Под покровом темных туч окрестности окутывал плотный низкий туман, было сыро и промозгло. Дождь однако же прекратился, и лодочник удовлетворенно крякнул.
— На море спокойно, — сказал он, — слишком спокойно.
Мы вместе пошли по каштановой аллее к городу, слушая устрашающий шум ручьев, переполненных из-за дождя. Вспышка молнии на миг осветила главную улицу, превращенную штормом в бушующий черный поток; потом нас окутала тьма, зловещая и непроницаемая — тьма, которая наступает, когда закрываешь крышку объектива. Это сложно объяснить: потому что за ней, по краям неба, проступал грязно-белый свет самой разной интенсивности. Казалось, видишь только силуэт самой тьмы, и больше ничего.
Мы прошлепали по закоулкам порта и, наконец, вышли к набережной, где стоял каик, команда которого пребывала, казалось, в состоянии полнейшей апатии, ожидая нас. Капитан свесился за борт, держась за канат, и смотрел на воду. Молодой парнишка и взрослый мужчина, погруженные в свои мысли, сидели возле румпеля, косолапо поставив босые ноги среди витков каната. Когда мы посвистели, они встрепенулись.
Он назывался «Забвение»: маленький мощный каик с большим развалом бортов, рыбаки называют такие «гоночными», потому что считается, что они более скоростные, чем модели с обычным корпусом. Морские диверсанты поставили на него танковый двигатель, увеличив скорость примерно до двенадцати узлов. Мощность чувствовалась сразу, когда он отчаливал от каменного причала и выходил в гавань, обходя черные буи, которыми, как сказал капитан, были огорожены минные поля. Закутавшись в плащи, мы смотрели, как черный неприветливый скалистый берег вытравливается мимо нас, как быстро убывающий канат, мы все ближе к открытому морю. Напротив, над водой, со стороны Турции в одном месте пробился свет; капля красного просочилась в зазор между небом и землей и бежала вдоль края горизонта, чтобы впустить свет, — как нож, вскрывающий устрицу. Красный смешался с черным и превратил его в фиолетовый; диск моря повторил тон, сделал его ярче, превратил в зеленый, и над водным простором и островами на мгновение засиял край солнца, пугающий, как око одноглазого великана. Потом — снова тьма и ровный шум двигателя. Парнишка занял пост на носу. Он вглядывался в туман и направлял рулевого криками и жестами.
— Так мы все-таки доберемся до Патмоса, — сказала Э., доставая бутерброды и бутылочку коньяка.
Патмос, подумал я, это скорее идея, чем реальное место, скорее символ, чем остров.
Но для парня, сидевшего на корточках на носу, неотрывно смотрящего в затянутый туманом простор впереди, в этом названии, без сомнения, не было ничего особенного: название как название. Оно предвещало только краткую каменистую стоянку в привычной будничной круговерти, где все разнообразие сводится лишь к походу в таверну, в которой у вина был особый смолистый привкус, или в дом, где разговоры казались очень интересными из-за красивой старшей дочки. Вглядываясь в даль, он время от времени видел тени островов, надвигающихся на нас, как военные корабли, и, дико вскрикнув — будто пойманная морская птица. — махал рукой вправо или влево, направляя нас на безопасную глубину. В нескольких ярдах от нас возникали вдруг мокрые клыки скал и ускользали назад, снова становясь призраками, и звук винта делался ниже и глуше — так звучит барабан, когда музы кант меняет силу удара. Однажды туман на секунду отступил, и мы увидели на заросшем с клоне стадо овец, похожих на золотых жуков, ползающих между земляничных деревьев, а над ними на скале возвышалась неподвижная фигура в капюшоне, как страж. Позвякиванье их колокольчиков слегка приглушал туман, но утратив громкость, этот звон отнюдь не утратил прелести насыщенных и многозвучных переливов.
Солнце каким-то образом обмануло нас и взобралось на небо, ни разу не озарив воду. Сквозь облака, похожие на ковер с густым желтым ворсом, пробивались его лучи, придавая всему густой медный отлив, и морская вода тускло засветилась, будто свинец. Тем не менее видимость стала лучше, а вместе с ней и скорость нашего судна. Капитан, сидящий у румпеля, рубанул рукой воздух, это характерный греческий жест, в данном случае означавший, что мы наверстываем теперь время. Парнишка подошел к нам немного поболтать. И волосы его, и борода были усыпаны блестящими каплями воды.
— Патмос, — сказал он. — Он вам понравится. Он всем иностранцам нравится. Там хорошие фрукты и хорошая вода.
На миг привстав, чтобы лучше закрыть ладонью спичку (коробок английский) над сигаретой, добавил с каким-то средневековым удивлением:
— А еще там есть телефон. Настоятель каждый день по нему говорит.
— Ты когда-нибудь им пользовался? — спросил я.
— Я? А мне-то он на что?
Ощущение слепоты теперь исчезло, но начала болеть голова. Воздух стал теплее, но облака все еще скрывали от нас солнце, с желчным влажным неистовством полыхающее над морем. И вот последний из островов, стоящих вдоль прохода между Леросом и Патмосом, как тотемы предков, остался у нас в кильватере. Сквозь дрожащую завесу тумана мы уже смутно различали свою цель.
Капитан передал румпель и вышел на нос; подавшись вперед, он долго вглядывался в парящий горизонт, потом подошел свериться с часами — не без гордости: видимо, это был немецкий трофей. Мы шли два часа.
— В проливе часто бывает болтанка, — сказал старик. — Слава богу, обошлось. Но нынче вечером снова будет шторм.
Мы уведомили его, что именно вечером намерены вернуться на Лерос, и он пару раз покровительственно кивнул, затягиваясь сигаретой.
— А если не выйдет, — сказал он, — не волнуйтесь. Там есть телефон.
Мы обернулись на крик парня, вернувшегося на нос. С северного края туман разошелся, и в единственном, похожем на карандаш, луче солнца засверкал белый мыс — поднятый, как крыло альбатроса, в том самом месте, где встречал ись небо и море Всего мгноее-ние сияло это с нежное видение, а потом луч медленно двинулся дальше, выхватывая из серой гущи башню, зубчатую стену, купол часовни.
— Монастырь, — сказал капитан. — Патмос.
Мы долго смотрели, как над островом играет свет: то заставляя сверкать ослепительные витражи монастыря, то гася преобразившийся пейзаж и снова превращая его в черно-белый рисунок. Солнце пыталось выбраться из облаков.
— Еще полчаса, — капитан будто уговаривал себя набраться терпения. — Еще полчаса, и будем там.
— Пойдем, — сказала Э., — нужно успеть перекусить. Ни у нее, ни у меня до сих пор не было аппетита, но теперь, когда перед нами лежали спокойные проливы и уже виден был остров, мы буквально набросились на коньяк и бутерброды. Парнишка вскипятил чайник, и я с изумлением обнаружил, что вся команда пристрастилась к английскому армейскому чаю, неимоверной крепости и сладости — более отвратительного пойла на свете не существует. Это, без сомнения, осталось со времен морских диверсий, как и та сноровка, с которой капитан открыл банку тушенки.
Мы закончили есть как раз тогда, когда каик вошел в маленькую гавань, совершенно очистившуюся от облаков и горевшую, как бриллиант, в оправе холмов.
— Добро пожаловать! — словно бы кричали фигуры на причале, пока мы швартовались, и мы сразу ощутил и благодарность, ибо снова попали на истинно греческий остров, совсем лишенный фальшивой итальянщины, которая присуща Родосу. В этом маленьком беленом порту были все; с первого взгляда можно было увидеть шесть или семь типичных персонажей, которые населяют греческие острова от начала времен. Старый морской капитан с узловатыми рукам и и жесткими усами, деревенский учитель, державшийся с особым чувством собственного достоинства и одетый в европейский костюм, сумасшедший, который играет на скрипке у двери таверны — местный поэт, чей разум, говорят по традиции, похитили нереиды. Ясные глаза и красивая смуглая кожа этих людей свидетельствовали о том, что это островитяне, что они родились под этим чистым голубым небом; а искренняя радость, с которой они кричали «Добро пожаловать!» — и чуть тише друг другу «Иностранцы!» — доказывала, что это истинные греки, лучше и быть не может. Мы спешно отказались от ослика, от букета цветов и не поддержали разговор о том, сколько нам лет, откуда мы и что нас сюда привело. Хозяин таверны разочарованно поклонился, стояу дверей своего заведения, в тенистом помещении которого знакомая еще с гомеровских времен компания играла за столом в карты. Мы шли по узкой главной улице навстречу улыбающимся женским лицам, мимо старой финиковой пальмы — последней из множества пальм, за которые венецианцы прозвали Патмос Пальмозой, — и далее направились к голому холму, там среди бурых камней все было еще мокрым от дождя и шумели переполненные ручьи.
Впереди на фоне облачных небес высился монастырь, причудливые башни с навесными бойницами и колокольни делали его похожим на средневековый замок — такой, какой можно увидеть только в русских фильмах. Огромные ворота были распахнуты. Казалось, оттуда сейчас с пронзительными криками вырвется отряд татарских всадников, потрясающих копьями и круглыми щитами из конских шкур; но из ворот вышли только несколько малышей, они пели какую-то здешнюю песню тонкими, хрипловатыми голосами, очень хорошо нам слышными в этом голубом воздухе, несмотря на расстояние.
На полпути мы наткнулись на пастуха, он сидел на каменном парапете, с посохом в руке, о чем-то говорил со своей дочерью, временами свирепо покрикивая на свое стадо. Мы присели рядом с ним отдохнуть, поскольку дорога круто поднималась вверх. В обмен на кусок хлеба он робко вызвался попозировать для фото, огорченно сетуя на непогоду, искренне переживая, что нам не слишком повезло с этим. Зловещие скопления облаков все еще темнели восточнее и западнее острова; но мы оказались в оазисе лета, все вокруг было зачаровано солнечным светом. Даже пчелы в маленьких белых ульях возле монастыря поддались его вероломному теплу.
— Вас там ждут? — спросил пастух.
— Мы звонили настоятелю.
— Тогда вас хорошо накормят, — утешил нас он; к монастырю нужно было идти еще минут пятнадцать вдоль огромного каменного красно-коричневого карниза. Монастырь поменьше, Святого Иоанна Богослова, где он написал свое Откровение, с расписанной пещерой и ветшающими хоругвями, был прямо под нами. На д