масс? Почему для этих последних, хотя бы на уровне потребительских предпочтений, революция является настолько позитивной ценностью, что ее можно эксплуатировать для продвижения на рынках товаров, административных решений и технологических проектов? Нельзя ли из этого наблюдения сделать вывод о том, что революция отнюдь не «умерла», а, пройдя некоторые метаморфозы, которые кому-то могут показаться порочными, оказалась интегрирована в механизм новейшего капитализма и даже стала его неотъемлемой частью?
Но может ли нас это удивлять, если смотреть на суть дела, а не на причудливость ее новейших проявлений? В конце концов, более полутора столетий назад в одном из самых широко читаемых памфлетов Современности было написано, что капитализм не может существовать, «не революционизируя… производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений»[50]. Более полустолетия назад именно об этой мысли Маркса умнейший консерватор Йозеф Шумпетер написал, что тот, «кто отрицает мощь и грандиозность этого взгляда [на действительность капитализма], безнадежно неправ…»[51]. Капитализм – это, действительно, не совокупность каких-то определенных институтов, а сам процесс «созидательного разрушения», потенциально не имеющий верхних пределов, т. е. он и есть перманентная революция, в понимании чего состояло одно из величайших открытий Маркса и Энгельса. Эта революция имеет свои рамки, но они, так сказать, продольные, а не поперечные. Они задают берега капиталистического революционного течения, но не являются преграждающими его дамбами. Такими берегами, как Маркс покажет в более поздних работах, являются условия накопления капитала. Это – абсолютные границы капиталистической перманентной революции. Они могут нарушаться только «побочными следствиями» самого накопления капитала в тех или иных конкретных исторических условиях его протекания, ибо капитал всегда обременен какой-то «исторической материей» и никогда не может превратиться в тот «чистый дух», в ту чистую логику накопления, которая схвачена Марксовыми формулами Д-Т-Д' или – в еще более дистиллированном виде (соответствующем эмпиреям финансовых спекуляций) – Д-Д'. Хотя и не без потерь и не без использования средств, которых капитал как «чистый дух» чурается (в диапазоне от чрезвычайных государственных интервенций до войн, оказывавшихся «кислородными подушками» капитала), ему обычно удается вернуть свою перманентную революцию в ее «правильное» русло.
Но были исключения, становившиеся всемирно-историческими событиями, когда это не удавалось. Тогда происходили революции против капитала. Поскольку они не были преодолением «поперечных» препятствий, коим мог бы быть только сам капитал в виде преграды дальнейшему историческому движению (к примеру, мешая развитию производительных сил), такие революции приводили не к гегелевскому «снятию» капитализма в «посткапитализме», а к «некапитализму» как уходу в сторону вследствие переступания «продольных» границ капиталистического накопления капитала, через которые в конкретной исторической ситуации перехлестывало оно само. Величие и трагизм таких революций и их неизбежная неверность Марксовой освободительной телеологии истории обусловлены именно этим[52]. Величие – поскольку такие революции и есть явления, говоря языком Канта, «причинности через свободу», разрывающей существовавшую до того и развертывающуюся во времени цепь причин и следствий, т. е. «причинность по законам природы», и обнаруживающей «способность самопроизвольно начинать [новое] состояние»[53]. Трагизм – поскольку «причинность через свободу» есть невозможный опыт, есть невозможное вторжение трансцендентального в феноменальное, невозможное трансцендентирование феноменального, остающегося при этом феноменальным. Нетрагической «причинность через свободу» может быть только в качестве «чистой трансцендентальной идеи» разума, не содержащей в себе ничего эмпирического[54]. Поэтому она не трагична у Канта, но в высшей мере трагична у Робеспьера и Сен-Жюста, Огюста Бланки и Розы Люксембург, Ленина и Че Гевары и многих других, кто сделал или пытался ее сделать политическим опытом.
Так какая же революция объявляется «тезисом о конце революции» невозможной? Сдержанность и даже некая двусмысленность заявлений правых на сей счет вызваны пониманием того, что они, или более просвещенная и решительная их часть, – сами революционеры, участвующие в капиталистической перманентной революции, а ныне— в условиях кардинальной неолиберализации капитализма— радикальные революционеры. Как сказал Рональд Рейган, подводя итоги двум срокам своего президентства, «все мы были революционерами, и эта революция была успешной»[55]. Невозможной, уходящей в историю и т. п. должна быть объявлена только та, другая революция, которая осуществляется как опыт «причинности через свободу». Объявление ее невозможной, производство по-настоящему эффективной прививки против нее есть внесение своей лепты в закатывание в бетон берегов «правильной» капиталистической революции, чтобы никакой очередной кризисный разлив ее не обернулся бы нарушениями «обычного исторического порядка» развития (см. прим. 21 выше). Удивительно мирная обстановка, сохранявшаяся в подавляющем большинстве стран, пораженных чудовищным кризисом 2008 года, свидетельствует о том, что в бетонировании берегов капиталистической перманентной революции удалось продвинуться весьма значительно.
Отношение же левых к «концу революции» глубоко шизофренично. С одной стороны, именно они дали, пожалуй, самые яркие образцы глубокого анализа нынешней неолиберальной революции именно как революции (понимая под ней радикальную трансформацию ключевых общественных институтов, господствующих идеологий и «систем ценностей», смену элит у кормила власти, отражающую изменения в ее «классовой опоре»)[56]. Но, с другой стороны, это— настолько «неправильная» революция (в смысле лишенности какого-либо освободительного содержания, которое должно быть у «настоящих» революций), что она может служить лишь дополнительным доказательством поломки «политической онтологии» революции и, следовательно, подтверждением «тезиса о конце революции».
Получается полное переворачивание ситуации по сравнению с тем, какой она была еще несколько десятилетий назад. В свое время Уолтер Липпман призывал правых вырвать революцию из рук левых, представить их в качестве «контрреволюционеров», противостоящих единственно «правильной» (и благодетельной) революции, которой является всемирное капиталистическое преобразование человечества[57]. Сегодня левые, уже расставшись с революцией и не пытаясь вырвать ее из рук правых, стремятся лишь дискредитировать то, чем столь ловко оперируют их оппоненты. Пожалуй, кратчайший путь к этому – настаивать на катастрофическом характере капиталистической перманентной революции, с которой уже ничего сделать нельзя (она и есть воскресший в «гиперсовременности» античный фатум): «…Единственной стратегией сейчас является стратегия катастрофическая. Поезд гиперкапитализма уже не может быть остановлен, он мчится все быстрее и быстрее… Единственная стратегия, таким образом, основывается на ожидании того, что поезд в какой-то момент потерпит крушение и что траектория капитализма приведет к подрыву его собственной внутренней динамики»[58].
Как бы ни интерпретировался «конец революции» левыми и правыми, остается важный вопрос: каков онтологический статус той революции, которая полагается «кончившейся»? Революция явно продолжает существовать в качестве фигуры академического дискурса, подтверждением чему служат сотни посвященных ей публикаций. Она присутствует в качестве «ценности» на уровне общественного сознания, что доказывается ее беззастенчивой эксплуатацией мастерами рекламы и пиара. Она функционирует в качестве инструмента политической риторики и, вероятно, даже стратегического мышления, во всяком случае у правых, о чем Стив Хилтон не устает напоминать нам каждое воскресенье в своей программе The Next Revolution на канале Fox News. Революция, похоже, остается тем, что Райнхарт Козеллек и его коллеги называют «основным историческим понятием», которое является «незаменимым» не только для нашего осмысления опыта Современности, но и для участия в нем[59]. А еще революция может существовать в качестве пространственно-временнóй «площадки», на которой сталкиваются и вступают во взаимодействие явления разного рода, революционные, контрреволюционные и нереволюционные, материальные и духовные, политические и аполитичные, возвышенные и низменные, и их взаимодействие – на некотором этапе его развития, а нередко и задним числом (как в случае с той же Английской революцией XVII века, которая была опознана в качестве таковой и потому стала «революцией» полтора столетия спустя после своего свершения) – оказывается организовано в то, что мы обычно называем «революция».
Самое интересное – это то, что все эти (и иные) онтологические статусы революции, являющиеся логически взаимоисключающими, прекрасно уживаются в контексте того, что Пьер Бурдье называл «практической логикой» – в ее отличии от «логической логики»[60]. Более того, революция, как мы ее знаем, совершенно невозможна без такого сцепления ее разных онтологических статусов, т. е. она невозможна, к примеру, как «чистое» политическое действие – не только в том смысле, что никакой революции не бывает без контрреволюции и аполитичности, но и в том, что революции не бывает без академического, публицистического и просто «уличного» мышления о ней, без превращения ее в «ценность» и без торговли этой «ценностью» всяческими проходимцами.