– Совершенно верно.
– Кассету не нашли?
– Почему же? Нашли, конечно. Она лежала рядом с запиской. И надпись «Мое завещание» была сделана красным фломастером.
– Тогда в чем же проблема? – повторил свой вопрос Беркович.
– Фридман был большой шутник, – вздохнул Хутиэли. – Он и при жизни частенько доводил своих домочадцев до истерик своими причудами. На прошлый Песах он, к примеру, демонстративно положил в центре стола, за которым справляли седер, огромную буханку хлеба и время от времени отщипывал от нее кусочек. Все были в шоке, но никто не осмелился сделать старику замечание. Когда седер закончился – можешь себе представить, какое у всех было настроение, – старик со смехом разломал буханку: это был пластмассовый муляж, совершенно кошерный по причине полной несъедобности. Представляешь?
– Представляю, – улыбнулся Беркович. – Но при чем здесь завещание?
– При том, – объяснил инспектор, – что на магнитной ленте оказалась запись выступления Дуду Фишера на концерте в Нью-Йорке. Все первое отделение и начало второго. Хорошая музыка, даже Эстрину понравилась, хотя он не большой любитель израильской эстрады. Голоса Фридмана на кассете нет. А Дуду Фишер ни в одной из песен ни слова не спел о завещании миллионера.
– Так вот почему Эстрин жалуется на свой слух! – догадался наконец Беркович.
– Именно. Все понимают, что это очередная – надо полагать, последняя – причуда миллионера. И что, скорее всего, существует еще одна такая же кассета «Сони» с надписью «Мое завещание» красным фломастером. Но где старик ее спрятал?
– На месте наследников я бы держался версии, что второй кассеты не существует в природе, и причуда старика заключалась именно в том, чтобы подержать родственников в напряжении. Пусть перессорятся, пока будут искать несуществующую кассету. Я бы на месте наследников утверждал, что силу имеет только первое завещание, поскольку второго нет.
– Они так и говорят! – воскликнул Хутиэли. – Но Эстрин утверждает, что, пока однозначно не доказано отсутствие второй кассеты, он не может передать свое заключение в суд по делам о наследстве. Он эту несчастную кассету вторую неделю прослушивает с помощью самых немыслимых устройств. Знаешь, до чего он дошел? Ну, своему слуху он не доверяет, это я тебе уже говорил. Но он выделил в записи все шумы, отфильтровав голос самого Фишера, оркестра, аплодисменты… В общем, оставил только чистый фон, воображая, что модуляции этого фона и содержат некую информацию, которую старик обработал специальным образом… Ее, эту информацию, можно, по мнению Эстрина, подвергнуть дешифровке…
Хутиэли не закончил фразу, пожал плечами и поднял глаза к потолку, всем видом показывая, что бедняга Эстрин совсем выжил из ума, пытаясь разгадать загадку завещания.
– Слишком сложно, – протянул Беркович. – Для того, чтобы нанести на пленку такую шумовую запись, нужна специальная аппаратура… И еще ведь нужно было зашифровать… Если Фридман этим занимался, то явно ему кто-то помогал, и это можно отследить.
– Ты думаешь, Эстрин об этом не подумал? Твой друг Горелик с тремя сотрудниками вот уже который день пытаются что-то обнаружить по связям Фридмана… Ничего! Последние две недели перед смертью старик вообще не выходил из дома, потому что плохо себя чувствовал. И на виллу к нему приходили только доверенные лица. Всех опросили, никто и понятия не имеет, как записывать второй звук на магнитофонной ленте.
– Очень интересно, – протянул Беркович и закрыл глаза. Не то, чтобы ему так лучше думалось, но он просто не хотел видеть насмешливого взгляда инспектора. «Что, заинтересовался? – говорил этот взгляд. – Это не по тебе задача, имей в виду, если уж Эстрин ее не решил…»
– А зрение у Фридмана было хорошим? – спросил сержант после пятиминутного раздумья.
– Зрение? – удивился Хутиэли. – Нормальное было зрение, насколько я знаю. Для его возраста… Он, конечно, носил очки, но свободно читал. Ты думаешь, что он написал в записке вовсе не тот текст, который хотел?
– Почему не тот? Именно тот, – усмехнулся Беркович. – Инспектор, как по-вашему, далеко ли пошлет меня Эстрин, если я попрошу его показать мне пресловутую кассету?
– Надеешься услышать то, чего не уловила точная аппаратура?
– Я же не сказал «послушать», я сказал – «показать».
– Ты все-таки пришел к идее, что есть другая кассета? Так ее уже неделю…
– Инспектор, у меня еще нет никакой идеи! Я всего лишь хочу посмотреть на кассету. Только посмотреть – ничего больше. Это возможно?
– Эстрин не очень жалует праздное любопытство, – назидательно сказал Хутиэли, но все же начал набирать номер.
Полчаса спустя сержант входил в кабинет Эстрина. Знаменитый эксперт был небольшого роста, а возраст его трудно поддавался определению без дополнительной экспертизы. Берковича он встретил без энтузиазма, но и недовольства своего показывать не стал.
– Кассета как кассета, – сказал Эстрин, – смотрите, только руками не трогайте.
– А вы не пробовали ее развинчивать? – спросил Беркович, разглядывая кассету с дозволенного расстояния.
– Нет, – сухо отозвался эксперт. – И так видно, что внутри ничего не спрятано.
– Да? – хмыкнул сержант. – А почему слои лежат так неровно?
– Потому, – сказал Эстрин, уже не скрывая раздражения, – что лента когда-то порвалась, и ее склеивали. При перемотке место обрыва прекрасно видно. Запись концерта Дуду Фишера была сделана уже после склейки, и потому на качестве звука обрыв не отразился.
– При чем здесь обрыв ленты? – поморщился Беркович. – Скажите, у вас есть сильная лупа?
Эстрин пожал плечами и, не скрывая того, что он думает о мыслительных способностях сержанта, протянул Берковичу лупу с короткой ручкой.
– Могу я?..
– Хорошо, – вздохнул эксперт, – только держите кассету двумя пальцами за углы, понятно?
Беркович осторожно взял кассету и поднес к глазам.
– Ну конечно, – сказал он минуту спустя, – вот тут буква «бет» написана тонким фломастером, видите?
– Где? – спросил Эстрин, забирая у Берковича кассету. – Да, буква. Ну и что?
– А другие буквы на ленте есть?
– Понятия не имею, – рассердился Эстрин. – При чем здесь буквы?
– Ну как же! – воскликнул Беркович. – В записке Фридмана же ясно сказано: «Текст завещания я записал на магнитофонной ленте». Развинтил кассету и записал на ленте. Фломастером. Потом ленту аккуратно сложил и завинтил кассету. Говорят, со зрением у старика все было в порядке…
– Вы думаете? – нахмурился эксперт. – Какой идиот стал бы…
Он прервал сам себя и начал пальцами перематывать ленту, вглядываясь в нее и, судя по выражению лица, находя еще и другие буквы ивритского алфавита.
– Начните с правого конца, – посоветовал Беркович. – Текст может оказаться длинным.
Эксперт не ответил. Сержант тихо встал и вышел из кабинета.
– Кому же достались миллионы? – спросил Беркович инспектора на следующий день.
– Бывшей жене, – ответил Хутиэли. – Но каков шутник! Он действительно записал текст завещания фломастером на ленте магнитофона. Кстати, из-за этого в записи появились лишние шумы, и бедняга Эстрин их-то и собирался подвергать расшифровке!.. Послушай, Борис, а как ты догадался?
Беркович улыбнулся.
– Вы знаете, что говорил Хуан Рамон Хименес? «Если тебе дадут линованную бумагу – пиши поперек!»
– А если тебе дадут магнитофонную ленту…
– Вот именно, – заключил Беркович. – А хорошую шутку отмочил старик, верно?
Смертельный чай
– Я бы на твоем месте обязательно женился! – воскликнул инспектор Хутиэли, когда сержант Беркович положил телефонную трубку. – Достаточно посмотреть на тебя, когда ты разговариваешь с Наташей по телефону, и можно смело сказать: человек созрел для брака.
– Какого человека вы имеете в виду, инспектор? – мрачно спросил Беркович. – Если того, кто ждет в приемной, то назвать его человеком можно только при большой игре воображения. Кстати, что это за личность и что ей здесь нужно?
– А, – махнул рукой Хутиэли, – это Арончик. Выглядит он, конечно, непрезентабельно, но это потому, что провел ночь, как обычно, на площади Дизенгоф.
– Участвовал в демонстрации гомосексуалистов?
– Нет, с сексуальной ориентацией у него все нормально. Настолько нормально, что лет десять назад он сел за изнасилование своей квартирной хозяйки. Выйдя из тюрьмы, он явился к ней опять и заявил, что снимать квартиру намерен либо у нее, либо – нигде. Ты ж понимаешь, женщина предпочла не искушать судьбу вторично и отказала. С тех пор Арончик живет на улице.
– А здесь он что делает? – удивился Беркович. – Или его привлекли за бродяжничество?
– Нет, – вздохнул Хутиэли. – У полиции нет собственных хостелей, а для тюрьмы Арончик еще не созрел. Не знаю, чего он хочет сейчас, давно я его не видел, в последний раз он к нам заглядывал года полтора назад, ты еще здесь не работал. А дейтвительно, – инспектор удивленно посмотрел на Берковича, – что ему нужно? Ну-ка, позови, послушаем… Кстати, кто его впустил-то?
Этот вопрос Хутиэли и задал оборванцу лет сорока, когда тот вошел в кабинет и тяжело плюхнулся на единственный свободный стул.
– Кто впустил, кто впустил… – пробормотал Арончик. – Есть еще в полиции добрые люди. Правда, мало.
– А если конкретно? – поморщился инспектор. – Ты ведь пришел, как в старые времена, продать информацию, я правильно понял?
– Правильно, – кивнул Арончик. – Триста шекелей.
– Бюджет в этом году сократили, – покачал головой Хутиэли. – Так что если хочешь поделиться безвоздмездно – давай. А если нет, так я тебя привлеку за сокрытие информации о преступлении. Пойдешь в тюрьму.
– Напугал! – хмыкнул Арончик. – Я бы с удовольствием, но ведь судья больше чем на двое суток арест не продлит, какие у вас причины меня сажать? О каком преступлении вы толкуете, инспектор?
– О смерти Моти Визеля, о чем еще! – буркнул Хутиэли, приведя Арончика в состояние крайнего возбуждения.
– Послушайте, инспектор! – воскликнул бродяга. – Вы откуда… Кто вам сказал, что… И вообще!