Сергей стоял посреди комнаты в луже воды, жалкий, беспомощный.
— Фашисты они! — вдруг разъярился паренек, соскочил с кровати. — И рвачи к тому же! Двенадцать тысяч заломили за восстановление площадки и орут: «Обещал — плати! Пашу как негра!» А сами при немцах работали! И над человеком издеваются! Больно?
— Больно, — огрызнулся Сергей.
— Ничего, — сказал паренек, — меньше народу, больше кислороду. Федя, — подал руку. — Будем вдвоем держаться. На шахте-то не были еще?
Федя
Сергей с Федей шли к шахте. Сергей прихрамывал. Навстречу вышла группа шахтеров с черными лицами.
— К нам надолго? — спросил Федя.
— Посмотрю.
— Вы на них не обращайте. Из-за таких никому доверия нет. Людей на шахте не хватает, а им недоплатили! Как будто другие ослы за зарплату работать! Уголь стране нужен позарез. Я тут полтора года, полторы тысячи на книжке. Мать у меня в деревне бедствует с невесткой. Братан на войне погиб, двое малых осталось. А я решил: грошей накоплю и женюсь на невестке.
— А день какой сегодня?
— Воскресенье. Сергей остановился:
— А куда же мы идем?
— В шахту, — Федя удивился, — «День повышенной добычи».
Вот мы и дома
Спускались в клети, лязгающей металлом.
— Сначала тоже шахты боялся, — посмеялся Федя. Помолчали.
— Посвящается в шахтеры! — Федя поднял над головой Сергея лампу, подержал. — Аминь!
Помолчали еще.
— Как думаешь, война с Америкой будет? — спросил Федя. Сергей не понял сразу, потом ответил:
— А… Нет.
Федя удовлетворился ответом.
Едва успели выйти, откатчицы ловким броском подали в клеть вагонетку с углем.
Сергей рассматривал без энтузиазма сырое пространство квершлага — горизонтального тоннеля, ведущего от рудничного двора к пласту.
— Зачерпнул? — засмеялся Федя. — Снимай. Сергей разулся, вылил воду.
— Высохнет, а дальше к забою теплее. А спиртного шахта не любит, за двадцать метров разносит запах по выработке. Никогда не пей перед спуском.
Они снова тронулись. Федя вращал лампой, ее лучом, будто рукой, ощупывая стены. Скрылись в темноте. Из темноты доносится голос Феди:
— Шахта-то дореволюционная еще.
Федин фонарь высвечивает Сергея. Тот поежился. Штрек был намного уже квершлага, при неровном свете ламп деревянные крепления походили на ребра окаменевшего чудовища, порода — высохшие бока. Казалось, что бока, ссыхаясь, жмут на ребра, и те под давлением ломаются, как спички, затрудняя проход людям. Сергей направил свет под ноги, боясь споткнуться об осыпавшуюся породу.
Что-то липкое и мягкое шлепнулось по его лицу. Он вскрикнул, отпрянул назад, чуть не сшиб с ног Федю. Под верхним бревном крепления свисала, качаясь, мохнатая седая груша величиной с голову. Федя сорвал ее и смял в руках.
— Шахтная плесень. Если в мире ничего не лишнее, то и ее когда-нибудь используют. Про пенициллин слыхал?
— Читал.
— Чудеса, говорят, делает. Чуешь, сухо стало? А тишина, а воздух? Так и хочется вздремнуть трошки.
— Лава близко? — Сергею стал поднадоедать Федин энтузиазм.
— Та под нами, вот и лаз, — Федя ткнул пальцем в небольшое темное пятно в правой стороне штрека и приник к отверстию, — угольком отдает. Сидай, передохнем перед спуском.
Сели.
— Не страшно? — спросил Федя. Сергей пожал плечами.
— В лаве хуже, клетки семьдесят на семьдесят сантиметров. Узко, — высморкался, — зато дороги из лавы широкие. Потому что в забое человек поставлен лицом к природе, легче проявить себя. С виду неказистый перед громадиной, а обязательно выходит победителем. — Расправил худые плечики. — А наколенники я тебе из автомобильной резины сделаю.
— Зачем? — удивился Сергей.
— Так колени до костей сотрешь, — теперь удивился Федя наивности товарища.
Шум падающего угля приближался, сливался с приглушенными ударами молотка. Федя одним рывком поднялся на два крепления, вдоль шланга со сжатым воздухом. Сергей — за ним.
Видна была только часть забоя. Можно было разглядеть в темноте спину человека. Пыхтя и нажимая всей грудью на рукоятку молотка, забойщик вгонял зубок в толщу пласта. На корточках, на стойке, он был похож на большую черную птицу, примостившуюся на обглоданном суке. По мере продвижения зубка приподнимался и точно расправлял крылья, готовясь взлететь.
— В добрый час уголек добывать! — Федя приподнял лампу. Мастер не обернулся. Федя смущенно перебирал руками по стойке:
— Бухарев. Лучший забойщик. Зубки личным способом закаливает.
От груды отделился и осыпался вниз порядочный кусок. Потом последовал второй, выработка на глазах ширилась.
В новом уступе света не было. Федя осветил лампой рабочее место:
— Вот мы и дома! — И на черном от угольной пыли лице появилась ослепительная улыбка.
Нечаянная радость
— Инженер?! Горняк?! — кричал Тюкин, большой тучный мужчина с длинными залысинами на голове. — К нам?!
Немчинов стоял перед ним, растерянный от такой буйной детской радости за себя.
— Валя! — Тюкин подбежал к двери, крикнул: — Кофе! — Вернулся к Немчинову, протянул ему руку. — Прости, руки отмороженные и пожать толком не могу. Сядь.
Сели.
— Инженер, значит. Дело, голуба. Я здесь второй месяц, трудно, браток. Восстановительных работ под землей много, производительность не дотянем еще до довоенной. Растеряли горных мастеров. — Махнул рукой, подвинул стул ближе. — Андрей Иванович?
Андрей кивнул.
— Ты начальник без участка, у меня участок без начальника. Сторгуемся? Клянусь честью шахтера, процентов на двадцать можно повысить общую добычу. А двадцать и шестьдесят — это уже восемьдесят процентов довоенной добычи. А жизнь-то, она больше всего тепло любит.
Секретарша внесла бутерброды, кофе. Оглядела Немчинова.
— Сегодня День повышенной добычи, — сказал Тюкин, — пойдешь на «Молодежную», осмотришь заброшенные шурфы… А сейчас откуда?
— А из Москвы. — Андрей осмелел, закинул ногу за ногу, приготовившись разговаривать о делах и новостях.
Секретарша остановилась, задержалась: хотелось послушать.
Работа
Штрек был освещен вбитыми в крепи шахтерскими лампами. Бригада сидела, разложив на распилах незамысловатый харч: пирожки, сало, вареные яйца. Спрыгнул сверху и Бухарев.
— Новенький? — Покосился на Сергея. — А ты, Федор, опять без харчей. Кулак… нате, — протянул Феде и Сергею по пирожку. — Шахтер?
— Нет, — ответил Сергей.
— Научим. Родители есть? Жинка, детки?
— Далеко.
— Плохо. — Старый навалоотбойщик смотрел строго, учил: — Сколько война, в гробину ее мать, съела, а ты родными бросаешься. И не кивай, слушай пожилых. А если жена без тебя гулять пойдет? Нельзя.
Помолчали. Жевали.
— Эй, Антрацит! — крикнул вдруг Люткин куда-то в темноту. — Ходи сюда!
Сергей обернулся и обомлел от удивления…
…к Люткину бежала огромная серая крыса. Остановилась недалеко, ждала.
Люткин кинул ей шматок хлеба с салом. Крыса схватила подачку и исчезла в темноте.
— Давай, — проводили ее шахтеры, — корми семью. Фрау-то разродилась вчера.
— Уже?
— Да. У Федькиной выработки. Четыре рта.
— Ну, Антрацит! Настоящий мужик. Опять помолчали, жевали. Люткин повернулся к Феде:
— Мать-то пишет, Федор?
— Сад они вырубили, — рассказал Федя, — из-за налогов. Одни пеньки торчат. А яблоки у нас были, во! — Показал, какие были яблоки, загрустил.
— Что ж они у тебя, диверсанты? — встрял Бухарев, ровно перемалывая зубами сало. — Всей стране тяжело, а они от налогов в кусты? Куда Советская власть смотрит?
— А не все такие придурки, как ты, — буркнул Федя. Бухарев сгреб его за ворот робы и почти оторвал от земли:
— Ты, сопляк, прикуси язык! — И для убедительности тряхнул пару раз. — Там, — показал наверх, — лучше нашего знают, кому чего полагается. Захочется мне яблочек, я на рынок, а там фиг? — повернулся…
…к Пшеничному, сказал ему:
— Угроблю когда-нибудь этого шибздика. Мы на передовой трудового фронта горбатимся, а они?
— Скажи ему! — крикнул Федя Пшеничному.
— Я не в курсе, — промямлил тот.
Федя не выдержал, заплакал, полез в лаву.
— И плакать нечего, правильно Бухарев говорит, — сказал кто-то.
— Пора. — Старый навалоотбойщик встал, повернулся к Сергею. — Рядом поработаем. Посмотрю, какой из тебя шахтер получится.
Полуголый, потный, чумазый, глотающий пыль, которая склеивает легкие, сидел Сергей в щели, именуемой лавой. Ерзал, ходил на коленях, лежал на боку, ибо только так можно было грузить лопатой на конвейер и при этом не биться головой о кровлю.
— На рейде морском… — пел старый навалоотбойщик в такт своим движениям, ставшим привычными и нетрудными. — На рейде морском… На рейде морском…
В лаве появилась девушка-газомерщица, укутанная под каской голубым платком. Та самая, что шла вчера со слепым. Люткин обнял ее и прижал к себе:
— Ой, Роза пришла!
Девушка размахнулась бензиновой лампой и стукнула его по каске.
— Взорвешь! — крикнул старый навалоотбойщик.
Роза, будто не слыша, прикрутила огонек до размера горошины и стала водить лампой от почвы до кровли. Вверху огонек заметно вырастал, появлялся голубой ореол. Значит, в лаве был метан.
— Опасно? — с надеждой спросил Сергей, стараясь оттянуть паузу в работе. — Не взорвемся?
Роза оглянулась, рассмотрела его, удивилась:
— Крысы здесь, значит, не взорветесь, — и ушла, лениво покачивая лампой.
— Не отставать! — крикнул старый навалоотбойщик, и Сергей, с ненавистью оглянувшись на него, продолжил работу.
Стойка
Люткин вбил новую крепь, вылез. Шахтеры принялись вытаскивать стойки. На четвереньках, быстро. Сергей без сил стоял, прислонившись к стене, уже совсем плохо соображая, что происходит.
Шахтеры встали, слушали. В кровле зашуршало, отвалился камень.