Он стоял по колено в воде, в тельняшке с засученными рукавами, молодой; горячий пот тек по его смуглому лицу, загорелой в черноту шее и мускулистым рукам; кожа казалась налакированной. Васька был так хорош собой, так чист и наивен в своем чувстве, что Воронову подумалось: «Эх, парень, ты куда большего стоишь!» Он, конечно, не сказал этого, и они двинулись вдоль лесистого берега Пры.
Здесь Пра совсем не походила на реку. Она разливалась широченным озером с поросшими тростником заводями, где чернели челноки рыболовов, с плоскими зелеными островками. Чайки носились над водой, в вышина тянули утки, стайками и в одиночку. Коршун, паривший под самым облаком, стремительно и плавно спикировал на воду и, коснувшись ее крючковатыми лапами, взмыл с плотичкой в когтях. И тут же с маковки сосны сорвалась в погоню за ним ворона. Она быстро догнала коршуна и вырвала у него добычу. Вернувшись на свой сторожевой пост, ворона быстро склевала плотичку и стала ждать, когда трудяга коршун выловит для нее другую…
Они вновь свернули в протоку, в отличие от первой прямую, как стрела. Порой узкий коридор расширялся, вода разливалась пятаками, — протока шла от одного болотного озерца к другому. Берега и здесь были низкими, но высокая, выше человечьего роста, осочная поросль, подступавшая, вперемежку с кустарником, к самой воде, заключала протоку в сумрачный, темно-зеленый тоннель. Казалось, будто разом посмерклось, и Воронов забеспокоился: как бы им не опоздать к вечерней зорьке.
— Будем в самый раз, — уверенно сказал Васька.
Порой над самой их головой бесстрашно проносились бекасы, куличок выпорхнул из травы, а из-под черного плоского листа кувшинки выскочил и припустил от них во все лопатки крошечный, чуть больше птенца, хлопунец. Несчастный малыш, не ведая о том, что ему, слишком поздно вылупившемуся из яйца, не суждено стать взрослой уткой, изо всех сил спасал свою короткую жизнь. Стрекоча по воде жалкими закорючками неразвитых крылышек, он с писком улепетывал по протоке, то и дело настигаемый носом челнока, и, наконец, юркнул в береговую заросль. Едва он скрылся, как из заросли что-то с шумом выпорхнуло, на миг в светлом окне между кустами возник черный рваный силуэт кряквы, и тут же розовый отсвет выстрела оплеснул лицо Воронова. Раньше чем замерло эхо, утка, описав дугу, упала в кусты.
Воронов был потрясен не столько неожиданным выстрелом, прогремевшим над самым его ухом, сколько сверхъестественной быстротой и ловкостью Васьки, успевшего бросить весло, схватить ружье и вскинуть с такой необыкновенной точностью. Почему-то Воронову подумалось, что и сейчас Васька расстарался в честь своей жены, и он почувствовал раздражение против этого ликующего человека. На таком душевном подъеме он перебьет всех уток, и ему, Воронову, просто ничего не останется…
— Вот что, Василий, давай уговоримся: влёт мы стреляем оба, а по сидячим я один.
— Есть, Сергей Иваныч! — Васька пристал к берегу и прямо с челнока шагнул в высокую траву. Трава сомкнулась за ним, а когда снова раздалась, Васька держал в руках крупного селезня с изумрудной шеей.
— Почин сделан, Сергей Иваныч!
— Да, — суховато согласился Воронов.
Озерко открылось внезапно, — в круглом зеркале воды плавали подрумяненные закатом облака. По краю вода была темной, сумрачной — то отражался плотный строй кряжистых елей, обставших озерко. Васька не стал примеряться взглядом к водоему, чтобы выбрать место получше, он сразу погнал челнок к полузатопленному островку у левого берега Озерка, смотревшему на закат. Здесь он раскидал чучела, спустил на воду затрепыхавшую подсадную, после чего загнал челнок в кусты.
— Вам хорошо видно, Сергей Иваныч? — спросил он.
— Мне-то хорошо видно, да и нас хорошо видно сверху, — ворчливо отозвался тот.
— Ничего, — успокоил его Васька.
Воронов приготовился к долгому ожиданию, с какого обычно начинается всякая охота, но почти тут же раздался тихий, спокойный голос Васьки:
— Чирочек справа, Сергей Иваныч.
Воронов вздрогнул и быстро забегал глазами по воде. Но он видел только чучела и среди них очень большую, какую-то ненастоящую подсадную.
— У крайнего чучела, справа, — так же спокойно подсказал Васька.
Воронов выстрелил с ощущением, что он бьет по чучелу. Дробь веником хлестнула по воде, и один из двух, равно недвижных чирков только закачался и неторопливо повернулся неуязвимым деревянным боком, а другой распластался на воде, вытянув шею, своей смертью обнаружив бившуюся в нем жизнь.
Когда они выплыли, чтобы забрать его, в воздух взмыла уже шедшая на посадку кряква. Воронов ударил, утка кувырком свалилась в воду. Нырнув, она снова возникла метрах в тридцати от них, и тут Воронов, успевший перезарядить ружье, добил утку.
— Точно, — одобрил Васька.
Но это было только началом. Воронову редко выпадала такая счастливая охота. Он с одного выстрела уложил трех чирков, затем подряд двух матерых, и крупную, как лебедь, шилохвостку. Васька тоже не оставался без дела. Он подстрелил влёт трех крякв, но один подранок ушел, другой забился в камыши, и его не удалось отыскать в сумраке водяной чащи.
Водоем был маленький, жаркая пальба распугала уток, но и в наступившем затишье Воронова не оставляла самозабвенная, счастливая напряженность чувств, за которую он так любил охоту. Он очнулся, лишь когда первая звездочка проклевала небо. Маленькая, чистая и блестящая, она ясно и остро отразилась в потемневшей воде озера.
— Ну, Василий, хватит на сегодня, брат!..
Ночевать отправились на протоку. Место для ночлега сразу нашлось: у самой воды, неподалеку от устья, стоял широкий, присадистый стог толстого осочного сена. Васька завел нос челнока на берег, выгрузил рюкзаки и стал готовить постель, с силой уминая пухлое, едковато попахивающее болотом сено.
Потом ужинали и пили чай из термоса. Совсем стемнело. Небо населилось звездами; над частоколом дальних елей вспух желтый бочок луны. Было еще тепло, хотя порой покалывало холодком, тянущим с остывающей протоки. Уплетая маринованного судака и запивая сладким чаем, Воронов вспоминал подробности сегодняшней охоты. Васька отвечал односложно, больше коротко посмеивался, и Воронов решил, что это какая-то профессиональная черта: не говорить о прошедшей охоте накануне предстоящей. Постепенно и в нем самом поубавилось азартное чувство, удача перестала будоражить, она принадлежала к событиям, которые уже состоялись, исчерпали самих себя, не могли оказать никакого влияния на будущее.
Приятная усталость ломила тело, ему было покойно и мирно на душе.
— Сергеи Иваныч, а вы женаты? — послышался голос Васьки.
— Конечно, женат, — ответил Воронов и тут же поймал себя на чуть недовольной интонации.
— Жена в Москве? — осторожно спросил Васька.
— Нет, на курорте.
— Одна или с детишками?
— У нас детей нет.
Василий приподнялся на локте, некоторое время глядел на Воронова, затем сказал очень серьезно:
— Как же это вам не боязно… одну отпускать?
Воронов рассмеялся. Наивное восклицание егеря не было обидным для него. Напротив, он испытал приятное чувство защищенности: он был совершенно уверен в своей жене, к тому же его нисколько не заботило ее поведение.
— Э, милый! — сказал он с видом превосходства. — Разве от этого убережешься?
Егерь промолчал. В темноте Воронову не было видно его лица, но он чувствовал, что тот тревожно и сумрачно задумался.
Допив чай, Воронов улегся на приготовленную постель. Очнувшись от своей задумчивости, Васька подошел к Воронову и заботливо прикрыл его своей брезентовой курткой, подоткнув полы под сено.
— Спокойной ночи! — сказал Воронов.
— Сергей Иваныч, — проговорил тот неуверенно. — Вы не опасаетесь тут один ночевать?
— Да нет, чего ж опасаться, — подавив усмешку, отозвался Воронов. Он понимал, что в Ваське говорит не ревность, а та внезапная, острая тоска по любимому человеку, которая может схватить сердце даже в самой короткой разлуке. И все-таки Васька был ему сейчас немного смешон и жалок.
— Я быстренько домой наведаюсь. До зорьки вернусь. Вы не сомневайтесь!..
— Давай, давай, — сказал Воронов и, чтобы Васька считал разговор исчерпанным, отвернулся, натянув ворот куртки на голову.
Он слышал, как Васька сталкивает челнок в воду; днище с визгом протащилось по осоке; сухо и резко зашуршал крупичатый песок на срезе берега, затем раздался гулкий всплеск воды и под брезент пахнуло влажным холодком. Замирающим звуком забурлила вода под носом челнока — Васька отплыл к своей жене. Воронов представил себе путь, который должен проделать Васька по двум протокам и по реке, припомнил все повороты, которые ему придется одолевать, вытаскивая челнок на берег и заводя в другое колено, а затем еще мель, которую и вдвоем-то трудно было осилить. И все это в темноте, в сырую ночную студь. Путь отнимет добрых четыре часа. Четыре туда, четыре обратно. Чтобы успеть к заре, Васька и часа не сможет пробыть с женой. Какой же силы чувство погнало его в это чертово путешествие?..
Воронов вздохнул и откинул полу куртки. А ведь и у него была в жизни такая пора, когда он мог мчаться невесть куда, в любой час дня и ночи, по первому зову, а то и без зова. И он был полон тем страстным, трудным беспокойством, которое гонит сейчас сквозь ночь молодого охотника по водному коридору. А потом он вдруг испугался за себя, за свой покой, да бог его знает за что он еще испугался! Он до самого разрыва знал, что все поправимо — стоило ему только дать волю той самоотдаче, какой он был полон. Но он сказал себе: так лучше, спокойнее, проще. И чтобы отрезать себе отступление, женился на своей теперешней жене, которую давно знал как умного, доброго, верного человека. Если не было радости, то не было и боли, а это тоже кое-что значит…
И вот теперь встреча с этим парнем растревожила Воронова, заставила вспомнить то, что он не любил вспоминать. Но ведь и у Васьки это когда-нибудь пройдет, и он увидит свою жену такой, какой видит ее хотя бы он, Воронов: неприметная, веснушчатая, ворчливая, требовательная женщина, с головой ушедшая в домашнюю суету. Пожалуй, похмелье покажется ему горьким… «Что это я? — хмуро подумал Воронов. — Считаюсь с ним судьбами?»