Остается удивляться, почему такой онтологический анализ, успешно примененный к ряду других понятий политической философии и социальной теории[61], никогда не практиковался (насколько мне известно) в отношении «революции». Впрочем, тот «тезис о конце революции», к непосредственному рассмотрению которого мы сейчас переходим, и не допускает такого анализа – как по идеологическим причинам, так и вследствие того, что Х.-Г. Гадамер называл «предпониманием»[62] (в данном случае – явления революции), заданным травматическим опытом левых последней трети ХХ века, о чем мы говорили выше. Поэтому, разбирая аргументационную структуру «тезиса о конце революции», мы не будем заниматься критикой предполагаемого этим тезисом определения революции, заняться которой вообще-то требует онтологический анализ революции. Вместо этого мы возьмем за данность то, что многие современные теоретики революции считают ее «стандартным» определением[63], а именно – то, которое в своей классической книге о революциях предлагает Теда Скочпол: «Социальные революции – это быстрые, фундаментальные трансформации государственных и классовых структур общества; они сопровождаются и отчасти осуществляются низовыми восстаниями на классовой основе»[64].
Аргументационная структура «тезиса о конце революции»
Дабы сделать анализ аргументационной структуры «тезиса о конце революции» более экономным и четко сфокусированным, я реконструирую ее основные элементы на базе рассуждений о невозможности/маловероятности революций в современном мире Джеффа Гудвина и Фреда Холлидея, которые, как мне представляется, дали наиболее систематическое и продуманное освещение этой темы[65]. Затем я рассмотрю каждый из этих элементов по отдельности. С самого начала подчеркну то, что моей целью не является опровержение рассматриваемых аргументов. Мой анализ призван выявить определенные слабости этих аргументов. Если устранение этих слабостей возможно, то я готов признать «тезис о конце революции» обоснованным, хотя работа по их устранению не входит в мою задачу, и, в любом случае, я бы не мог ее выполнить. Однако до ее выполнения сам «тезис о конце революции» будет оставаться, с моей точки зрения, по меньшей мере сомнительным. Итак, к ключевым элементам аргументационной структуры «тезиса о конце революции» относятся следующие:
1. Дисбаланс сил, прежде всего – боевой мощи, между защитниками статус-кво и (потенциальными) агентами революции резко увеличился в пользу первых. После Второй мировой войны инфраструктурная мощь государства росла особенно быстрыми темпами, и это сделало революции невозможными, во всяком случае, покуда военные не расколоты в их верности существующему строю.
2. За последние десятилетия идеологический климат кардинально изменился, в результате чего революция в огромной мере потеряла свою притягательность для подавляющего большинства людей и перестала оказывать влияние на их политическое поведение и мышление.
3. Колониальные, военные, авторитарные, патримониальные и прочие «несовременные» политические режимы, которые всегда были естественной «питательной средой» революции, сейчас находятся на грани исчезновения. Многие из них были устранены самими революциями. Ирония истории состоит в том, что успехи прошлых революций упраздняют их возможность в будущем.
4. После падения советского блока резко ослаб международный фактор, способствовавший революциям. Напротив, солидарность ведущих капиталистических/либерально-демократических государств сейчас крепка как никогда ранее (стоит отметить, что книги Гудвина и Холлидея, о которых мы ведем речь, появились до прихода к власти Дональда Трампа, нынешних торговых войн, Брексита, углубляющегося кризиса Евросоюза и проч.).
5. Невозможно бросить вызов нынешней глобальной капиталистической системе, поскольку такой вызов будет всегда локальным. Конечно, этой системе присущи свои противоречия, и многие результаты ее функционирования оказываются болезненными для значительных частей населения планеты. Тем не менее она генерирует и распределяет богатство, сколь бы неравномерным и даже несправедливым ни было это распределение.
6. Демократия, в целом устойчиво, хотя и не без определенных сбоев распространяющаяся по миру с 70‐х годов прошлого века, убивает революцию. Гудвин прямо пишет о «преимущественно контрреволюционных следствиях демократии»[66]. Вся история свидетельствует о том, что никакое народное революционное движение никогда не опрокидывало консолидированный демократический режим.
Теперь начнем наш анализ этих аргументов.
Аргумент о дисбалансе сил
Этот аргумент верен в своей тривиальности, но не специфичен для настоящего момента истории и – в существующей его редакции – не доказывает невозможность революции. Думается, Фридрих Энгельс еще в 1895 году представил гораздо более глубокую проработку этого аргумента, чем то, что предлагают современные авторы[67]. Энгельс со всей отчетливостью фиксирует, что все изменения – в вооружениях, логистике, тактике, мобильности, материальном обеспечении военных действий и т. д., произошедшие после революции 1848 года, – работают против потенциальных инсургентов и в пользу правительственных войск. Эти изменения настолько значительны, что «восстания старого типа, уличная борьба с баррикадами… в значительной степени устарела». Более того, есть все основания думать о том, что дисбаланс сил в пользу правительственных войск будет только нарастать в будущем. В этой части рассуждения Энгельса идентичны доводам современных авторов, упреждая их на сто с лишним лет.
Но не эта часть рассуждений Энгельса является центральной для него. Суть его подхода заключается в том, что понять значение бесспорного дисбаланса сил для дела революции никак нельзя, рассматривая его только в военном аспекте, т. е. отвлекаясь от политического контекста, в котором этот дисбаланс некоторым образом обнаруживается. Никакое восстание не может победить, если оно разворачивается в чисто военном ключе – как «битва между двумя армиями», если руководители правительственных войск, «отбросив всякие политические соображения, начина[ют] действовать, исходя из чисто военной точки зрения…» (с. 541), если инсургенты не могут «поколебать дух войск моральным воздействием…» (с. 540; курсив мой. – Б. К.).
Это – главное! Строго говоря, «революционным» – в смысле радикально меняющим существующие порядки – в отношении революции к военным является не вооруженное столкновение, а именно преодоление деполитизации военных при их безусловном подчинении политическому руководству общества, т. е. преодоление их обособления от общества в особую корпорацию, служащую инструментом последней возможности сохранения статус-кво. Само по себе вооруженное столкновение сохраняет и даже актуализирует старую роль этой корпорации, предписанную ей «свергаемым» режимом, а именно— быть «менеджерами насилия» и только[68]. Исполнение этой роли, в свою очередь, предполагает сохранение старой «военной этики», классическое (пусть и несколько идеализированное) описание которой дал Сэмюэл Хантингтон и которая по существу своему является «реалистической и консервативной» и фокусируется на «повиновении как высшей добродетели военных»[69].
Возможность революции заключается именно в том, чтобы не допустить ее дегенерацию в чисто военное противостояние, в том, чтобы она развивалась как нравственно-политическое явление, в рамках которого общественность не только может оказывать «моральное воздействие» на войска, но и присоединять их или некоторую их часть к себе, т. е. способна превращать в общественность то, что нормально функционирующая власть отделяет от общественности в качестве особой корпорации, норма которой – не коллективная рефлексия, а безоговорочное подчинение. Революция осуществима лишь постольку, поскольку она способна революционизировать «реалистическую и консервативную» «военную этику», и именно в этом заключается смысл понятия «моральное воздействие» Энгельса. Более того, мы можем сказать, что революция, не способная таким образом революционизировать существующие институты, в данном случае – военную корпорацию, является революцией лишь в воображении тех, кто объявляют себя революционерами.
Это «правило революции» действует применительно не только к эпохе технического совершенства оружия, как бы такое совершенство ни измерялось – заменой ли гладкоствольного ружья малокалиберным магазинным ружьем, как во времена Энгельса, или современных автоматов – научно-фантастическими бластерами, как это может произойти в скором будущем. Это «правило» применимо и к классическим «баррикадным» восстаниям: «…даже в классические времена уличных боев баррикада оказывала больше моральное воздействие, чем материальное. Она была средством поколебать стойкость войск» (с. 542). Конец «баррикадных революций» был обусловлен, по большому счету, не (еще более увеличившимся) военным перевесом правительственных сил, а именно политическим фактором – тем, что баррикада перестала оказывать «моральное воздействие» на войска. Как пишет Энгельс, «баррикада утратила свое обаяние: солдаты видели за ней уже не «народ», а мятежников, смутьянов, грабителей, сторонников дележки, отбросы общества…» (с. 542). Это и нужно уточнить в первую очередь, если мы хотим разобраться с возможностью революции в современном мире, принимая в качестве самоочевидного то, что она невозможна как «битва между двумя армиями»: