Последовало какое-то неуловимое оживление, и из толпы выделилась группа человек в двадцать, быстро продвигающихся ко входу в отель. В середине группы возвышался ушастый мшистый затылок. Затылок обернулся вполоборота, резиново улыбнулся фиолетовыми губами и заученно помахал темно-серой рукой. В нашем автобусе раздался пронзительный крик доцента Виолетты Опёнок:
— Вон он, вон он!
— Кто?
— Да Обама, Барак этот… Ну и чучело!
— Это вон тот жердь с двумя ушами?
— Ну не с тремя же…
— А чего он такой отощалый-то? Как мопед.
— Да, щека щеку ест. Может, у него глисты?
— Баскетбольная дистрофия у мужика. Заработался.
— И чего такую мумию охранять?
— Не жилец…
— Не говорите… Подкормили бы его, что ли. Вон наши какие все крепыши.
— Да и на негра он не похож. Пыльный какой-то, как сервант…
— Это он потный, а не пыльный.
— Во… Ушел Барак Кащеич…
— Да-а-а-а… Афробухенвальд. И из-за этого такой сыр-бор. Надо же! Тоже мне, Европа.
— Всё как у нас.
— Не говорите! Скучно.
Через пять минут движение было открыто.
Подъезжаем к «Хайяту». Висят флаги семи восточноевропейских стран. Кипр, Хорватия, Украина, Литва, Эстония, еще чей-то.
Нас припарковали где-то у Лазенок, метрах в пятистах от отеля. Мимо туда-сюда похотливо шныряли кортежи поменьше американского. Греческий, словенский, чешский, албанский. На входе в отель — просветка и обыск. Меня долго и нежно лапал щекастый бугай в черном костюме и с перламутровой лысой башкой в форме груши. Пан Груша любовно, как сундук родной бабушки, осмотрел содержимое моего чемодана и сумки:
— Про́шу, пан.
В холле отеля толпилось десятка три упитанных мужчин все в тех же черных костюмах. У них было такое выражение лиц, как будто все они стоят в одной длинной очереди в сортир. Словом, в атмосфере витало ощущение чего-то большого.
В отеле было явно не до нашей делегации. Нас долго мурыжили на рецепции. Наконец, выдали ключи от номеров.
Мой номер был на восьмом этаже. В длинном коридоре на каждом повороте сидело по три сонных бугая в черном. Мой номер был открыт. Я зашел в него и не поверил своим глазам. В нем шарили два охранника. Один зачем-то ощупывал шторы. Другой ковырялся за телевизором. Тот, который специализировался на шторах, был Сашей Ляховым. Саша увидел меня и покраснел:
— Привет, Вовка? — не сказал, а спросил Саша.
— Привет, Сашок! Что это вы тут у меня в номере… домушничаете?..
Алый Сашок посмотрел на своего компаньона и проговорил ему что-то по-польски. Я не знаю польского, но понял, что он сказал: это мой русский друг. Телемастер-домушник улыбнулся:
— Добже, пан. Просим, — и вышел.
— Мы тут, Вовка, осматриваем номер на предмет, ну… безопасности, — полушепотом сообщил Сашок, отдергивая штору.
— Понятно. Жучки и все такое…
— Ну да. У тебя снизу украинский президент живет, а сверху литовская эта… забыл, как ее. Ну и вот.
— А я и не знал, как ее…
— Ну да. Ну и вот. Осмотрели, значит, на предмет…
— Ясное дело. Работа.
— Ну да. Ну и вот…
— Ты как вообще, Сашок?
— Да нормально. Работаем. Запарили, конечно, с той Обамкой. А тут эти еще, европейские крошки-хаврошки. Тоже мне, маленькие, а гонору! Мал клоп, да вонюч. Ну и вот. Слушай. Сегодня заканчиваю в шесть. Уже двое суток на ногах. Все ждем этих… Задолбался, как Пенелопа. Ну и вот. И до полудня завтрашнего дня свободен. Я к тебе сегодня в отель заеду в семь, лады?
— Лады!
— Ну и…
В семь Сашок пришел в штатском. Чуть навеселе. Мы пошли в бар у холла. Взяли местной зубровки. В баре клиентов кроме нас никого не было. Вообще, на весь отель, по-моему, тут, кроме клопов-хаврошек, нашей делегации из семи преподавателей и полсотни охраны, никого не было. В баре сидело шестеро в черном. Она пили воду.
— Сидят, — сказал Ляхов.
— Работают.
— Ну.
— Твои коллеги?
— Нет, это ихние, хаврошковские…
— Ясно. Ты сам-то своей работой доволен?
Сашок пожал плечами:
— В общем — да.
— Мог бы ведь и у нас то же самое делать.
— Мог бы.
— Не жалеешь, что уехал?
Ляхов усмехнулся:
— Что сделано, то сделано. Думай, как знаешь.
В холле послышался шум. Из лифта вышли двое мужчин. Вокруг — десяток охраны. Мужчины остановились в холле и стали оживленно разговаривать. Бугаи в баре сосредоточенно застыли над стаканами воды, как зимние рыболовы над лунками.
— Что, это какие-то важные персоны? — спросил я тихо.
— Они, — ответил Сашок. — Киприст со словаком, кажется.
— А-а-а-а…
— Хочешь фокус покажу? — прошептал Сашок, и в его глазах засияла озорь. Та, из детства.
— Покежник…
Он медленно сунул правую руку за левую пазуху. Шестеро бугаев мгновенно порозовели и быстро повторили его жест. Ляхов вынул руку. Мордовороты синхронно вынули руки. Ляхов еще раз сунул руку за пазуху. Розовая охрана вдохновенно скопировала Ляхова.
— Может, хватит? — шепнул я.
— Конечно, хватит. На третий раз могут и пальнуть. Ляхов достал из внутреннего кармана носовой платок и очень громко и продолжительно высморкался.
Президенты туманно посмотрели в нашу сторону, пожали друг другу руки и вместе с охраной вышли из отеля.
На следующий день Обама встретился с «лидерами восточноевропейских государств», и вся эта геополитическая тусовка рассосалась. В Варшаве стало все спокойно. Ляхов уехал в Гданьск по работе. Мы провели конференцию и без приключений улетели в Москву.
А теперь — без морали. Честно.
Хорошо, что я не эмигрант Пятимордин. И не президент Обама. И не варшавский охранник Ляхов. Вообще: какое же это счастье, быть просто человеком и просто жить на своей Родине, какой бы многострадальной она ни была.
Женщина тяжелого поведения
Так сложилось, что среди моих знакомых, приятельниц и подруг очень много сильных женщин.
Меня на них словно бы выносит. Мой студент, индус, объясняет это тем, что я сам в прошлой жизни был сильной женщиной. А теперь вот живу маломощным мужчиной.
Все эти сильные женщины очень разные и, вместе с тем, чем-то неуловимо похожи. Я уже как-то писал о галле Дюбель, Арине Петровне Жабовой-Давиловой и о многих других. Не могу удержаться и сейчас.
И вот ведь главная загадка: как-то так получается, что у всех этих женщин жизнь как-то не складывается. Или не вполне, что ли, складывается. Жизнь им словно бы мала, как туфли. Жмет она им. Помните по школьной программе «лишних людей»? И тут что-то похожее.
Ну почему, спрашивается, так бывает?
Когда у меня между лекциями и семинарами получаются окна, то есть пустые пары, я, как и все преподаватели, сижу у себя на кафедре и пью чай.
В прошлом семестре у меня было одно окно, днем в пятницу, с 12–40 до 14–10. И в это же время окно получалось и у моей коллеги Антонины Петровны Замотаевой, Тони.
В пятницу народу на кафедре мало. Лаборантка у нас на преддекретной вольнице. Заведующей по пятницам не бывает. И почти всегда мы с Тоней сидим вдвоем, пьем чай и болтаем.
В общем-то болтает Тоня, а я слушаю. Тема у Тони всегда одна и та же: об измельчении мужиков.
Тоня Замотаева — моложавая сорокалетняя женщина. Симпатичная кареглазая шатенка. Полненькая и очень-очень активная. Ее ребенок, мальчик Саша, учится на втором курсе. Развелась Тоня со своим бывшим, «нытиком Петькой», пару лет назад, аккуратно на шестнадцатом году совместной жизни. Цифра «16» в этом деле, кстати, роковая. У меня на памяти — разводов десять, не моих, конечно, а моих друзей и знакомых, и все — на шестнадцатом году.
Одна моя китайская аспирантка мне объяснила в чем дело. Цифра «4» — самая страшная цифра для китайцев. Иероглиф «4» звучит так же, как «смерть». А тут еще — 4 х 4. Страшное дело!
Я знаю доподлинный случай. Однажды, лет семь назад Тоня и Петя пошли в магазин. Петя вышел из магазина первым. Тоня на пару минут задержалась. Петя стоит, курит. К нему подходят четверо. Окружают. Начинается. Мобильник. Кошелек. «Лучше по-тихому» и т. д. Тоня выходит, видит всё это. Быстро достает из сумки две стеклянные бутылки «Нарзана». Бьет их об асфальт и с двумя розочками наперевес надвигается, громко напевая почему-то «В лесу родилась елочка». Лицо страшное. Этих четырех тут же смыло. Больше всех, кажется, испугался Петя. Я, говорит, ее не узнал. Вроде Тонька, а вроде — какой-то шарпей с челкой. Тонька потом говорила: ничего не помню. Всё как во сне. Помню только — одна мысль: «Вот посадят меня, а Петя стиральную машину включать не умеет».
А через пять лет они развелись.
Так или иначе, но Тоня Замотаева пару лет находится, как говорится, в поиске. В творческом.
— Тут нужен грамотный маркетинг, — говорит Тоня, энергично макая пакетик в кипяток, — тут нужно перво-наперво изучить рынок…
— Ну, у тебя уж больно деловой подход, Тонь.
— Нормальный подход. Мужик — он как кефир. Бывает свежий, а бывает просроченный. Залежалый, вроде пряника. И с душком. Как недельный шницель. А у нас в стране все мужики уже к тридцати все сплошь просроченные, на диванах залежалые и с таким душком… Ты принюхайся к нашим мужикам где-нибудь в метро…
— Еще не хватало!..
— Правильно. Пахнут все бог знает чем… Какой-то старой газетой…
— Мне, Тонь, даже как-то обидно слегка за…
— Ничего не обидно! Правда есть правда. А к тебе это не относится. У меня к тебе претензий нет. Ты огурец, в бассейн ходишь, дезодорантом пользуешься, не дурак, опять же…
— Спасибо.
— Не за что. Но я бы за тебя все равно не пошла. Ты — не мужчина моей мечты. Нет.
— Это почему это?
— Нудный ты. Молчишь все время. Всё пишешь чего-то там, пишешь… Мало, что ли, до тебя написано?
— Работа у меня такая.
— А что мне до твоей работы? Тоже мне, Гоголь. Я девушка — порох. Меня жизненные соки распирают. Я того гляди лопну от жизни. Это что ж: меня прет с оптимизма, а ты, бирюк-очкарик, будешь молча своего «Тараса Бульбаса» в чулане писать? Не-е-ет! Я на это не согласна. Я б тебе через пару недель такую Болдинскую осень устроила, ты бы у меня от страха алфавит забыл.