Богоявленский полк всегда бывал впереди других километров на 30. Кто шел впереди, тот имел и лучших коней, и лучшую пишу, и лучшие избы для ночлега.
Впереди, по бокам и сзади з-й бригады, по всем дорогам на восток двигалось тысяч двести народу. Это были отставшие колчаковские солдаты и тыловики, кулачье, чиновный сброд, раненые. К ним уже так привыкли, что на них никто не обращал внимания. Да и они ни на что не обращали внимания и мирно спали, где их заставала ночь, ни о чем не заботясь. Иной раз возникала перестрелка с отставшей офицерской частью. Полуодетые красноармейцы ложились в цепи, а «пленные» спали, не шелохнувшись, им было теперь все равно, кто кого бьет.
264-й Богоявленский полк ехал колонной глубиной километров в 35.
Дело было в конце декабря 1919 года. До Красноярска оставалось километров 40. Считали, что в Красноярске конец войне.
— Там все решится. — говорили бойцы.
Два неполных батальона Богоявленского полка вступали на ночлег в большое село Заледеево, легкой небрежной стрельбой выгоняя из него какую-то уже легшую спать белогвардейскую часть.
Та отходила, вяло отбиваясь.
Ночь прошла спокойно, и утром, не высылая далеко разведки, а выпустив ее на нескольких тройках перед самой конницей, батальон выехал на санях далее к востоку, не предвидя до вечера никакой боевой работы.
Но не прошло и часу, как разведка донесла о скоплении белых у села Дрокина, верстах в пяти перед батальоном. Две роты тотчас рассыпались цепью, остальные спешились, сани были отведены назад. Бой крепчал с каждой минутой, и скоро весь первый, а за ним и второй батальон втянулись в него.
Медленно, изба за избой, оставляли колчаковцы село, и только у самой околицы они бросились в замешательстве, близком к панике.
Груды наброшенных ящиков, винтовок и пулеметов валялись на сельских улицах.
Батальоны, уставшие от боевой работы в глубоком снегу, расположились на отдых.
Вдруг проскакал верховой.
— Кавалерия! — прокричал он растерянно. — Тысячи три! На нас!
Сдавшиеся колчаковцы, мирно сидевшие у завалинок, бросились по избам.
Бойцы Богоявленского полка, бросая трофеи, залегли с винтовками поперек улицы, наскоро устраивая завалы из брошенного белыми добра.
Нужны были пулеметы, но команды их выбыли в утреннем бою.
Кинулись тогда в избы искать пулеметчиков среди белых.
— Давай, помогай! А то всех побьют, и вас с нами.
Шесть человек вызвались помочь. Приставили к ним конвой, поместили у пулеметов.
Кавалерия противника была уже в 300 метрах, когда пулеметы ударили по ней. Она рванулась назад. В это время офицерская пехота белых, видя, что 4-я рота занята конницей, начала атаку села в лоб.
Шесть пулеметчиков-колчаковцев свалились один за другим. Нашли еще троих. Потом подбежал какой-то местный крестьянин, но и он скоро был ранен в руку и отполз от пулемета.
4-я рота стала легонько подаваться назад и незаметно для себя освободила добрую половину села. Но тут подошла рота Белорецкого полка, за ней 1-й батальон богоявленцев. Дело стало налаживаться, белые оказались в мешке.
4-я рота после подхода резервов, имея в строю 24 человека, бросилась наперерез белым. Уже надвигались сумерки, драться было тяжело, но в роще стояли обозы белых, и упустить их было нельзя.
В декабрьские морозы часть без обоза — не часть, а сорок обозчиков белых не ожидали отхода и посдавались быстро, но так как на месте оказалось не менее 500 саней, хлопоты с ними затянулись до ночи. Шестьдесят саней оказались груженными только одной серебряной монетой.
Ночь была уже в полном ходу.
Роты, растянувшиеся в операции, сходились медленно, и вопрос о том, где заночевать, еще не был решен. 4-я рота оказалась впереди остальных, километрах в двух от нее гудит и сверкает железнодорожный разъезд.
Видно было в темной ночи, как медленно, грузно, один за другим шли на восток эшелоны, кони перегоняли их.
Командир 4-й роты Зайчик решил не возвращаться в село Дрокино, а ударить ротой по разъезду. Лошади были выпряжены из саней и поседланы, и двадцать четыре человека двинулись верхами к железной дороге. Кругом стояла сутолока, неслась ругань.
Некоторое время рота ехала вдоль железной дороги Поезда шли в затылок друг другу. По проселку, рядом с полотном, вереницей тащились сани. Шум стоял, как на рынке. На верховых никто не обращал внимания.
Они поскакали к ближайшему паровозу.
— Партизаны, что ли? — весело окликнул их машинист.
— Я представитель Красной Армии, — сказал командир роты. — Затормози машину.
— Затормозить не имею права, — ответил машинист. — Пробка получится. За мной поездов, может, сорок или пятьдесят.
— Вот это и ладно.
— Все равно не могу: паровоз замерзает, — заартачился машинист.
Зайчик вынул наган.
— Становь паровоз на все тормоза, спускай пары!
— Приказ? — переспросил машинист.
— Приказ! — ответил Зайчик.
— Так, пожалуйста, мне что! — и паровоз тотчас остановился, а шедший впереди них состав медленно стал удаляться в темноту ночи. С проселка спрашивали:
— Чего стали? Есть что-нибудь?
— Есть! — ответил командир. — Заворачивайте на Дрокино, оформляться! Вперед дороги нет! — и сразу же поставил четырех верховых бойцов заворачивать сани на дрокинскую дорогу.
Белые, поворачивая к селу, сбрасывали вблизи верховых оружие и отправлялись оформляться. Гора винтовок, наганов, пик, сабель и пулеметов росла непомерно.
В то время как четверо заворачивали обозы, остальные быстро сокрушали заставу у головного паровоза, а сам Зайчик, донельзя растерявшись достигнутым успехом, послав короткое донесение командиру батальона, пошел брать в плен коменданта разъезда, польского офицера. В сопровождении ординарца поднялся Зайчик на второй этаж станционного здания и вошел в кабинет коменданта, набитый польскими легионерами.
— Здорово, паны! Сдаваться надо, время зря только у нас отнимаете! — сказал он, присаживаясь к столу.
— Мы не имеем никакого уведомления, — сказал комендант, — а то, поверьте, были б в готовности. С одной стороны тут вы, а с другой стороны, в 90 километрах отсюда, наступает какая-то ваша часть.
Комендант помолчал, постукивая пальцами по столу.
— Я, знаете, все-таки позвоню в Красноярск, командующему польским отрядом, — сказал, наконец, комендант. — Мне, ведь, не за одного себя приходится роптать, а за всю Антанту я не ответчик.
— За какую Антанту?
— Да ведь вы, пан, отрезали 6 бронепоездов, 5 эшелонов польских легионов, 1 эшелон английских инструкторов, состав генерала Пепеляева и поездов 15 с гражданскими беженцами и ранеными.
— Звоните! — сказал Зайчик.
Комендант быстро дозвонился в Красноярск и торопливо заговорил по-польски, поглядывая то на него, то на своих поляков, все время молча слушающих эту необычную беседу.
Наговорившись, комендант протянул телефонную трубку Зайчику.
— Командующий просит делегата Красной Армии лично к телефону, — шепнул он.
Зайчик мрачно взял трубку.
— Чего поляк хочет? — спросил он небрежно.
— Что? Условия? Сдавайте оружие и марш по домам. Вот и все, — проговорил он затем.
Польский генерал что-то заговорил о чести, о дружбе и несколько раз переспросил о том, не будут ли применены к полякам какие-либо репрессии.
— Ни черта, никакой поблажки, сдавайся, — твердил ему Зайчик.
Вдруг чей-то третий голос включился в разговор.
— Богоявленец!.. Богоявленец! — закричал этот голос, — кто уполномочил вас вести переговоры с польским командующим?..
Командир роты замер. Лоб его сразу покрылся потом.
— Отвечайте, богоявленец! — орал голос, а польский генерал из Красноярска в свою очередь использовал момент.
— Алло! С кем имею честь?
— Ну, ладно! Договорились! — спокойно произнес Зайчик в трубку и небрежно повесил ее.
— Он там кое-что выяснит и вам позвонит, — сказал он коменданту разъезда. — Я, говорит, в скорости сам вам позвоню.
— Бон, бон, — то, проше папа, лучше всего. А то знаете, я всего поручик, не могу я генералов в полон сдавать. То ихнее дело, проше пана!
Зайчик молча кивнул головой и вышел, ожидая выстрела в спину.
На «заставе», у головного паровоза, все было по-старому. С минуту на минуту ожидали командира батальона.
Возле вагонов толпились проснувшиеся офицеры. Они собирались в кучки и вполголоса о чем-то оживленно беседовали. Зайчик решил обезоружить их немедленно и пошел из вагона в вагон с двумя бойцами, несшими по вещевому мешку.
Наполнив оба мешка наганами и рассовав по карманам штук 20 гранат, они вернулись к «заставе». Комбат уже поджидал его. Из ближайшего пульмановского вагона выселяли каких-то сонных интендантов. Они совали в руки удостоверения и телеграммы и удивлялись, что с ними никто не хочет считаться.
В пульмановском вагоне наспех оборудовали «штаб». Комбат, шагая перед вагоном, громко отдавал какие-то фантастические распоряжения для успокоения своей совести. Бойцов у него было всего 24 человека, и он нервничал, поджидая давно уже вышедшую из Дрокина роту. Нервничал и Зайчик.
— Надают нам беляки по заду, товарищ комбат, — шопотом говорил он. — Вот как развидняется, увидят — силы у нас малые, подушат враз.
— Да придет сейчас рота, брось! — говорил комбат, вслушиваясь в шумную, крикливую ночь.
Ржали кони, кричали люди, горели по обозным дорогам костры. Время от времени из темноты полей доносились короткие пулеметные очереди. Это дежурили пулеметчики Богоявленского, прогревая пулеметы.
Пулеметные выстрелы одни нарушали спокойствие.
— Эх, и молодцы-ребята, не спят, заботятся, а нам большая поддержка, — шептал комбат. — От одного этого звука силу как-то приобретаем.
Бойцы 4-й роты, между тем, продолжали обход вагонов и сносили в штаб отбираемое оружие.
Работа шла скоро, весело.
Вдруг подбежал насмерть перепуганный красноармеец.
— Товарищ командир роты! — зашептал он. — Англичане повылазили! Пятнадцать вагонов их!