Макс ДалинРация
А вот не надо трогать чужие вещи!
Но я подумал, что её кто-то потерял — и хотел положить на скамейку.
Ночь, трава в росе… испортится вещь, потом владелец огорчится.
Но, когда поднял, понял, что это просто мусор. Очень старая Моторолла, тяжёлая, с длинной антенной, заметно видавшая виды. Я взял её в руки и подумал, что она, наверное, уже давным-давно не работает: такой потёртый и исцарапанный корпус, ещё и с длинной трещиной. Ей, небось, лет двадцать уже. Или даже тридцать? Я видел такие только в старом криминальном сериале про девяностые годы. Старый хлам.
И аккумулятор давным-давно потёк, просто спаялся с пластмассой корпуса в одно целое. Так что её, конечно, не потеряли, а выкинули. И я огляделся по сторонам в поисках урны для мусора.
И уж конечно я не пытался её включить — но вдруг сам собой вспыхнул красный глазок индикатора заряда. При заклиненном в положении «выкл» регуляторе.
Ничего себе, подумал я и крутанул ручку настройки. Скорее, машинально — немыслимо было надеяться, что безнадёжно неживая вещица…
Но рация вдруг пискнула, засвистела — и в вое и треске помех мне вдруг послышался девичий голос:
— Привет, послушай, пожалуйста!
Чудо просто. Невозможно.
Я ответил, как во сне:
— Я слушаю. А кто ты и где ты?
— Я Ира, я здесь, — отозвались из динамика. — Прямо перед тобой. Просто я мёртвая, ты меня не видишь. И хорошо, что не видишь, я не очень выгляжу.
Вот вы понимаете, да?!
Я стоял в траве, мокрой от росы, в ночном дворе, под косым жёлтым лучом фонаря, с рацией в руке, смотрел в пустую темноту — и пытался понять, что это за дурной розыгрыш? Нас снимают скрытой камерой?
— Послушай, — зачастила девушка, перекрикивая шумы, — ты просто маме передай, что меня не похитили! Я утонула! Что тогда, на даче, я просто сбежала ночью купаться на карьер и утонула! Меня найдут в карьере! Пожалуйста, передай! Мама тут рядом, вон там, через двор, в высотке, триста двадцать восьмая квартира…
От ужаса холодеют, говорят — но меня бросило в жар.
Потому что я вдруг ощутил. Погребной холод свежей летней ночью… и запах… этот запах… стоячей лесной воды, тины и…
И эта тонкая голубоватая дымка вокруг давно сломанной рации…
Я зажмурился и крутанул ручку, меняя волну. Рация взвыла, затрещала — и вдруг сипло, с надрывом закашлялась.
— Гуляешь, что ль, сосед? — донёсся сквозь помехи знакомый голос. — Погодка славная… вот и моей старухе тоже не спится… — и снова закашлялся. — Ей бы сердце проверить…
Тут было ещё злее: я узнал говорящего. Сергей Петрович, дед Серёга, жил под нами — и умер в пандемию от воспаления лёгких. Своеобразный говорок у него был — не спутаешь! Я отлично его помнил, ведь мы перекидывались парой слов почти каждый день. Он был славный… а теперь его толстого спаниеля выгуливала тётя Оля.
У которой сердце…
Я плюхнулся на скамейку. Я почти видел его — серую тень в больничной пижаме.
Это не розыгрыш. Это безумие.
Я снова поменял волну. Меня знобило.
— Ты не волнуйся так, — сказал весёлый молодой голос. Незнакомый на моё счастье. — Всё в порядке же. Удачно получилось — ты чувствительный. А рация это моя. Вот, граждане попросили оставить здесь… чтоб связаться с живыми, понимаешь?
— А ты кто? — спросил я, пытаясь взять себя в руки.
— Мартынов, — ответили из эфира. — Участковый. Меня застрелили здесь в девяносто пятом… тебя ещё и на свете не было тогда… Ты прости, просто на моём участке у многих дела остались, я помочь хотел…
Я швырнул рацию в кусты и дёрнул прочь. Бежал — и пытался сам себе объяснить, что всё просто бред… но мне мерещились укоризненные и насмешливые взгляды мертвецов.
На следующий день, устыдившись собственной трусости, я её искал. Не нашёл.
Может, это всё впрямь галлюцинация. Но, честно говоря, я так не думаю.
И вообще — я могу почитать в сети криминальную хронику за девяносто пятый год и найти Мартынова. И хорошо бы сходить к тёте Оле. Спросить, не надо ли чем-то помочь — и намекнуть, чтоб сердце проверила. Не говорить про деда Серёгу, ни к чему, а — так, между прочим.
И ещё помню адрес той девушки, Иры, которую ищет мать. Намертво в память врезалось.
Но туда идти тяжелее всего. И не очень понятно, как разговаривать.
И стыдно.
И жаль, что выбросил рацию.
И уже ничем не склеить кусочки разбитой реальности.