– Итак, ты наконец-то вернулся домой? – поинтересовался он, не оборачиваясь к брату.
– Да, – кивнул Владимир, встав рядом. – Как ты и хотел.
– Да ладно, чего уж там, – усмехнулся Петр. – Мы оба прекрасно знаем, что ты сам этого хотел.
– Тут не поспоришь, – согласился Корсаков. – Знаешь, мне тебя чертовски не хватает…
Владимир опустился на корточки перед скромным гранитным надгробием. Аккуратные позолоченные буквы на нем гласили: «Петр Николаевич Корсаков, 1850–1877. Сыну, брату, другу».
– Зато, согласись, из всех встреченных тобой призраков я, пожалуй, самый полезный и дружелюбный, – философски заметил Петр.
– Возможно потому, что ты – единственный из встреченных мною призраков, кто является лишь плодом моего больного воображения, – горько ответил Корсаков.
– Touché, тут с тобой не поспоришь, – пожал плечами брат.
1876 год
Владимир мог сколько угодно ерничать, огрызаться или грубить, но факт оставался неоспоримым даже для него – Петр был идеальным старшим братом. Что лишь усугубляло проблему.
Внешне Петр пошел в мать – ему достались густые темные волосы, породистый профиль и грация хищника. Владимир на его фоне блек. Корсаковы вообще не отличались эффектной внешностью – среднего роста, среднего телосложения, средние во всем. А Владимир так вообще рос неуклюжим и полноватым. Неудивительно, что все сверстники из окрестных семейств были без ума от старшего брата, а над младшим чаще подтрунивали. Корсаков отвечал им той же монетой. К подростковому возрасту он отточил свой и без того острый язык настолько, что неоднократно бывал бит.
Петр старался приходить ему на помощь, но быстро усвоил, что своими усилиями делает лишь хуже. Только к концу гимназии те немногочисленные однокашники, что не махнули рукой на Владимира (из доброжелательности или из чистого упорства), выяснили, что младший Корсаков мог похвастаться недюжинным интеллектом, да в общении с действительно близкими людьми становился обаятелен, остроумен и заботлив. А уж в части верности и готовности всегда прийти на выручку другу равных ему просто не было. Но для большинства Владимир оставался колючим и злобным насмешником, способным воспользоваться любой оплошностью соперника, дабы уязвить его. Или ее – тут Корсаков различий не делал. Петру оставалось лишь стараться сгладить конфликт, принеся извинения за брата или буквально притащив того за шкирку к обиженной стороне.
Ему пришлось выступить голосом разума и в тот день, когда отец и Владимир первый и последний раз сцепились настолько, что их крики слышал весь дом.
Тем летом Россия оказалась объединена одним благородным порывом – оказать помощь братскому народу Сербии, поднявшемуся на войну с турками. Храмы звенели колоколами во время молебствий за успехи православного воинства. Знатные семьи и богатые купцы проводили сборы в помощь сербам. Военные массово увольнялись со службы, чтобы уехать на Балканы волонтерами. Да и не только военные! Многие гражданские лица – студенты, врачи, инженеры – шли в волонтеры по зову совести.
В их число хотел попасть и Владимир Корсаков. Воспитанный на рассказах матери о далекой прекрасной родине, молодой Володя отчаянно переживал за сербов, да и все православные балканские народы, стонущие под ненавистной пятой османов. В тот день он принял решение бросить учебу в университете и отправиться на войну волонтером, о чем и заявил отцу. Тот сыновьим рвением оказался недоволен. Слово за слово разговор перешел на повышенные тона, в результате чего Николай Васильевич назвал сына «дураком», а Владимир Николаевич отца – «трусом». Не прямо, конечно – он бы никогда не посмел этого сделать. Но истинный смысл фразы «сейчас дома могут отсиживаться только трусы» поняли все.
– Вот как?! – Отцовский голос стал опасно тих и спокоен. – Тогда позволь тебя спросить: а зачем ты хочешь пойти на эту войну?
– Чтобы помочь братскому народу! – запальчиво выпалил Владимир.
– Это вряд ли! – возразил Николай Васильевич. – Ты жаждешь славы! Жаждешь доказать окружающим, насколько они в тебе ошибались!
– А вот и нет! – выпятил грудь Корсаков, но внезапно получил пощечину и испуганно отшатнулся.
– Мне можешь врать сколько угодно! – опустил руку отец. – Но себе – не смей. Люди, которые врут себе, принимая важные решения, долго не живут. Не важно, задал ли тебе кто-то вопрос или ты задался им сам, но ты должен – слышишь? – должен задуматься и честно на него ответить! Хотя бы самому себе! А до тех пор ты не имеешь права даже заикаться о том, чтобы самостоятельно принимать решения!
Именно в этот момент, за секунду до того, как отец и сын готовы были совершить непоправимую ошибку, в кабинет влетел Петр. И сделал то, что Петр умел лучше всего – успокоил и примирил враждующие стороны.
Тем вечером Николай Васильевич зашел в комнату к младшему сыну – благо Владимир остался в усадьбе на пару недель, пользуясь университетскими каникулами, и ему хватало благоразумия не пытаться хлопать дверью и сбегать после ссор. Отец присел на кровать, ласково взъерошил сыну волосы и сказал:
– Извини меня. Ты знаешь, что дороже вас с мамой и Петром для меня никого нет. И спорь со мной сколько хочешь, я по-прежнему уверен, что в своем решении, каким бы благородным оно ни выглядело, ты поддался гордыне. Сам это поймешь когда-нибудь. Я просто не хочу, чтобы это понимание пришло слишком поздно. Жизнь Корсаковых и без того опасна, чтобы рисковать ей на войне, которая закончится лишь тем, что одни политики добьются своих целей за счет других. Так всегда было, так всегда будет. Философ, сам знаешь, из меня никудышный, но я все же хочу напомнить тебе одну простую истину: никогда не спеши убивать и никогда не спеши умирать. Это не те вещи, к которым следует стремиться.
Он встал с кровати и направился к дверям, но остановился и обернулся:
– А ежели все еще желаешь воинской славы, то просто подожди. Вокруг государя достаточно людей, которые настроены на большую войну с Турцией. Это случится, не пройдет и года. А когда случится – нас позовут. Потому что среди турок тоже хватает людей, как и мы, обладающих тайными знаниями. И готовых обернуть их против русских солдат. Тогда наша помощь окажется бесценной. А до того момента – набирайся сил. Доброй ночи!
Он вышел, закрыв за собой двери и оставив Владимира лежать в темноте, наедине со своими мыслями.
Николай Васильевич оказался прав. Он вообще почти всегда оказывался прав, и эта его привычка несколько раздражала. Дело было следующей весной. Владимир сидел на самой галерке лекционного зала и шепотом переговаривался с другом, Димой Тепловым. Ну, не слушать же унылый бубнеж профессора словесности, в самом деле! Из всех университетских наук Корсаков действительно обожал только историю и отдавал себе отчет, насколько ему повезло с преподавателями: в те годы у кафедры стояли Василий Осипович Ключевский и Владимир Иванович Герье, а ректором служил Сергей Михайлович Соловьев (отставленный в 1877 году). Вот этих господ Владимир готов был слушать бесконечно.
В двери аудитории постучали. Маленький неприметный служащий скользнул внутрь, подбежал к лектору и зашептал что-то ему на ухо. Тот нахмурился и недовольно покачал головой, но все же громко объявил:
– Корсаков! Выйдите, вас ждут!
Непонимающе переглянувшись с Тепловым, Владимир сбежал вниз по ступенькам и оказался в коридоре. Там, лениво привалившись к стене со скучающе-онегинским видом, который вызвал бы восторг у любых барышень (если бы их пускали в университет), стоял Петр.
– Что случилось? – настороженно спросил Владимир.
Брат проводил глазами служащего, дождался, пока тот исчезнет из виду, и тихо произнес:
– Государь готов объявить войну османам. Отца вызывают в расположение армии, и он берет нас с собой. Так что собирайся, братец, мы едем бить турок![79]
Усадьба Корсаковых, июнь 1881 года
– Шестая экспедиция, – безапелляционно заявила Милица Корсакова. – То, что ты описываешь – это Шестая экспедиция жандармов.
– Их тут, говорят, реформировать начали, не уверен, что название сохранилось[80], – вставил Владимир.
– Название может меняться, – отмахнулась мать. – Но содержание останется. Горстка жандармов под началом безымянного полковника. Их командир также менялся, но звание, инкогнито и полномочия неизменны.
Они сидели в гостиной, представляя собой хрестоматийную пару с официальных семейных портретов не особо талантливого художника. Корсаков расположился на софе – и, кажется, общество матери было единственным, где он не мог себе позволить по всегдашней привычке развалиться со всей возможной вальяжностью. Вместо этого он прилежно сидел с идеально прямой спиной, положив руки на колени и даже забыв о стоявшей перед ним чайной чашке. Лишь крупная монета, по недавно приобретенной привычке, нервно перекатывалась меж костяшек пальцев. Комнату будто выстудил зимний мороз – и центром этого холода была его мать.
Так было не всегда. Когда-то Милицу Корсакову называли солнцем, дарившим тепло всему имению. История их встречи с отцом – знакомство в Белграде, расследование исчезновений во конаке Топчидер[81], бегство от уставобранителей[82] и османов до самой Варны – стала нежно хранимой фамильной легендой. Милица происходила из древнего рода свирепых деспотов-воевод. Она могла быть обворожительной в общении с гостями, заботливой для детей, строгой, но справедливой и понимающей со слугами. А иногда, по праздникам, она выгоняла поваров с кухни и самолично, нисколько не стесняясь небарского занятия, стряпала блюда из родной кухни. И тогда на богатый стол Корсаковых отправлялись закрученные спиралью буреки и ароматные плескавицы на всю тарелку