[32]. Он одевается в стиле немецких дипломатов старой школы — выцветший фрак, темные брюки и галстук-бабочка, повязанный под целлулоидным воротничком. У него очень сильные очки, и его серые глаза за грушевидными линзами полны милой мягкой укоризны. В любой толпе, многолюдной и не очень, можно увидеть фигуру Барона, вырастающую внезапно, как диковинный цветок, на мгновение повисающую на локтях, дабы запечатлеть событие. Он весь обвешан разновеликими камерами. Он трепетно и серьезно относится к своей миссии.
В первые несколько недель оккупации Барону удалось совершенно лишить присутствия духа Бригадира, весьма посредственного оратора.
— Каждый раз, когда я произношу речь, — рассказывал он Гидеону, — стоит только поднять глаза, передо мной этот непотребный тюльпанчик, пялится со стремянки и из чего-то в меня целится. Выясните, кто он и почему он так похож на шпиона, хорошо?
Выпуклость заднего кармана Барона объясняется наличием не пистолета, как подозревает Бригадир, а Библии. Это я обнаружил, когда он посетил меня вчера, дабы убедить приобрести несколько его фотографий для газеты.
Он грек, родился на Малой Азии, и настоящее его имя Панагиотис Калоподас. Он почти ангельски благочестив. Он пятнадцать лет занимался фотографией на Родосе, а последние десять представляет Международное библейское общество — чем, возможно, объясняется его скромность в одежде.
— У меня на Родосе репутация честного человека, — заметил он как-то с совершенно обезоруживающим простодушием. — Даже немцы меня уважали.
В такой-то одежде? Еще бы!
В его фотоальбомах — уникальная история Родоса, и он ревностно ее хранит.
— Как-нибудь вечером я вам все покажу. — говорит он. — Я все запечатлел, даже визит Геббельса.
Что до нереид, они — главные духи этих островов; они буйствуют почти каждую весну, и повсюду в длинных зеленеющих долинах за горой Монте-Смит находишь лощины и поляны, где кругами из маргариток отмечены места их танцев. Они — благие духи, любящие проточную воду и тень; хотя не все их чары безвредны, и суеверные люди их боятся. Считается, что слабоумные дети заколдованы нереидами, а еще — горе тому, кто по неразумию вторгнется в их танец: они заставят смельчака танцевать до тех пор, пока тот не упадет бездыханный. Как-то возле Альфандо, где якобы когда-то росли финики, а теперь стоят фиговые деревья, под тяжестью плодов грузно припадая к земле, как крокодилы, случилось вот что: жила в Альфандо пастушка, у которой недавно родился ребенок. Шла она раз вверх по холму к своему овечьему загону и наткнулась на танцующих нереид. Она побежала, но они ее настигли; однако на спине ее висела сумка с пеленками, и, дотронувшись до этой сумки, нереиды отпрянули с криком: «Жжется! Жжется!». Нереида может без опаски прикасаться только к подменышу, которого эльфы оставляют взамен украденных детей.
У Родда есть глава о нереидах, которую стоит прочесть. Теперь я понимаю, почему все окрестности закрываются в полдень, как цветок; почему и уважающий себя отец семейства, и бродяга предпочтут старательно зашторенную комнату неистовой неге, тишине и сверканию южного полдня. Это странное время суток, когда кажется, что все замирает — все, кроме не знающих устали цикад. В этот час Пан отдыхает, говорит Родд, и цитирует слова козопаса у Феокрита:
В полдень не время, пастух, на свирели играть нам,
не время,
Пана боимся: с охоты вернувшись, об эту он пору
Ляжет, в тени отдыхать…[33]
Отсюда неодолимый, навязчивый страх перед древесной тенью; ни один крестьянин не ляжет спать под старым деревом или под таким, в котором, предположительно, поселился дух. Потому что именно здесь, в тени деревьев, на перекрестках, возле проточной воды прячутся в засаде помощницы Пана, современные нереиды. Мелькание нагих тел среди деревьев в деревушке Сиане и журчанье ручья, плеск от ладоней, зачерпывающих воду! Шелест юбок, когда танцоры выстраиваются на заросшем маргаритками склоне у Святого Николая!
Христос — один из медведей. Только мы, шестеро, можем оценить это замечательное словцо старых типографских рабочих — думаю, их так зовут из-за бесконечного хождения взад-вперед, когда они собирают и осматривают шрифт, что входит в обязанности наборщика, это напоминает перемещения медведя по клетке. Он из них младший, но самый быстрый. Бледный юнец двадцати с чем-то лет, он чахнет от туберкулеза, который придает его глазам неестественный блеск. Он подолгу болеет, но он настолько красив и очарователен, что никто из его товарищей не жалуется на то, что часто приходится работать за него. В этом году он уже давно превысил оговоренный контрактом срок больничного, и я был вынужден закрыть на это глаза, поскольку Христос содержит мать и двух еще несовершеннолетних ее детей.
Но самое интересное в этом парне вот что: на прошлой неделе он обнаружил у себя писательский дар. Почта запоздала, и нам не хватало материала. Не знаю, как это вышло, но говорят, что вечно фантазирующий Маноли насмешливо заявил, что газета стала бы лучше, если бы ее писали наборщики, а печатали редакторы. Христос оторвал листок от рулона для гранок и за десять минут написал на эту тему заметку, да такую, что его друзья-наборщики прослезились. Отправившись узнать, что там за шум, Костас, мой греческий редактор, принес опус Хри-стоса мне и прочел его вслух, одобрительно посмеиваясь.
— Хорошо, — сказал я, — набирайте.
Костас остолбенел.
— Напечатать?
— Будет, наконец, хоть один живой материал в этом замшелом листке, — сказал я. — Откройте колонку на левой стороне второй полосы. Назовите ее О κοσμακίς (чудесное выражение, которое можно перевести как «Мир маленького человека»). Скажите Христосу, что он должен писать для нее четыре раза в неделю, на любую тему, кроме политики. Будем платить ему тридцать драхм за строчку.
Костас ушел вниз, в наборный цех. Воцарилась выжидательная тишина. Отовсюду доносился жаркий шепот. Казалось, новость потрясла всех.
Во второй половине дня я снова был в издательстве — к выходу первых оттисков. Был праздничный день, и, согласно традиции, «Хронос» вышел с цветной шапкой. Выглядело это очень красиво. В темном углу возле машины стоял Христос с готовой газетой в дрожащих руках. Парень онемел от счастья. Увидев меня, он смущенно потупился. Костас вычитывал гранки последней полосы.
Внизу, под нами, в темноте замер на своем посту Христос (он в тот день дежурил). Ему предстояло дернуть за рубильник и запустить огромную машину.
— Мальчишка ходит весь день как во сне, — сказал Костас, закончив изучать гранки, и открыл окошко в наборный цех. — Хорошо, — он дружески пожал мне руку, прежде чем прореветь:
— Пошел!
Внизу зарычало и зашелестело. Христос отпер дверь на улицу и впустил орду уличных мальчишек, которые распространяли нашу газету. Новорожденный писатель стоял понурившись возле машины, чему-то улыбаясь. Он все никак не мог опомниться.
К утру слава его облетела весь квартал, где он жил, квартал бедняков. Пока он шел на работу, рассказал Костас, человек двенадцать подошли его поздравить. Коллеги-наборщики по-прежнему встречают его шутками и подначками, но теперь в их голосах звучат и уважительные нотки. Ни с чем нельм сравнить печатное слово, только оно заставляет простых смертных так тебя уважать. Отныне Христос примкнул к самой нищей аристократии мира.
Глава IIIКороткое лето Святого Деметрия
Завтра я первый раз навещу свой приход. На огромной артиллерийской карте, висящей над моим столом, я снова и снова рассматривал очертания своих островов, пока не запомнил форму каждого. Родос — это кремниевый наконечник стрелы; Кос — кашалот; Лерос — осьминог; Патмос — морской конек; Сими — сгоревший метеор, отшлифованный воздухом; Калимнос — мидия.
Об их продукции, климате и обитателях я уже знаю достаточно, благодаря краткому, но интенсивному курсу армейского обучения в Каире. Даже в статистических таблицах, заполняющих компактные армейские справочники, я слышу волшебные нотки во всех этих бес пристрастных реестрах: наждак, изюм и белая черешня. Теперь мне предстоит повенчать свои теоретические знания с тем, что я увижу собственными глазами.
Я выбрал для поездки короткое лето Святого Деметрия, рассчитывая, что его последние ясные дни позволят мне спокойно добраться до самого Лероса и обратно, не угодив в шторм.
Продвигаясь на север мимо потрясающих эгейских пейзажей, залитых яростным белым светом солнца, я чувствую, как ныряет и бьется о волны маленький каик, взявший курс на Кос. Горы уходят в воду, здесь они стоят, как ноги окаменевших слонов, медленно поворачиваясь, когда мы проходим их, словно на огромном шерстистом поворотном круге. На пути к Косу встречаются целые склоны, сплошь усеянные обломками из мастерской Майоля[34] — незаконченными лодыжками и головами, торсами и ступнями. Когда мы вошли в огромную каменную паутину Сими, еще не рассвело, поэтому у меня не сложилась целостная картина — только прерывистый ряд впечатлений. Он лежит на воде, как черный сухарь — впрочем, скалы так изрыты и пробуравлены языками волн, отброшенных Анатолией, что все это больше похоже на черное каменное легкое. Повсюду вздыхают и всхлипывают пробоины, это вода урчит и пыхтит в черных сотах. На этом весьма сомнительном фундаменте праздным юнцом был выстроен город из цветного кирпича. Город этот начал взбираться на гору, но вскоре притомился и затерялся в обломках штукатурки и кучах камня, которым теперь никто не воспользуется. Человеческий голос сквозь шум воды и морского ветра кажется совсем тихим, как муравьиный шорох — точно пытаешься нацарапать что-то булавкой на резиновой покрышке.
— Kalo Taxidi — счастливого пути…