Этими разговорами жила вся Чечня, и именно это, по словам конвоиров, рождает их ответные действия. Каких-либо подтверждений или опровержений по «фильтрам» мне не удалось найти ни у самих чеченцев, ни после в Москве. Поэтому упоминаю об этих рассказах скорее для того, чтобы яснее становились мотивы отношений между чеченцами и русскими, где порой властвуют недоверие, обиды, слухи. Тем более одних не проклинаю и вторых не превозношу в этой дурацкой войне: пишу, что видел, чувствовал и испытал. Любой другой пусть пишет свою повесть…
Чем ближе вечер, тем больше обоюдное напряжение. И наконец команда:
— Завязать глаза.
Махмуду на повязку досталась моя майка из сумки, Борису рубашка. Я закрываю себе глаза агитационным платком Международного Красного Креста, на котором в виде рисунков предписывается поведение солдат на войне: не стрелять в сторону машин и палаток с красным санитарным крестом, оказывать помощь раненым, даже если это противник, оберегать мирное население и — словно по иронии судьбы, для нас — гуманно относиться к пленным. Показать платок своим тюремщикам?
Хоть и черный, но юмор. Сам подумал, сам и загрустил.
Вновь долгий путь в машине через рытвины, подъемы, спуски, царапающие крышу ветки — мы все дальше и дальше от места захвата. А значит, когда нас примутся искать, бесполезным станет прочесывание района пленения. Мы будем далеко. Да и будем ли? Кто заинтересовался нами в горах? Для чего?
Водитель включает магнитолу. Запись сделана прекрасно, песни, конечно, о гордом чеченском народе, поднявшемся против трехсотлетнего российского ига. О неминуемой победе над двуглавым орлом. О Москве, столице русских алкашей. О Буденновске, где Шамиль Басаев поставил Россию на колени.
Охрана знает все слова, подпевает. Я же впервые слышу песни о чеченской войне. Иногда в переходах московского метро видел, как облаченные в камуфляж десантники и «краповые береты» собирали деньга для семей погибших товарищей под старые, переделанные с «афганских», песни. Россия про чеченскую войну песен не сложила и не запела. Еще не запела или уже не запоет? Тогда кому все же она была нужна? Если кто-то не задал себе хоть раз этот вопрос, тот просто ленив умом, черств сердцем и труслив душой…
— Приехали.
Останавливаемся и долго ждем на каком-то взгорке. Дверцы машины распахнуты, ветер продувает ее и нас насквозь, унося с собой в горы и ночь песенные проклятия генералу Ермолову, покорившему?таки Кавказ в свое время.
Из этой ночи, с этих гор, из незаконченной, как оказалось, истории и появляются за нами призраки той, далекой кавказской войны. Вполне реально, по одному выдергавают нас на землю. Холодные пальцы ощупывают лицо, но это затем, чтобы проверить повязки и заткнуть уши ватными тампонами.
Звуки, особенно дальние, гаснут. К моим наручникам привязывают веревку, дергают за нее, заставляя идти. Так ведут верблюдов по пустыне. И в каком-то из фильмов подобным образом гнали людей в рабство в давние времена. Какое сегодня число? Какой год? Век? В каком фильме я снимаюсь?
А идем быстро — полем, лесом, буераками. Оступаемся, ловим лицами ветки и стволы деревьев, выворачиваем ноги на колдобинах, падаем. Кажется, я привязан к Махмуду — именно на его шлепанцы наступаю раз за разом. Очень скоро становимся мокрыми по пояс от росы и вчерашних луж, а спину и лицо покрывает пот. Нет, нас не ведут — нас гонят. И не в киношное рабство. И никто никогда нас уже не найдет. Мы даже не иголки в стоге сена. Мы — песчинки, которые все глубже и глубже засасывает воронка…
И вот наконец подвал с тусклой лампочкой, наброшенные на плечи простреленные одеяла и короткое забытье…
Глава 5
Даже поменьше, чем короткое.
— Повязки.
Их уже далеко не прячем, носим на шее. В очередной машине перед глазами вспыхивает огонек зажигалки, но ума и выдержки хватило не отреагировать на него. На уловку попадается Борис. Скрипит от резкого разворота кожаная куртка охранника, и банкир стонет от нежданного удара.
— Понял, за что? — интересуются у него.
— Да.
Значит, повел головой за светлячком. А мы ничего не должны ни видеть, ни слышать. Сам пишу детективные романы и прекрасно знаю: человека подчас убирают только за то, что он оказывается невольным свидетелем. Если хотим самим себе помочь выбраться, нужно исключить подобные перспективы. Только бы выбраться. Выбраться!
Что свершится в этом случае, какие горы переверну и сколько океанов переплыву, про то не загадывается. Наверное, просто мало надежд, но ведь как хочется…
Пока же после долгой езды по лесным дорогам помогают выбраться из машины.
— Траншея, — предупредили уже после того, как проваливаюсь вниз.
Локтями нащупываю стены, но новый толчок в спину заставляет идти по извилистому ходу.
— Ступени.
В нос проникает запах подземелья и сырости. Не торопят, дают время и возможность самому нащупать ступени и спуститься вниз. Оттуда хватают за полу пиджака, отводят в сторону и сдергивают повязку.
Полумрак землянки. Стою в узком проходе между стеной и нарами. Таким же образом подводят Бориса и Махмуда. Из темноты на нас с любопытством смотрят боевики. Неужели оставят жить среди них, здесь?
— Давайте вниз.
Еще вниз?
Подталкивают в самый угол землянки, где под нарами открывается яма-провал. Ребята, идущие следом, невольно сталкивают меня вниз и сами сыплются следом. Глубина — по плечи. Значит, жить придется не на нарах, а здесь, стоя? Успеваю заметить под нарами собаку, которая смотрит на нас печальными, полными грусти глазами: благодорите Бога, что еще живы, а вот что ждет вас потом?
— На колени. Дальше.
Насчет нашего православного Бога не знаю, а про Аллаха Махмуд говорил: если он дает, то двумя руками. Яма — это только начало?
Да, из нее в сторону прорыта узкая нора. Ползти можно только на четвереньках, и уже в сплошную темноту и стылость. Вот теперь — все. Все! Какие, к черту, одеяла-крылья-надежды. Ангелы, которые могли бы прикрыть нас своим крылом, в подземельях не летают.
Сзади жгут спички, но это чтобы рассмотреть дверь-решетку посреди крысиной норы. За ней — очередная яма. Свет от новой спички боязливо подрагивает на земляных стенах, освещает на миг подземный склеп. Ширина — поместиться троим, длина — по росту, высота — стоять на коленях. В углу — два матраца. Тороплюсь усесться на один при угасающем, покидающем нас свете. Замечаю лишь, что изо рта идет пар. Значит, общая глубина — метров пять-шесть.
По одному спрыгивают мои несчастные попутчики. В темноте притягиваю их к себе на сиденье, и мы замираем, не в силах перебороть впечатления от увиденного и доставшегося нам. Вот теперь — плен. Клетка захлопнулась полностью. А мы отказывались в лесополосе есть колбасу и гребовали грязными, но простынями в полузатопленной комнате. На кроватях!
Из шока всех троих выводит чесотка. Борис торопливо зажигает спичку, и мы подхватываемся: матрац кишит червями и жуками-короедами. Они уже залезли нам под брючины, и мы, торопясь и брезгуя, давим их на теле, вытряхивая остатки на земляной пол.
Сверху появляется свет — нам просовывают керосиновую лампу без стекла. Фитиль коптит, но все становится ерундой по сравнению с тем, что темнота отступила за пределы могилы. Вспоминаем добрым словом Боксера за подарок: в носки-гольфы заправляем брючины. Застегиваем верхние пуговицы рубашек. Как еще спастись от ползущего и шевелящегося? Однажды в Афганистане в одном полуразрушенном доме нас подобным образом заедали клопы. Но тогда у каждого имелись бинты, и мы перехватывали ими запястья рук, шею, ноги, оберегая тело от плоских коричневых «броненосцев».
Смотрю, что осталось у меня сейчас. Галстук, заколка, часы, авторучка и старое, не найденное в боковом кармане удостоверение главного редактора журнала «Советский воин». Единственная зацепка, по которой могут определить труп, если что…
— Все. Давайте устраиваться, — беру на себя роль старшего.
К двум предыдущим установкам — не паниковать и не раздражать охрану — мысленно добавляю третью — не заболеть. Если даже подземных тварей окажется больше самого матраца, я стану сидеть и спать на них. Лишь бы было теплее.
Второй матрац оказался почти новый, но на троих слишком мал. Свернув валиком убежище короедов, подтягиваю его под голову. В углу находим влажные, истрепанные, грязные, но — одеяла. Каждому по штуке! Не-ет, будем выживать. Будем. До последней секунды.
Нас не забывают. Кто-то спрыгивает в яму, кричит через решетку:
— Холодно?
Напарники молчат, хотя я надеялся, что они, как мусульмане и соседи, будут активнее и ближе к нашим тюремщикам. Тороплюсь ответить сам:
— Да. Очень.
На самом деле еще не холодно, из всех земных человеческих чувств — только угнетение склепом. Но сидеть-то здесь наверняка не один час…
— Что, полковник, изнежился в своей Москве?
Плевать, какое мнение родится обо мне. Буду просить все, что можно. И победил!
— Держите.
В яму летит солдатское «хэбэ». Махмуд покрупнее нас с Борисом, ему отыскиваем самый большой размер. А я замираю, когда на глаза попадается белое клеймо с датой выпуска: 1973 год. Год, когда я принимал присягу на верность Родине — Советскому Союзу. «Если же я нарушу… то пусть меня покарает суровая кара советского народа»…
Карает? Меня — карает? Но за что? В октябре 93-го, после танкового обстрела Белого Дома, нас, главных редакторов изданий, вызвали в Генеральный штаб. Друзья из Управления информации успели шепнуть: станут давить на то, чтобы мы напечатали материалы в поддержку министра обороны Павла Грачева и его приказа о стрельбе из танков.
Грачева я знал, когда тот еще генерал-майором командовал дивизией в Афганистане. Я же, специальный корреспондент «Советского воина» и всего лишь майор, летал в Кабул к его десантникам для подготовки материалов. Время пролетело, Паша (он и в Афгане звался Пашей, до отчества или фамилии так и не дослужился даже будучи министром обороны) стал министром, я — главным редактором журнала. Наши пути еще раз пересеклись, когда он приказал поменять название «Советскому воину». Насколько можно тянули волынку, потом убеждали, что есть пример «Советской России», «Комсомольской правды», «Советского спорта», наконец. А слово «советский» — это от Верховного Совета, который осуществляет нашу законодательную власть, и никаких политических пристрастий и