— Оставайтесь, я доберусь одна.
Парень растерялся, оглядел Назира и попробовал намекнуть:
— Так вы же…
— Ничего, не впервой! Ну, счастливо!
Назир развернул машину. Парень оставался еще в кабине и придерживал рукой чемоданчик. Назир не выдержал:
— Ну что, прокатишься?
— Нет, я остаюсь. — Он соскочил на дорогу и напоследок крикнул женщине: — Не забудьте, пусть утром запаску пришлют…
Машина с ревом понеслась по шоссе. Снова монотонное гудение мотора, тишина вокруг да бесчисленные звезды… Где же та, с инжир, что домой звала, дорогу указывала? Ах да, за спиной она теперь… Если б у каждого человека была своя путеводная звезда! Помогала бы в трудную минуту, а коль заблудишься в темноте — за руку бы вывела на светлую дорожку… Да, если б у него была…
Назир закурил. Глянул на женщину:
— Кассир?
— Для отпускников за деньгами ездила. Зашла к знакомым, задержалась, а тут еще машина стала… Вот и сиди с чемоданом денег ночью на дороге… Хорошо, вы подъехали, а то — пусто…
— И много у вас… отпускников? — Он сам удивился своему вопросу.
— Пятнадцать человек.
— А-а… — но вместо голоса послышался какой-то клекот, будто перехватило горло. Назир испугался. Это был не его вопрос, не его голос. Это был вопрос Назира-щеголя… Так звали его два года назад.
Когда его забрали, мать сразу постарела и согнулась. А дружки… они не прочь были выпить за его счет, но теперь с какой подлой, сожалеющей улыбкой проводили его!
… Он еще не успел кончить школу, когда умер отец. Жили они дружной семьей, и теперь он не находил себе места. Чтобы не видеть потемневшего от горя лица матери, бродил вечерами где попало. Вот в такое время и сошелся с приятелями, которые поддержали его и по-своему даже успокоили. Началось все с вечеринки — пили, досидели допоздна, а когда он собрался домой, его не пустили, хотели задержать. Покойный отец не зря называл Назира Палваном, то есть богатырем, — его многие боялись. Завязалась пьяная драка, он бил кого-то с размаху, а когда очнулся, увидел, что лежит в темной комнате, руки и ноги связаны. Доигрался.
Судиться, однако, с ним не стали, с того и завязалась дружба… В махалле, родном его квартале, Назира начали звать «щеголем». Их семью привыкли уважать, но Назира теперь сторонились…
У старого Халпаранга пропали из сундука деньги, еще у кого-то золотой браслет, — и все это в дни, когда заходил Назир.
Соседи сначала не хотели верить, но ведь шила в мешке не утаишь. Тогда он стал промышлять подальше от дома. Забросил мать, забыл о школе. Правда, исчезнув на неделю-две, он вдруг появлялся с богатыми подарками…
Сейчас, в кабине, он не мог шевельнуться, на лбу выступила испарина, а взгляд будто магнитом притягивало к злополучному чемоданчику. Пятнадцать отпускников… Тысячи три, не меньше, а то и все четыре… Назир теперь больше всего боялся, как бы женщина не заметила перемены в нем и не испугалась. Знал: испуг распаляет преследователя, подхлестнет того, «щеголя»… Он осторожно глянул на женщину и вытер рукавом лоб. Кажется, ничего — беззаботно прикрыла глаза, дремлет, видно. Назиру стало легче. Да, если б она знала, что у него на душе. Сколько денег, а! Как же быть?..
Назир огляделся: дорога пустая, кустарник да звезды. Сейчас будет железнодорожный переезд, а за ним пойдет густая тутовая роща. До Кок-Арала еще далеко.
Вот и железная дорога. Возле тутовой рощи Назир остановился. Раскурил погасшую сигарету, несколько раз затянулся, потом открыл дверцу и спрыгнул на землю. Галька под ногами зашуршала, словно зашептала: «Тыщи… тыщи…»
Откуда-то в руке его появился гаечный ключ. Взглянул на женщину — спит себе, ничего не ведает. Назир постоял немного, потом полез под сиденье, вытащил бутылку, сорвал металлическую пробку, хлебнул из горлышка… Да, будь здоров, Семка… и у него, Назира, тоже праздник — год на свободе.
Когда два милиционера уводили его из дома, на мать страшно было смотреть. Собрались соседи, возмущенные и злые. Молчали. Уж лучше бы обругали или избили… Но запомнилось молчание и пронизывающие холодом глаза…
Он хлебнул еще. Будь здоров, Семка! Поднялся в кабину, захлопнул дверцу.
— Что случилось? — испуганно спросила женщина. — Что-нибудь с машиной? — Назир молчал. — А я задремала… Долго будем стоять?
Назир нажал на педаль газа, будто хотел сдвинуть тяжелый камень. Машина рванула вперед.
Ехали молча, каждый думал о своем. «Небо, звездочки! — злился Назир. — Хорош! Молокосос, сейчас доигрался бы…»
— Послушайте, — сказал Назир женщине, — вы не боитесь меня?
— А чего ж мне вас бояться? Не бандит же вы…
— Все-таки… Вы женщина… да еще одна…
— Что ж, женщина разве не человек? Все мы люди, мужчины, женщины. А люди должны верить друг другу.
Назир покосился на нее. Похожие слова он слышал не раз — и вспомнил высокого полного начальника тюрьмы, капитана Кадырова. Он-то любил поговорить красиво. Воспитывал. Еще Назир вспомнил своих дружков. Вот кому верил. Только на суде узнал им цену, да поздно уже было. Ограбление пивнушки «друзья» свалили на него. Назира-щеголя осудили. Мать после этого недолго протянула, через год отдала богу душу.
О смерти матери Назир узнал в камере, поздно вечером. С его места на нарах был виден кусок звездного неба. Сам капитан Кадыров пришел с печальной вестью. Назир растерялся, какой-то комок подступил к горлу, и он заплакал, отчаянно, навзрыд, как маленький ребенок…
Через несколько дней его вызвали к капитану.
— Пришло решение освободить тебя. Свое ты уже получил — правда, частично… Но люди должны верить друг другу. Я думаю, ты все взвесил-перевесил…
Тот день Назир провел у могилы матери. Да и куда ему было идти? Домой? А как встретят соседи, родственники? Может, уйти из этих мест, уехать? Нет, как же бросишь родину… Хорошо, вечером повстречался Семен, увел к себе, приютил.
Утром, боясь встречи с соседями, Назир через щель заглянул во двор. Старый Халпаранг ставил самовар и что-то рассказывал внуку. Назир отворил дверь, ступил во двор. Все смотрели на него, он смотрел на стариков, старики поглаживали бороды и молчали.
— Простите меня, — заговорил Назир. — Виноват я…
Старики переглянулись.
— Забудем прошлое, — так ответил ему Халпаранг. — Жив-здоров вернулся… Ну, а теперь за работу.
Ночью Назир не мог уснуть… Родные разошлись поздно, он прилег на деревянной кровати во дворе — думал, вспоминал, смотрел в темное небо, на близкие, не отгороженные решеткой звезды. Сильно билось сердце, удары отдавались в ушах радостным звоном. Дома…
На следующий день Семен повел его устраиваться на работу…
Назир вздохнул. Вот и Кок-Арал, еще немного — и опять домой.
А женщина спит. Устала. Назир вспомнил о том, что хотел сделать, что сделал бы, наверное, два года назад, и ему стало страшно и тоскливо одному. Рассказать бы кому… Да она и не поймет. Семке рассказать надо… Разбудить ее, что ли. Подъезжаем уже…
— Приехали. Подъем, сестричка! — громко сказал Назир и сразу почувствовал — легче стало на душе. — Посмотрите, звездная ночь, красота, а то все проспать можно!
Женщина тихонько подняла голову, просыпаясь, терла кулачком глаза.
— Уже приехали? Ну и выспалась же я!
Назир остановил машину у стройтреста.
— Здесь сойдете?
Женщина открыла дверцу, спрыгнула с подножки на землю.
— Спасибо! Большое спасибо!
— Вы, наверное, скоро… Я подожду, довезу до дома.
— Спасибо… Я живу здесь, напротив. Может, зайдете?
Назир улыбнулся.
— Да нет, уже поздно, а мне еще к другу завернуть надо, поговорить… До свидания!
Он посмотрел женщине вслед. На душе у него было спокойно. Закурив, он развернул машину и поехал.
И снова эта знакомая дорога, и звездочка, похожая на инжир, зовет домой, указывает путь — не заблудись! Манит и манит, и ехать к ней можно бесконечно долго, и она не устанет светить.
Сторож сулейман
Да-а, вот так история получилась! Человек старый, почтенный и даже мимо тюрьмы-то никогда не ходивший сидит вместе с мошенниками и мелкими воришками — осужден на три года. Два завсегдатая районной тюрьмы, Сашко и Франт-Туляган, хорошо знавшие уголовный кодекс, пробовали объяснить старику, почему, мол, суд прав, и чего он, старый, не понимает, но не сумели и отступились. Не согласен старик с их объяснением, хотя и признан виновным в смерти человека.
Родные и знакомые не забывают старого Сулеймана, несут узелки с лепешками и кастрюльки с пловом. Только тюрьма не чайхана, — не лезет все это в горло… Сам председатель колхоза дважды приезжал к старику, а уж о старухе-то его и говорить нечего — ходит у ворот лагеря, точно курица, не успевшая в курятник попасть. И кто бы ни пришел к Сулейману — председатель ли, старуха, родственник или просто знакомый, — всех встречает старик со слезами на глазах: его начнут утешать — он успокоиться не может. Несчастье свалилось на голову, чего уж тут, и словами горю не поможешь.
А все начиналось так славно! Старый Сулейман-ата только что вышел на пенсию, и поскольку всю жизнь занят был трудом, теперь не знал, куда себя деть, тосковал по работе. В руках сохранилась еще сила, и ноги держали хорошо, и глаза могли пока что отличать рис от курмака. Случалось, правда, и такое, что ныла поясница, — но ведь от этого не помирают… Поноет — и пройдет, особенно если теплое сразу приложить.
Как же при таком-то здоровье сидеть дома? Правда, днем старик возился у себя на бахче, а вечером шел в чайхану — ту, что в таловой роще, — колхоз специально для стариков построил, и все же чувствовал себя Сулейман-ата никому не нужным, праздным человеком.
В чайхане он поначалу рассеивался, видя таких же, как он сам, пенсионеров, но потом дурные мысли возвращались, и все надоедало, выводило из себя, и он часто ворчал без причины.
Чайханой заведовал безногий Гулам-ака, бывший фронтовик. Раз есть заведующий, должны быть и подчиненные, но у безногого чайханщика их не было, а управляться ему одному было трудновато, и потому в чайхану по очереди приходили после школы его внуки — помочь. Наверное, из-за них и повесил Гулам-ака в чайхане объявление: «Распивать спиртные напитки запрещено». И ниже подпись: «Заведующий чайханой Гулам Карабаев». Раньше Сулейман-ата не обращал на объявление внимания, но сегодня разозлился: «И что за жизнь такая пошла — выпить человеку спокойно не дадут! И заведующий-то безногий…»