— Чёрт бы драл этого дурака! — в сердцах сказал я, захлопнув за собой входную дверь.
— Ты о ком? — поинтересовалась из кухни жена, гремя посудой.
— Да о Недоногове, о ком же ещё!..
Посуда перестала греметь.
— Знаешь что! — возмущённо сказала жена, появляясь на пороге. — Ты сначала сам добейся такого положения! Только ругаться и можешь!
Вот уж с этой стороны я удара никак не ожидал.
— Оля! — сказал я. — Оленька, опомнись, что с тобой! Какое положение? О каком положении ты говоришь?
— А такое! — отрубила она. — Сорок лет, а ты всё мальчик на побегушках!
Нервы мои были расстроены, перед глазами ещё маячил мраморный Лёвушкин кукиш, тем не менее я нашёл в себе силы сдержаться.
— По-моему, речь идёт о Недоногове, а не обо мне! Так какое у него положение? В бегах человек!
— Он-то в бегах, — возразила жена, — а Татьяне вчера профессор звонил. Член-корреспондент из Новосибирска.
— Да знаю я этого профессора, — не выдержав, перебил я. — Не раз с ним беседовал…
— Молчи уж — беседовал!.. И профессор интересовался, не собирается ли недоноговская Машка подавать заявление в Новосибирский университет. Ты понимаешь?
— Ах во-от оно что… — сообразил я. — Значит, он думает, это передаётся по наследству? Молодец профессор…
— Профессор-то молодец, а Мишка через три года школу кончит.
— Что тебе от меня надо? — прямо спросил я.
— Ничего мне от тебя не надо! Пей своё пиво, расписывай свои пульки… А где банка?
— Разбил.
— Наконец-то.
— О ч-чёрт! — Я уже не мог и не хотел сдерживаться. — Что ты мне тычешь в глаза своим Недоноговым! Какого положения он достиг?
— Не ори на меня! — закричала она. — Просто так человеку памятник не поставят!
— Оля! — в страхе сказал я. — Господь с тобой, кто ему что поставил? Он сам себе памятники ставит!
— Слушай, не будь наивным! — с невыносимым презрением проговорила моя Оленька.
Чёрт возьми, что она хотела этим сказать? Что великие люди сами отливают себе памятники? В переносном смысле, конечно, да, но… Не понимаю…
Я расхаживаю по пустой квартире и никак не могу успокоиться. Нет, вряд ли следователь додумался до Колумба сам. Это его кто-то из учёных настроил…
Лёвушке не в чем меня упрекнуть. Я молчал о кирпичной статуе, пока он не сотворил при свидетелях вторую — ту, что сидит в отделе. Я выгораживал его перед капитаном и перед Татьяной. Я ни слова не сказал Моторыгину и вообще до сих пор скрываю, дурак, позорные обстоятельства, при которых Лёвушка овладел телепортацией.
Поймите, я не к тому, что Лёвушка — неблагодарная скотина (хотя, конечно, он скотина!), я просто не имею больше права молчать, пусть даже на меня потом повесят всех собак, обвинят в чёрной зависти и ещё бог знает в чём…
Со двора через форточку доносятся возбуждённые детские голоса. Это у них такая новая игра — бегают по двору, хлопают друг друга по спине и кричат: «Бах! Памятник!» И по правилам игры тот, кого хлопнули, должен немедленно замереть.
Хотим мы этого или не хотим, но Лёвушка сделался как бы маркой нашего города. Возникло нечто, отличающее нас от других городов.
Правда, по району ходит серия неприличных анекдотов о Льве Недоногове, а один раз я даже слышал, как его обругали «каменным дураком» и «истуканом», но это, поверьте, картины не меняет.
Взять, к примеру, мраморного Лёвушку, что сидит за столом у нас в отделе, — кто с него пыль стирает? Я спрашивал уборщицу — она к нему даже подойти боится. Значит, кто-то из наших. Кто?
Ах, как не хочется нам называть вещи своими именами! С цепи сорвался опасный обыватель, а мы благодушествуем, мы потакаем ему — ну ещё бы! Ведь на нас, так сказать, ложится отсвет его славы!..
Розыск… А что розыск? Что с ним теперь вообще можно сделать? Даже если подстеречь, даже если надеть наручники, даже если он милостиво позволит себя препроводить — ну и что? Будет в кабинете следователя сидеть статуя в наручниках… Да и не осмелится никто применить наручники — учёные не позволят.
Я однажды прямо спросил капитана, как он рассчитывает изловить Лёвушку. И капитан показал мне график, из которого явствовало, что активность Лёвушки идёт на убыль. Раньше он, видите ли, изготовлял в среднем четыре-пять статуй в день, а теперь — одну-две.
— Не век же ему забавляться, Павел Иванович, — сказал мне капитан. — Думаю, надолго его не хватит. Скоро он заскучает совсем и придёт в этот кабинет сам…
Довод показался мне тогда убедительным, но сегодня, после утренней встречи, я уже не надеюсь ни на что.
С какой стати Лёвушка заскучает? Когда ему скучать? У него же ни секунды свободного времени, ему же приходится постоянно доказывать самому себе, что он значителен, что он — «не просто так»! И он будет громоздить нелепость на нелепость, один монумент на другой, пока не наберётся уверенности, достаточной для разговора с Татьяной. Или с учёными. Или со следователем. А если не наберётся?
И главное, никто, никто не желает понять, насколько он опасен!
Я не о материальном ущербе, хотя тонны розового туфа, конечно же, влетели городу в копеечку, и ещё неизвестно, на какую сумму он угробил мрамора.
Я даже не о том, что Лёвушка рискует в один прекрасный день промахнуться, телепортируя, и убить случайного прохожего, отхватив ему полтуловища.
Лев Недоногов наносит обществу прежде всего моральный урон. Подумайте, какой вывод из происходящего могут сделать, если уже не сделали, молодые люди! Что незаслуженная слава — тоже слава, и не важно, каким путём она достигнута?
На глазах у детей, у юношества он превращает центр города в мемориал мещанства, в памятник ликующей бездарности, а мы молчим!
Я знаю, на что иду. Сегодня со мной поссорилась жена, завтра от меня отвернутся знакомые, но я не отступлю. Я обязан раскрыть людям глаза на его убожество!..
Я выхожу в кухню и надолго припадаю к оконному стеклу. Там, в просвете между двумя кронами, возле песочницы, я вижу статую. Мерзкую, отвратительную статую с обрубками вместо рук, и на правой культе у неё, я знаю, процарапано гвоздём неприличное слово…
…Плешивый, расплывшийся — ну куда ему в монументы!.. И фамилия-то самая водевильная — Недоногов!..
Я отстраняюсь от окна. В двойном стекле — моё двойное полупрозрачное отражение. Полное лицо сорокалетнего мужчины, некрасивое, но, во всяком случае, значительное, запоминающееся…
И я не пойму: за что, за какие такие достоинства выпал ему этот небывалый, невероятный шанс!.. Почему он? Почему именно он?
Почему не я?
1983
Государыня
По роду службы ему часто приходилось вторгаться в мир чьих-либо грёз и, причинив этому миру по возможности минимальный ущерб, приводить человека обратно — в реальную жизнь.
Проклятая, признаться, должность…
Вот и сейчас — ну что это за строение возвышалось перед ним? Храм не храм, дворец не дворец — нечто безумно вычурное и совершенно непригодное для жилья.
Он осторожно тронул костяшками пальцев металлическое кружево дверей, и всё же стук получился громким и грубым. Как всегда.
С минуту всё было тихо. Потом из глубины дворца послышались быстрые лёгкие шаги, тревожный шорох шёлка — и двери отворились. На пороге, придерживая створки кончиками пальцев, стояла синеглазая юная дама ошеломительной красоты.
— Фрейлина государыни, — мелодично произнесла она, с удивлением разглядывая незнакомца.
«С ума сошла! — обескураженно подумал он. — Да разве можно окружать себя такими фрейлинами!»
В двух словах он изложил причину своего появления.
— Государыня назначила вам встречу? — переспросила фрейлина. — Но кто вы?
— Государыня знает.
Синеглазая дама ещё раз с сомнением оглядела его нездешний наряд. Незнакомец явно не внушал ей доверия.
— Хорошо, — решилась она наконец. — Я проведу вас.
И они двинулись лабиринтом сводчатых коридоров. Он шёл, машинально отмечая, откуда что заимствовано. Таинственный сумрак, мерцание красных лампад… И хоть бы одна деталь из какого-нибудь фильма! Можно подумать, что государыня вообще не ходит в кино.
— А где у вас тут темницы? — невольно поинтересовался он.
— Темницы? — изумилась фрейлина. — Но в замке нет темниц!
— Ну, одна-то по крайней мере должна быть, — понимающе усмехнулся он. — Я имею в виду ту темницу, где содержится некая женщина…
— Женщина? В темнице?
— Да, — небрежно подтвердил он. — Женщина. Ну, такая, знаете, сварливая, без особых примет… Почти каждую фразу начинает словами «Интересное дело!..».
— Довольно вульгарная привычка, — сухо заметила фрейлина. — Думаю, государыня не потерпела бы таких выражений даже в темницах… если бы они, конечно, здесь были.
Коридор упёрся в бархатную портьеру. Плотный тяжкий занавес у входа…
— Подождите здесь, — попросила фрейлина и исчезла, всколыхнув складки бархата.
— Государыня! — услышал он её мелодичный, слегка приглушённый портьерой голос. — Пришёл некий чужестранец. У него странная одежда и странные манеры. Но он говорит, что вы назначили ему встречу.
Пауза. Так… Государыня почуяла опасность. Никаким чужестранцам она, конечно, сегодня встреч не назначала и теперь лихорадочно соображает, не вызвать ли стражу. Нет, не вызовет. Случая ещё не было, чтобы кто-нибудь попробовал применить силу в такой ситуации.
— Проси, — послышалось наконец из-за портьеры, и ожидающий изумлённо приподнял бровь.
Голос был тих и слаб — как у больной, но, смолкнув, он как бы продолжал звучать — чаруя, завораживая…
— Государыня примет вас, — вернувшись, объявила фрейлина, и ему показалось вдруг, что говорит она манерно и нарочито звонко.
Судя по смущённой улыбке, красавица и сама это чувствовала.
Поплутав в складках бархата, он вышел в зал с высоким стрельчатым сводом. Свет, проливаясь сквозь огромные витражи, окрашивал каменный пол в фантастические цвета. В тени у высокой колонны стоял резной деревянный трон — простой, как кресло.