Он шокирован, возмущен, обескуражен, убит. Он даже, кажется, бледнеет, если только негры умеют бледнеть.
— Десять долларов за «траву ста сыновей»?!
Пауза. Маду падает на песок и начинает хохотать. Он катается по песку. Хлопает себя по коленям и животу. Закатывает глаза. Дергает ногами. Спектакль продолжается минут пять.
Если бы Станиславский в это время сказал Маду «не верю», я бы дал ему (Станиславскому) пощечину. Театральной программкой спектакля «Чайка». Прямо при Немировиче. И Немировичу бы дал заодно. Чтоб не поддакивал Старику.
Наконец Маду успокаивается. Он вытирает слезы, отчаянно качает головой, приговаривая:
— Десять долларов за «траву ста сыновей»!.. Десять долларов за траву!.. Жалко, этого не слышат Тото и Мбемба. Да… десять долларов… По десять центов за сына… Да… Шеф-муж — остроумный человек. Наверно, Его жена не скучает с ним… Да… Тото и Мбемба хорошо посмеялись бы.
Маду утирает слезы, качает головой. Садится. Затихает. Смотрит на море. Задумчиво чешет грязновато-розовую пятку. Держит паузу. Начинается новый налет:
— Сегодня хороший день.
А еще говорят, что это британцы придумали смол-ток про погоду.
— Такая погода в Уасу круглый год. Обычно в это время жена идет на рынок. Все женщины в это время идут на рынок. И жена Маду тоже идет. Медленно. И бедрами она делает туда-сюда.
Пауза. У Маду нежно розовеют белки глаз.
— У нее бедра, как ствол пальмы, раскачиваемый ветром. Я сейчас приду.
Маду вскакивает и быстрым шагом направляется к скалам. Это метрах в пятидесяти от нас. Минуты на три он пропадает за скалой. Тишина. Только чайки кричат, как быстро прокручиваемая пленка. Маду возвращается умиротворенный и с хитрым огоньком в глазах. Походка, мимика, жесты у него королевские, даже имперские. Главная нота — снисхождение к нам и ко всему миру. Мир существует лично для Маду. Это ясно.
— Ладно, — говорит он, — четыреста девяносто.
Насколько же он русский, этот Маду! Ну чем наша торговля отличается от спора гоголевских мужиков, доедет ли колесо до Казани?
— Так и быть, мы согласны, — говорю я. — За год мы накопим четыреста восемьдесят долларов. И они твои. Только не забудь про траву.
— У Маду хорошая память. Четыреста восемьдесят пять.
— Согласны.
Пауза. Чего-то мы не понимаем. Этот разговор разве не окончен?
Нет. Маду задумчив.
— Собирать «траву ста сыновей» нелегко. Она растет на горе Шаманов (мхатовская пауза).
— Там много змей. Однажды змея укусила Тото. Тото не вставал всю весну.
Пауза. Более, чем мхатовская.
— Как Маду скажет Тото, чтобы он шел за «травой ста сыновей»? Он не может сказать: «Тото, вставай и иди на гору Шаманов, потому что Маду так хочет». Тото рассмеется Маду в лицо и скажет: «Маду хитрый. Он хочет, чтобы Тото укусила змея».
Пауза. Вахтанговская.
— Ха-ха! — скажет Тото.
Снова пауза. Уже затрудняюсь определить какая. Как это понимать? Нам, что ли, к змеям лезть на гору Шаманов вместо этого Тотошки?
— Тото будет долго смеяться. И позовет Мбембу вместе посмеяться над бедным Маду. Потому что это очень-очень нелегко — собирать «траву ста сыновей» на горе Шаманов. У Тото тяжелый бизнес.
Интересное кино. А мы-то при чем?
— Когда у коровы хотят взять молоко, ей сначала дают травы, — говорит Маду.
А, вот оно что! Молодец, Маду. Лобовая атака. Прямо Покрышкин.
— И сколько же травы хочет твоя корова?
— Много травы — хорошее молоко.
— Ага. А не рановато ли ты хочешь накормить корову?
— Если корова вышла на траву, она должна есть.
— Много?
— Средне. Как все коровы.
Снова — неопределенное взбивание подушки.
— Говори.
— Если Маду скажет Тото: «Тото, вот тебе триста долларов, иди и собирай „траву ста сыновей“», — Тото не будет смеяться.
— Да… Думаю, Тото будет плакать от счастья.
— Тото не будет плакать. Он спокойно возьмет деньги и не будет бояться змей.
Они ему сердце согреют.
— Нет, Маду. Ты, конечно, извини, но триста долларов — это многовато.
— Маду может попробовать договориться с Тото за двести девяносто пять.
У Маду пятеричное мышление, по числу пальцев на руках и ногах.
— Дорогой Маду, к сожалению, мы не можем дать тебе даже пяти долларов, — говорит слегка озверевшая «Его жена». — Даже одного. Понимаешь? Это странно — отдать тебе кучу денег просто так на год. За какую-то траву. Которая нам к тому же не нужна. И потом подумай: приедем мы или нет? Приедешь ли ты? За год может все измениться.
На лице Маду боль. Он как бы говорит: «Эх, Его жена, Его жена, такую песню испортила!» Маду смотрит на море. Бормочет себе под нос что-то подкожное, гвинейское. Потом произносит. С мейерхольдовской экспрессией:
— Когда Маду приедет в Уасу, его обнимет жена. И его обнимут шесть детей. Они теплые. Маду ляжет на пол, и шесть маленьких детей будут ползать по Маду, обнимать Маду и целовать Маду. Это хорошо, когда дома много детей. Они теплые.
Хорошо, конечно, особенно если десять месяцев в году их, теплых, не видеть.
— Маду уговорит Тото без денег.
Вот это правильно.
— Но Шеф-муж и Его жена за это купят у Маду тамтам. Он недорогой.
Еще тамтама нам не хватало! Начинается торговля. Причем она изначально ведется с тем условием с нашей стороны, что тамтам нам категорически не нужен и мы его не купим не только за пятьсот долларов, но и за пять. Торговля продолжается четыре дня. Приемы, используемые Маду, удивительны. Мы узнаем, что звук тамтама действует почти так же, как «трава ста сыновей» (которая нам не нужна). Что если тамтам стоит в доме, то дом никогда не сгорит. Что внутри тамтама живет добрый дух Уампу-Таки. Что Уампу-Таки — добрый синий человечек с большим желтым животом — отгоняет грозу, успокаивает разбушевавшиеся кишечные газы, прибавляет жирности материнскому молоку, отбивает память сплетницам, лечит женщин от худобы, делая их бедра полными, как ствол пальмы («Сейчас я приду!»), и, наконец, делает запах мужского пота особенно привлекательным для красавиц. Что, когда колдун из восточного квартала бьет в свой тамтам, весь Уасу радостно смеется и влюбленные немедленно уединяются в пальмовых рощах («Сейчас я приду!»). Ну и так далее.
В день отъезда Маду принес тамтам, который стоил уже всего пятнадцать долларов. Он самозабвенно бил в него и пел нам гвинейские песни о главном, он танцевал любимые танцы Тото и Мбембы, отгонял от нас, как мух, каких-то зеленых демонов Нбенга, кусающих влюбленных в сердце и насылающих на них ревность. В этот день он ни разу не уходил за скалы, даже когда пел песню про девушку Намуки, которую лишил невинности обезьяний царь Нангу-туки, причем лишал он ее невинности, вися на ветке на одной руке и прижимая к себе красавицу Намуки другой. Во время танца Маду очень искусно и наглядно показывал, как Нангу-туки это делал.
Кончилось все обманом. С нашей стороны. Когда мы сказали, что тамтам все равно не купим, потому что у нас не осталось денег, Маду заплакал и заявил, что он выбросит тамтам в море. Мы были непреклонны: «Как хочешь, Маду, но денег у нас нет». Тогда Маду сделал царственную, как у Корнеля с Расином, осанку и сказал:
— Тамтам ваш. Но у Маду есть одно условие.
— У нас нет денег, Маду.
— Маду не нужны деньги. Пусть Шеф-муж и Его жена поклянутся духом Уампу-Таки, что выполнят условие Маду.
Спорить было бесполезно. Положив руку на тамтам, как на Конституцию, мы поклялись духом синего желтопузого Уампу-Таки, что выполним условие Маду.
— Вот оно, условие Маду, — сказал Маду. — Когда дух тамтама подарит Шефу-мужу и Его жене маленького теплого сына, прекрасного, как центральная площадь Уасу, Шеф-муж и Его жена назовут его Маду. Пусть Шеф-муж и Его жена клянутся.
— Клянемся! — сказали мы хором. И я по привычке даже отдал Маду пионерский салют.
А что? Маду Владимирович. Не так плохо.
На таможне у нас, разумеется, был перегруз. Из-за тамтама, который оказался очень тяжелым. Вероятно, из-за желтого пуза Уампу-Таки. Мы договорились с каким-то любезным, но уже теплым, как шесть детей Маду, дяденькой, что он переложит тамтам к себе. В самолете про дяденьку мы не помнили, а в Москве забыли окончательно. Вспомнили про тамтам уже дома.
Прошло несколько лет. Что я помню? Венецианские маски? Микеланджелевских качков? Жемчужную предрассветную дымку Тосканы? Рыжий, как моя старая замшевая куртка, Рим? Да, все это я помню.
Но Маду…
Жалко, что у меня нет второго сына по имени Маду.
Кто знает, может, из него бы вышел Пушкин?
Пусть бегают
В вагоне-ресторане поезда Петрозаводск — Москва властно пахло жареным горошком. И в этот царственный запах, как серебряная нить в бархат, вплетался дух сосисок. Я бы даже сказал точнее — сосисек. Молочных. Упругих, розовых и горячих, как пятка младенца.
Петя Челочёсов аккуратно намазал одну сосиску горчицей, другую — кетчупом. Укоризненно покачал головой, почесал лоб:
— Жалко, хрену у них тут нету.
Удивительное дело — человеческие фамилии. Я знал одного огненно рыжего и очень-очень худого человека по фамилии Морковкин.
Маша Менялова, моя соседка по лестничной клетке, мало того, что она работает в обменнике, она еще и пять раз была замужем.
А разве боксер Валуев не похож на гигантский гриб?
Иногда кажется, что вроде бы нет никакой связи между человеком и фамилией, но если хорошенько покопать, связь обязательно найдется.
В случае с Челочёсовым ничего копать не надо. Все Челочёсовы имеют привычку чесать лоб.
Итак, Петя почесал лоб, еще мгновение подумал, крякнул и принялся густо перчить горошек:
— Пиво-то открывай…
— Пожалей печенку, Петь, — сказал я, открывая пиво. — Перец, кетчуп, горчица… Это ж напалм какой-то…
— Не говори под руку. Советчик, тоже мне. Вот страна у нас, а?! Все всё знают: что вредно, что полезно. Как страной управлять — все знают. В собственном сортире, пардон, на седушку не напрудонить — это для нас тригонометрия. А президенту советы давать — это запросто. Каждый суслик — агроном!