ывному жизнеподобию настоящего искусства, мог не просто слезами облиться над вымыслом, но и прийти в себя над ним. Исток такого жанра слишком далек – «Застольные беседы» Мартина Лютера, записанные со всевозможным тщанием Иоанном Матезием. Возможным более близким по времени образцом для «Разговоров» Эккермана была классическая «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Джеймса Босуэлла (1791). Босуэлл, двадцатидвухлетний секретарь, также записывал во всех подробностях разговоры с великим лексикографом в своем дневнике и обильно включил их в жизнеописание. Но есть одно важное различие. Босуэлл создавал идеального героя и всячески доказывал, что только его биография дает все необходимые сведения о Джонсоне: все остальные биографы знают лишь отдельные стороны его общественной жизни, и потому их рассказы неправдоподобны. Босуэлл, таким образом, пытается обернуть в свою пользу классицистское сближение правды и правдоподобия: он будет рассказывать только факты, поэтому образ Джонсона получится правдоподобным, тогда как не знающие фактов не знают и Джонсона. Но «Жизнь Джонсона», стоящая как жанровая форма в начале всей романистики о конкистадорах и полярниках, не свободна от неточностей и натяжек, а поспешность Босуэлла в напечатании этой книги потом вызывала многочисленные насмешки. Тогда как Эккерман вовсе не настаивает на том, что он расскажет о Гёте все, что нужно знать, наоборот, он постоянно замечает, как Гёте сбивал его с толку, переходя легко от примеров из искусства к примерам из жизни, от темперамента к манере и от гармонии к характеру. В его книге важно не то, насколько Гёте получился похожим, а насколько эта похожесть непохожа на все наши ожидания.
Предметы бесед Эккермана и Гёте самые различные. Прежде всего это то, что мы назвали бы событиями в мире искусства: выдающиеся книги, театральные постановки или живописные произведения. Гёте обсуждает их не как критик, а как социолог вечности: для него это все публикации, явление замысла публике так, что замысел не успевает осознать, насколько он воплотился. Оценивать осуществление замысла – кружащий путь во времени, а посмотреть, как замысел уже успел раскрыться прежде того, как мы о нем подумали, – попадание в вечность. Вечность Гёте – конечно, это не холодная вечность без свойств, но скорее импровизация, как, скажем, разыграв товарища, мы заставляем и себя, и других одинаково относиться к смыслу этого розыгрыша и тем самым помещаем его в вечность. Вроде бы почтеннейшему старцу и государственному деятелю меньше всего подходит шутка, но без этого мы не поймем его сложный спор с историческим христианством – для Гёте так важно было, чтобы луч света воскрес в теории цветов, а звук лиры воскрес в общественных движениях; и это воскрешение-импровизация было для него не менее убедительно, чем затянувшаяся проповедь пастора.
Другая важнейшая тема разговоров – осуществление природой самой себя и те промахи, которые допускает человек или искусство, не вполне разделив с природой ее счастье. Гёте возвышается и над классицистами, для которых человек сам должен справиться со своими промахами, и над романтиками, для которых эти промахи – лишь симптомы вечного разлада между человеком и природой. Гёте видел, что пока природа сама загляделась на свое совершенство, какие-то явления ее не выдержат света этого совершенства, равно как и человек не вполне увлечется этим взглядом природы на себя. Грехопадение человека для Гёте – только один из множества эпизодов таких отпадений вещей от изначального благословения, назначенного превратить природу в сплошной счастливый дар.
Наконец, последняя тема – это обучение, необходимость постоянной учебы. Но мир Гёте меньше всего похож на мир классов; скорее, он очень хорошо видит, сколь часто произведения искусства оказываются недостаточно поучительными, жизнь человека тоже оказывается недостаточно поучительной, размышления даже многих людей недостаточно поучительные. Такое длительное сопротивление учебе, такая косность другим бы автором была описана как свойство эпох, не пожелавших развиваться. Но у Гёте это просто мирская история, наставляющая ценить всякое настоящее поучение: именно способность картины, человека, героя или речи из далекого прошлого стать поучительными. И где начинается учеба, там начинается новая священная история, в буквальном смысле: история, напряжение которой измеришь только пророчествами, а не какими-то соображениями выгоды или интереса. История Рафаэля или Наполеона, мир Дафниса и Хлои, удивление Данте и перевоплощения Шекспира (а любой разговор Гёте о Шекспире уже напоминает то, как будет описывать жизнь природы Дарвин, как адаптацию сюжетов, не стесняющуюся рисковать – только у Шекспира это литературные сюжеты Плутарха или новеллистов, а у Дарвина – сюжеты органических уровней бытия) – все это священная история, в которой Рафаэль строит храм учтивости, Наполеон создает закон чести для всех, Данте напоминает о том, что влюбленность – не преддверие, а сердцевина любви, а Шекспир показывает, что гром речи героев потрясает века, пока автор общается с вечностью.
Подражаний этим разговорам было немало, в том числе и в нашей культуре: разговоры Альтмана с Вячеславом Ивановым, многочисленные воспоминания об Ахматовой и Пастернаке, диалоги с Бродским – везде тень книги Эккермана есть. Но при всей почтенности авторов этих записок, мемуаров и интервью им не хватает того, что было у добродушного художника, в детстве гнавшего хворостиной коров. А именно Эккерман умел обходиться без того любопытства, которое делает вопросы и наблюдения плоскими, провоцируя поэта на интересный ответ или, напротив, иногда невпопад поддерживая его. Эккерман разговаривал с Гёте только потому, что Гёте им заинтересовался, что он привлекал Эккермана на сторону своих суждений прежде, чем Эккерман решал, что по этому вопросу нужно суждение Гёте. Эккерман нужен был Гёте не как собеседник и не как единомышленник, а как тот, кому всегда есть дело до мыслей Гёте больше, чем до его настроений.
В Германии подражаниями книге Эккермана следует назвать не книги бесед, а скорее, автобиографии писателей, в которых они не просто рассказывают о своем пути к писательству, а о том, как писательство делает их другими людьми, не теми, какими они сами ожидали. Эти автобиографы не просто открывают себя, а открывают о себе ранее неведомую истину. Прежде всего таковы «Ecce homo» Фридриха Ницше и «Роман одного романа» Томаса Манна. Оба эти автора очень чтили блистательный образец: Ницше называл книгу «Разговоров» лучшим произведением на немецком языке, а Манн знал многие беседы почти наизусть и считал Эккермана идеальным хранителем архива Гёте.
Во Франции книгу Эккермана хорошо изучил Шарль Сент-Бев, стремившийся поощрять многообразие в литературе и увидевший в биографическом методе главный инструмент такого буйства. Но Сент-Бев, назвавший эккермановского Гёте «государем критики», не учел главного: ни Гёте, ни Эккерман не признавали биографический метод ключом к произведениям, наоборот, они мыслили, что произведения производят попутно и обстоятельства их существования, включая и многие биографические перипетии автора. Единственное, в чем автор значим для произведения, – в умении не промахнуться, хоть один раз заметить что-то важное, – иначе книга окажется никуда не годной продукцией. Сент-Бев понимал, что, конечно, писатели внимательны, раз их увлечение переросло в профессию, но в результате вся французская литература XX века от Пруста до постмодернистов спорила с Сент-Бевом, доказывая, что увлечение – это не только порыв писать, но и способность не писать, очаровываясь тем, что сказали соседи; и что профессия писателя держится обоих увлечений. Во Франции свои Эккерманы тоже появились, например, Жан Бофре, автор «Диалога с Хайдеггером», в которых был дан и перевод, и очное обсуждение мысли выдающегося философа.
Имя Эккермана не стало вполне нарицательным, в отличие от имен Зоила, Цицерона или Мецената. Эккерман и остался вроде бы фигурой, отступающей перед величием собеседника, и живым человеком, который только и может подхватить нить разговора. Об одном лишь приходится просить: не считать Эккермана малым литератором, который едва осознавал величие Гёте. На самом деле, только Эккерман мог, производя широкие обобщения, по одной постановке пьесы диагностируя состояние театра, по слухам о войнах реконструируя политические расклады, а по любимым героям какого-то писателя предсказывая дальнейшие повороты его творчества, – и сбыться истинным собеседником Гёте. Более того, именно Эккерман постоянно отмечал, как у него на глазах развертываются драмы: как собеседники Гёте переступают через привычки своего языка, своего народа или собственных убеждений. Он был свидетелем этих драм и катастроф, и без этого свидетельства мы и не сможем сказать, почему Гёте велик.
Эккерман присутствовал при завершении самых прекрасных замыслов Гёте. Он мог говорить более или менее весомые вещи, но не сказал ничего поспешно, ничего для красного словца, ничего, чтобы клеймило предмет или столь же бессмысленно его превозносило. Напротив, он всегда выяснял, с чем пришел к Гёте этот очередной гость в виде философской мысли или поэтического произведения и как он может помочь мастеру организовать этому умозрительному гостю лучший прием. Одним словом, Эккерман знал, что он делает так долго в доме Гёте.
Как с небывалой точностью писал сам Эккерман в одном из восьмистиший, воздавая благодарность Учителю:
То, что понял, то стараюсь
Благодарно удержать я,
Ты меня среди волнений
Одарил рукопожатьем
И на верный путь направил,
Подружил со мной пространство,
От нетвердости избавил,
Сообщая постоянство.
Как и принято в карманных изданиях на разных языках, перед нами тематическая выборка ключевых позиций и аргументов Гёте. Такой подход превращает сложную для восприятия летопись многих лет общения в лучший способ представить Гёте нашим современникам. Для удобства читателя мы тематически озаглавили все фрагменты, и уже по оглавлению читатель сможет найти те темы, которые его или ее заинтересуют больше всего, и затем увлечься и соседними вопросами, проведя свой, запоминающийся на всю жизнь Разговор с Гёте.