— Черт!.. Вот так штука! — пробормотал Женя и, заложив руки за спину, принялся ходить по читальне.
Димка вскочил весь красный. Маленькие серые глазки метались из стороны в сторону.
— Ничего я по ней не сохну! — закричал он свирепо.
Нюся Беленькая сидела, опустив ресницы, такая же красная, как и Димка.
— Врет она! Ничего я по ней не сохну! — повторил Димка с еще большим остервенением.
Председатель остановился над ним:
— Ну-ка… Вот что: выйдите-ка на минуту.
Димка выбежал из комнаты. За ним, семеня тонкими ножками, вышла Нюся. Женя снова сел за столик.
— Черт!.. Вот задача! — Он повернулся к девочке. — Послушай!.. Как тебя!.. Ты уверена, что он именно… это… сохнет?
— Угу, — сказала девочка. — Весь класс знает.
— Да-а… — Женя подумал немного, теребя кончик носа. — Как же быть? А?.. Если б он из хулиганства ее лупил, можно было бы ему всыпать. А тут — дело другое. Тут…
— А нам-то что? — сказал Грицина. — Сохнет, не сохнет — все равно морду бьет.
Зоя проговорила очень серьезно:
— Нет, Грицина. Это, знаешь, формальный подход. Перед нами живой человек все-таки. И, может, он даже страдает, товарищи.
Оля наконец вынула изо рта платок, положила его на стол и скомкала двумя руками.
— Меня интересует один вопрос, — заговорила она медленно, не поднимая глаз. — Выходит, что если тебе кто-нибудь не нравится и ты его изводишь, то тебя за это накажут. Если же тебе нравится кто-нибудь, так издевайся над ним сколько хочешь, и тебя же за это пожалеют. Странно очень!
Председатель слегка покраснел:
— Ничего нет странного. Тут нужно учитывать психологию.
— Интересно! Какая же это психология?
— А такая: человеку нравится девочка. Он не решается ей об этом сказать, ну и…
Он запнулся. Зоя помогла ему:
— Понимаешь, он не решается ей сказать, но ему хочется обратить на себя внимание. Понимаешь?
— И колотит?
— Да. Но не в порядке хулиганства, а чтоб обратить внимание.
Оля встала и в упор посмотрела на Женю:
— Дайте мне слово, товарищ председатель.
— Бери, кто его тебе не дает!
— Вот что я скажу. Рожков у нас не единственный. Вот… У нас много на него похожих… И даже в десятых классах есть. И я считаю, что Рожкова и ему подобных нужно судить товарищеским судом, как сказала Зоя… Потому что это безобразие! Никто не виноват, что им самолюбие не позволяет вести себя по-человечески. Будь моя воля, я бы этого Рожкова из школы выгнала… Они воображают, что никто ничего не знает. Нет! Простите, Женечка! О Рожкове она говорит, что все знают, и о других тоже все знают. И, пожалуйста, избавьте нас от таких…
Снова наступило молчание. Лицо председателя было в тени, а уши, сквозь которые просвечивало солнце, горели, как два светофора.
— Ничего не понимаю, — забормотал он. — Наговорила, наговорила, и чего наговорила, сама не разберет.
— Разберу великолепно! И ты разберешь, — буркнула Оля и опять вцепилась зубами в платок.
— Какие-то обобщения… которые никому не нужны… Говорила бы конкретно, что делать с Рожковым.
— Я знаю, что делать, — сказала Зоя. — Нужно, товарищи, не администрировать, а создать условия для нормальных дружеских отношений.
— Валяйте. Создавайте, — пожал плечами Грицина.
— Конкретно: нужно Беленькой и Рожкову дать совместную работу.
— Правильно, — сказал председатель.
— Бесполезно, — сказала Оля.
— Почему бесполезно? Общая работа всегда сближает.
— А знаю, что бесполезно!
Председатель повернулся к ней и почти закричал:
— Вот что, Смирнова! Хочешь говорить, так говори прямо. Понятно?
— Я и так прямо говорю.
— Конкретно: какую работу дадим?
Грицина потянулся и зевнул:
— Дать им написать лозунги к Первому мая.
— Нельзя, — сказала Зоя. — Нужна инициативная работа.
Они помолчали и стали думать. Председатель грыз ноготь. Грицина рассматривал свои большие, измазанные чернилами кулаки. Оля широко открытыми злыми глазами смотрела перед собой, прижав ко рту платок. Так прошло минуты две.
— Ничего я по ней не сохну, — раздалось за дверью.
Послышался звук затрещин — одной, другой, третьей, затем приглушенный писк. Учкомовцы повскакали со своих мест. Один стул полетел на пол.
— Рожков! Опять! — заорал Женя. — А ну-ка, войдите сюда.
За дверью все стихло.
— Войдите сюда, я вам говорю!
Дверь открылась. Вошла Нюся, красная и взъерошенная. Она держалась рукой за затылок.
— А где Рожков?
— Убёг, — тихо ответила Нюся. — То есть он убежал.
— Он опять колотил тебя?
Нюся быстро отняла руку от затылка.
— Я спрашиваю: он опять тебя ударил?
Нюся подумала немного, опустив глаза.
— Не!.. — коротко ответила она.
…В светлой читальне было тихо и пусто. Девочка, трудившаяся над стенгазетой, встала из-за стола, потянулась и, подойдя к подоконнику, села на него. Болтая ногами, мурлыча какую-то песенку, она смотрела вниз на теплый, тихий переулок. Крыши домов были уже совершенно сухие, но на мостовой между голубоватыми, розоватыми и серыми булыжниками еще чернела сырая земля.
Вот из дверей школы вышли Зоя и Грицина. Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
Вот выбежала Нюся. Она весело поскакала по тротуару на тонких прямых ногах.
Вот вышли Оля в сером пальтишке и долговязый председатель в черном костюме. В каждой руке он держал по портфелю. Они остановились, поговорили немного и медленно побрели по чистому тротуару, обходя маленькие подсыхающие лужи. Два портфеля поочередно хлопали председателя по длинным ногам.
Девочка сползла с подоконника и вернулась к своему столу. Наматывая кончик красного галстука на палец, она с грустью смотрела на испорченный заголовок стенгазеты. Там было написано:
«За отичную учебу».
Дрессировщики
В передней раздался короткий звонок. Бабушка вышла из кухни и открыла дверь. На площадке лестницы стоял мальчик, которого бабушка еще не видела. Он слегка поклонился и очень вежливо спросил:
— Извините, пожалуйста. Тут живет Гриша Уточкин?
— Ту-ут, — протянула бабушка, подозрительно оглядывая гостя.
Сам мальчик произвел на нее довольно приятное впечатление. Он был одет в тщательно отутюженные синие брюки и чистенькую желтую тенниску с короткими рукавчиками. На груди у него алел шелковый галстук, золотистые волосы его были аккуратно расчесаны на пробор. При всем этом он держал под мышкой очень грязную и рваную ватную стеганку, а в другой его руке был зажат конец веревки, привязанной к ошейнику криволапой, неопределенной масти собаки с торчащей клочьями шерстью. Вот эта стеганка и эта собака заставили бабушку насторожиться.
— Скажите, а можно видеть Гришу?
— М-о-ожно, — после некоторого колебания протянула бабушка. Она хотела было сказать, что собак не следует водить в комнаты, что от них одна только грязь, но сдержалась и лишь добавила: — В ту дверь иди.
Однако мальчик не повел собаку в комнату, а строгим голосом сказал:
— Пальма, сидеть! Сидеть! Пальма, кому говорят? Сидеть!
Пальма зевнула и села с выражением безнадежной скуки на бородатой морде. Мальчик привязал конец веревки к перилам лестницы и только после этого постучал в указанную бабушкой дверь.
Гриша, коренастый, с копною темных взъерошенных волос и с суровым выражением лица, пилил в это время какую-то дощечку, прижав ее коленкой к сиденью стула. Он несколько удивился, узнав в пришельце Олега Волошина, с которым он учился в параллельных классах и с которым почти не был знаком. Гриша выпрямился и, заправляя рубаху в штаны, молча уставился на гостя.
— Здравствуй, Уточкин, — сказал тот, прикрыв за собой дверь. — Ты не удивляйся, что я к тебе пришел. У меня к тебе одна просьба.
— Ну? — коротко спросил Гриша.
— Ты мог бы помочь мне дрессировать собаку?
Гриша всегда был готов взяться за любое дело, но говорить много не любил:
— Мог бы. А как?
— Понимаешь, я ее дрессирую на собаку охранно-сторожевой службы. Я уже научил ее ходить рядом, садиться по команде, ложиться… Теперь я с ней отрабатываю команду «фасс»… Чтобы она бросалась, на кого я прикажу. А для этого нужен ассистент, совсем незнакомый для собаки человек.
— Чтобы она на него бросалась?
— Ага. Мы ее уже дрессировали с ребятами нашего класса, и она очень хорошо на них бросалась, но теперь она с ними перезнакомилась и больше не бросается. А надо закрепить рефлекс. Вот я тебя и прошу…
Гриша в раздумье почесал широкий нос:
— А если покусает?
— Во-первых, я ее буду держать на поводке, а во-вторых, ассистент надевает защитную спецодежду. — Олег развернул стеганку и вынул из нее такие же драные ватные штаны. — Со мной все мальчишки из нашего класса ее дрессировали, и она только одного Сережку Лаптева немножко укусила. Согласен?
— Согласен. А где твоя собака?
— Я ее на лестнице оставил, чтобы она не знала, что мы с тобой знакомы. Я сейчас выйду с ней и буду ждать тебя на Тихой улице. А ты надевай спецодежду, приходи туда и подкрадывайся к Пальме, как будто злоумышленник. Ладно?
— Ладно. Иди!
Олег удалился. Гриша надел кепку и принялся облачаться в спецовку. Это оказалось делом нелегким, потому что брюки были огромных размеров. Стянув их ремнем под мышками и завязав тесемочками у щиколоток, Гриша стал похож на очень большую, диковинной формы гармошку. Ватная куртка, которую он надел, несколько поправила дело: свисая ниже колен, она почти совсем скрыла брюки. Рукава, болтавшиеся сантиметров на двадцать ниже кистей рук, Гриша засучивать не стал.
Грише, конечно, не хотелось, чтобы бабушка увидела его в таком костюме, поэтому, прежде чем выйти из комнаты, он приоткрыл дверь и прислушался, а потом уж выскользнул из квартиры.
Улица Тихая была и в самом деле очень тихой улочкой. Здесь вдоль тротуаров вкривь и вкось росли старые липы, за которыми прятались маленькие домики в один и два этажа. Движение тут было такое небольшое, что между булыжниками мостовой зеленела травка.