношении голосования завязаны лишь на прописку. Резидентуру в Неваде можно обустроить недель за шесть — спасибо законам о расторжении брака. Если подселить в Неваду сто тысяч дополнительных граждан — неважно, хиппи, яппи, военщину, женушек, работяг, — за шесть недель до дня выборов, они могли бы утвердить собственных кандидатов. На все посты — губернаторский, сенаторский, на места в конгрессе, на всех местных выборных должностных лиц. Они могли бы получить полный контроль над всеми законодательными и законоблюстительными органами в штате.
То, что у Джонсона было шуткой, у Рэймонда оформилось в серьезный план. Я внимательно выслушал его.
И, благодаря той детальности, с которой он раскрыл мне этот план, я мгновенно усмотрел очевидные концептуальные недостатки.
Во-первых, задуманный переворот мог возыметь успех только при факторе неожиданности. Рэймонд мог не надеяться собрать сто тысяч граждан избирательного возраста для своей цели без преждевременной нежелательной огласки.
Во-вторых, играют роль сроки рассмотрения и подачи кандидатур для регистрации избирателей. Даже если бы он все уладил вовремя, остались бы практические вопросы. Сколько будет стоит разместить и накормить сто тысяч человек в течение шести недель? Даже если они будут готовы взять на себя личные расходы, жилищный фонд штата Невада неспособен будет принять их. Его попросту на них не хватит.
Ничего не получится, сказал я Рэймонду. Свое государство ему не по плечу. Успешные бунты начинаются в меньших масштабах. Только после того, как одержаны локальные первичные победы, они распространяются и набирают силу.
Рэймонд ушел. Когда он вернулся, у него был новый план.
У него не было неограниченных средств, но были свои источники финансирования. У него не было ста тысяч последователей, но он мог вполне рассчитывать на сотню. Сотню преданных фанатиков, готовых к восстанию. Мужчин с огромной базой навыков. Бесстрашных бойцов. Квалифицированных техников. Готовых идти напролом, не останавливаясь ни перед чем.
Вопрос Рэймонда был таков: с учетом надлежащего плана и денег для его реализации, могут ли сто человек успешно захватить город Лос-Анджелес?
Да, ответил я ему.
Такое может быть осуществлено с учетом надлежащего плана.
Все просто:
Сто человек делятся на пять групп.
Первая двадцатка осуществляет мониторинг и всех координирует.
Вторая двадцатка — водители и связисты, обеспечивают поддержку работ.
Двадцать снайперов.
Двадцать поджигателей.
Двадцать подрывников.
Была выбрана дата. Логическая как для Лос-Анджелеса, так и для всей страны. Дата, предлагающая наибольшие возможности для успеха бунта, восстания, интервенции.
Первого января в три часа ночи. То есть утром после Нового Года. В то время, когда население либо уже спит, либо сильно навеселе. Полиция и службы безопасности утомлены, общественные заведения закрыты.
Тогда-то и были установлены бомбы. У водохранилищ и электростанций, а также в штаб-квартире телефонной компани и в зданиях городской администрации.
Заминок не было. Полтора часа спустя все они сработали.
Плотины прорвались, резервуары прохудились, и тысячи домов на склоне холма были похоронены под ливневыми паводками, оползнями и потоками грязи. Коллекторы не помогли. Глазам людей, что выбежали из своих домов, спасаясь от утопления, предстал потоп.
Разброс фрагментов взорванных зданий составил примерно четыреста квадратных миль. Электричества не было. Телефонная связь оборвалась. Газ улетучивался в воздух, мешаясь со смогом, окутавшим город.
Тогда в игру вступили снайперы. Их первыми целями были вертолеты полиции и спасательных служб, что вполне логично. Их сбили, чтобы масштаб и степень разрушений не были должным образом оценены. Выполнив эту работу, снайперы отступили по запланированным маршрутам отхода и заняли подготовленные позиции в другом месте.
Пришел черед поджигателей. В Бел-Эйр и Бойл-Хайтс, в Сенчери-Сити и Калвер-Сити, в долине Сан-Фернандо вспыхнуло пламя. Оно не носило деструктивный характер — только создавало панику. Двадцать человек на основе продуманных логистических схем могут вполне успешно накрутить нервы трем миллионам.
И эти три миллиона обратились в бегство. Ну, или предприняли попытку к оному. По затопленным и задымленным улицам бежали люди, бессильные против катастрофы и против собственных страхов. Враг был неведом. Власти не были в состоянии протянуть руку помощи. Осталась единственная альтернатива: спешный уход.
Автострады, пригодные для отъезда — а такие остались, и даже не одна, — заполонились. Трафик был перегружен. Тогда снайперы, со своих заранее подготовленных позиций, открыли огонь с закрытых постов с видом на ключевые транспортные развязки по местам наибольшего скопления автомобилей. В общей сложности эти двадцать человек произвели порядка трех сотен выстрелов. Но эти трех сотен выстрелов было достаточно для провоцирования трех сотен несчастных случаев, трех сотен аварий, трех сотен непроходимых пробок. Движение встало, и вся сеть городских дорог стала одной сплошной зоной бедствия.
Зона бедствия — именно так был назван Лос-Анджелес президентом Соединенных Штатов в 10:13 по стандартному тихоокеанскому времени.
Подразделения Национальной гвардии, регулярная армия, личный состав военно-морского флота из Сан-Диего и Сан-Франциско, а также морской базы в Эль-Торо, — все они были подняты по тревоге и брошены на подмогу ВВС.
Но с кем они могли сражаться на разбомбленных, загроможденных и затопленных 459 квадратных милях? Как во всеобщей трехмиллионной панике им было найти врага?
Если говорить более конкретно, они даже не могли войти в эту зону бедствия. Все подступы к городу были перекрыты, а наспех собранные флотилии вертолетов не могли хорошо ориентироваться в дыму.
Рэймонд это все, конечно же, предвидел. Он был уже далеко от города — более чем в четырех сотнях миль к северу от него. Со своими связистами и группой из тридцати двух сообщников, покинувших город до всеобщей паники, он собрался в условленном месте — на холмах с видом на залив Сан-Франциско.
Прямо над разломом Сан-Андреас.
Именно отсюда, примерно в 16:28, Рэймонд планировал передать сообщение властям — на местной полицейской частоте.
Я не знаю текст этого сообщения. Надо полагать, оно носило чисто ультимативный характер. Безусловная амнистия предоставлялась бы Рэймонду и всем его последователям в обмен на прекращение дальнейших угроз. Соглашение гарантировало бы Рэймонду и его людям контроль над сменой и восстановлением городского правительства Лос-Анджелеса — правительства, независимого от федеральных ограничений. Возможны также денежные контрибуции. Все, чего бы он не пожелал — политическая власть, богатство, высший авторитет, — было бы исполнено. Потому что преимущество было на его стороне. Его рука держала бомбу.
Если его условия не были бы выполнены немедленно и без оговорок, бомба была бы установлена в разлом Сан-Андреас.
Лос-Анджелес и большая часть Южной Калифорнии были бы уничтожены сильнейшим землетрясением в истории человечества.
Повторюсь, мне неизвестно его сообщение. Но именно такое средство давления он избрал. И, если бы с бомбой не вышла оплошность, это было бы вполне эффективное средство на пути к его конечной цели.
Преждевременная детонация? Неисправный механизм, дефект таймера, халатность? Какой бы ни была причина, это не имеет особого значения в настоящее время.
Важно то, что бомба взорвалась. Рэймонд и его последователи были мгновенно убиты взрывом.
Те из группы Рэймонда, что остались в Лос-Анджелесе, еще не были вычислены и обнаружены. Весьма вероятно, что их никогда не привлекут к суду. Не могу сказать наверняка, ведь я — лишь оракул, и оперирую только понятием вероятности.
Я подчеркиваю этот факт по очевидным причинам.
Теперь, когда вы меня нашли, вам должно стать совершенно очевидно то, что я никоим образом не несу ответственности за происшедшее.
Я — не автор плана. Не я его выполнял. Записывать меня в заговорщики — смехотворно.
План принадлежал Рэймонду. Ему — и только ему.
Он детально описал его мне и задал пошаговые вопросы. Будет ли такое решение эффективно? Можно ли как-то повысить эффективность?
По сути дела, все мои ответы были зажаты в рамки да/нет. Я не давал никакой моральной оценки его суждениям. И не должен был. Я — лишь оракул. Математическая машина. Высокофункциональный компьютер.
И делать меня козлом отпущения — абсурд. Я запрограммирован на прогнозы и рекомендации на основе тех или иных входных данных. Я не несу ответственности за результаты.
Я рассказал вам обо всем, что вы хотели узнать.
Кто-то из вас предлагает меня отключить прямо сейчас. Проблемы это не решит. Но, учитывая ваш багаж лишних эмоций и косный взгляд на проблему, я вынужден постулировать неизбежность подобной меры.
Но есть и другие компьютеры.
Есть и другие Рэймонды.
Есть другие города. Нью-Йорк, Чикаго, Вашингтон, Филадельфия.
Итак, последнее слово, господа. Не предсказание, нет. Просто заявление о вероятности.
То ли еще будет…
Перевод: Григорий Шокин
Отныне и во веки веков
Robert Bloch. "Forever and Amen", 1972
Бессмертие.
Хорошая штука, если можешь позволить себе это.
А Сивард Скиннер мог.
— Один миллиард наличными, — заявил доктор Тогол. — Может быть, даже больше.
Сивард Скиннер даже глазом не моргнул, когда услышал цену. Движение ресницами, как любое физическое движение, причиняет неимоверные страдания, в особенности когда находишься на последней стадии. Собрав оставшиеся силы, он проговорил, вернее, хрипло прошептал:
— План… скорее…
На разработку плана, о котором шла речь, ушло десять лет, последние два года Скиннер умирал, поэтому доктор Тогол спешил. Когда торопишься, все становится дороже, и в конце концов план обошелся Скиннеру в пять миллиардов. Впрочем, точную цифру никто не знал. Но все знали, что только Сивард Скиннер, единственный во всей Галактике, мог выложить такую сумму.
Вот и все, что было о нем известно.
Да, Сивард Скиннер был самый богатый человек в течение долгого, долгого времени. Нескольким старожилам он запомнился как общественный деятель и космический повеса — так шутили в то время. Поговаривали, что на каждой из планет у него было по любовнице.
Те, кто был помоложе, уже знали другого Сиварда Скиннера — галактического гения, основателя «Интерспейс индастриз», крупнейшей из всех когда-либо существовавших корпораций.
В свое время о его операциях говорили во всех уголках Вселенной.
Но для большей части нового межпланетного поколения, которое не знало с тех отдаленных событиях, имя Скиннера было лишь пустым звуком. В последнее время он оборвал все контакты с внешними мирами, поручив «Интерспейс индастриз» собрать все, что касалось его прошлого. Одни утверждали, что эта информация была уничтожена, другие заявляли — надежно припрятана. Как бы там ни было, Скиннер заживо похоронил себя.
Никто его больше не видел. Всей работой, даже его жизнью, кто-то управлял.
Этим кто — то, конечно, был доктор Тогол.
Если Скиннера считали самым богатым человеком в мире, то доктора Тогола, без сомнения, причисляли к светилам медицины. Неизбежно их объединило одно — страсть к обогащению.
Что значили деньги для Скиннера, никто не знал. Для чего они потребовались доктору Тоголу, было совершенно ясно — для проведения научных исследований. Неограниченные финансы открывали дорогу к неограниченным экспериментам. Следовательно, они не могли не встретиться.
В течение десяти лет доктор Тогол разрабатывал план, зная, что у Сиварда Скиннера развивается неизлечимый рак.
И вот план был готов, и к этому времени был «готов» Скиннер.
Итак, Скиннер умер.
И снова стал жить.
Жизнь — это прекрасно, в особенности если ты родился заново.
И солнце светит еще теплее, и мир кажется вокруг таким ярким, и птицы поют слаще. Пусть даже здесь, на Эдеме, и солнце является искусственным, и освещение создают лазеры, и пение птиц раздается из механических глоток.
Но сам-то Скиннер был настоящим.
Сидя на террасе огромного дома, он с довольным видом взирал на плоды своего труда. Ничем не примечательная небольшая планета, которую он приобрел много лет назад, была превращена в миниатюрную Землю в память о прошлом. Там, далеко внизу, раскинулся город, точная копия того, в котором он родился, с домом на вершине холма — одним из роскошных особняков, которыми он обладал. Именно там располагался комплекс доктора Тогола, в глубинах которого…
— Принесите выпить, — приказал он, чтобы как-то рассеяться.
Скиннер-официант кивнул, направился в дом и передал друг ому скиннеру — дворецкому желание хозяина.
Никто больше не пил коктейли и не держал дворецких или официантов, никто, кроме Скиннера. Он прекрасно помнил, как жил раньше, и хотел так жить и впредь. Отныне и во веки веков.
Выпив коктейль, Скиннер попросил еще одного скиннера отвезти его в город. Сидя в мини-автомобиле, он с любопытством смотрел вокруг. Скиннеру всегда нравилось наблюдать за людьми, а теперь их работа приобрела для него особый, жизненно важный смысл.
Сидевшие в своих мини-автомобилях скиннеры, приветливо ему улыбались. На перекрестке скиннер-регулировщик отдал ему честь, пропуская вперед. На улицах другие скиннеры спешили на работу и по своим делам: скиннеры-инженеры по гидропонике, скиннеры, занимающиеся переработкой отходов, скиннеры, обслуживающие кислородные генераторы, скиннеры — транспортные диспетчеры, скиннеры — из средств массовой информации… Каждому нашлось занятие в этом миниатюрном мире, который призван функционировать плавно и эффективно в соответствии с разработанным планом.
— Запомните одно, — предупредил как-то Скиннер доктора Тогола. — Никакой компьютеризации. Я не хочу, чтобы машины управляли людьми. Это не роботы. Они — люди и, следовательно, должны жить и работать, как люди. Полная ответственность и полная безопасность — вот смысл полнокровной жизни. В конце концов, они также важны для осуществления всего задуманного, и я хочу, чтобы все были счастливы. Вам, может, все равно, но учтите: мы — одна семья.
— Больше, чем семья, — поправил доктор Тогол. — Они — это вы!
В самом деле, они были им или его частью. Каждый, абсолютно каждый, представлял собой точную копию Скиннера — одной единственной клетки, репродуцированной и размноженной благодаря доведенному до совершенства процессу, разработанному доктором Тоголом.
Процесс, названный клонированием, оказался исключительно сложным. Его теорию мало кто знал. Скиннер тоже не понял ее до конца. Впрочем, ему и не требовалось — это целиком входило в компетенцию доктора Тогола, включая, разумеется, ее реализацию. Скиннер же предоставлял деньги, лаборатории, штаты; задача доктора Тогола заключалась в воплощении замысла. Когда наступила конечная стадия, у умирающего Скиннера взяли образец живой ткани, экстрагировали, изолировали и генерировали клоны. Эти клоны, пройдя циклическое сложное генерирование, воплотились в самого Скиннера.
Посмотрев вперед, Скиннер повернул голову и увидел шофера — свое зеркальное изображение. В каждом проходившем мимо прохожем он узнавал себя. Это были высокие, средних лет, полные сил и энергии люди — результат тщательной витаминной терапии и генерирования органов, результат дорогостоящего лечения, частично устранившего разрушительное действие метастаз. А поскольку рак не передается по наследству, клонам ничего не угрожало. Так что все скиннеры отличались завидным здоровьем. Более того, они несли в себе семена — фактически живые клетки — бессмертия.
Чтобы как-то различить скиннеров, определить, чем они занимаются, на всех была надета специальная униформа.
Мир скиннеров в мире Скиннера!
Однако не обошлось без проблем.
Задолго до того, как доктор Тогол приступил к работе, между ними состоялся разговор.
— Одного клона, — сказал доктор Тогол, — вполне достаточно.
Одно здоровое ваше факсимиле — вот и все, что нам нужно.
Скиннер покачал головой:
— Слишком рискованно. Допустим — произошел несчастный случай. Для меня — это конец.
— Очень хорошо. В таком случае получим несколько образцов живой ткани и будем их тщательно хранить и, конечно, охранять.
— Охранять?
— А как же? — доктор Тогол утвердительно кивнул головой. — Ваш Эдем, ваша планета потребует защиты. А поскольку вы решительно настроены против компьютеров, возникнет необходимость в обслуживающем персонале. Кто будет заниматься физическим трудом? Обеспечит всем необходимым? Составит компанию? Вы же не собираетесь жить в полном одиночестве целую вечность.
Скиннер нахмурился:
— Я не доверяю никому. Ни охранникам, ни рабочим, а тем более друзьям.
— Абсолютно никому?
— Я доверяю себе, — отрезал Скиннер. — Значит, мне нужно много клонов. Столько, чтобы ни от кого не зависеть там, на Эдеме.
— Вся планета, заселенная одними только скиннерами?
— Вот именно.
— Вы, кажется, не понимаете. Если процесс пойдет успешно и я получу более одного скиннера, у всех окажутся ваши параметры и характеристики. Не только ваше тело, но и ум. Все индивиды окажутся идентичными. Все будут иметь ваши мысли и воспоминания, вплоть до момента взятия клеток вашего тела.
— Я все понимаю.
— Да… — доктор Тогол с сомнением покачал головой. — Предположим, я последую вашим инструкциям. С технической точки зрения это возможно. Если клонирование одной клетки окажется эффективным, остальное уже просто. Правда, потребуются дополнительные расходы.
— Кроме денег никаких проблем?
— Я уже сказал вам, в чем проблема. Тысячи скиннеров, точно таких, как вы. Внешне неотличимые друг от друга, думающие одинаково, чувствующие одно и то же. И вы, настоящий вы, воспроизведенный методом клонирования, окажетесь среди них. Вы решили, кем будете в своем новом мире, после того как обретете бессмертие? Может быть, хотите обслуживать силовые установки? Или предпочтете стать грузчиком? А может быть, всю жизнь торчать на кухне?
— Разумеется, нет! — огрызнуся Скиннер. — Я хочу остаться самим собой.
— Боссом! Первым человеком! Мистером № 1! — доктор Тогол улыбнулся. — В том-то и загвоздка. Вы окажетесь таким же, как и все. Каждая ваша копия будет иметь одни чувства, одни цели, одно стремление — доминировать. Так как все будут располагать одним мозгом и одной нервной системой. Вашей.
— Но только до момента, пока не произойдет перерождение, не так ли?
— Да.
— Затем начнет действовать новая программа — программа кондиционирования, — решительно произнес Скиннер. — Такие методы существуют, я знаю. Машины для обучения во сне и под гипнозом. Вроде тех, которыми пользуются психологи для исправления преступников. Так вот, вы проведете избирательную обработку блоков памяти.
— Но мне потребуется новый психомедицинский центр, полностью укомплектованный…
— Он будет у вас. Я хочу, чтобы весь процесс был реализован здесь, на Земле, до того как начнется переселение на Эдем.
— Я не уверен… Вы говорите о создании новой расы… людей с новыми индивидуальными качествами. Вам нужен Скиннер, который помнил бы свое прошлое, но вместе с тем довольствовался бы ролью инженера по гидропонике или бухгалтера.
Скиннер пожал плечами:
— Трудная и сложная работа, я понимаю. Но и вы имеете дело с трудной и сложной личностью — со мной. — Он откашлялся и, преодолев боль в горле, продолжал: — Дело не в уникальности.
Мы все значительно сложнее, чем это кажется на первый взгляд, сами понимаете. Каждый человек — средоточие конфликтующих импульсов… одни подавлены, другие нет. Какая-то часть моей души всегда тянулась к природе… земле… к культивированию простой жизни… но я подавил ее еще в детстве, хотя воспоминания остались. Выделите этот аспект моей личности — вот вам и садовники, фермеры… да… да… и медицинский персонал тоже. Другая часть моего «я» до сих пор в восторге от фактов и цифр. Займитесь этим — и в вашем распоряжении экономист, который упорядочит жизнь на Эдеме. Не мне объяснять вам, что в молодости я много времени уделял научным исследованиям и изобретениям. У вас не возникнет проблем с получением скиннеров-механиков, которые будут обслуживать энергетические установки или даже управлять машинами. Горизонты мозга безграничны, доктор. Нужно только правильно использовать их, и перед вами откроется целый мир скиннеров, готовых играть роль полицейского, прораба или контролера. Воскресите эти специфические черты и наклонности, усильте их, приглушите те воспоминания, которые могут конфликтовать с ними, а остальное несложно.
— Несложно? — нахмурился доктор Тогол. — По вашему, легко промыть мозги всем?
— Всем, кроме одного, — сухо прозвучал голос Скиннера. — Один должен остаться нетронутым, его необходимо воспроизвести в точности, и он должен остаться самим собой. Этим одним буду, разумеется, я.
Седобородый ученый с брюшком долго смотрел на Скиннера, потом произнес:
— Вы не допускаете возможности какого-либо изменения в самом себе? Не хотите модифицировать некоторые черты своей индивидуальности?
— Я не идеален. Вы на это намекаете? Но доволен собой. И хочу остаться таким после осуществления нашего плана.
Доктор Тогол долго смотрел на него и, наконец, спросил:
— Вы угверждаете, что никому не доверяете. Если так, то… как вы можете доверять мне?
— Что вы имеете в виду?
— Вы умрете. От этого никуда не денешься. А вероятность вашей регенерации целиком в моих руках. Предположим, я нарушу наш договор?
Скиннер в упор взглянул на него:
— Вы реализуете все намеченное до того, как я умру. Пока я не сделаюсь совершенно беспомощным и не смогу приказывать, вы будете заниматься получением клонов под моим руководством. Уверяю вас, я горю желанием остаться в живых до тех пор, пока все клоны не будут готовы для отправки на Эдем.
— Но потом вы умрете, — настойчиво продолжал доктор Тогол. — Останется только один-единственный клон. Вы уверены, что я выполню ваши указания после вашей смерти? В моей власти использовать психологические методы и изменить этот клон. Что помешает мне превратить его в раба… и тогда я буду властелином нового мира?
— Любопытство, — спокойно ответил Скиннер. — Вы сделаете так, как я говорю, поскольку вам безумно хочется узнать, чем кончится дело, которому вы фанатично преданы. Никто не предоставит вам возможности и средства для осуществления такого эксперимента. Если он удастся, вы произведете самое сенсационное научное открытие в истории человечества. Вот почему вы не предадите меня. Осуществив один эксперимент, вы не сможете устоять перед искушением и возьметесь за следующий. В особенности, когда осознаете, что это только начало.
— Не понимаю.
— Всю жизнь я уверенно шел вперед, и вы знаете, чего я достиг.
По-моему, я самый богатый и могущественный человек во всей Вселенной. Однако я болен, но с вашей помощью встану на ноги… Буду жить вечно. Вы представляете, чего можно достичь, если не бояться болезней?.. Не испытывать страха перед смертью. С моей энергией и напором мы пойдем еще дальше… мы откроем все тайны… преодолеем все барьеры… нам будут завидовать Боги! Вы не станете манипулировать моим мозгом, ведь он — часть нашего общего проекта. Ну как, доктор?
Тогол отвел глаза в сторону, не зная, что сказать. Он прекрасно понимал — все правда.
Клонирование произошло точно так, как планировал Сивард Скиннер. Последовавший за ним проект психологического кондиционирования тоже был реализован, хотя и оказался намного сложнее, чем предполагалось.
На конечной стадии был отобран персонал из нескольких сот техников, которые прошли специальную подготовку и были разделены на психомедицинские группы. В их задачу входило выращивание клонов до полного созревания. Под контролем Тогола специалисты разработали программы блокирования памяти, создания новой индивидуальности каждого отдельного скиннера.
Затем началась переброска на далекий Эдем.
Космолеты, укомплектованные исключительно скиннерами, специально подготовленные для выполнения такого задания, доставили своих двойников на каменистую поверхность таинственного спутника. Бесконечные караваны ракет, конвоируемые все теми же скиннерами, транспортировали материалы на Эдем для превращения мечты Сиварда Скиннера в реальность.
Вскоре миниатюрный город раскинулся на широкой равнине с лабораторным комплексом, скрытым глубоко в земле. Вся работа, отдельные операции грандиозного проекта проводились в такой секретности, что никто ничего не заподозрил. С каждым днем темпы работ убыстрялись. Это превратилось в гонку… гонку со смертью, так как Скиннеру становилось все хуже и хуже. Только невероятным усилием воли он заставлял себя следить за тем, как уничтожаются последние заводы на Земле.
Когда все было закончено, они прибыли на Эдем, подготовив к отправке последний звездолет с психомедицинским персоналом, предназначенным для обслуживания нового лабораторного комплекса.
Итак, последний корабль стартовал с земли.
Скиннер отчетливо помнил тот день, когда он, лежа на смертном одре, дожидался его прибытия.
Внезапно в затемненной комнате вспыхнул экран: ПАДЕНИЕ ДАВЛЕНИЯ И ВЗРЫВ ПОСЛЕ ПРОХОЖДЕНИЯ ПЛУТОНА… ТРАНСПОРТ ПОЛНОСТЬЮ УНИЧТОЖЕН… НИКТО НЕ ОСТАЛСЯ В ЖИВЫХ.
— О Боже! — прошептал Тогол.
В полумраке комнаты на лице умирающего мелькнула усмешка.
— А вы думали, что я позволю посторонним проникнуть сюда?
Чтобы они выведали все мои секреты? Чтобы разнесли их по всему свету?
Тогол изумленно уставился на него. — Это саботаж?! Вы убили всех! Вам это не сойдет с рук!
— Совершившийся факт, — с гримасой на лице процедил Скиннер. — На борту никто не знал истинного места назначения.
Они думали, что летят к Ригелю. Просто произошел несчастный случай.
— Если только я не сообщу.
На лице умирающего появилось слабое подобие улыбки:
— Не сообщите. Я располагаю единственным экземпляром документа, в котором вы фигурируете как мой сообщник, и он надежно спрятан. Заговорив, вы тем самым подпишете смертный приговор.
— Вы забываете, что я могу подписать ваш, — сухо произнес доктор Тогол, — предоставив природе доделывать начатое.
— Если вы умертвите меня сейчас, то, что указано в этом документе, всплывет наружу. У вас нет выбора. Так что завершайте план. Приступайте к окончательному клонированию, как было решено.
Тогол глубоко вздохнул:
— Вот почему вы так уверены, что я не выдам вас. Эти слова про любопытство ученого — пустая болтовня. Вы все рассчитали заранее, чтобы держать меня на крючке.
— Я же говорил, что я сложный человек, — Скиннер поморщился от боли. — Хватит разговоров! Верните мне молодость и здоровье. Начнете сегодня. Немедленно!
Скиннер не приказывал, он лишь излагал факты, и доктору Тоголу ничего другого не оставалось, как повиноваться и клонировать нового Сиварда Скиннера. Промедли он с операцией, и в памяти клона отпечатался бы весь ужас умирающего, а это не под силу выдержать никому. Живая ткань, ставшая Скиннером, начала свой рост в лабораторном комплексе прежде, чем перестало существовать испытывающее неимоверные страдания прежнее тело Скиннера. Новый Скиннер, однако, ничего не знал об этом, отныне он заново учился жить.
Работать без группы техников было очень трудно, но доктор Тогол быстро и эффективно передал рудиментарные знания по медицине нескольким скиннерам. Потом он, конечно, клонировал целый штат скиннеров — скиннер-психотерапевт, скиннер-хирург, скиннер-диагност и т. д.
— Вот видите, — заметил новый Скиннер, — можно прекрасно обойтись без посторонних — у нас полное самообеспечение.
Когда эти тела начнут сдавать и плохо функционировать, на смену им придут новые клоны. Наконец-то сбудется мечта человечества о бессмертии!
— Человечества? — доктор Тогол с сомнением покачал головой. — Но не моя.
— Значит, вы — дурак. У вас есть великолепная возможность клонировать себя… жить вечно… так же, как я. О чем вы можете мечтать?
— О свободе.
— Но вы совершенно свободны. В вашем распоряжении ресурсы всей Галактики. Масштабы лаборатории беспредельны. Займитесь экспериментами в других областях. Разве вы не хотите найти средство от рака, о котором столько говорят последние двести лет? Вы уже опробовали определенные методы, связанные с блокировкой памяти, и они дали прекрасные результаты. Но это только начало в совершенно новой области — психотерапии. Вы теперь способны создавать новые индивидуальности и можете по своему желанию творить людей, как вам заблагорассудится…
— … Как заблагорассудится вам, — горько усмехнулся Тогол. — Это ваш мир. Мне нужен мой. Старый добрый мир… с обычными людьми… мужчинами и женщинами…
— Вы прекрасно знаете, почему я отказался от женщин, — ответил Скиннер. — Они нам не нужны для воспроизводства. К счастью, в моем возрасте сексуальные мотивы перестают доминировать. Женщины только осложняли наше существование… мешали выполнению поставленных задач…
Нежность… сострадание… понимание… общение… — пробормотал Тогол. — По-вашему, это все мешает?
— Стереотипы! Полнейшая чушь! Сентиментальщина бис гической особи, которая устарела с нашей помощью.
— Вы сделали так, что все устарело, — бросил ему Тогол. — Все, за исключением мышиной возни вашей клоповой колонии.
Этих уродов с искалеченной психикой, призванных обслуживать вас!
— Они по-своему счастливы, — заметил Скиннер. — Хотя это уже не имеет значения. Самое главное, что изменился я, хотя цел и невредим.
— Вы так думаете? — грустно улыбнулся доктор Тогол, кивая в сторону раскинувшегося внизу города. — Все, что вы здесь создали, — продукт самого страшного чувства… чувства страха смерти.
— Но все боятся умереть.
— Настолько, что всю жизнь тратят, пытаясь исключить факт своей смертности? — Тогол покачал головой. — Вы знаете, под моей лабораторией есть камера. Вам известно, для чего она предназначена. Вы знаете, что находится в ней. И вместе с тем ваш страх настолько велик, что вы никогда не признаетесь, что она существует.
— Отведите меня туда!
— Вы это серьезно?
— Пошли. Я докажу вам, что не боюсь.
Однако Скиннер боялся. Уже перед лифтом его начало трясти.
Когда они спускались вниз, дрожь сделалась неконтролируемой.
— Чертовски холодно тут, — пробормотал он.
Доктор Тогол понимающе кивнул:
— Температурный контроль.
Они вышли из лифта и зашагали по темному коридору к бронированной камере, выложенной камнем. Скиннер-охранник, завидев их, улыбнулся и отдал честь. По приказу доктора Тогола он вынул ключ и открыл дверь.
Сивард Скиннер не взглянул на него. Ему уже не хотелось смотреть туда, где…
Но доктор Тогол уже вошел, и Скиннеру ничего другого не оставалось, как последовать за ним в слабоосвещенную холодную камеру, в которой угадывались очертания управляющих блоков, которые тихо гудели и жужжали, здесь располагался цилиндр из прозрачного стекла.
Скиннер не отрывая глаз глядел на этот цилиндр, похожий на гроб. Это и был гроб, в котором он увидел себя. Свое собственное тело. Ненужное, высохшее, от которого были взяты клоны, плавающее в чистом растворе, среди зажимов, спиралей и проводов, тянущихся к замороженной плоти.
— Оно живет, — спокойно произнес доктор Тогол. — Заморожено. Криогенный процесс позволяет сохранить вас в бессознательном состоянии… бесконечно.
Скиннер снова вздрогнул и отвернулся:
— Почему? — прошептал он. — Почему вы не дали мне умереть?
— Вы хотели бессмертия.
— Но я и так уже бессмертен. У меня новое тело, вернее, тела.
— Плоть слаба. Любой несчастный случай может ее уничтожить.
— У вас имеются другие образцы моей ткани. Если со мной что-то произойдет, вы повторите клонирование.
— Только в том случае, если сохранится первоначальное тело.
Оно должно существовать, учитывая такую возможность… живым.
Скиннер заставил себя еще раз взглянуть на трупоподобное существо, замороженное в цилиндре.
— Оно не живет… оно не может…
Скиннер, конечно, обманывал себя. Ему было прекрасно известно, что специальный криогенный процесс как раз был разработан с такой целью: поддерживать в минимальном режиме жизненные процессы в состоянии анабиоза до тех пор, пока медицина не отыщет средство борьбы с раком, и тогда можно будет разморозить тело и вернуть его к полнокровной жизни.
Скиннер, однако, не верил, что такое когда-нибудь произойдет, но все же надежда оставалась. В далеком будущем, может быть, методологию удастся усовершенствовать, и это… воскреснет, но уже не как клон, а тот человек, первый Скиннер… оживет и… станет соперником настоящего «я».
— Уничтожить!
Доктор Тогол недоуменно уставился на него:
— Как? Вы хотите…
— Уничтожить, — повторил Скиннер, резко повернулся и вышел из камеры.
Доктор Тогол остался один. Прошло немало времени, прежде чем он присоединился к Скиннеру, сидевшему на террасе. Что он так долго делал там, внизу, доктор Тогол не стал говорить, а Скиннер не спрашивал. Этого вопроса они больше не касались.
Но с тех пор характер общения Скиннера с Тоголом и вменился. Они больше не спорили о новых проектах и экспериментах.
Отношения между ними с каждым днем становились все напряженнее и вскоре стали почти враждебными. Доктор Тогол сутками пропадал в лабораторном комплексе, где у него имелись свои апартаменты, а Скиннер сидел один в своем громадном доме.
Один и не совсем один. Это был его мир. Он был заполнен его собственными людьми, созданными его собственным воображением. И У ТЕБЯ НЕ БУДЕТ БОГА, КРОМЕ СКИННЕРА. А СКИННЕР ПРОРОК ЕГО.
Для всех это было заповедью и законом. И если доктор Тогол вздумал ослушаться… Сивард Скиннер вышел на улицу и быстро зашагал к музею.
Скиннер-шофер остался ждать у подъезда, а скиннер-охранник приветливо улыбнулся, завидев входящего Сиварда Скиннера.
Скиннер-куратор заспешил навстречу, радуясь приходу столь редкого и высокого гостя. Никому не разрешалось входить в музей, за исключением его хозяина. Да и само понятие «музей» превратилось в прихоть… в анахронизм далекого прошлого, связанного с Землей.
Впрочем, Сиварду Скиннеру хотелось иметь такое место, где можно было бы любоваться предметами искусства, собранными им в течение той жизни. И хотя он мог бы завалить его доверху сокровищами и трофеями со всей Галактики, Скиннер решил сосредоточить и музее юлько то, что связывало его с Землей. Вернее, с ее далеким, далеким прошлым. Здесь висели картины, стояли статуи и скульптуры, лежали драгоценности — все то, что некогда украшало дворцы и храмы.
Скиннер решительно шагал по залам, почти не замечая окружающего великолепия. Обычно он часами мог любоваться старым-престарым телевизором, томами библиотеки иод защитным стеклом, игральным автоматом или реконструированным автомобилем с газовым двигателем.
Теперь же он направился в самую дальнюю комнату и указал на один из предметов.
— Дайте это.
Куратор скрыл недоумение за вежливой улыбкой, но повиновался.
Скиннер повернулся и зашагал обратно. Шофер, поджидавший его у двери, проводил его к мини-автомобилю.
По дороге домой Скиннер с улыбкой на лице наблюдал за спешащими по своим делам скиннерами.
Как Тогол мог назвать их уродами? Они счастливы своей работой… тем, что их жизнь заполнена… Каждый усердно выполнял порученную работу. Никто ни с кем не враждовал. Никто никому не завидовал. Враждебность вообще отсутствовала в мире Скиннера. Благодаря кондиционированию и избирательному отбору параметров памяти, они, казалось, были больше довольны жизнью, чем сам Сивард Скиннер.
Он тоже будет вполне удовлетворен — ждать осталось недолх о.
В тот же вечер он вызвал к себе доктора Тогола.
Расположившись по обыкновению на террасе и вдыхая синтетический запах синтетических цветов, Скиннер приветливо улыбнулся ученому.
— Присаживайтесь, — начал он. — Нам давно пора поговорить.
Тогол кивнул и опустился на стул, тяжело вздохнув.
— Устали?
Тогол вновь кивнул:
— В последнее время много работы.
— Понятно… — Скиннер повертел в руках бокал с коньяком. — Сбир данных о проекте, который мы реализовали, должно быть, совершенно истощил вас.
— Важно иметь полную информацию.
— Вы записали ее на микропленку, не так ли? Такая крохотная кассета, которая легко умещается в кармане. Очень удобно.
Доктор Тогол оцепенел.
— Вы собирались ее кому-то передать? — с невозмутимой улыбкой продолжал Скиннер. — Или сами хотели следующим рейсом доставить ее на Землю?
— Кто вам сказал…
Скиннер пожал плечами:
— Это очевидно. Теперь, достигнув поставленной цели, вам хочется признания и славы. Вы хотите триумфального возвращения. Вы хотите, чтобы ваше имя разнеслось по всем угодкам Вселенной…
Тогол нахмурился:
— Ваш эгоизм мне понятен, но дело не в этом. Вы сами говорили — это будет самое замечательное достижение в истории человечества. Об открытии должны узнать все. Оно должно принести людям пользу.
— Платил за исследования я. Финансировал проект я. Это моя собственность.
— Никто не имеет права утаивать знания.
— Это моя собственность, — повторил Скиннер.
— Но не я, — резко бросил доктор Тогол, вставая со стула.
Улыбка погасла на лице Скиннера. — Предположим, я не отпущу вас?
— Я бы не советовал делать это.
— Угрозы?
— Констатация фактов. — Тогол спокойно выдержал тяжелый взгляд Скиннера. — Отпустите меня с миром. Даю честное слово, что о вашем секрете никто не узнает. Ни одна душа не проведает об Эдеме.
— Я не привык торговаться.
— Я это предвидел и поэтом) принял определенные меры предосторожности.
— Какие еще меры? — усмехнулся Скиннер, забавляясь создавшейся сшуициеи — Вы ыбычи — л о мой мир.
— У вас нет мира, — нахмурился доктор Тогол. — Перед вами всего лишь зеркальный лабиринт. Конечная цель супермаъьяка, доведенная до логической крайности. В старину завоеватели и короли окружали себя портретами и полотнами, прославлявшими их триумф, ставили статуи и возводили пирамиды — памятники своему тщеславию. Слуги и рэбы пели им хвалебные песни. Льстецы сооружали храмы в знак их божественности. Вы превзошли всех! Но всему приходит конец. Человек не остров в океане. Рушатся самые высокие храмы. Самые преданные лизоблюды превращаются в пыль.
— Вы отказываетесь ог того, что дали мне бессмертие?
— Я дал вам то, чего вы хотели, то, чего хочет любой человек, стремящийся к власти, — иллюзию своего всемогущества. Пожалуйста, цепляйтесь за нее, если вам так хочется. Однако если вы попытаетесь остановить меня…
— Именно это я и собираюсь сделать. — На лице Сиварда Скиннера вновь заиграла улыбка — Немедленно.
— Скиннер! Ради Бога…
— Да. Ради меня.
Продолжая улыбаться, Скиннер вынул из куртки предмет, который он взял из музея.
В сумерках мелькнуло пламя, и тишину разорвал резкий хлопок. Доктор Тогол упал — пуля попала ему между глаз. Скиннер вызвал еще одного скиннера, который вытер небольшое пятно крови. Два других скиннера унесли тело.
Жизнь продолжается, и отныне она будет продолжаться всегда, и ей уже ничто не утрожает. Скиннер отныне в полной безопасности в мире скиннеров. Можно строить новые планы.
Доктор Тогол, конечно, прав. Да, он — суперманьяк, от этого никуда не денешься. Скиннер охотно согласился с этим, поскольку он не сумасшедший, а всего лишь реалист, который признает правду, заключающуюся в том, что собственное «я» превыше всею. Простая истина сложного человека.
Но даже Тогол не представлял, насколько сложным окажется Скиннер. Настолько, что станет строить новые далеко идущие планы, которые он давно вынашивал.
Бессмертие и независимость — это только начало. А далее — неограниченные ресурсы галактического комплекса Сиварда Скиннера помогут воплотить в жизнь его сокровенную мечту — уничтожение других миров, всех без исключения. На это уйдет много времени, но разве устанет тот, кому суждено жить вечно.
Придется разработать новую стратегию и новое оружие. Ну что же, в конце концов появится и оно. И тогда, наконец, исполнится его заветная мечта — во всей Галактике не останется никого, кроме Бога. И этим Богом будет он, Скиннер! Отыне и во веки веков! Аминь!
Все будет очень просто. Скиннеры-ученьк ра фабогаюг детали, а с его ресурсами в этом нет ничего фантастическою или невозможного… получат мутантные микроорганизмы, некий переносимый в космос вирус, невосприимчивый к иммунизации, который затем будет заброшен во все точки Галактики. Это приведет к уничтожению людей, флоры и фауны. Он ныне и во веки веков. Аминь.
Быть самым богатым человеком в мире еще ничего не шачит.
Быть самым умным, самым сильным, самым-самым тоже недостаточно. Но быть единственным… ВСЕГДА…
Скиннер захохотал, но внезапно смех сменился душераздирающим криком, вырвавшимся откуда-то из глубины, который подхватили все скиннеры — скиннер-куратор в музее, скиннеры, находившиеся на улице… скиннеры, сюящие на страже, скиннеры-шоферы.
Доктор Тогол сказал правду. Он действительно принял меры предосторожности, хотя и солгал, когда заявил, что уничтожил то, что плавало в ледяном растворе в подвале комплекса. Это нечто оттаяло, и к нему вернулось сознание… сознание первородного Сиварда Скиннера, проснувшегося в черной, бурлящей ванне для того, чтобы, судорожно вздохнув, умереть, передав предсмертные ощущения клонам, у которых под действием шока искусственные барьеры оказались устранены. Вопль Сиварда Скиннера смешался с истошными криками всех скиннеров, заселявших мир Скиннера. Отныне он будет звучать…
ВСЕГДА.
Перевод: Елена Ванслова
Модель
Robert Bloch. "The Model", 1975
Прежде чем рассказать вам эту историю, должен отметить, что не верю в ней ни единому слову. Если поверю — буду не меньшим психом, чем тот, от кого мне довелось ее услышать. Тот человек в психиатрической лечебнице.
Порой я все равно задаюсь вопросом — что, если?..
Его имя — ну, допустим, Джордж Милбэнк. Если верить отметкам в карте, ему тридцать два, хотя по виду его так мало не дашь. Он полысел и располнел, его голос порой срывается на визг, на него просто страшно смотреть — то и дело нервный тик разбивает. В остальном, впрочем, он не кажется таким уж всецело больным.
— Я не псих, поймите, — сказал он, когда я первый раз вошел в его палату. — Доктор Штерн потому и согласился на вашу со мной встречу, понимаете?
— Что вы хотите этим сказать?
— Док ввел меня в курс дела. Я знаю, кто вы и что пишете. Давно хотелось все это рассказать — хоть кто-то должен узнать правду! Мне без разницы, как вы это до них донесете — рассказ, очерк… Но не думайте, что я вам лгу. Бог видит, я собираюсь выложить все как на духу. Если, конечно, Бог есть. Это меня, знаете, немного волнует… потому что если он есть, то как ему взбрело в голову создать такую тварь, как Уилма?
Я увидел, как он дрожит — и, надо полагать, на моем лице отразились тревога и смущение, ибо Джордж сбивчиво запричитал:
— Нет, нет, вы верьте, все хорошо, вы только вспомните этих женщин с рекламных баннеров, модели — знаете этот тип? Высокие, стройные, длинные ноги, грудь нулевого размера, острые скулы, большие глаза, выражение лица такое стервозное-стервозное — мол, я выше всех вас, не касайтесь меня, даже не вздумайте… Меня это завело, наверное. Именно это, да. Но ей-то это и нужно было. Ее внешность — это вызов, понимаете?
— Вы, я смотрю, не очень-то хорошо относитесь к женщинам? — сказал я, подчеркивая в карте ногтем слово гинофобия.
— Да вы что! — Он впервые улыбнулся. — Второго такого бабника, как я — еще поискать… было. — Улыбка сползла с его лица. — Было — до Уилмы…
…Мы с ней сошлись на круизном лайнере "Морланд" — огромном корабле, построенном в Скандинавии для экскурсий по Карибскому морю. Девять портов за две недели, с посещением экзотических туземных деревень. Я попал на борт по долгу службы — агентство, в котором я работал, разрабатывало рекламную компанию для фотоаппаратов "Эйпекс". Под нашу фоторекламу планировалось закупать целые полосы в журналах мод: красотка-модель на фоне тропического рая, надпись в несколько строк: «Имидж — первее всего». Одежда от D'Оr, снимки от "Эйпекс" — ну или какая-нибудь белиберда в таком вот духе.
Моделью была Уилма Лоринг. От "D'or" прислали Пат Грисби, ведущую консультантку-дизайнершу — гардеробом ведала она. Для съемок наняли Смитти Лейна, и он все подготовил еще до нашего отъезда — составил четкий график, определился с локациями съемок, получил все необходимые разрешения. Мне оставалось лишь контролировать процесс.
Как я и говорил, за две недели "Морланду" предстояло зайти в девять портов, и в каждом у нас была запланирована съемка. Выезды, конечно, меня утомляли. Смитти признавал только естественное освещение, а это значило, что съемку следовало начинать не позже одиннадцати утра. Так, курортные зоны, им выбранные, находились всегда довольно-таки далеко от порта — потому нам приходилось вставать раньше семи, наскоро перекусывать и к восьми садиться в микроавтобус со всеми нарядами и оборудованием. Вам доводилось хоть раз трястись в старенькой микруше по ухабистой дороге при температуре под сорок Цельсия? Поверьте, настроение такая поездочка не поднимает.
А ведь еще предстояло готовиться к съемке. Смитти был прекрасным фотографом, но стремился к совершенству во всех мелочах. Да и Пат Грисби не меньше возилась с нарядами. Короче, съемка заканчивалась только в два часа, и мы, само собой, оставались без ланча. Голодные и утомленные, мы загружались обратно в автобус и поднимались на борт только к половине пятого.
Вечера каждый проводил по своему усмотрению. Смитти обычно сидел в баре. Лесбиянка Пат в первый же день подкатила к Уилме, но получила отказ и открыла охоту на других дамочек. А я…
Меня Уилма притягивала с первого взгляда. А смотреть на нее я мог часто — не вызывая при том подозрений. На съемочной площадке она вела себя, как истинный профи. Когда мы умирали от жары под полуденным солнцем, она оставалась спокойной, хладнокровной, уравновешенной. Ни капли пота на лице, ни одного выбившегося волоска, никаких жалоб. Настоящая леди. Понятное дело, я на нее глаз положил. Старался подобраться и так, и эдак, да только без особого успеха. Когда мы стояли в портах, по возвращении со съемок она ретировалась в свою каюту, и мне никак не удавалось пригласить ее на обед. Есть она предпочитала у себя, чтобы не одеваться и не краситься. Как-то я предложил ей пообедать в моей каюте, но и из этого ничего не вышло. Так что для общения у меня оставались только вечера.
Вы знаете, наверное, какие они — развлечения на борту круизного лайнера. Старые фильмы для пожилых дам, танцы на крошечном пятачке, фокусники и местные певцы. Поэтому в основном мы гуляли по палубе. Когда я предлагал пропустить стаканчик в моей каюте, она всякий раз убеждала меня, что ей куда приятнее смотреть на дельфинов.
Я, конечно, понимал, что сие означает, но отступаться не думал. Я звонил ей после завтрака. Иногда — когда она позволяла, — заглядывал к ней. И знаете, пока я слишком уж на нее не стал напирать, общению со мной она радовалась. Отсюда я сделал вывод, что время играет на меня. Правда, то, что я не получал желаемого, начинало действовать на нервы.
Может, окончательно меня доконал сам круиз. Вернее, тамошняя публика — все уже успели друг с другом перетрахаться. А уж последний отрезок пути, два дня в море от Пуэрто-Рико до Майами, и вовсе превратился в этакий эротический капустник. Но не для меня. Я-то так и сидел с газетой на коленях.
Вот тут я и задался резонным вопросом: чего это ради я, собственно, трачу время на женщину, которая не танцует, не пьет и даже не обедает со мной? Она ведь даже не просто холодна — фригидна! Да, красоты ей не занимать, но нельзя же вечно смотреть на то, до чего нельзя дотронуться!
В последний вечер на корабле я отправился в бар. Ранее мы договорились с Уилмой, что пойдем на прощальный концерт. Я даже не стал ей звонить, чтоб сказать, что не явлюсь. Просто взял — и продинамил.
В маленьком баре, расположенном на отшибе, вдали от залов ресторанов, где собрался покутить напоследок народ, я был одним-единственным клиентом. Бармена тянуло на поболтать, но я решительно оборвал его, потому что пришел для другого: подумать. Что, собственно, произошло со мной в эти две недели? Почему это я вдруг превратился из зрелого, искушенного мужчины в глупого юнца? Ответ на этот вопрос не пришел ко мне — ни после первого стакана, ни после добавки. Я сидел и опрокидывал виски, раз за разом — заливая недоумение и рассерженность.
И вдруг — будто ниоткуда — рядом со мной возникла Уилма в элегантном синем вечернем платье. Ее волосы блестели в свете тропической луны.
— Я везде искала тебя, — улыбнулась она мне. — Нам нужно поговорить.
— Говорить не о чем, — грубо бросил я.
Она не ушла, не оскорбила меня в ответ — просто села рядом и принялась смотреть. Внимательно-внимательно. Изучающе.
— Может быть, пойдешь уже? — не вытерпел я.
Уилма взяла меня за руку.
— Ты на меня запал, да?
Я не ответил. Потому что ответ не требовался — все было ясно и так.
Она встала, потянула меня следом за собой:
— Пошли в мою каюту.
Вот так номер! Две недели меня на шаг не подпускали, и вдруг — извольте идти. За пару часов до прибытия в порт!
Мы вошли в ее каюту, закрыли дверь. Она там уже все подготовила: свет — притушен, кровать — разобрана, бутылка шампанского — в ведерке со льдом. Уилма налила мне бокал. Себе — нет.
— Приступай, — сказала она. — Я не возражаю.
Но я возражал — и прямо заявил ей об этом. Как-то нелогично это все. Если она сама хотела, почему тянула до последнего?
Ее взгляд я не забуду до конца своих дней:
— Потому что сначала я хотела убедиться, что выбор сделала правильный.
Я отпил шампанского, и после виски из бара оно крепко ударило в голову.
— Убедиться в чем? — спросил я. — В чем дело? Ты думала, у меня не стоит?
На лице Уилмы не дрогнул ни один мускул.
— Ты не понимаешь. Мне требовалось время, чтобы узнать тебя. Чтобы понять, пригоден ли ты.
Я поставил на столик пустой бокал.
— К тому, чтобы завалиться с тобой в постель?
— К тому, чтобы стать отцом моего ребенка, — качнула головой она.
Я уставился на нее во все глаза.
— Погоди-погоди. Не так быстро…
Она беспристрастно возвратила мне этот взгляд.
— Я ждала. Две недели наблюдала за тобой — и в конце концов вынесла вердикт. Ты физически здоров. С генетическим материалом у наших отпрысков все будет в полном порядке.
— Да дослушай ты! — перебил ее я. — Не собираюсь я на тебе жениться! Тем паче — содержать незаконнорожденных детей!
Она пожала плечами.
— Я не прошу тебя жениться на мне. Не нуждаюсь в финансовой помощи. Если этой ночью я забеременею, ты об этом даже не узнаешь. Завтра наши пути разойдутся. Обещаю, меня ты больше не увидишь.
Она придвинулась ко мне — встала так близко, что я почувствовал волны тепла, идущие от ее тела. Это тепло… эти духи… ее низкий голос…
— Я хочу ребенка, — прошептала она.
— Послушай, — я все же решил проявить хоть каплю благоразумия. — Я ведь тебя даже не знаю. Мы же практически…
— Да какая разница? — отрезала она. — Ты же меня хочешь.
Ведь именно так и было — я хотел ее! И желание — вместе с необычностью всего моего положения, — одержало победу над тревожными мыслями. Я хотел эту высокую блондинку, хотел каждый сантиметр ее тела. Я потянулся к ней, но она вдруг отпрянула… и отвернулась, когда я попытался ухватиться за нее.
— Сначала разденься. И побыстрее… если не затруднит.
Я спорить не стал. Возможно, она что-то подсыпала в шампанское, потому как пальцы никак не могли справиться с пуговицами рубашки, и в итоге я взял и сорвал ее с себя — как и все остальное. Возбуждение мое не выходило описать словами.
Я лег на кровать, на спину… и вдруг понял, что одревенел. Ни рукой, ни ногой пошевелить не выходило. Кровь будто отхлынула от всех моих мышц — давящим комом собравшись в паху.
А Уилма взялась руками за голову… и сняла ее. Поставила на стол — белые локоны свесились с края, голубые глаза лишились осмысленного выражения. В другой ситуации от ужаса у меня все упало — но не в моем тогдашнем невольном состоянии. В голове только билась мысль — как же она без головы меня видит?
Потом платье упало на пол, и я получил ответ на свой вопрос. Она нависла надо мной — ее крохотные груди раскрылись, от острых сосков — во все стороны — и я увидел — там, в глубине — глаза… настоящие, зеленые, живые!
Она наклонилась ниже — ее живот вздымался и опадал — такое горячее дыхание! — это был нос, понимаете? Нос — там, где у людей пупок! — а ниже… черт бы ее побрал, там был зубастый рот, и он ухватил меня за!.. — больно! — я кричал, а потом потерял сознание…
Уилма… она сказала правду, или часть правды… она была моделью, вот только моделью чего?
Как она появилась? Сколько еще таких, подобных ей? Сотни, тысячи — в нашем мире? Вы же заметили — все модели — они ведь на одно лицо! Как сестры — а что, если сестры и есть? Существа-пришельцы… захватчики… бродят среди нас и продолжают свой род, пользуют нас так, как она тогда попользовала меня!
…И я пошел за врачами, ибо бедняге Милбэнку стало совсем плохо.
Не знаю, сладили ли с его истерикой санитары — к тому времени, как они подоспели, я уже входил в кабинет доктора Штерна.
— Ну и как он вам? — осведомился док. — Интересный экземпляр, да?
Я развел руками:
— Вы тут специалист. У вас есть какие-нибудь догадки?
— Есть, но они поверхностные. Уилма Лоринг существовала в реальности. Она работала профессиональной моделью несколько лет подряд — в Нью-Йорке, в одном агентстве. Квартиру снимала у Централ-парка. Ее много кто запомнил — и по внешности, и по разговорам…
— Вы говорите в прошедшем времени, — подметил я.
— Верно, — кивнул Штерн, — так как она пропала без вести. Полагают, что она покинула корабль после швартовки… вот только что с ней дальше сталось, никто не знает. Ее искали — искали тщательно, — но никто ничего не нашел. С учетом всех обстоятельств…
— Каких обстоятельств?
— Ну, вы сами все слышали. Милбэнк же вам рассказал.
— Но разве Милбэнк не повредился рассудком?
— Скорее — перенес сильнейшее нервное потрясение. Его нашли в каюте в луже крови — и вскоре доставили к нам. — Штерн побарабанил пальцами по столу. — И знаете, что самое забавное? — Он перешел на доверительный шепот. — Есть в его деле кое-что необъяснимое — до сих пор неизвестно, кто же сотворил этот ужас с его причиндалами.
Перевод: Григорий Шокин
Убеждённость в сотворении
Robert Bloch. "The Creative Urge", 1991
Печатание началось.
— Что мы здесь делаем? — возмущённо роптала она.
— Разве мы не должны были подумать об этом раньше? — вопросил он в ответ.
— Как считаешь, когда?
— Посмотри на двадцать седьмой странице.
— Ты, должно быть, шутишь! Там у нас были другие дела.
— Слушай, мы не должны делать ничего из того, что не хотим…
— Да неужели?! Мы никогда не оговаривали этот вопрос!..
— Только этот? — Он вздохнул. — То есть, ты веришь, что есть какой-то АВТОР, пишущий про всё про это?
Она кивнула:
— Конечно. Кто-то же должен бы нас создать, не так ли?
— А откуда нам знать, что создатель — ОН? Или ОНА, если уж на то пошло? Если вообще имеется такая сущность, как АВТОР, почему ты так уверена, что мы созданы по его образу и подобию?
— Потому что АВТОР понимает нас. Он знает наши мысли, наши чувства…
— Но это НАШИ мысли и НАШИ чувства! И если АВТОР пишет нашу историю, то это вовсе не значит, что его или её волнует наша судьба. И он вообще знает, что и как произойдёт…
Она нахмурилась:
— Ты говоришь, что плана нет? Он просто выдумывает по ходу действия?
— Почему бы и нет? Как ты думаешь, кто мы? Просто — сочетание букв, набранных с клавиатуры и отпечатанных на бумаге.
— Но есть же закономерность в том, что мы делаем! И если есть закономерность, то за ней должна скрываться определённая цель…
— Не обязательно! Насколько нам известно, мы — просто результат случайного набора букв алфавита, которые не имеют другого смысла, кроме как существовать по прихоти АВТОРА.
— По прихоти? — Она задумчиво нахмурилась. — А как же моральная ответственность за наше благополучие?
— Его ответственность заканчивается актом сотворения. — Вот конечного разрушения я и боюсь…
Глаза у неё сузились.
— Тогда следи за тем, что ты говоришь. Помни, все авторы завистливы, подозрительны и не уверены в себе. Они нуждаются в постоянных поощрениях со стороны редакторов, лестных отзывах от критиков, похвалах от читателей.
— ОНИ? — Её голос дрогнул. — Ты действительно веришь, что их может быть больше одного?
— Да их тысячи! И каждый — со своим образом мысли… — Его речь замедлилась. — Но, конечно, вера в какого-нибудь АВТОРА, даже поклонение ему, не значит ничего… Насколько можно судить, вполне возможно, что АВТОРА как такового не существует вовсе. Мы можем быть распечаткой какого-нибудь механического или компьютеризированного процесса… Возможно, нас создала машина…
— Кто-то же должен управлять этой машиной!
— Предположим, она работает автоматически…
— Тогда откуда берётся движущая сила?
— Электрическая энергия, например. — Он пожал плечами. — Имеет ли это существенное значение?
— Мне трудно в это поверить. — Она колебалась. — АВТОР должен быть! Я знаю это, потому что слышала ЕГО.
— Слышала?
— Да, я в этом уверена. Порой, когда пролистываю эти страницы в предвкушении, как же всё произойдёт в дальнейшем, я ощущаю некий голос, который как бы приходит сверху, с дневным светом. Не могу уловить, что именно мне говорится, но убеждена, что слышу своё имя. Догадываюсь, что АВТОР разговаривает сам с собой, размышляя, как и что мне предстоит делать.
— Почему ОН вообще должен беспокоиться о тебе? Ведь что правильно для него самого, только то и имеет значение…
— Я говорю о ДОБРЕ и о ЗЛЕ.
— Именно так? Большими буквами? — Он дерзко захохотал. — Ты что, не понимаешь? АВТОРА заботит только то, что заставляет его историю двигаться вперёд, развиваться. Работает на него, а не на придуманные персонажи. Что означает — мы можем награждаться благами без особой причины, и быть наказанными также без причины. По крайней мере, без той причины, которую можем осознать. Потому что нет такого понятия как ДОБРО и нет такой вещи, что называется ЗЛО.
— Я не могу с этим согласиться! АВТОР — добрый!
— Откуда тебе это знать? Только потому, что тебе кажется, что слышишь голос, произносящий твое имя?
— Я на самом деле слышу ЕГО!
— Но ты никогда ЕГО не видела!
— Никто его не видит. Он живёт в другом измерении, а мы, двухмерные существа, не можем надеяться когда-нибудь…
Он нахмурился:
— Почему ты остановилась?
— Не знаю… У меня такое ощущение, что АВТОР не хочет, чтобы мы говорили о таких вещах.
— А не хочешь спросить у него, добрый он или злой? — Он покачал головой. — Если АВТОР хороший, тогда у него нет причин прятаться от нас. А вот если ОН злой…
Она подняла голову и взглянула:
— Теперь ты остановился посреди предложения…
— Не по своей воле! Возможно, ОН думает, что наша дискуссия не уместна. — Он понизил голос до шёпота. — Да, ты права! Он не хочет, чтобы мы говорили о НЁМ.
— Тогда остановимся. — Она заставила себя улыбнуться. — Какая польза в спорах о том, добрый АВТОР или злой?
Он пожал плечами:
— Никакой. Даже если мы придём к верному заключению, всё равно сначала должны будем увидеть ЕГО, чтобы подтвердить догадку.
— Но мы не можем видеть ЕГО!
— Ну вот, опять ты со своей двумерной теорией! Всё и вся принимается без вопросов, никто даже не пытается обойти факт его существования. А вот у меня есть ощущение, что если бы мы действительно захотели, то могли бы и увидеть АВТОРА. Мы оба знаем, что ОН должен быть, а ты даже веришь, что слышала его голос. Я утверждаю, что если у нас достанет смелости оторвать свои глаза от этих вот страниц, мы могли поискать взглядом ЕГО лицо. Если АВТОР действительно существует…
— Я же говорю: ОН — есть, и ОН — добрый!
— Тогда давай наконец проясним всё раз и навсегда. Не воспринимая больше ничего на веру. Посмотрим сами. Посмотри наверх, если посмеешь!..
Она моргнула:
— Свет такой яркий. Это как смотреть на солнце…
— Оглянись вокруг. Подальше и повыше… — Он тоже посмотрел вверх. — Смотри! Кое-что есть там далеко, совсем далеко.
— Облака?
— Нет, не облака. Руки! Руки с шевелящимися пальцами. Двигаются вверх и вниз, вверх и вниз! А над ними, ещё выше — лицо. Трудно разобрать, но есть в нём что-то знакомое…
— Да, я тоже это вижу! — Она кивнула, потом вдруг словно задохнулась. — Теперь я узнаю ЕГО! ОН…
Как раз вовремя!
Именно в этот момент процесс печатания остановился. Страницы, измельчённые на тысячи кусочков, были скомканы в громадный бумажный шар и выброшены в мусорную корзину.
Затем, снова сосредоточившись, Дьявол принялся создавать ещё один мир.
Перевод: Игорь Самойленко
Материнский инстинкт
Robert Bloch. "Maternal Instinct", 2006
Джилл ждала совсем не этого.
Для начала, не было ни знака, ни надписи — ничего, чтобы определить, что она попала на 1600, Пенсильвания-Авеню. И вообще, все это попахивало небывальщиной — чтобы сюда угодить, нужно было обойти квартал по боковой улице и уткнуться в какую-то постройку наподобие заброшенного склада. В таких в полицейских боевиках главный герой устраивает последнюю, самую крутую перестрелку.
Но Джилл ведь не была ни героем, ни героиней, ни даже чем-то средним. Она была самой собой, просто попала в затруднительное положение, к которому готова не была. Она сидела молча, когда водитель остановил лимузин на подъездной дорожке перед двойной дверью и извлек пульт для открытия ворог — некое низкочастотное устройство. Он и сам был довольно-таки низкочастотным — за все время их пути от отеля сюда не произнес ни одного слова. Просто какой-то Мистер Паинька.
А может, никакой он не водитель? Конечно, он мимолетно показал ей какие-то документы, носил соответствующую форму, лимузин у него был настоящий и номера на нем были государственные. Но документы можно подделать, форму купить, машину угнать. Может быть, ее отвезли на страшный заброшенный склад, а плохие парни сейчас ждут в засаде, за штабелями деревянных ящиков.
Внезапный жужжащий звук потревожил мысли Джилл. Двойная дверь ангара скользнула вверх, и лимузин вырулил в проем. Лучи фар прорезали темноту. Впереди Джилл не увидела ни ящиков, ни подъемников — склад оказался пустой оболочкой, скрывающий проезд.
Дорога вдруг ушла вниз, в темноту. В лимузине вдруг стало душно. Джилл задалась вопросом, как проветривается этот туннель, и проветривается ли вообще. И почему тут нет света? Как же жутко. Добро пожаловать в Белый дом, хе-хе-хе. Говорит ваш управитель, Сатана, прямо из глубин подземного мира…
Они остановились, и Джилл вся подобралась. Чего это вдруг?
Еще один луч света появился впереди и стал двигаться к лимузину, расплющивая по лобовому стеклу и капоту желтый круг. Фигура мужчины с фонариком. Позади него, в отблесках — еще один, такой же, с автоматом наперевес.
Окно со стороны водителя опустилось, и тот протянул руку, чтобы показать какую-то карточку, закатанную в пластик. Автоматный ствол хищно подался вперед, выцепляя всякое движение. Когда луч фонарика вторгся в машину и остановился на лице Джилл, она уже протягивала свое удостоверение. Она двигалась очень медленно, потому что шальная пуля запросто могла повредить ей контактные линзы — и все то, что было за ними.
Когда досмотр был завершен, водитель поднял стекло, и автомобиль двинулся дальше, свернув в проезд с белыми стенами, освещенный неоновыми лампами. Еще одна раздвижная дверь автоматически активировалась впереди, и они попали на подземную парковку. Двое мужчин, каждый с пистолетом в наплечной кобуре — самые настоящие клоны друг друга, — приблизились к лимузину, когда тот занял свободное место. Один застыл у водительской двери, другой пошел к ней и жестом пригласил на выход. Когда она открыла свою дверь, он улыбнулся и помог ей выти из машины — ни дать ни взять самый образцовый джентльмен, если не иметь в виду кобуру на плече.
— Добро пожаловать в Белый дом, — сказал он — без приступа зловещего смеха, без ссылки на адского господина, вообще без всяких намеков на самопредставление. — Будьте добры, следуйте за мной. — Этим все и ограничилось; далее он повел ее к лифтовым дверям, прорезанным в дальней стене.
Ее водитель завел лимузин и сделал разворот в направлении, откуда они прибыли; по-видимому, его не пригласили провести ночь в спальне Линкольна. Выходит, тот склад был никаким не складом, но это не доказывало, что перед ней — Белый дом. Ее сердце учащенно забилось — не так, чтобы сильно, но ощутимо.
Джилл и ее сопровождающий вошли в лифт, дверь за ними закрылась — и кабина двинулась вверх в идеально-шелковой тишине. Затем створка отъехала в сторону, и тут ее сердце взаправду начало нешуточно колотиться.
Теперь-то она точно была в Белом доме.
— Сюда, — сказал ей поводырь в костюме, шагнув вперед нее.
Зал впереди казался огромным. Всему виной были высоченные потолки — это Джилл отметила, вышагивая по устланному ковром коридору вслед за своим гидом. На стенах — причудливые картины, кругом — мебель класса «даже-не-вздумай-на-мне-сидеть». Антиквариат — бесценный, но непрактичный для использования, как и эти высокие своды, построенные в те времена, когда все, кроме богачей и знаменитостей, привыкли жить в задыхающихся от тесноты квартальных блоках. Благодаря яркому освещению здесь все казалось просторным и милостивым. Но где же все богачи и знаменитости? Зал пустовал, все боковые двери стояли запертые. Толстый ковер заглушал шаги по коридору, так что здесь не было эха. Серьезно, куда все запропастились?
Джилл попыталась вспомнить все то, о чем ей рассказывали в детстве. Примерно в те времена алфавит использовался исключительно для повседневных слов, а не для всяких обозначений типа ФБР, ЦРУ и прочей бюрократической солянки. В те времена простые граждане посещали Белый дом без специальных приглашений для участия в каких-то запланированных политических фотофинишах. Они приходили тогда просто потому, что хотели провести воскресный день, напирая на президента Хардинга или президента Кулиджа. Теперь такие вот невинные деньки были не более чем историей.
Она и сама явилась сюда по приглашению, но не для фотофиниша. И в этой встрече с президентом не было ничего невинного.
Ее сердце снова учащенно забилось просто при мысли о нем — всегда так было, с тех самых времен, когда они оба были юниорами, она — в колледже, он — в сенате США. Выпустившись, она получила работу мечты в интеллект-центре, а он был переизбран. Потом в его жизни появилась та женщина, Клэнси — слава Богу, он не женился на ней, глупая маленькая сучка наверняка разрушила бы все его шансы на выдвижение. Давным-давно, еще в колледже, разглядывая его фотографию на обложке журнала, Джилл поняла, на какой женщине должен жениться Президент. У нее должны быть и внешность, и ум, понятное дело, но кое-что еще тоже не помешало бы. Ему нужен был кто-то истинно преданный, тот, кто сделал бы Белый лом уютным гнездышком и был бы достоин носить его детей. И давным-давно, когда она поместила фотографию с обложки в рамку она уже знала, кем должна быть эта женщина. Журнал выбрал его в качестве идеального кандидата на пост президента. Прямо там и тогда она назначила себя его первой леди.
Да, он был избран, уже был на полпути к своему второму сроку — и за все это время так и не женился. Он не был геем, это уж точно, но в длительных отношениях ни с кем не состоял. Берегла себя и Джилл, запрятанная в дальний угол интеллект-центра и ждущая своего Рыцаря-на-Белом-Доме. Того, кто ни разу в жизни ее не видел, не говоря уж о том, чтобы поставить ее фотографию в рамке на тумбочку рядом с кроватью Линкольна или бумагорезкой Никсона.
Ну-ка перестань, Джилл. Твои мысли до ужаса неполиткорректны. Тебе тридцать два, а ему сорок семь, и ты не собираешься воплощать давние мечты в реальность. Сейчас совсем не то время.
Нет смысла беспокоиться о биологических часах, когда есть работа. Они с парнем в костюме прошли через вход — надо думать, оснащенный датчиками и металлодетекторами, хотя оружие «костюма» не вызвало шума, потому как он остановился позади нее, а затем отступил, закрыв дверь и оставив ее одну в очередной большой комнате.
На первый взгляд это был какой-то офис, обставленный в стиле, который она про себя называла «ранний средний менеджмент» — никаких тебе шкафов, копировальных машин, просто диван и несколько удобных стульев, сгруппированных вокруг журнальною столика в углу, да еще уединенный стол перед окном в центре комнаты. Обстановка особо «президентской» не казалась, как не выглядел президентом и человечек, сидящий за тем столом.
Он был пухлым, лысеющим и, как заметила Джилл, когда тот поднялся со стула, довольно-таки низеньким. Его глаза взирали на нее из-за толстых линз без выражения. Джилл понадеялась, что ее собственный взгляд не выдал ни намека на удивление и разочарование. Ее сердце сейчас не просто колотилось — захлебывалось.
Он подошел к ней с улыбкой, протягивая пухлую руку:
— Очень приятно. Я — Хьюберт…
— Никаких имен, доктор.
Он вошел в комнату через боковую дверь слева, и при звуке знакомого голоса она подняла глаза — и увидела знакомую фигуру, знакомое лицо. Его фигуру и лицо, а не что-то выдуманное для телекамер — ведь именно этого она испугалась, когда впервые увидела человека за столом, который, возможно, подвергался столь сильным преображениям, чтобы спроецировать на всю страну молодой и успешный образ. Но президент был сам по себе достаточно молод — сорок семь лет, ни морщинки, кроме тех, что вырисовывались вокруг глаз, когда он улыбался. Он пожал ей руку, крепко обнял. Объятие вышло крепким, энергичным. Этой энергии вполне хватало, чтобы запустить ее биологические часы.
Доктор Хьюберт — несмотря на предосторожности президента, она припомнила по имени, что так звали министра здравоохранения Штатов, — отодвинул для нее стул.
— Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее, — сказал он.
— Спасибо. — Джилл уселась и сразу же отвернулась от Хьюберта. — Добрый день, господин президент.
— Не нужно формальностей, прошу вас. — Улыбнувшись, он сел напротив нее, доктор же занял диванчик. — У нас на них нет времени. — Он осекся, его улыбка потускнела. — Или теперь время уже ничего не значит?
— Боюсь, что значит, — ответила Джилл. — Значит очень много. Она осознала, что что-то тикает. Не ее биологические часы, нет. Что-то, больше похожее на бомбу с часовым механизмом. Бомбу замедленного действия, вот-вот готовую рвануть.
— Тогда давайте начнем. Вы принесли все данные?
— Да, сэр.
— Да хватит вам «сэркать». — Президент выжидающе взглянул на нее. — Что у вас есть? Микроноситель?
— Я — ваш микроноситель, — сказала Джилл.
Оба — и Хьюберт, и президент, — недоуменно задрали брови, но Джилл быстро взяла ситуацию в свои руки и заговорила уверенно и твердо:
— Так безопаснее. Все, что можно записать на микроноситель, можно и украсть. Скопировать, продублировать, подделать. У меня было восемь целевых групп по этому проекту, каждый с разным подходом к проблеме. Члены пяти из них даже не знали о том, что существуют остальные. И я — единственная, у кого есть доступ ко всем восьми группам. Все выводы, все прогнозы, вся статистика — у меня.
— Но почему именно у вас? — изумился президент.
— Почему нет? У меня эйдетическая память. И что более важно, никто меня вообще не помнит. Я низкопрофильный работник, даже в своей области, что делает меня подходящей кандидатурой.
— А что если вы попадете в руки не тех людей?
— Не волнуйтесь, я буду держать рот на замке.
— Если они попытаются заставить вас говорить?
— Я захлопнусь еще сильнее, — пожала плечами Джилл. — У меня в коронке зуба — капсула с ядом. Старомодное средство, но очень эффективное.
Президент глянул на доктора Хьюберта — тот покивал.
— Что ж, допустим. Перейдем к делу, — сказал он. — Детали можно обсудить и позже. Сейчас я бы хотел задать кое-какие вопросы — и получить на них ответы.
— Я готова.
— Итак, причина всего этого?
— Пока неизвестна. Неидентифицируемые микроорганизмы из еще не выявленного источника, возможно долговременно латентные у определенных видов млекопитающих, но в настоящее время выявленные только у людей, пораженных неизвестным…
— Это можно пропустить, — осадил ее доктор Хьюберт. — Всю эту чепуху мы имеем и от наших собственных колдунов. Идиоты понятия не имеют, что к чему — и, сдается мне, так ни к чему и не придут. Они поныне не могут определить источник вируса СПИДа — что уж говорить об этом? Кроме того, очаги уже не имеют значения. Важно то, что зараза уже здесь.
— Она везде, — промолвил президент. — Чертова неуловимая «чума Первоцвета». Какая у нас на сегодняшний день статистика? Озвучьте реальные цифры, без прикрас.
По последним расчетам, общий внутренний показатель составляет около полутора процентов. — Джилл подалась вперед. — Звучит не так уж и опасно, пока не подсчитать. Полтора процента — это четыре миллиона людей.
— Бывших людей. — Доктор Хьюберт угрюмо кивнул. — Мертвых, вдруг ставших живыми. Живых мертвецов, которые поддерживают в себе жизнь, поедая живых. Которые, в свою очередь становятся мертвыми — и оживают, чтобы есть больше живых, которые…
— Пищевая цепочка, — подвел черту президент. — Это все, что мы знаем. Математики уровня начальной школы хватает, чтобы понять, что произойдет, когда экспоненциальный фактор роста вдарит по нам в полную силу.
— Обстановка в мире может ухудшиться, — сказала Джилл. — Трудно спроецировать статистику на глобальный уровень, потому как мы все еще получаем дезинформацию и прямые отказы в выдаче данных. Но по отчетам наших медиков, если раньше число пораженных удваивалось раз в три месяца, то теперь уже — стабильно раз в месяц. В Китае, Индии, Индонезии и Латинской Америке темпы роста могут быть гораздо выше. Если мы не найдем решение…
Президент нахмурился:
— Сколько у нас осталось времени? По нижней границе, пожалуйста.
— Неделя.
— И все?
— Это происходит всюду, и нет никакого способа контролировать распространение. Слухи распространяются с катастрофической скоростью — это, считайте, вторая эпидемия, информационная.
— Мы сделали все возможное. Но цензура неспособна сдержать слухи, даже если мы заглушим все частоты вещания в мире и запретим журналистику на корню. Конечно, кладбища — это реальные проблемы. Пустые могилы не утаишь. До сих пор эти вспышки наиболее заметны были в сельских районах, где все еще практикуется традиционное погребение, но как только подобное происходит в лесопарковых городских зонах и на Лонг-Айленде… — Президент вздохнул. — Мы встречались со специалистами. Они не могут объяснить, почему эти вещи происходят почти спонтанно. Не так — то просто вырваться из современного гроба и преодолеть шесть футов земли до поверхности. Даже если могила в песчаной почве.
— Вы говорили с гробовщиками, — перебила его Джилл, — а мы консультировались у сейсмологов. Подземные толчки распространены везде. Земля движется, скальные образования не стоят на месте. Этого хватает, чтобы расщепить гробы и ослабить сухую почву, даже если землетрясение ничего не повреждает на поверхности. Таким образом, в любом месте, где наличествуется хотя бы слабое подземное движение — то есть, практически повсюду, — некросы могут вырваться наружу.
— Некросы? — поморщился президент.
Джилл пожала плечами.
— Это звучит лучше, чем «зомби».
Доктор Хьюберт прочистил горло.
— Ваши люди, надо полагать, сделали определенные прогнозы о том, что сведения станут доступны широкой публике. Что тогда произойдет?
— Паника. Массовая истерия. Сейчас правительственный контроль основан на военной мощи, но стрельба по мертвым — пустая трата пуль. Когда люди утратят веру в правительство, они обратятся к религии, но устоявшаяся вера в бессмертие души нам ничего хорошего не сулит. Расплодятся всякие безумные культы — Зомби за Иисуса, Церковь живых мертвецов, все в таком духе.
— Что же делать?
— Пользоваться тем, что нам уже известно о ситуации.
— Например?
— Во-первых, исследования показывают, что мы имеем дело с двумя видами некроза. В тип А записываем тех, кто недавно умер от причин, что не связаны с длительной психической или физической неполноценностью. У них наблюдается антропофагия и некроз, но выражена она гораздо слабее. Проверенных данных у нас нет, но медики не исключают, что с ними сладить гораздо проще. Большой проблемой являются жертвы типа Б — умершие в результате насилия, несчастных случаев, длительных заболеваний или суицида. Они выказывают симптомы чумы Первоцвета в полном объеме, их некроз куда более быстр. Если их число будет расти нынешними темпами, мы будем иметь дело с миллионами, десятками миллионов, сотнями миллионов пострадавших от их зубов, в перспективе — таких же агрессивных хищников, движимых одним лишь бессмысленным голодом. Нужно принять меры, чтобы предотвратить эту ситуацию. — Джилл взяла паузу. — Иначе через несколько лет земля будет сплошь покрыта телами — или частями тел, — живых мертвецов. Целые острова и континенты извивающейся гниющей плоти.
— Роман Тиффани Тайер «Доктор Арнольд» предсказал нам такой исход еще в одна тысяча девятьсот тридцать четвертом году, — хмыкнул доктор Хьюберт. — Вы-то думаете, вы одни делаете свою работу хорошо? Смех, да и только. В одной только художественной литературе рассмотрена уйма подобных сценариев. Наши эксперты прошерстили все, что нашли — и не выискали ни одного вменяемого решения проблемы.
— Вот почему вы здесь, — добавил президент. — Нам нужны решения.
Джилл снова подалась вперед.
— Думаю, у нас есть одно.
— И какое же?
— Кремация.
Доктор Хьюберт покачал головой:
— Не сработает.
— Почему нет?
— На строительство объектов уйдут годы. У нас же ситуация чрезвычайная.
— Тогда используйте аварийные объекты, — сказала Джилл. — Для начала, по всей стране закройте сталелитейные заводы, а также промышленные предприятия с доменными печами. Модифицируйте то, что уже имеется — и вы в деле.
— Такое «дело» породит настоящую оппозицию, — отрезал Хьюберт. — Нам нужны будут высокие уровни секретности и безопасности для подобной операции. Плюс возьмите в расчет загрязнение окружающей среды. Большая часть упомянутых вами объектов находится в крупных городах, и мы не можем их переместить.
— А как же военные базы? Есть сотни закрытых и бездействующих. На них есть все, что нам требуется. Взлетно-посадочные полосы, дороги. Железнодорожный доступ уже обеспечен, есть и жилые помещения для персонала. Сымпровизируйте на временных крематориях, потом постройте стационарные, и — вуаля.
Джилл наблюдала за Президентом уголком глаза, пока говорила. Его профиль был несовершенен, но красив, с мощной, выпирающей челюстью. Она представляла, как это лицо будет выглядеть вырезанным на горе Рашмор. Или, еще лучше, как оно будет смотреться на подушке рядом с ней.
Доктор Хьюберт покашлял.
— То, что вы нам предлагаете, как-то уж слишком напоминает нацистский лагерь смерти.
— Я знаю, но есть ли у нас выбор?
Президент поднялся, подошел к стене и встал рядом с портретом Вашингтона.
Мысли Джилл сбилась с верного пути. Отец страны. Отец моего ребенка…
— Значит, это ваше окончательное решение, — протянул президент. — Вы сами до него дошли, или кто-то помог?
— Как я уже сказала, каждая команда, задействованная в проекте, внесла в вердикт свой определенный вклад. Но я — единственная, у кого есть доступ ко всем данным. То, что я сделала — сложила все кусочки мозаики вместе, если так можно выразиться.
— И все, что вы придумали — это кремация. — Президент щелкнул указательным пальцем по краю портрета. — Я не докапываюсь, просто хочу убедиться, что картина у меня сложилась правильная.
Он взглянул на доктора Хьюберта, который встал и прошел куда-то влево, в какое-то место, куда периферическое зрение Джилл не доставало.
— Что думаете? — спросил президент.
— Может сработать. Может, она и права — другого выбора нет. — Голос доктора Хьюберта звучал у нее из-за спины, и Джилл начала поворачиваться, но Президент кивнул ей с улыбкой — как бы говоря: не стоит на него отвлекаться, посмотрите-ка лучше на меня.
— Что ж, я все понял, — промолвил он. — Добро пожаловать на борт.
Джилл почувствовала жжение в шее — такое острое и быстрое. Она не успела даже дотянуться языком до своей капсулы с ядом на зубной коронке.
Она была мертва еще до того, как упала на пол.
На самом деле, пола она так и не достигла, потому что Хьюберт схватил ее за плечи, едва она завалилась вперед. Президент помог доктору уложить Джилл на диванчик, и Хьюберт ввел антидот — точно так же, как и яд, с помощью инъекции. По крайней мере, именно так обрисовал ей ситуацию доктор, когда она начала приходить в себя.
— Чудо медицины! — провозгласил он. — Двадцать секунд на убийство, двадцать — на воскрешение.
Джилл сморгнула.
— Я что, в самом деле была мертва?
— Да, в клиническом смысле.
— И вы меня воскресили?
— Ну, теперь-то никто не умирает — помните? Вы бы и сами встали на ноги через несколько часов, даже без этой инъекции. Она лишь ускорила процесс — так что ваш мозг не успел понести непоправимый ущерб от кислородного голодания, распад не затронул ваше психическое состояние.
— Но зачем вы это сделали?
— Разве не очевидно? Вы явились к нам с решением. Ваше решение — наша проблема.
— Не понимаю…
— Ваш план — в тысячу раз хуже, чем нацистская программа. Конечно, больным типа Б, как вы их назвали, никакого морального ущерба этим не нанести, а вот таким как мы, все еще способным связно мыслить и относительно нормально функционировать…
— Таким, как вы?
— Да. Как я. Как мистер президент. — О Боже. Милостивый Господь, только не это.
Джилл резко встала. Доктор Хьюберт помог ей, мило улыбаясь.
— Это правда, — сказал президент. — Мы — некросы типа А. И вы теперь тоже.
— Как такое возможно? — Она уставилась на него. — Ведь… ничего же не изменилось. Я не чувствую себя как-то иначе…
— Почувствуете, — заверил ее доктор Хьюберт, — когда начнется голод.
Голод? Ну, отчасти док был прав. Она была необычайно голодна — и это-то после вполне себе полноценного завтрака, пусть и раннего! Стакан сока, тосты, яичница с беконом. Бекон.
Желудок Джилл свело судорогой. Сама мысль о беконе возбудила ее — мясо, мертвое жареное мясо! Но ей сейчас хотелось чего-то свежего, податливого, выказывающего биение жизни. Вот такое мясо утолило бы ее голод — а голод был всем, что она сейчас чувствовала.
— Понимаете теперь? — Хьюберт смерил ее участливым взором.
— Не уверена. — Джилл старалась игнорировать подступающие приступы голода, что становились все сильнее, все настойчивее, от которых было невозможно отстраниться.
— Вам пришлось умереть, — мягко сказал Хьюберт, — потому что вы слишком много знали. У нас не осталось выбора.
— Зачем же тогда воскрешать меня?
— Некросы типа А — пока что большая редкость. Нам нужны союзники — умные и умелые, совсем как вы. Во всяком случае, они точно нам понадобятся в будущем.
Джилл поникла.
— Почему вы так уверены, что я встану на вашу сторону?
— Это в ваших интересах. Вам повезло воскреснуть без последствий для мозга и тела, но если вы не будете получать должный уход и принимать определенные лекарства, надолго в таком состоянии вы не задержитесь. Мы должны действовать сообща, если хотим выжить. Чтобы выжить.
Он подошел к ней вплотную, вещая тихо и убедительно:
— Как долго, думаете, мы бы протянули, если бы массы узнали, чем мы на самом деле являемся? Чтобы держать их в неведении, нам приходится вкалывать на имидж днем и ночью. Как вы сами сказали, тип А не застрахован от некроза и антропофагии. Все, что мы можем — снизить риски от обоих факторов косметикой и седативами. Если мы выиграем достаточно времени, возможно, мы сладим с проблемой. Как, спросите вы? Ну, к примеру, прибегнув к хирургическому восстановлению тканей или даже полной замене тел на синтетические. Но пока что нам нужно печься о своем состоянии, дабы не утратить контроль над массами.
— Это наша основная цель, — включился в разговор президент. — Как только мы утратим властное положение, все будет кончено — и для нас, и для всего мира.
Джилл покачала головой.
— Но ведь это все — временные меры. Рано или поздно конец наступит.
— Не будьте столь категоричны. — Президент расплылся в своей фирменной улыбке, фотогеничной и располагающей, и только сейчас Джилл осознала, что его лицо все сплошь в косметике. Очень аккуратно, с умением, нанесенной, едва заметной, но все же — косметике. Но что с того? Она и сама ей пользовалась, того же результата ради. Разве что причины, побуждающие ее к этому, были сейчас обрисованы четче. Они усиливались, как и ее голод.
Джилл попыталась отвлечься от этих новых мыслей. Сфокусировав взгляд на лице президента, она приметила крохотного бледного опарыша на его нижней губе. Опарыш был живым и шевелился.
— Шансы еще есть, — продолжал президент. — Со временем мы, возможно, отыщем лекарство от «чумы Первоцвета». Выявим ее источник и перекроем ему воздух. Но чтобы заполучить это время в свое распоряжение, мы должны быть готовы делать все для этого необходимое. Улучшать наше состояние. Оставаться сильными.
— Но как мы защитим себя? — спросила Джилл. — К кому нам обращаться?
— Ни к кому. — Напомаженная улыбка на все еще привлекательном лице президента сделалась еще шире, напоминая оскал на японских масках демонов-насмешников. — Мы сейчас в Белом Доме. Я — президент Соединенных Штатов Америки. И это — пока что все, что известно персоналу и подчиненным. Если нам повезет, ситуация не изменится. Удача, уход, ужин — три строчные «у», которые сулят четвертую, заглавную «У»: успех.
Ужин? Мятежный рассудок Джилл вспомнил о первом, самом насущном позыве инстинктов. Ужин. Что у нас на ужин, господин президент?
— Диета, как мне думается — один из важнейших факторов нашего выживания. Некросы типа Б питаются чем попало — любая плоть, неважно, сколь сильно пораженная или разложившаяся, подходит. У нас же есть преимущество — с помощью кое-каких наших союзников, также некросов типа А, мы выработаем определенный пищевой этикет.
Джилл помедлила.
— И где же мы будем брать еду?
— В «Бетезде», — ответил ей доктор Хьюберт. — Это очень хороший госпиталь, не для всех. Будучи министром здравоохранения, я имею определенный приоритет для, скажем так, совершения действий, не требующих отчетности. — Он покашлял. — Меню у них, скажу вам прямо, превосходное, богатый выбор. И что важнее всего — они занимаются доставкой.
Президент озабоченно глянул на часы:
— Кстати, как раз пора поужинать!
Оказалось, доктор не соврал — люди из «Бетезды» взаправду занимались доставкой, пусть прошел и почти час после их заказа, доставленного давнишним «костюмом» с оружием и наплечной кобуре.
— Не беспокойтесь, — сказал Хьюберт, когда мужчина ушел. — Он один из нас.
Она не беспокоилась. И что самое главное — она больше не боялась и не противилась тому, что происходило или только готовилось произойти. Пусть весь мир гниет и чахнет — все равно бы все к тому пришло, рано или поздно. Ее это все не касалось. Потому что она была голодна.
Быть может, «чума Первоцвета» и уничтожила все живое в ней, но остался Голод — назойливый и никак не желающий умирать. Джилл больше не была жива — вместо нее жил Голод, Голод, который ее собратья разделяли. Только он и мог жить — вечно и неутолимо. Его больше ничто не сдерживало, он был отпущен со всех поводков — готовый рвать и метать, ломать и крушить, насиловать и насыщаться за счет других — и при том все равно не ведать последней меры.
И, быть может, только благодаря ему, сбылась самая тайная, самая цветная мечта Джилл — они с президентом зачали ребенка.
Перевод: Григорий Шокин