не работает в истории. В пронзительном по своему драматизму фрагменте «Крестьянской войны в Германии» Энгельс пишет: «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, является вынужденная необходимость обладать властью в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство. То, что он может сделать, зависит не от его воли, а от того уровня, которого достигли противоречия между различными классами, и от степени развития материальных условий жизни, отношений производства и обмена, которые всегда определяют степень развития классовых противоречий. То, что он должен сделать, чего требует от него его собственная партия, зависит опять-таки не от него, но также и не от степени развития классовой борьбы и порождающих ее условий; он связан уже выдвинутыми им доктринами и требованиями, которые опять-таки вытекают не из данного соотношения общественных классов и не из данного, в большей или меньшей мере случайного, состояния условий производства и обмена, а являются плодом более или менее глубокого понимания им общих результатов общественного и политического движения. Таким образом, он оказывается перед неразрешимой дилеммой: то, что он может сделать, противоречит всем его прежним выступлениям, его принципам и непосредственным интересам его партии; а то, что должен сделать, невыполнимо»[18].
Трагизм ситуации, описанной Энгельсом, просто немыслим в логике «предустановленной гармонии» прогресса. Но есть ли хоть одна группа революционеров в истории ХХ века, хотя бы что-то сделавшая практически, которая бы не столкнулась с дилеммой между «можем» и «должны», взрывающей всю «предустановленную гармонию» прогресса? Ситуация, описанная Энгельсом, сугубо событийна и контингентна – она не выводима из каких-либо «законов истории» (хотя их призраки – в виде формулировок о «недостаточной зрелости» – то тут, то там возникают и в этом фрагменте). Более того, если такие законы вообще в каком-то виде имеются, то ситуации, подобные описанной Энгельсом, есть их прерывание.
Событийность и контингентность революции были, таким образом, зафиксированы «основоположниками марксизма» в исторических описаниях революций. Но они – в качестве ключевых характеристик революции как исторического явления – не были систематически соотнесены с тем политэкономическим пониманием революции, образчик которого мы находим в Марксовой «К критике политической экономии». В этом и состоит главная проблема нашего современного теоретического понимания революции. Пока не возникла современная политэкономическая критика современного капитала (глобализированного, финансиализированного, сетевого, стирающего старые границы между необходимым и прибавочным трудом, рабочим и «свободным» временем и т. д.), нам остается довольствоваться, опираясь на уже сделанное предшественниками, углубленным осмыслением историчности революции, освобожденной от привязки к прогрессу, т. е. осмыслением ее событийности и контингентности. Этого, как отмечалось, недостаточно для выработки современной теории революции. Но это – та методология, за которую нужно держаться, оппонируя всем нынешним версиям «тезиса о конце революции».
Прививки против революции
18 февраля 2017 года в Храме Христа Спасителя состоялась конференция, приуроченная к столетию революционных событий 1917 года. Она была первым большим мероприятием 2017 года, связанным с этой знаменательной датой, которое обозначило тональность нынешнего как бы официального, учитывая статус участников (церковные иерархи, министр, генералитет академического мира и т. д.), отношения к революциям 1917 года. Наверное, точнее всех эту тональность выразил академик А. Чубарьян: «Нужна прививка против революции, а прививка— это исторические уроки, осознание того, что принесла наша российская революция»[19].
В поисках прививки против революции нет ничего уникально российского. Можно сказать, что это – общая забота властвующих по всему миру. Почти недостижимым образцом совершенства в этом плане является полное ретуширование в мейнстримной британской историографии Английской революции XVII века в качестве «междуцарствия» (Interregnum), благодаря чему исчезает сам потенциально опасный предмет рефлексии и воспоминания. Не исключено, что столь успешная операция с прошлым была возможна лишь в специфических условиях – сам предмет и его «аннулирование» свершились до подъема критического и рефлексивного духа Просвещения. К тому же на все это счастливо наложилось событие совсем другого рода – государственный переворот 1688–1689 годов, который наполнил собой понятие «революция» в национальном сознании, причем именно в качестве «славной революции», что позволило позднее (Э. Берку и другим) противопоставлять ее «неправильным» и «несчастным» народным революциям, таким как Французская[20].
Погасить революцию в качестве события прошлого, растворить ее в чем-то ином, скажем, в несостоявшейся и несостоятельной попытке прервать «органически» развивающуюся традицию есть, вероятно, самый эффективный способ сделать прививку против революции[21]. Но в условиях Современности, уже прошедшей горнило Просвещения (как и разочарования в нем) и великих революций, уже преобразовавших наш мир и неизгладимо отпечатавшихся на нем, такой способ делать антиреволюционные прививки в целом не работает[22]. Нужны другой способ и другая прививка.
В версии Франсуа Фюре это – «завершение революции», в отношении которой очевидно то, что она не просто оставила глубокий след в нашей истории – она есть сама эта история. Поэтому от революции нельзя дистанцироваться, нельзя рассматривать ее как бы с внешней по отношению к ней позиции. Но можно диссоциировать себя от нее, можно ослабить спонтанность и императивность соотнесения себя с событиями и действующими лицами революции. Для этого нужно осознать противоречия между «мифом революции» и действительностью того общества, которое через нее прошло, а также мутации и «недостоверность» самого исторического знания, которое привязывает нас к ней и делает ее релевантной для нас[23]. «Завершение революции» только это и может означать, и только таким способом ее можно «завершить». Если воспользоваться понятиями Майкла Оукшотта, то можно сказать, что такое «завершение революции» означает ее перевод из «практического прошлого», которое действенно влияет на настоящее и будущее, в «историческое прошлое», которое известно «только по книгам» и такого влияния на настоящее и будущее не имеет[24].
В той мере, в какой революция, как считал Вальтер Беньямин, совершается «от имени поколений поверженных» и «питается образом порабощенных предков, а не идеалом освобожденных внуков»[25], данный способ производства прививки против революции обещает быть эффективным. И он широко применяется на деле. Во время помпезных празднований двухсотлетия Французской революции, организованных, разумеется, государством (поскольку эта революция была, есть и будет оставаться «основополагающим моментом» той традиции, в контекст которой вписывает себя и которой себя легитимирует современное французское либерально-демократическое государство), тогдашний премьер-министр Мишель Рокар, социалист, что примечательно, назидательно заметил: «Среди множества следствий великой Революции есть одно особой важности. Оно заключается в убежденности многих людей в том, что Революция опасна и что совсем неплохо, если удается обойтись без нее»[26]. Важнейшая импликация этой сентенции состоит в том, что, во‐первых, в революции самой по себе нет ценности, скажем, в качестве акта свободы угнетенных, сколь бы скоротечным такой акт ни был, или в качестве (беньяминовского) акта искупления «поверженных и порабощенных предков» и, во‐вторых, революция есть лишь инструмент достижения каких-то иных целей, будто бы предписанных «логикой истории» (прогрессом), что бы под ней ни понималось. При такой оптике, в самом деле, несложно показать, что революция является слишком дорогостоящим («опасным») для общества инструментом, что его эффективность весьма сомнительна и что он вообще вряд ли необходим для прогресса (многие страны, действительно, обходились без него)[27]. Возможно, это академик Чубарьян и имел в виду под «уроками», которые нам нужно извлечь из опыта нашей революции.
Но и этой второй прививки против революции по методу Фюре, усиленной всем негативом историко-социологических наблюдений над революциями, может не хватить[28]. В самом деле, фундаментальная независимость будущего от наших стремлений и желаний (допустим, «антиреволюционных»), не говоря уже о его независимости от наших знаний (скажем, о негативных сторонах всех имевших место в прошлом революций), – это то, что не может игнорировать хотя бы мало-мальски серьезное историческое мышление, не готовое к самоубийству в совсем уж примитивном рационализме. Вряд ли оно может допустить какой-либо иной способ присутствия «разума» в истории, помимо «хитрости разума», предполагающей уже «не веру в потаенную направляющую длань разума, которая обеспечивает то, что все очевидные случайности неразумия неким образом внесут свою лепту в гармонию тотальности Разума, а, напротив, доверие к не-Разумию, уверенность в том, что, сколь бы хорошо ни планировались наши дела, что-то все равно пойдет не так»[29].
Поэтому для прививки против революции нужно более сильное средство, чем «уроки», извлекаемые из прошлого, или интеллектуально-нравственная – в духе Фюре – диссоциация от революционного прошлого. Нужно закрыть от революции