Неотвратимо.
В панике он потянулся за револьвером, неловко смахнув со стола бокал. Тот с противным звоном упал на пол и раскололся. Испуганный Сердецкий не обратил на это никакого внимания, он отчаянно пытался взвести револьвер, но силы будто покинули его. Пришлось схватить рукоятку обеими руками и надавить двумя большими пальцами на курок. Если бы так опустился офицер в его подчинении, он бы не дал паникеру отмыться от позора. Однако сейчас было не до самоуничижения.
– Кто там? – спросил Сердецкий, стараясь звучать грозно. Тщетно: голос предательски дрожал. Ответа не последовало. Да и не нужен он был. Хозяин кабинета прекрасно знал, кто пришел по его душу. Невидимый гость сделал два последних шага и остановился прямо перед дверью.
– Кто там? – повторил он уже куда жалобнее. Как ни странно, это помогло. Он словно посмотрел на себя со стороны – и чуть не содрогнулся от омерзения! Жалкая старая развалина! Разве так встречает врага боевой генерал?
Он вскочил из кресла, решительно пересек кабинет и распахнул дверь, готовый без промедления выстрелить в тот ужас, что ждал за дверью.
Но встретил его лишь пустой коридор. Чьи бы шаги ни сотрясали его несколько секунд назад, сейчас в нем не было ни души. Хозяин кабинета поймал себя на том, что рука с револьвером нервно качается из стороны в сторону, пытаясь выцелить врага в полутьме. Сердецкий выдохнул, опустил оружие, закрыл дверь и бессильно привалился к ней спиной. Снова пустота! Который это раз? И почему он ждал, что сегодня что-то изменится?
Сердецкий достал из кармана ключ, повернул его в замке и отошел от двери. На дрожащих ногах генерал прошаркал к шкафу, извлек из секретера графин, новый бокал и щедро плеснул себе целительной жидкости, не выпуская из руки револьвер. Из зеркала за дверцей на него взглянул старик с всклокоченными волосами, глазами, покрытыми сеткой красных лопнувших сосудов, и трясущимися губами.
– Я стал тем, кого презираю, – хрипло прошептал он себе под нос. Забрал бокал, зло захлопнул дверцу и прошаркал к окну. Там по-прежнему крупными хлопьями меланхолично падал снег. Но не он завладел вниманием Сердецкого.
На заснеженном плацу кто-то стоял. Стоял жутко и неподвижно. В фигуре было что-то неестественное. «Снег!» – пронеслось у него в голове. Как бы густо тот ни шел, за фигурой должна была тянуться цепочка следов! Но ее не было! Стоящий на плацу не оставлял отпечатков.
Зрение у хозяина кабинета было не то что в молодости. Пришлось щуриться и болезненно вглядываться в снежную тьму. Фигура оставалась размытой, и, быть может, все дело в воображении, но…
Стоящий на плацу когда-то был одет в офицерские брюки и белую рубаху. Когда-то он был даже похож на человека. Но сейчас это была ужасная ярко-алая масса из мяса и крови. Остатки кожи свисали с него лохмотьями. Волосы слиплись, покрытые алой коркой. Но самым ужасным были глаза. Хозяин кабинета не мог, не должен был видеть глаз этой жуткой фигуры – слишком велико расстояние, слишком темно на улице, слишком подводит собственное зрение. Но глаза окровавленного человека на плацу смотрели прямо на него, старика в мундире, обрамленного теплым желтым светом единственного горящего окна в здании! Страшный гость видел его! И в глазах его было столько боли и ненависти, что старик с жалобным криком отшатнулся от окна, выпустив из рук бокал. Тот упал и разбился – второй за каких-то пять минут.
А затем произошло самое страшное. Окровавленный гость больше не стоял в центре плаца. Он был уже здесь, прямо за окном! Невозможно! Неправильно! Человек не способен в мгновение ока преодолеть такое расстояние! Да что там, человек не способен стоять за окном на высоте третьего этажа!
Хозяин кабинета вскинул револьвер, но выстрелить не успел. Раздался хлесткий свист – и руку пронзила обжигающая боль. Пальцы разжались, оружие с тяжелым стуком упало на пол. Старик распахнутыми от ужаса глазами взирал, как на тыльной стороне ладони проступает алая полоса. А затем свист раздался вновь. И еще раз… И еще…
20 декабря 1880 года, утро, кафе «Доминик», Санкт-Петербург
Петербург ночью тоже накрыл снег. Утром город проснулся укрытым девственно-белым одеялом. Снег не делал отличий между богатыми и бедными, одинаково засыпая и Сенатскую площадь, и Вяземскую лавру [27], и горный хрусталь заледеневшей Невы и каналов. Все неудобства можно было простить за одно то, что исчезла вечная грязная слякоть под ногами. Даже дощатые павильоны с очагами, собранные для согреву простого люда, не успели еще распространить вокруг себя мерзостное месиво из тающего бурого снега. Над крышами в безветренном морозном воздухе вился дым из печных труб. Из постоянно открывающихся и закрывающихся дверей кафе «Доминик» на Невском валил густой пар.
После октябрьских событий в доме баронессы Ридигер Корсаков бывал здесь все реже и реже. Скорее по привычке, чем от большого желания. Особенно он избегал левого зала, с окнами на площадь перед кирхой – там они в последний раз виделись с Амалией Штеффель. Владимир оставался лишь в правом, кофейном, зале, да и там не задерживался надолго. К несчастью, он действительно создал негласную традицию – «Корсакова ищи в “Доминике”». Nobless oblige [28]. Вот и сейчас, водрузив на нос очки для чтения, он закрылся от окружающих сегодняшним выпуском «Нового времени», который рассеянно изучал, допивая остывающий кофе.
Номер выдался скучным. В разделе «Объявлений» предлагалось поучаствовать в распродаже движимого имущества купца Сорокина, нанять две квартиры на углу Невского и Караванной или приобрести рояль. В Москве арестовали пару сотен студентов медицинского факультета, устроивших дебош в анатомическом зале, но всех вскоре отпустили. Корсаков фыркнул – университет он окончил не слишком давно и помнил, как его агитировали поучаствовать в разнообразных обществах и протестах. Зачинщики очень обижались, когда Владимир объяснял, что у него есть дела поважнее, чем бойкотировать лекции и горланить на улицах. Под Москвой сгорел вагон-салон поезда, следовавшего в Курском направлении, никто не пострадал. Премьер-министр Румынии удалился в свое имение поправлять здоровье. Театральный критик проехался по новому спектаклю с участием госпожи Делиа. В кафешантане «Пале-де Кристаль» появилась акробатка Алиса, «каучуковая женщина, проделывающая невероятные вещи». Хм, а вот на это можно было бы и посмотреть…
– Здесь свободно, – казалось бы, фраза должна была звучать как вопрос, однако в устах остановившегося у его столика господина больше походила на констатацию факта. Голос Владимир узнал еще до того, как посмотрел на гостя: хриплый, неприятно скрежещущий, словно металл о металл. Безымянный жандармский полковник – высокий, с могучими плечами, тонкими усиками и неприятно поблескивающими глазами – уселся на стул напротив, не дожидаясь приглашения. У столика тотчас же материализовался бледный нервный официант с шахматной доской, которую он водрузил между Корсаковым и офицером, торопливо расставляя фигуры. Любители этой интеллектуальной игры относительно недавно сделали «Доминик» своеобразным клубом. Партии в основном разыгрывались в дальних комнатах – в кофейном зале играть было не принято. Но, учитывая, что половой молча и нервно заканчивал выставлять черные фигуры, сделать замечание жандарму никто не осмелился. Полковник все это время лениво поглядывал в окно на бесконечно спешащий Невский. Наконец официант удалился, и жандарм перевел взгляд на Владимира.
– Говорят, вы неплохо играете. Не мог отказать себе в удовольствии предложить вам партию.
– Предложение подразумевает, что от него можно отказаться, – недружелюбно ответил Корсаков.
– И вам никто не мешает сейчас встать и уйти, – ухмыльнулся полковник. – Главное, не забудьте счет.
Владимир посмотрел на жандарма, затем на доску, затем снова на лицо собеседника. Полковник был опасен. Страшен даже. Немного уступал в этом жуткой твари из зеркала, которая, казалось, обратила внимание на Корсакова в тот памятный вечер на Большой Морской, – но однозначно не было среди знакомых Владимира человека более пугающего, чем этот, внешне не выделяющийся, господин. Молодому человеку очень хотелось и вправду встать и уйти, но что-то его удерживало. Возможно, поистине месмерический магнетизм жандарма. Возможно, опасения касательно того, что он может сделать с Корсаковым, если общество Владимира перестанет его забавлять. По крайней мере, так он для себя рационализировал решение остаться. Но если бы Владимир прислушался к себе, то столкнулся бы с неприятным фактом – в глубине души ему было любопытно, зачем он понадобился полковнику на этот раз.
– Меняться не будем? – уточнил он. Сейчас перед Корсаковым стояли белые фигуры, перед жандармом – черные.
– Нет, меня такой расклад абсолютно устраивает.
Корсаков пожал плечами и двинул вперед королевскую пешку на е4.
– Е7 – е5, – сказал полковник, сложив руки на груди. Корсаков встретился с ним взглядом. Жандарм был одним из очень узкого круга лиц (их можно было пересчитать по пальцам), которые были в курсе: стоит Владимиру прикоснуться к человеку или вещи, которую тот держал в руках, как перед мысленным взором Корсакова вставала яркая картинка, позволяющая заглянуть в какой-то эпизод из прошлого собеседника. Видения не всегда были понятными и осмысленными. Владимир не мог их контролировать, но его противоестественный талант, словно повинуясь невыраженному желанию хозяина, часто подкидывал ему именно те моменты, которые давали ответы на важные для молодого человека вопросы. Полковник об этом знал – хотя Владимир и не представлял себе, откуда, – поэтому отказывался подавать ему руку. А сейчас – прикасаться к шахматным фигурам, ожидая, что за него это сделает соперник. Несколько мгновений они разглядывали друг друга. В конкурсе на самое непроницаемое лицо опытного картежника жандарм побеждал с большим отрывом. Корсаков вздохнул и двинул пешку собеседника в центр поля, напротив своей. Некоторое время они играли молча – не считая озвучиваемых полковником ходов.