— На бочок! На животик!
Он снял очки и потер переносицу — там, где белеет узенькая незагоревшая полоска. Та самая, про которую ребята говорят: «Единственное светлое пятно на темном фоне».
Без — очков Боря становится смешной и беспомощный.
Вместо моря его близорукие глаза видят сплошной синий туман, а вместо гор — серую бесформенную массу… Он протер стекла, насадил очки на нос и скомандовал:
— Можно в море!
Ребята ринулись в воду. Волны стали с ними шалить: то шлепнут по спине, то окатят с головой, то пощекочут мелкой галькой по голому животу.
Кеша в синих «осводовских» трусах и шапочке следит за купальщиками. То и дело, однако, он отводит глаза и глядит на Голый мыс. По горизонту прошел теплоход, промчался торпедный катер, проехали рыбаки, а лагерной моторки все нет! Вдруг кто-то закричал:
— Едут! Едут!
Из-за Голого мыса вынырнула красно-белая моторка с гордо поднятым носом. Она везла песню:
Ветер, буря, ураганы,
Ты не страшен, океан:
Молодые капитаны
Поведут наш караван!
Песня быстро шла к берегу.
— Эй вы, молодые капитаны! — закричал Кеша. — Как санаторий?
На моторке нарочно не отвечали. Боря разозлился и закричал в рупор:
— Требую доложить: видели?
— Видели! — ответили с моторки. — Он простой такой, приветливый! «Еще приходите», сказал.
Моторка развернулась и, затихая, приближалась.
— А к нам?
— Ага! И к нам приедет. Сегодня же. После мертвого часа.
Ребята запрыгали:
— Качать разведчиков!
Шлепая по скользким камням, они подтянули моторку и вынесли «разведчиков» на руках. Петя, и Оля, и Юфат, захлебываясь и перебивая друг друга, стали рассказывать, как они подошли к санаторию, как их долго не пускали, как они объясняли, что они не просто, а от всего лагеря, как показался летчик, как он улыбнулся и взял Олю за руку — вот за эту.
Обеденный горн перебил их. Боря сказал:
— Идите, а я разочек купнусь.
В столовой Петя, Оля и Юфат без конца рассказывали, как они подошли, как их не пускали, как показался летчик, как он взял Ольку за руку — вот за эту, как сказал: «Обязательно приеду: ведь я тоже бывший пионер…»
А Боря пропал! Съели первое, расправились со вторым, уничтожили третье, взялись за виноград, а Бори все нет. Кеша с Петькой забеспокоились: мало ли что может случиться при его близорукости! Они побежали на площадку Верхнего лагеря — оттуда хорошо виден пляж. Ага, вот он, очкастый, — забавляется, камешки собирает.
Ребята хотели было побежать к нему, но тут горны запели «колыбельную»:
— Ложи-п-и-и-ись спа-а-а-ать!..
Стало тихо. Только пиликали цикады, сонно бормотало море и кто-то скрипел галькой, поднимаясь к столовой.
Это был Боря. Он шел, точно пьяный, натыкаясь на деревья. Иногда он останавливался и, щурясь, беспомощно озирался. Призрачный мир, туманные видения окружали его. Еле-еле добрался он до столовой, положил в чай две ложки соли с верхом и долго жаловался главному повару:
— Спиридон Иваныч, почему вместо чая подают морскую воду?!
Повар удивился:
— Где твои очки?
— Спиридон Иваныч, случилось несчастье: я нырнул сдуру в очках, а вынырнул… вот… без них…
— Ах ты, горе какое! — сказал повар. — Завтра поеду в Ялту, закажу тебе…
— Завтра! — простонал Боря и замигал. — Мне сегодня надо!
Он побрел к палаткам. Ребята спали. С горя он тоже заснул. Ему приснились замечательные очки, сквозь которые видно за много километров. А когда проснулся и стал привычным движением нашаривать на тумбочке очки, — вспомнил все и ужаснулся.
Синими пятнами мелькали ребята. Они бежали на Костровую площадку встречать героя. Боря подошел к «пятну»:
— Ты кто?
— Я — Женя.
Он подошел к другому:
— Ты кто, Петя?
— Нет, я — Маня!
Знакомая Костровая площадка, усеянная пионерами в галстуках, показалась ему гладким ковром с расшитыми по синему красными узорами. Наконец его провели к своим.
— Где пропадал? — сказал Кеша. — Садись, отсюда хорошо видно!
— Мне теперь отовсюду хорошо видно, — горько усмехнулся Боря. — Нырнул я сдуру в очках, а вынырнул…
Вдруг голосистое «ура» покатилось по трибунам. Заиграли трубы, фанфары, загремели барабаны. Все встали и захлопали, захлопали…
К трибунам, улыбаясь пионерам, легкими шагами двигался бесстрашный летчик, перелетевший с двумя товарищами через полюс в Америку.
Боря тоже хлопал, хотя, как ни щурился, видел вместо летчика только смутную белую тень.
Кеша сиял:
— Гляди, — сказал он, — орден у него! Ленина!
— Чудак ты, — сказал Боря, — ведь я не вижу!
Летчик стал рассказывать про перелет. Боря мрачно молчал. Все слушали. А Кеша раз пятнадцать оглядывался то на летчика, то на понуро сидящего Борю. Потом он вздохнул и сказал тихо и решительно:
— Пошли! Быстро!
— Куда?
— Туда! Где купался! Только быстро!
Они выбрались из рядов и понеслись к пляжу. Боря спотыкался и хватался за Кешу.
— Я там… курганчик каменный насыпал… чтобы заметка была…
— Ладно, только ходу! Ходу!
Кеша на берегу сбросил с себя майку и торопливо нырнул в теплую прозрачную воду. Боря сидел на «курганчике» и безнадежно щурился. Где-то там, в синем тумане, раздавались то плеск, то глухое Кешино ворчанье:
— Из-за тебя, очкастый, копайся здесь!
Все-таки он нырял снова и снова… Вдруг он заорал:
— Пляши, очкастый, пляши!
Он выскочил на берег и подал Воре целые очки:
— Экспедицию по подъему затонувшей оптики считаю законченной!
Боря схватил «оптику», наскоро протер ее и насадил на нос. Чудесный, потерянный было мир вернулся к нему. Коричневое пятно обернулось милым Кешкиным лицом, горы снова покрылись садами, виноградниками, кипарисами, вдали белели родные палатки, море стало как море, и каждая, даже самая маленькая, волна на нем была отчетливо видна.
Ребята помчались в лагерь. Летчик уже рассказывал про Америку:
— Американцы нам говорили: «Мы приедем к вам, адреса не надо — каждый покажет нам ваш дом». Мы засмеялись в ответ: «Героев и сейчас у нас много, а к вашему приезду будет еще больше, вам придется долго искать».
Борины очки были все время устремлены в одну точку — на летчика. Боря теперь отлично видел его загорелое, мужественное лицо, темные веселые глаза, орден на белой гимнастерке… Он обнял Кешу:
— Викеша-головеша, ты теперь не только Освод, но и ЭПРОН!
Он приподнял очки и почесал беленькую полоску на переносице. Впрочем, она уже успела чуточку потемнеть.
ВЕРЕВОЧКА
Расскажу про то, как я себе на ус веревочку намотал.
Я работал в типографии. Потом поступил в художественную школу. Я всегда любил рисовать, и всем нравилось, а больше всех — мне самому.
И вот все кругом стали про меня говорить: «Художник! Художник!» И не в насмешку, как иногда говорят: «Эй, ты, художник от слова худо!», а с уважением: художник!
Я и возгордился и давай перед всеми нос задирать: «Я художник, я все знаю, все умею, фу-ты, ну-ты, близко не подходи!..»
А в типографию меня по старой памяти тянуло. _
Вот я раз пришел туда перед праздниками. А там — суматоха! Белят стены, пишут лозунги, клеят стенгазету, мастерят плакаты, — в общем, готовятся к празднику. Меня увидели — накинулись:
— Вот тебе кумача десять метров, напиши нам лозунг для детского сада печатными буквами. Просим как художника.
Мне, конечно, лестно. Я согласился. Они говорят:
— Может, помощника дать?
— Не надо!
— Может, краски приготовить?
— Не надо!
— Может, кумач разостлать?
— Не надо мне ничего, я сам все знаю!
Развел я в горшочке белил, подбавил для красоты синьки, расстелил кумач, прикнопил его к полу, п получилась у меня красная дорога от стены до стены!
И вот я стал писать:
СПАСИБО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ ЗА СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО.
Только я «спасибо» написал, вдруг, смотрю, с улицы человек в окно заглядывает. Это на третьем-то этаже! А лицо у этого человека все в белых оспинах. Я испугался. А человек говорит:
— Коряво нарисовано, гражданин хороший. Которая буква больше, которая меньше!
Тут я догадался: это маляр в люльке снаружи стену красит, и говорю:
— Не учи ученых.
А сам все-таки взял линейку и стал наводить линии. У меня, верно, все вкось поехало. А линейка маленькая, куцая, разве с ней управишься на десяти метрах? Бился я с ней, бился, и так и сяк — ничего не выходит! А маляр за окном все покачивается в люльке и усмехается. Вдруг он занес ногу и — прыг в комнату! Поставил кисть, достал из кармана веревочку и сказал:
— На, ученый, держи конец!
Я взял. Жду, что будет. А маляр натер веревочку мелом, приложил конец к полотнищу и мне велел:
— Прижми-ка бечевку к кумачу.
Веревочка натянулась. Маляр ухватил ее двумя пальцами, оттянул и как щелкнет! И вдруг — хлоп! — вдоль всего кумача, на все десять метров, от стены до стены, отпечаталась на красном ровнехонькая белая линия!
— А теперь, — говорит, — рисуйте!
Взял кисть и уехал на своей люльке.
А мне стало стыдно. Будто это по мне веревочкой щелкнули. Я ее крепко запомнил, эту веревочку, и больше носа ни перед кем не задираю. Вот и выходит, что я себе на ус веревочку намотал.
ЗЛОДЕЙ ШУСТИКОВ
Сам я счетовод, а жена у меня учительница. В классе у нее сорок пять учеников, сорок пять молодцов, — один другого лучше, один другого хуже.
Хуже всех — Шустиков. С ним жена постоянно воюет. И часто приносит с поля битвы «трофеи».
То резинку:
— Это я у Шустикова рогатку отняла.
То грозное оружие из ключа и гвоздика:
— Это Шустиков наган смастерил.
То трубочку какую-то:
— Это Шустиков стрелял жеваной бумагой.
Все это она потом ему возвращает. А я злюсь: «Злодей Шустиков! За что жену мою изводишь? Попадись только мне в тихом переулке!»